БОЛЬ

Четвертого вечером я попал в перестрелку в каком-то дворе между Смоленной и Калининским. Пятого утром в том же дворе местный житель рассказал мне, как умирал на чердаке его дома раненый снайпер. Девятого я напи­сал этот рассказ.

Миллион лет назад горячий вихрь отшвырнул его от чердачного окна и бросил на пыльный бетон по­ла. Карабин, отлетевший в сторону, наверное, сгнил, проржавев насквозь, распался на молекулы, но еще существовал где-то далеко в кобуре на поясе пистолет Макарова, и о нем он мечтал тысячелети­ями, с тех пор как понял, что жив.

Сначала ему везло – боль, когтистое чудовище, впившееся в него кусками свинца, отдалялась, глохла, он плавно уходил и даже позволил себе улыбнуться, не ощущая, впрочем, губ, не ощущая ничего, кроме вкуса собственной крови. Улыбался; ведь боль вот-вот станет бесплотной абстракцией, как уродливая рыба юрских морей, а он уснет, ус­кользнет за черту и узнает наконец, есть ли там боги, а если один бог, то чей – но вдруг что-то слу­чилось, и он вернулся.

Он обнаружил, что у него сохранилось тело – без­радостное открытие. Тело оказалось чужим, оно было навязано ему, как орудие пытки, как пристав­ленный к спине раскаленный утюг, и внутри воль­готно разгуливал его палач Боль. Стало так обидно, что слезы хлынули из глаз – значит, сохранились и глаза. Глазами он увидел часть окружающего мира, то есть скат крыши, весь в рваных отверстиях от очереди крупного калибра. В дырах и в окне тускло светило небо.

Позже, прошло всего-то несколько веков, прошу­мел десяток войн, разрушивших цветные города и воздвигнувших поверх развалин невесомую блед­но-зеленую империю – а на трон в императорском дворце с готовностью вскочил палач – выяснилось, что ему оставлен и голос. Не его. Голос зверя, в отчаянии и муке которого могли утонуть все мате­рики этой планеты. Так и случилось, и черные стены цунами встали над пальмовыми рощами, а зверь завыл:

– БОЛЬНО МНЕ! БОЛЬНО! ОО-О-О!!

Пришел огненный человек, осветивший чердак слабым багровым сиянием. Огнедышащая голова склонилась над ним, обжигая кожу, превращаясь в лицо толстяка с отвислыми бульдожьими щеками. Толстяк говорил что-то злорадное, слюняво ухмы­ляясь, а превращения продолжались, образуя из ог­ненной фигуры другие кошмарные видения, но все это оказалось уже совсем неважно, настолько за­хлестнуло его невыносимое сознание бессилия и об­реченности.

– БОЛЬНО, БОЛЬНО! КАК БОЛЬНО МНЕ!

Войны, революции, моры и катастрофы носились над мирами, но тщетно просила смерти опустевшая земля. Извергались, набухая, вулканы и лишь один, огромный, шесть тысяч метров, никак не мог взорваться, а на вулкан была вся надежда, потому что в этом взрыве исчезнет все, и палач тоже.

Из метаний в хаосе народов и государств он вдруг выскочил на знакомый чердак и удивился тому, что небо осталось прежним – значит, продолжается все тот же жуткий понедельник, а может, следующий? Из тела вытекала кровь. Он почувствовал или пред­ставил, что лежит в луже крови, а кровь теплая, как море. Он, маленький мальчик, входит из холодных комнат, из раннего зимнего вечера в теплую свет­лую ванную (зеркало запотело), раздевается и в воду – плюх! Брызги падали на кафельный пол. Мама вытирала лужи, строго объясняя:

– Не смей так делать.

– Почему?

– Тетя снизу придет. У нее потолок промокнет, она станет тебя ругать, понял?

– БОЛЬНО, БОЛЬНО!!! – кричал и выл зверь, а голос в глубине мозга отстраненно рассуждал: ин­тересно, просочится кровь сквозь перекрытия, дом ведь сталинский, не блочная пятиэтажка... но ста­рый он уже, наверное, просочится. Недолго это получалось, блаженное раздвоение было вновь прервано ударом плети. Он пытался бороться с пала­чом единственным доступным способом – достать пистолет. Показалось, что сможет пошевелить пальцами, но бдительный палач тут же принялся крошить кости мятежной руки стальными клеща­ми.

