РЕЦЕНЗИИ

Либертарный муниципализм Мюррея Букчина

Мюррей Букчин. Рост урбанизации и закат гражданства (Sierra Club Books, 730 Polk St., San Francisco, CA, 1987).

В этой книге — как и все предыдущие пятнадцать лет — Букчин призывает создавать гражданские сове­ты и группы народного муниципального самоуправле­ния, чтобы спасти города от плохого управления со стороны профессиональных политиков и бюрокра­тов. Предлагаемый план спасения, исторически и ме­тодологически несостоятельный, сводится к абсолют­но неанархистскому (и нелогичному) тезису о том, что активное участие в локальной политике ведет к коллапсу государства. Мы должны, советует автор, по­степенно увеличивать и расширять «существующие институты» и «стараться демократизировать респуб­лику». Написание этой рецензии представляется мне утомительной рутиной, которая в каком-то смысле да­же смущает меня — как будто эту книгу можно при­нять всерьез с какой бы то ни было антиавторитар­ной точки зрения.

Свой чистейший реформизм Букчин пытается сде­лать привлекательным за счет таких уловок, как лож­ные противоречия между урбанизацией и городами, представительством и суверенитетом, политикой и искусством управления государством, а также за счет таких неприемлемых утверждений, как, например, за­явление о том, что когда-то политика была «делом всего сообщества». Еще один трюк — игнорировать реальную историю городской жизни, как будто она полностью иллюзорна. Иногда он начинает заклю­чать в кавычки такие термины, как «избранные» представители, «избиратели» и «налогоплательщи­ки», словно бы эти термины не имеют никакого отно­шения к реальности. Вы можете открыть книгу на лю­бой странице и везде увидите подобные нелепости и ухищрения.

Впрочем, другой ключевой элемент исследования все же включает в себя исторический анализ, но толь­ко для того, чтобы придать историческим банально­стям новую, неузнаваемую форму. Например, афин­ский полис довольно долгое время был для Букчина моделью восстановления городской политики. Но, к сожалению, как все прекрасно знают, афинская «де­мократия» — это несколько мужчин, управлявшие же­стко дифференцированной классовой структурой. А то, что она основывалась на рабстве и подавлении женщин? Мюррей это тоже ловко обходит стороной, мимоходом, в скобках признав некоторые «недостат­ки» греков! То же самое с городскими собраниями в благоговейной Новой Англии — еще одним образцом обновления городской политики. Плевать на множе­ство монографий, в которых авторы признают (в от­личие, скажем, от составителей старых школьных учебников), что в этих городских собрания было столько же иерархии и принуждения, сколько и в об­ществе в целом.

Кстати, Букчин также пытается представить в ро­зовом свете города в момент их становления (чтобы, как я полагаю, лучше обосновать необходимость их дальнейшего существования). Однако возникновение городов есть неотъемлемая часть возникновения ци­вилизации, а их дворцы и храмы отражают внезапное появление работы, войны, религии и рабства. На сме­ну деревням, в которых оставались элементы неодно­родности, автономности и добрососедских связей, приходил масштабный, унитарный урбанизм. Обычаи и идеи согласия (которые быстро приходили в упадок вместе с исчезновением образа жизни собирателей-охотников) вытеснялись авторитарным контролем доминирующего меньшинства и его новым аппаратом принуждения.

Если понимание Букчиным истории несовершен­но (будем великодушны), то что делает книгу совер­шенно жалкой, так это то, чего в ней нет. Букчин не видит недостатков в фундаментальном аспекте совре­менного существования, а именно в наемном труде и товарной системе. Он также не рассматривает важнейшие особенности данного аспекта. Уничтожение природы, власть транснациональных корпораций, компьютерная опосредованность и расчисленность информационной эпохи, чудовищно наркотическое, усредняющее и навязчивое воздействие СМИ — вот лишь несколько основных сил, нацеленных на созда­ние духа совершенной рутины, опустошения, нивели­рования и коммодификации, которые полностью на­крывают собой городскую жизнь. Игнорировать содержание современной структуры доминирования, одновременно призывая к вовлечению в городскую политику, значит давать неустойчивой системе ровно то, в чем она нуждается больше всего — поддержку со стороны угнетенных.

