ОМОН
Лысюк выслушивает с интересом, где в тот
момент находился я, откуда перебегал, за каким столбом лежал, и смеется: – Ну тебе и повезло. Как же мы тебя не убили? Ребята из Витязя,
не убили еще многих других благодаря профессионализму и выдержке, которая ни разу
им не изменила.
("Известия", 9.10.93)
Теплыми октябрьскими вечерами они стояли
у метро уже за час до объявленного времени, скромно стояли в стороне, на
обочине людского потока, несущегося сквозь стеклянные двери – чем позже, тем быстрее
движение, тем меньше автобусов подходит к остановке, тем чаще оглядываются на
них, на группу высоких парней с автоматами, которые курят, лениво
переговариваются, посматривают на часы, а труба уличного оркестра поет
печальное соло мелодии "Битлз",
проглатывая ноты, чтобы успеть, пока стрелки не
подошли к роковой цифре и не наступил Час Охоты.
У этого племени есть свои анклавы, они находятся
близ шумных улиц, но в подворотнях, чтобы не очень было видно и слышно, что там
происходит. У этого племени свои обычаи, легенды, тотемы, язык. Есть своя зона
охоты – вся Москва. Они всегда вооружены и опасны. Ночь напролет они будут
искать любого из нас.
Они и раньше были здесь, уже очень
давно, в зависимости от ситуации то более заметны, то менее. 4-го они не
сильно бросались в глаза в общей массе запрудившего проспекты военного металла,
среди танкистов, десантников и прочих защитников чести и достоинства Всенародноизбранного, напряженно оглядывавших крыши и
верхние этажи, готовясь открыть огонь "на шевеление". Но уже днем 5-го их оказалось необычайно много. Торжествующее
разнообразие пятнистых униформ на солнечном просторе Калининского
(камуфляж то зеленый с коричневым, то черный с серым), лихость заломленных
беретов, уверенная осанка, твердый шаг, автомат небрежно болтается на плече.
Вот толпятся у "комков", не думаю, что платят за покупки
(коммерсанты и не настаивают, горды своим умением
договориться с любой властью), вот сидят на ступеньках, благодушно
жмурятся, не забывая, впрочем, ощупывать взглядом прохожих мужчин на предмет
подозрительных выпуклостей, женщин по схожей причине; ускорять шаг перед ними
нельзя – подозрительно. Из отверстий служебного транспорта по-хозяйски
осматривают столицу – многие впервые попали в Москву из своего Красноярска,
Свердловска или Саратова. Вчера горячий был денек, а сегодня можно
расслабиться. Экскурсия. Победители. Город оккупирован.
Им наконец-то позволили поиграть в Рэмбо, в Универсального солдата, в
Терминатора. В масштабе всей столицы, и днем можно, что уж говорить о ночи.
Они готовились, вживались в образ: английские надписи на куртках,
расслабленные киношные позы, перманентная жвачка в
могучих челюстях. Голос – громче, грубее, отрывистее, вот так: "РУКИ ЗА
ГОЛОВУ! К СТЕНЕ, СУКА!" Взгляд тренированно-холодный,
профессионально-пугающий. Оказавшись на острие такого взгляда, чувствуешь,
как в голове под беретом происходит выбор вариантов поведения относительно
тебя:
– ОСТАНОВИТЬ
– ПРОВЕРИТЬ ДОКУМЕНТЫ
– УДАРИТЬ
– ВЫСТРЕЛИТЬ
И ты знаешь, что очень слабо его решение зависит от
президентов, парламентов, от любых законов. Закон всегда будет на его стороне.
Закон – это нестрогие правила долгожданной игры, а играет он увлеченно и
патроны у него всамделишные.
Они презирают всех нас. Они ведь настоящие мужчины,
потому что с оружием, которое власть разрешила им применять. Хотя и власть они
презирают, этих бумажных политиков, говорунов в дорогих костюмах, обожающих посветиться в телевизоре и на страницах газет. Им
непонятны слова, которые иногда достигают их ушей: "конституция",
"демократия", "права человека". Им чуждо желание боссов
завести каких-то депутатов, каких-то журналистов. Они уверены: настоящая власть
– у них. Власть – это когда человек у стены, а палец на курке, и в коротком
движении пальца – жизнь и смерть, страдание и блаженство, все его права и вся его
биография. Власть конкретна, как удар сапогом. Бывает тоньше: власть-страх, но
основа та же. Такая власть есть у них, а к прочей они
равнодушны. И потому не особо обращают внимание на схватки вверху, если только
не зовут их, а в принципе готовы служить любому, ведь стиль их работы неизменен.
Работу свою они обожают, как и свои игры. Бить людей
– тоже нужное дело. Они с удовольствием посещают спортзал: накачанная сила не
застоится, найдет применение. Дубинка – продолжение руки. Приятно наблюдать
реальный я скорый результат собственных действий: удар – и он согнулся, удар
еще – упал. Не видно у них скуки или лени, они сами такую работу выбрали.
А пули одинаково мягко входят и в коммунистов, и в
демократов, кости сладко хрустят я у тех, и у других. И ни те, ни другие, ни
рабочий класс, ни трудовое крестьянство, ни лица национальностей, ни даже лояльнейшая интеллигенция, советник вождей, не имеют права
защищаться – за этим следят (впрочем, за последней зря -и
сама не будет). А не дай бог попытка сопротивления – это приводит их в ярость.
Из принципа. Что дозволено им, видите ли…
Иногда их жалко. Их профессионально жалеют пресса и
ТВ, периодически предоставляя возможность публично попенять на быт, зарплату,
низкую социальную защищенность, на то, что не все еще в достаточной степени их
любят. После "штурма" Останкино один из них, честно глядя в камеру,
сказал о единственном погибшем с их стороны: "Он был боец. Вся эта толпа
не стоила его одного". Действительно, не стоила, особенно раненые,
особенно безоружные, особенно женщины и дети. Они так потешно мечутся по
освещенной площади, и можно из своего укрытия с третьего этажа спокойно, ну, может,
не спокойно, а дрожа от праведного возмущения, но
руки-то все равно не дрожат, этому учили, – целиться, выбирая или не очень
выбирая, чья следующая жизнь не стоит жизни бойца.
Но все-таки они не монстры, не терминаторы. Они
читают некоторые книги, держат дома канареек и собак, слушают музыку, Шевчука,
например, и, оказавшись весной за городом, вдыхают полной грудью – хорошо-то
как! Они способны любить, у них есть родители, подруги, жены, есть дети, которые,
когда папы приходят с работы, бросаются к ним, радостно крича, а папы
подхватывают их на руки, прижимают к себе, щекочут усами. Они дарят
своим женщинам цветы, своим детям игрушки, празднуют свадьбы и дни рождения. Но
мы почти не видим их семьи. Видим – раньше редко, а теперь чаще – когда на
экранах ТВ жены, всхлипывая, вытирают слезы, а повзрослевшие дети сидят смирно,
с каменными, неживыми лицами, глядя на их портреты в траурных рамках, на
заваленные цветами государственные гробы.
Л.ШМИДТ