ДЖОРДЖ ОРУЭЛЛ: ПИСАТЕЛЬ И ЛЕВИАФАН
"Ни один мыслящий человек не может жить
в таком обществе, как наше, не желая изменить его"
(Из "Почему я вступил в Независимую
Лейбористскую Партию"Джорджа
Оруэлла)
Когда-то давно, – кажется, в "Воле" же, –
попытавшись описать информационную "чёрную дыру" вокруг ситуации в
Чечне, я воспользовался банальным, но в этой ситуации – донельзя точным: "Война – это
мир". В другом материале на эту же тему, помнится, увидел не дословное
цитирование, а – использование схожей конструкции: "Ввод – это
вывод".
Вспомнилось
об этом потому, что лишь совсем недавно начал осознавать (во всяком случае, о
себе) – насколько оруэлловские образы и метафоры, анализ и стиль мышления
повлияли на то, как воспринимаю происходящее, и – как пытаюсь его выразить.
Иначе говоря – трудно сказать, каким бы виделся мне мир и моё место в нём без
Оруэлла. А это значит, что и я был бы несколько иным, не так ли?
Говоря
"Оруэлл", мы обычно говорим прежде всего о
текстах. Чаще всего – нескольких: "1984", "Скотный двор";
возможно, ещё – "Памяти Каталонии". Написано же было неизмеримо
больше. Джордж Оруэлл считал Писательство своим призванием, и подходил к
творчеству осторожно и тщательно. Однако подавляющее большинство его 20-томного
"Полного собрания сочинений", лишь сравнительно недавно и с трудом
изданного на английском, составляют вовсе не романы и
повести. Из книг Оруэлла, стоящих сейчас на моей полке, основное место занимает
классический четырёхтомник "Эссе, журналистика и письма": вынужденный
зарабатывать пером на жизнь, Оруэлл сотрудничал в разнообразных журналах,
газетах и на радио. И проходя через его публицистику и рецензии, передачи на
Би-Би-Си и письма, можно – одну за одной – узнавать те
разноцветные нити рассуждений, наблюдений и выводов, которые потом сплетут
пугающий узор таких произведений, как "1984".
Даже сейчас, неспособный
из-за болезни найти нужные для этого текста отрывки, беру четырёхтомник – и на
обложке высказывание его друга Сирила Коннолли: "Оруэлл, как и Лоурэнс,
был человеком, чья индивидуальность сияет из всего, написанного им". Так
что некоторые отрывки, приведенные ниже, выбраны открытием книг наугад с
помощью случайных чисел – стоит ли говорить, что они оказались как нельзя
кстати?
Делаю это именно потому,
что не смогу обойтись без обращения к текстам, хотя речь вовсе не об
Оруэлле-писателе, – а об Оруэлле-революционере, публицисте, политике, если
хотите. Как о человеке, чей опыт может оказаться неоценимо
полезен революционерам, которые пришли – и придут – после него. Речь о
том, что вынуждает нас говорить об Оруэлле как о "революционере",
несмотря на множество противоречий. И о том в его деятельности, без чего
произвести никакую настоящую революцию, видимо, нельзя.
Первый отрывок,
выбранный наугад в одной из оруэлловских рецензий: "...он [рецензируемый
автор – Г.] считает, что для западных демократий выбор состоит между фашизмом и
упорядоченным восстановлением при сотрудничестве всех классов. Во вторую
возможность я не верю, – так как не верю, что человек с доходом в
БЛЭР И ОРУЭЛЛ
Нет, это – не тот Блэр.
Это не Тони – нынешний британский премьер-министр, о котором вы, возможно,
подумали. В этом нельзя не увидеть некой неприятно-закономерной иронии, но
(если вдруг не знаете) Эрик Артур Блэр – и есть настоящее имя человека, который
с определённого момента свои книги, а потом – и письма, да и официальные
документы подписывал "Джордж Оруэлл".
Линия раздела между
Блэром и Оруэллом пролегает вовсе не между "бумажным" писателем и
живущим человеком. Всё происходило скорее поступательно: сначала был Блэр;
потом рядом с ним возник писатель Оруэлл; затем в этом общем пространстве
Оруэлл занимал всё больше места, пока не вытеснил Блэра полностью.
Разница между ними была,
– но не настолько большая, чтобы о ней стоило сейчас говорить. Главное же было
общим: прежде всего, оба были крайне "неудобными", не вписывающимися
в предзаданные рамки людьми. Так было с фактами
биографии: Э.Блэр, будучи воспитан в семье среднего класса и умудрившись получить образование в аристократическом Итоне, впоследствии
делает вещи почти скандальные, как-то: а) идет работать в имперскую
колониальную полицию в Бирме; б) решает стать писателем; в) на какое-то время
становится бродягой. Впрочем, речь идёт не о "вызове" ради вызова.