В то время как население все больше и больше разочаровывается в выборах и работе, требуется вы­двигать новые схемы «демократизации» этих фунда­ментальных способов отчуждения. В параллель узакониванию работы посредством рабочих советов Букчин пытается легитимизировать политику и горо­да посредством гражданских советов. Образ массивно­го общества со все более глубоким разделением труда и стандартизацией реализуется в городах, ликвидируя при этом само понятие пространства.

Что такого радикального и здорового в попытке защиты концепции города, чем это лучше, чем защи­щать работу? Насколько полезнее было бы дать виде­ние целостности и свободы, где самое близкое к «го­родам» — это спонтанные, мобильные сборы и праздники, возникающие и меняющие форму по ма­лейшей прихоти, и где никому не известны уродства выборов и работы? Та «политика», которой я бы хо­тел заниматься, совершенно определенно не состоит в том, чтобы быть образцовым гражданином наподо­бие Мюррея Букчина.


Америка как рай

Жан Бодрийяр. Америка (L.: Verso, 1988).

Точно так же, как главным японским продуктом яв­ляются автомобили, так и основным французским продуктом в течение примерно двух десятилетий была теория, а ведущим объектом импорта является Жан Бодрийяр. Оттеснив немецкого фаворита Хабермаса, он, кажется, стал — с тех пор, как в 1984 году умер Фу­ко — теоретиком номер один из всех, появившихся по­сле 60-х годов. Мы видели, каким притягательным был Ситуационистский Интернационал для арт-тусовки, но даже в ней наиболее популярным — хотя и до сих пор по большому счету непонятым — является крайне современный Бодрийяр. Да, большой любимец эстетико-нигилистической тусовки, и не без причины.

На обломках майских восстаний 68-го он предпри­нял попытку соединить модную в те времена семио­тику и марксизм, но с ним Бодрийяр в середине 70-х порвал. В «Зеркале производства» — нетипично сис­тематической и даже понятной книге — он убедитель­но доказал, что все важнейшие категории или вели­чины, которыми оперировал Маркс, являются зеркальным отражением капиталистического обще­ства. С этого момента Бодрийяр шел к нынешнему гнетущему фатализму, где с помощью огромного ко­личества гипербол и абстрактных фраз нарисован мир, в котором властвуют электронные СМИ и кото­рый движется в сторону почти научно-фантастиче­ского царства несвободы и обособленности.

Используя такие термины, как «конец социально­го» и «катастрофа смысла», он изображает реаль­ность все более хай-тековскую, которая уже не вполне реальна, но представляет собой что-то вроде симуля­ции, неуязвимой перед критикой или же бунтом, дос­тигающей стадии черной дыры, в которой образы и события уже нельзя соотнести с какими-либо перво­источниками. В нескольких темных, хотя и ослепляю­щих книгах нет ничего, кроме высококачественной вербальной пиротехники и угрюмого, с трудом разби­раемого контекста для его необычных формул. Однако так как «Америка» привязана к определенному ме­сту и времени, мы наконец-то можем попытаться со­поставить концепции Бодрийяра с социальной реаль­ностью и вынести суждение о его апокалиптическом теоретизировании.

В самом начале мы узнаем, что Америка со своей наивной энергичностью является «единственным со­хранившимся примитивным обществом» (курсив его), что все в ней, несмотря на уровень технологическо­го развития, «все еще носит следы примитивного об­щества» и что ее примитивизм приобрел «характер вселенной выше нашего понимания, намного превос­ходящей свои собственные моральные, социальные и экологические обоснования». Хочется спросить — может быть, в подобных фразах, нигде в тексте не объясненных, сам этот опьяненный словами фран­цузский турист лучше всего воплощает собственную теории? Вспоминается термин «истребление смыс­ла».