– ОО-О-О! Господи, господи... черт, дьявол, сата­на, ну кто-нибудь! Юля, Юленька... комбат, Иго­рек, Алеша, помогите, помогите кто-нибудь, ну по­жалуйста, – то орал он, то молил шепотом. Очень тихо становилось на чердаке, если ему удавалось замолчать. Только с улицы долетал сюда рев двига­телей военных машин и издалека – прерывистые звуки перестрелки. Один раз он услышал хлопанье крыльев и возню на крыше, обрадовался – наконец-то ангел – но это был всего лишь жирный фиолето­вый голубь, и тогда он окончательно решил, что бога нет и его снова обманули.

Раньше или позже – понятие времени постепенно теряло для него всякий смысл, как и любые другие понятия, кроме пистолета Макарова – перед глаза­ми встало лето, зной, бревенчатая стена садового домика, стол в тени стены, на столе, кажется, обед, изображение плавало в жарком воздухе, разгля­деть трудно. Мама сидела возле стола и пристально смотрела перед собой, сложив на коленях загоре­лые руки.

– Мама, – попросил он, – мам, помоги... тугой замок, но ты справишься... и там такой рычажок есть, сдвинь его... и отдай мне, хорошо?

Мама не отвечала. Он понял уже, что ничего не выйдет, но заговоры торопливо, стараясь ухватить ускользающее имейте:

– Мама, мам, только дай мне его, не знаю, есть ли у меня руки, ну уж одна-то точно есть, дай его, дальше я сам, скорее, скорее... МАМА!

На него обрушилась месть палача. Его терзали долго – в наказание за попытку побега. Охрипнув от краха, он бился о прутья своей тюрьмы, и внезапно проскочил наружу, и, не задерживаясь в камере шпак, свалился сквозь пол. Под ним, в тесной квартирке с выбитыми пулями стеклами, среди, грузных шкафов и комодов, хранилища разрознен­ных остатков сервиза с вензелями РККА, жила ста­рушка Мария Сергеевна. Он увидел, что его кровь розовой сыростью проступает на потрескавшемся кухонном потолке, и услышал голос зверя:

БОЛЬНО, БОЛЬНО, БОЛЬНО МНЕ!!!

Увидел, как перепуганная Мария Сергеевна раз­говаривает на лестнице с соседом-бухгалтером и как тот, натянув поверх тренировочных штанов брюки, опасливо начинает спускаться. В этот мо­мент его, уже совсем было отделившегося от оруще­го зверя на пыточном одре, опять нащупали жесто­кие пальцы палача. Он, однако, получил новую на­дежду: на спасительную поступь тяжелых ботинок спецназа, на свежее прикосновение прохладного ствола, на радость последнего мгновения, которое они называют контрольным выстрелом. Но столе­тие за столетием летели над ним, время возводило и разрушало замки, союзы и содружества, а он ос­тавался один. Наедине с палачом.

Спецназ на бульваре, шурша опавшими листья­ми, дружески потыкав бухгалтеру в живот дулом автомата, охлопав его карманы, не прекращая же­вать резинку, не вынимая из зубов дорогой сигаре­ты, снисходительно выслушал суть прошения и от­резал:

– Пусть милиция разбирается.

Телефон отделения милиции не отвечал. "Ско­рая" переспросила: "Это где?" И после паузы: "По­стараемся что-нибудь сделать".

Вновь текли столетия, эпохи, зоны, то погружая дом в океанскую пучину, наполняя чердак дико­винными обитателями соленой воды, то вздымая эту надстройку земной коры выше Эвереста, загро­мождая пространство скользкими гранями ледни­ков под лиловым бескислородным небом с метеора­ми, проворно шмыгающими среди звезд (только од­нажды он вспомнил, что видит проем окна и, веро­ятно, красные трассеры). Палач карал за саму мысль о пистолете, но он разобрался, как можно сорваться с гигантских качелей, как уйти в путеше­ствие без угрозы возвращения, и начал учиться это­му – нелегко, но время у него было. Он догадывался, кто первым встретит его за чертой – офицер, кото­рому смерть пришлась ниже края каски, выше бро­нежилета. Возможно, еще один омоновец. Он над­еялся, что больше никто. Он надеялся, что эти люди на него уже не в обиде, потому что обиды там не имеют никакого смысла. Он учился путешество­вать, и к утру у него начало получаться.

На рассвете трое милиционеров в неуклюжих бронежилетах поверх серых шинелей, в армейских касках, с автоматами на взводе, пыхтя и ругаясь, добрались до чердака и, попинав для порядка тело ногами, вызвали санитаров. Тело закинули на но­силки и отнесли вниз, предварительно содрав ре­мень с кобурой, в которой лежал новенький писто­лет Макарова. Обойма осталась целой.

Николай МУРАВИН