Так же, как и в решениях и позициях, занимаемых Дж. Оруэллом, трудно найти
следы какого-либо (осознанного) эпатажа; в них, пожалуй, больше желания
остаться независимым от господствующих "точек зрения" – для того,
чтобы выработать свою собственную. Однако это вовсе не
значило, что он стремился "остаться над схваткой": наоборот,
выработав позицию, он ввязывался в эту схватку зубами и когтями, часто –
перегибая палку. А поскольку обычно ни одна из борющихся сторон не могла
признать его до конца "своим", – бороться приходилось на два, а то и
несколько фронтов.
СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ
Типичным примером может
быть его оценка гражданской войны в Испании. Трудно найти человека, который был
бы более непримирим, саркастичен и жёсток по отношению
к консервативной пропаганде: его неоднократное цитирование правой "Дейли Мейл" с её рассказами
о монашках, распятых кровожадными коммунистами, обычно сопровождалось
комментариями вроде: "За все месяцы, проведённые в Испании, я не видел ни
одной. Возможно, мне просто не повезло" (не цитирую – пересказываю).
Однако худо приходилось
и официальным "левым", которые за пределами Испании пытались
представить социальную революцию как борьбу за демократическую буржуазную
республику, а репрессии в отношении анархистов и полутроцкистской
Рабочей Партии Марксистского Объединения (ПОУМ) со стороны испанской Компартии
(не без помощи присланных из Москвы агентов ОГПУ) – как борьбу с внутренним
врагом. Первый, правый миф был слишком очевидно абсурден, чтобы тратить на него
так много энергии; второй же был распространён, "прогрессивен" и
поэтому – более опасен. Дело было не только в том, что
обвиняемые не имели права на защиту и были заранее заочно осуждены
"левыми"; уже тогда, сквозь репортажи о преступлениях, которых не
было, как и о битвах, которые никогда не происходили, Оруэлл увидел первые
контуры того перевоплощения дезинформации в реальность, которое потом обретет
окончательную форму в "1984". В лозунге Партии "Кто
контролирует прошлое – контролирует будущее; кто контролирует настоящее – тот
контролирует прошлое".
Подобным образом
складывалась и партийная история Оруэлла: несмотря на всю бурную политическую
деятельность, он успел побыть лишь членом Независимой Лейбористской партии –
диссидентского левого откола от лейбористов. Да и то недолго – около года. К
нему за всю его жизнь так и не прилип ни один политический "ярлык" – сам
себя он признавал разве что "социалистом", вкладывая в это широкое
понятие лишь то, что считал нужным. Со сталинистами
и сторонниками Компартии Оруэлл воевал жёстче, чем самый заядлый консерватор; к
троцкистам относился с симпатией и лёгким скепсисом; анархистов описывал также
с симпатией, но отстраненно, хотя и дружил, скажем, с Джорджем Вудкоком – одним из самых заметных анархистских авторов
того времени; консерваторов и либералов воспринимал как врагов рабочего класса,
а значит – и собственных идейных противников. Симпатии определялись
скорее ситуативно: о своём участии в гражданской
войне в Испании он писал: "Я рад, что был среди... анархистов и членов
ПОУМ, а не в Интернациональной Бригаде [организованной Компартией – Г.]", ведь
именно та война выковала в нём неприятие политики официальных промосковских
компартий, как и шире – положила начало активной политической деятельности. И в
другом месте: "Если бы я [по прибытии в Испанию – Г.] полностью понимал
ситуацию – наверное, я присоединился бы к ополчению C.N.T.", то есть к анархистскому.
КОЛЕБАТЬСЯ ПРОТИВ ЛИНИИ
Недолгая партийная часть
биографии Оруэлла закончилась в 1939 году, когда он вышел из НЛП. Вышел потому,
что не мог согласиться с позицией "своей"
партии относительно начинающейся войны, – Оруэлл считал партию слишком
"охваченной пацифизмом". Парадоксально то, что всего за несколько
месяцев до этого он сам считал наступающую войну "империалистической"
и пытался остановить её.
Само по себе это не было
чем-то неожиданным: подобные колебания были достаточно распространены в среде
левой британской интеллигенции, и сам Оруэлл неоднократно высмеивал их. Его
историю отличало два момента: во-первых, он колебался не "вместе с линией
партии", как делали многие промосковски
настроенные интеллектуалы, а, скорее, вопреки ей. И –
второе, пожалуй – более важное: он не боялся признавать свои вчерашние ошибки.