А когда Бодрийяр спускается с небес на землю, ре­зультаты часто менее чем впечатляющи. Например, автор приводит мало конкретных наблюдений и, ес­ли на то пошло, они чаще всего неточны. Классифи­цировав бег трусцой как новую форму добровольной рабской зависимости (кроме того, как новую форму адюльтера, а также самоубийства), он пишет, что ес­ли остановить бегуна, то можно подвергнуться физи­ческому нападению. Еще один часто повторяемый образ — скорее галлюцинация, чем неточность: в аме­риканских мотелях всегда включены телевизоры, да­же в свободных номерах. Кроме обыкновенных оши­бок есть и оскорбления: отмечая, что очереди в дорогие рестораны и ночные клубы «часто длиннее, чем в бесплатные столовые», наш глубокоуважаемый социальный теоретик добавляет, что, возможно, в бу­дущем последние станут такими же модными, как и первые. Вне всяких сомнений, эта надежда будет со­гревать сердца бездомных.

Возвращаясь к теме Америки в качестве примитив­ного общества, Бодрийяр продолжает восхищаться «силой не-культуры» — поразительно легкомысленной сути американцев. В абзаце, некоторым образом свя­занном с Портервиллем, штат Калифорния, он руко­плещет: «Вся жизнь как авто-кино. Поистине велико­лепно». Это, как нам говорят, «истинно утопическое общество». Я не шучу. Рай, не меньше — общество, «уверенное в своем богатстве и силе». Рай, потому что «другого не существует».

Ничего не напоминает? Весь этот бред мы уже слышали раньше — в средней школе на уроке общест­воведения, на курсах политологии, в других местах распространения неприкрытой пропаганды: старые тезисы об американской исключительности, амери­канском равноправии, американском плюрализме, от Токвиля до наших дней. Похоже, Бодрийяр никогда не слышал эту вымученную ложь, раз он в состоянии воспроизводить ее без тени смущения.

Да, Европа такая старая и искусственная, а Америка такая свежая и чистая, что действительно находится «вне культуры и политики». Все те же избитые фра­зы — приправленные современным постструктуралист­ским словоблудием.

Не то чтобы наш антикультурный герой никогда не говорил ничего стоящего. Отмечая вездесущую само­рекламную природу американского общества: «Амери­канский флаг сам свидетельствует об этом, своим при­сутствием на каждом углу... не в качестве героического знака, а как торговая марка хорошего брэнда». Может, и не особенно глубоко, но сойдет. Удивительно, одна­ко, насколько редки подобные моменты прозорливо­сти, насколько мало иронии в потоке откровенно глу­пых и реакционных комментариев.

Постепенно читатель начинает понимать, к чему ведет Бодрийяр. Восхваляя восход Америки, особен­но — любовным анализом всего поверхностного, ав­тор становится целиком виден: перед нами полнейшая очарованность тем, что представляется победившим, взгляд на вещи того, кто подчинение принимает как данность. Он наслаждается лучами воображаемого превосходства капитала и находит в этом освобожде­ние. Соответственно, горничная, которую он встреча­ет в мотеле, трудится в условиях «тотальной свободы» (курсив его). Это государство, где «политика освобожда­ет себя, превращаясь в спектакль» (курсив его). Уто­пия. Рай.

Америка, где «даже мусор чистый». Америка, «ги­перреальная в своей тяге к жизни», со всей мощью си-мулякра завоевывает саму реальность. Хочется немно­го здравого смысла, а также противоядия от подобного бреда — например, осмысленной и сдер­жанной работы Оррина Клэппа «Перегрузка и скука: эссе о качестве жизни в информационную эпоху». Бодрийяр когда-то журил постструктурализм за его «непонятное пособничество кибернетике» («Забыть Фуко», 1977). В «Америке» он изображает и приветст­вует хай-тековский фашизм, со всем, что положено — мистификацией, экстазом. Подводя итог — невероят­ная книга.