ОМОН

Лысюк выслушивает с интересом, где в тот момент находился я, откуда перебегал, за ка­ким столбом лежал, и смеется: – Ну тебе и повезло. Как же мы тебя не убили? Ребята из Витязя, не убили еще многих других благодаря профессионализму и выдержке, ко­торая ни разу им не изменила.

("Известия", 9.10.93)

Теплыми октябрьскими вечерами они стояли у метро уже за час до объявленного времени, скромно стояли в стороне, на обочине людского потока, не­сущегося сквозь стеклянные двери – чем позже, тем быстрее движение, тем меньше автобусов подходит к остановке, тем чаще оглядываются на них, на группу высоких парней с автоматами, которые ку­рят, лениво переговариваются, посматривают на часы, а труба уличного оркестра поет печальное соло мелодии "Битлз", проглатывая ноты, чтобы успеть, пока стрелки не подошли к роковой цифре и не наступил Час Охоты.

У этого племени есть свои анклавы, они находят­ся близ шумных улиц, но в подворотнях, чтобы не очень было видно и слышно, что там происходит. У этого племени свои обычаи, легенды, тотемы, язык. Есть своя зона охоты – вся Москва. Они всегда воо­ружены и опасны. Ночь напролет они будут искать любого из нас.

Они и раньше были здесь, уже очень давно, в зависимости от ситуации то более заметны, то ме­нее. 4-го они не сильно бросались в глаза в общей массе запрудившего проспекты военного металла, среди танкистов, десантников и прочих защитни­ков чести и достоинства Всенародноизбранного, на­пряженно оглядывавших крыши и верхние этажи, готовясь открыть огонь "на шевеление". Но уже днем 5-го их оказалось необычайно много. Торже­ствующее разнообразие пятнистых униформ на солнечном просторе Калининского (камуфляж то зеленый с коричневым, то черный с серым), лихость заломленных беретов, уверенная осанка, твердый шаг, автомат небрежно болтается на плече. Вот толпятся у "комков", не думаю, что платят за по­купки (коммерсанты и не настаивают, горды своим умением договориться с любой властью), вот сидят на ступеньках, благодушно жмурятся, не забывая, впрочем, ощупывать взглядом прохожих мужчин на предмет подозрительных выпуклостей, женщин по схожей причине; ускорять шаг перед ними нель­зя – подозрительно. Из отверстий служебного транспорта по-хозяйски осматривают столицу – многие впервые попали в Москву из своего Красно­ярска, Свердловска или Саратова. Вчера горячий был денек, а сегодня можно расслабиться. Экскур­сия. Победители. Город оккупирован.

Им наконец-то позволили поиграть в Рэмбо, в Универсального солдата, в Терминатора. В масш­табе всей столицы, и днем можно, что уж говорить о ночи. Они готовились, вживались в образ: англий­ские надписи на куртках, расслабленные кино­шные позы, перманентная жвачка в могучих челю­стях. Голос – громче, грубее, отрывистее, вот так: "РУКИ ЗА ГОЛОВУ! К СТЕНЕ, СУКА!" Взгляд тренированно-холодный, профессионально-пугаю­щий. Оказавшись на острие такого взгляда, чувст­вуешь, как в голове под беретом происходит выбор вариантов поведения относительно тебя:

– ОСТАНОВИТЬ

– ПРОВЕРИТЬ ДОКУМЕНТЫ

– УДАРИТЬ

– ВЫСТРЕЛИТЬ

И ты знаешь, что очень слабо его решение зависит от президентов, парламентов, от любых законов. Закон всегда будет на его стороне. Закон – это не­строгие правила долгожданной игры, а играет он увлеченно и патроны у него всамделишные.

Они презирают всех нас. Они ведь настоящие мужчины, потому что с оружием, которое власть разрешила им применять. Хотя и власть они прези­рают, этих бумажных политиков, говорунов в доро­гих костюмах, обожающих посветиться в телевизо­ре и на страницах газет. Им непонятны слова, кото­рые иногда достигают их ушей: "конституция", "демократия", "права человека". Им чуждо жела­ние боссов завести каких-то депутатов, каких-то журналистов. Они уверены: настоящая власть – у них. Власть – это когда человек у стены, а палец на курке, и в коротком движении пальца – жизнь и смерть, страдание и блаженство, все его права и вся его биография. Власть конкретна, как удар сапогом. Бывает тоньше: власть-страх, но основа та же. Та­кая власть есть у них, а к прочей они равнодушны. И потому не особо обращают внимание на схватки вверху, если только не зовут их, а в принципе гото­вы служить любому, ведь стиль их работы неизме­нен.

Работу свою они обожают, как и свои игры. Бить людей – тоже нужное дело. Они с удовольствием посещают спортзал: накачанная сила не застоится, найдет применение. Дубинка – продолжение руки. Приятно наблюдать реальный я скорый результат собственных действий: удар – и он согнулся, удар еще – упал. Не видно у них скуки или лени, они сами такую работу выбрали.

А пули одинаково мягко входят и в коммунистов, и в демократов, кости сладко хрустят я у тех, и у других. И ни те, ни другие, ни рабочий класс, ни трудовое крестьянство, ни лица национальностей, ни даже лояльнейшая интеллигенция, советник вождей, не имеют права защищаться – за этим сле­дят (впрочем, за последней зря сама не будет). А не дай бог попытка сопротивления – это приводит их в ярость. Из принципа. Что дозволено им, видите ли…

Иногда их жалко. Их профессионально жалеют пресса и ТВ, периодически предоставляя возмож­ность публично попенять на быт, зарплату, низкую социальную защищенность, на то, что не все еще в достаточной степени их любят. После "штурма" Останкино один из них, честно глядя в камеру, ска­зал о единственном погибшем с их стороны: "Он был боец. Вся эта толпа не стоила его одного". Действительно, не стоила, особенно раненые, особенно безоружные, особенно женщины и дети. Они так потешно мечутся по освещенной площади, и можно из своего укрытия с третьего этажа спокойно, ну, может, не спокойно, а дрожа от праведного возму­щения, но руки-то все равно не дрожат, этому учи­ли, – целиться, выбирая или не очень выбирая, чья следующая жизнь не стоит жизни бойца.

Но все-таки они не монстры, не терминаторы. Они читают некоторые книги, держат дома канаре­ек и собак, слушают музыку, Шевчука, например, и, оказавшись весной за городом, вдыхают полной грудью – хорошо-то как! Они способны любить, у них есть родители, подруги, жены, есть дети, кото­рые, когда папы приходят с работы, бросаются к ним, радостно крича, а папы подхватывают их на руки, прижимают к себе, щекочут усами. Они да­рят своим женщинам цветы, своим детям игрушки, празднуют свадьбы и дни рождения. Но мы почти не видим их семьи. Видим – раньше редко, а теперь чаще – когда на экранах ТВ жены, всхлипывая, вытирают слезы, а повзрослевшие дети сидят смир­но, с каменными, неживыми лицами, глядя на их портреты в траурных рамках, на заваленные цвета­ми государственные гробы.

Л.ШМИДТ