Проще говоря, в отличие от тех, кто объяснял, что позиция изменилась в связи с
изменившимися обстоятельствами, Оруэлл мог себе позволить открыто признать
что-то вроде: Был неправ. Вчерашний анализ, прогноз и выводы недействительны
потому-то и потому; давайте попробуем выстроить всё по новой.
Казалось бы, вещь не
очень значимая; но встретить её, особенно – в атмосфере того времени, было
нелегко. Впрочем, как и в атмосфере нынешней.
РЕАЛИЗМ: ФОТОГРАФИЧЕСКИЙ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ
В отличие от большинства
коллег/оппонентов по политическим баталиям, Оруэлл принимал ту или иную точку
зрения, обычно исходя вовсе не из "идеологии" или "теории".
Куда чаще основанием для его филиппик или аналитических прогнозов было
пристальное вглядывание в реальную ситуацию – как он её видел. В книгах
Оруэлла-писателя можно увидеть это необычайное внимание к подробностям, деталям
в описании людей, предметов, действий; мало кто назовет его мастером описывать
глубины "мятущейся человеческой души": эту роль играет описание
очертаний, полутонов света или особенностей движений персонажей. Ужасающе
реалистичные подробности жизни в Океании Оруэлл накапливал на протяжении многих
лет: голубые униформы членов Партии, например, легко можно узнать в его
восторженном описании революционной Барселоны ("Памяти Каталонии").
Но и не только. Вот отрывок из его рецензии на "Мы" Е.Замятина:
"Они живут в стеклянных зданиях (это было написано до изобретения
телевидения), что позволяет политической полиции, называющейся
"Стражи", легче наблюдать за ними. Все они носят одинаковую
форму..." Здесь также узнаваемы и форма, и телекраны. Так, из множества мельчайших подробностей-наблюдений,
жизненных и литературных, формировался "1984".
В то же время, посвятив
отдельные эссе разным способам заваривания чая, идеальному английскому пабу,
анализу еженедельных изданий для школьников или же стоимости книг по сравнению
со стоимостью сигарет, он, пожалуй, может быть назван одним из предтеч – пусть
и косвенных – культурологии или даже микросоциологии.
Что характерно для
Оруэлла-писателя или эссеиста, – может быть сказано и об Оруэлле-публицисте и
политике. Когда факты, виденные им в подробностях, противоречили любой, пусть
самой прекрасной или гармоничной, теории – тем хуже для теории. Это вовсе не
делало Оруэлла оппортунистом. Скорее, помогало выстраивать наиболее действенную
тактическую линию в воплощении того, что казалось ему стоящим борьбы, – избегая
"втискивания" живых процессов в прокрустово
ложе "идеологии". Никакая "теория" или уж, тем более,
"линия" не могла оправдать уничтожение революционеров без суда и
следствия теми, кто ещё вчера называл себя их "товарищами по борьбе"
в Испании. Симпатии – и горячие симпатии – к революции в России и
первоначальной, как ему казалось, идее построения "государства
рабочих" никоим образом не смогли привить хотя бы сдержанного отношения к
советскому строю: он, в конце концов, стал его непримиримым врагом. Сообщения
об успехах индустриализации не удержали от упоминания об искусственном,
замалчиваемом голоде в Украине. Нежелание сотрудничать с правым правительством
не остановило от борьбы (интеллектуальной, разумеется) с пацифистами во время Второй мировой. И так далее.
ТРИ МОМЕНТА
Три момента, которые
вполне вмещаются в предыдущий ряд, но о которых хотелось бы сказать особо.
Первый: неоднократно
отмечалось, что, при всей своей "интернациональности" и
антиимпериалистических настроениях, Оруэлл в чем-то представлял собой квинтессенцию "английскости".
Он глубоко ощущал себя именно английским писателем, англичанином, и
анализировал своё чувство укоренённости в английской
культуре – лишь после признания этой укоренённости
как факта. Отсюда – его произведение "Лев и Единорог", или же строки
из эссе "Моя страна – правая или левая", которые могут заставить
содрогнуться любого ортодоксального "интернационалиста": в них Оруэлл
объединяет (укоренённостью в одном культурном пласте)
офицеров британских колониальных войн и англичан, воевавших в международных
подразделениях на стороне республиканской Испании. "Именно те, чьё сердце
никогда не трепетало при виде Юнион Джека
[британского флага – Г.], когда наступит момент, отступятся от революции".
Сомневаться в интернационализме Оруэлла – дело безнадежное; однако же это был "его собственный" интернационализм,
глубоко английский. Оказавшись неспособным – да и не желая – пытаться
искоренить национальные чувства, воспринимаемые им как реальность, он
предпочитал включить их в контекст социальной революции.
