ЗИМНЯЯ ЛЮБОВЬ

Ранние закаты. Поздние рассветы. Тоска серых коробок сверхкрупного города. Гармония мигающих желтым светофоров на окраинных улицах. Холод. Улетающие пары портвейна. До дома еще далеко. Черт!

Который час? Какая разница?! Зима Просто зима.

Почему не стихи? Стихи – это прошлое нашего движения: "Возьмемся за руки, друзья…" "…и водрузим над землею черное знамя труда…" Сейчас остался один мат. И портвейн. И тренировки, уже не ума – мускулов. Нас затравили, как на охоте, собаками, и теперь все ждут, когда раздастся первый выстрел, первый взрыв.

Лестница ржавая. Упадет? Вряд ли. Вот когда на объект полезем, с миной в рюкзаке, тогда может быть. И то если Бог против. А Бог, кажется, за.

Освобождение личности – как это было здорово и романтично! Солнце, любовь, свобода, черные флаги, первые номера "Общины", гости из Харькова, гости из Цюриха, газеты из автомата: "Написали про нас? Нет? В мусорку!" Суки! Мы им еще покажем. Мы им показали. А они нас абсорбировали. Бунтари 87 года отдыхают на номенклатурных должностях.

Блядь! Нет, это не из этой оперы. Ой! Вот это уже ближе Все произошло без отрицательных эмоций. Даже наоборот. Мы размахивали черными флагами и орали: "Власть народам, а не партиям!", мы ловили свой кайф, а толпа уже давно кончала на Ельцина. Это был их огромный тоталитарный хуй, хуй пятидесятилетних климактерических женщин, хуй совинженеров без возраста, у которых у самих не вставало из-за обрыдшей жены и средней зарплаты, хуй пенсионеров, вдруг вспомнивших; что есть такое слово, хуй – надежда шустрых аппаратчиков – как Александрийский столп самодержавия, с ангелом-капелькой спермы-партбилетом на самом конце… А мы участвовали в их демонстрациях и замечали только друг друга. Блядь! Вот, кажется, теперь к месту.

Холод. Мат. Центр. Фестиваль экстремистской музыки. Билеты по полтора куска На входе обыск. Панки привычно поднимают руки: обыскивай – не обыскивай, все равно обдолбаются. Свинья не приехал. "Чудо-Юдо" поет то же, что и пять лет назад, так же надувают презервативы, только вместо девиц, танцующих на сцене в черном белье, во время концерта взрывают что-то оглушительное и яркое. Похоже, Мефодий все-таки чувствует дух времени. Голый по пояс интеллигент поливает чахлую грудь портвейном, старательно растирает, но на кровь все равно не похоже. Тогда он выливает остатки портвейна себе на голову и начинает лаять в микрофон: "Любовь – это власть! Любовь – это власть одного над другим! …" Мудак.

Фотоаппарат в руки – и марш на демонстрацию. С мусорного бака хорошо видно, как отдает команды офицер ОМОНа – пока ты на этой стороне. Когда они подойдут вплотную, ищущий взгляд, борода и разъебанный 'Зенит" сделают свое дело – и вот ты уже за спинами ОМОНовцев поднимаешь камеру над головой, пытаясь снять, как сталинистов запихивают в метро. Красный флаг на черно-белой пленке все равно получится серым. Черного, господи, как не хватает черного!

Руки замерзли – в карманы. Ноги промокли – сам виноват. Ингигерда – как всегда в очках и красной куртке. В теплый понедельник 4 октября сна была в Белом Доме Под огнем. Сейчас улыбается: "Всех не перестреляют!". К ней то и дело подбегают красивые молодые парни, уговаривают поесть. Ингигерда отшивает их: "Не видите, я разговариваю с журналистами". Они покорно уходят, но возвращаются снова и снова: "Пойдем, стынет!". Парни любят ее, а она любит власть, любит командовать. Баллотируется в Думу. Правильно, таким там самое место. И почему только парламент называется "Государственная Дума", а не "Государственное Насилие"?

Зимняя любовь – как зимняя кампания. Обо всем требуется забота – чтобы обмундирование просушить к походу – к ночному походу вдоль Варшавского шоссе чтобы спички не забыть – греть сморщенные стручки легких сигаретным дымом, чтобы пожрать было – голод зимой – последнее дело. Даже пиво в подъезде дается непроста если дует, особенно не разопьешься.

Звонок телефона. Нет, не она – товарищ по революции. Написал две статьи. Хорошо! Пизданем их поутру у входа в Центральную избирательную комиссию – то-то менты забегают! По телевизору, конечно, наврут, что вот, мол, сегодня, в девять часов утра бандформированием анархистов произведено два взрыва. Суки! Может, у них и взорвать? Нет, хватит, одно Останкино в этом году уже было.

За книги, за словари! Девушка – это герла, выпивка – дринч, разгон – винтилово. А как перевести анархо-синдикализм и социальную революцию?

Пачка старых фотографий. Первый наш митинг на Пушке, первый суд. А это что за хипы? А, Запорожье, столетие батьки Махно. Вот избирательная кампания Исаева. Фу, блевотина! Вот мы у Китайского посольства – это уже лучше. Ладно, проехали. Пленка нынче дорога – как хлеб, как масло.

Разглядывание коммерческих киосков – это тоже тренировка, тренировка ненависти. Или тренировка невозмутимости – для кого как. А еще есть реклама в метро – в вагонах и прямо на стенах станций. И нищие в переходах. И лицо президента в каждой передаче. И регистрация приезжих. И сплошная попса по радио. И деньги, которых нет. И война, которая скоро. Достали.

Я надеваю сапоги, куртку, наматываю шарф. Рюкзак, вроде бы, не очень тяжелый. Стрелка забита, тираж отпечатан, флаг пошит. На улицу! Навстречу девчонка – злая, лет тринадцати, со значком Летова и нашивкой "Гражданки", идет, сосульки сшибает. Ладно, подрастешь – посмотрим. Может, за нами будешь. Автобуса, конечно, нет. Строителей капитализма тоже чего-то не видно. Хорошо. Теперь так. Бычок в зубы, чирк зажигалкой. Огонек черный. Кажется, началось…

Иван ПОМИДОРОВ