Второй: Оруэлл вовсе не
чуждался насилия. Более того, в ряде рецензий, да и в очерке, непосредственно
посвященном Ганди, он – как "бывший чиновник британской колониальной
администрации в Индиях" – денонсирует стратегическое ненасилие как
средство, ставшее целью и пользуемое колонизаторами. И
тем не менее, анализируя возможности революции, или радикального изменения
социальной системы в Англии, Оруэлл подчёркивает, что именно в этой стране за
последние десятилетия люди умудрились стремиться к социальным преобразованиям,
"не убивая друг друга".
Анализируя
же пропаганду британской Компартии, он делает настолько же нетрадиционный,
насколько и реалистичный вывод: пропаганда, направленная, прежде всего, против
высшего и среднего класса, нежизнеспособна в обществе, где "средний
класс" (будем помнить, что английское общество, кроме того, что наиболее
классово разделённое из западных, имеет собственную систему классовой
дифференциации) занимает всё больше места – а стремление стать частью среднего
класса воспринимается как естественное. В связи с чем
ставится вопрос: как инкорпорировать "новый" британский "средний
класс" в революционное движение? Вопрос – следствие "реализма по-оруэлловски" – нерешённый, а часто – и оставленный
за бортом, по сей день.
И третий. На этот раз
речь о том, к чему могут привести нарушения резкости и контраста в личном
восприятии реальности. Речь о случае, когда Оруэлл предоставил департаменту
пропаганды внутренней службы безопасности – MI-5 – список людей, которых он
подозревал в прокоммунистических симпатиях, чтобы они не привлекались к разработке
пропагандистской "информационной политики". Обнародование документов
несколько лет назад привело к большому шуму, множеству критических статей, хотя
сущность происшедшего была достаточно понятна: кроме личного отношения автора
списка к той, через кого он его передал, – речь шла о приоритетах и страхах.
Уже смертельно больной Оруэлл к тому времени принял, что – несмотря на его убеждения
– борьба в мире идёт между западной "демократией" и советским
"тоталитаризмом". Понимая, что, при всех
неоднозначностях, ограниченная западная "демократия" (а на её
ограниченности он настаивал не раз) оставляет больше свободы мысли, чем
восточная "диктатура", – он выбрал основного врага, и старался
проинформировать о том, кого, по его мнению, в этой "холодной войне"
привлекать к борьбе не следует. Не более. Даже хотя это и не было
"доносом", как писали потом – вряд ли можно судить Оруэлла в том
положении, в каком он оказался. Однако такой тип "сотрудничества" – лично
не по мне. Хотя бы потому, что является случаем
доминирования "фактов" до такой меры, что исчезает всякий "общий
принципиальный подход". Что служит напоминанием банального – "всё
хорошо в меру".
ПИСАТЕЛЬ ПРЯМОГО ДЕЙСТВИЯ
Оруэлл не раз указывал,
что он "не был рождён" для политической деятельности, жарких
дискуссий или идейной борьбы. Чего стоит хотя бы стих, который он приводит в
конце своего "Почему я пишу", где говорится: "I wasn't born for
an age like
this; Was Smith? Was Jones?
Were you?" (под руками нет русского перевода; что-то вроде:
"Я был рождён не для таких времен; А Смит? А Джонс? А
ты?"). Однако во все политические дискуссии, в которых он
участвовал, Оруэлл вкладывал весь жар убеждений и весь
полемический талант. Иногда даже извиняясь позже – как после заочной дискуссии
с вышеупомянутым анархистом Вудкоком, с которым
именно после этой переписки они стали друзьями: "Боюсь, я ответил достаточно
резко во время последней дискуссии [...]; я всегда поступаю так, когда на меня
нападают, – и всё же, надеюсь, это не оставило осадка ни у одной из
сторон". Но потому ли Оруэлл поступал так, что защищал свои идеи, пусть
временами и мало кем разделённые? Как мне кажется – не только. Потому ли, что хотел
защитить себя лично и свою репутацию? Да – и нет.
В его отдельном случае
очень сложно отделить одно от другого, личное – от "идейного". Прежде
всего потому, что он каким-то образом умудрялся
большинство своих, даже самых спорных идей, пытаться опробовать на практике.
Если он – ещё Эрик Блэр в то время – хотел описать быт бродяг, – он становился
бродягой; а чтобы описать тюрьму, он пытался напиться до бессознательности и
попасться на глаза полицейским. Если речь о чём-то совсем ином, как-то – о наступлении
фашизма в Испании, – он отправился туда корреспондентом, чтобы, оказавшись на
испанской территории, сразу вступить в ополчение. Если речь о борьбе с фашизмом
уже немецким, во время Второй мировой, – он пытался
попасть на фронт; а когда прошлое ранение и "неблагонадёжная"
биография "левака-интернационалиста" не позволили сделать это – Оруэлл
со всем энтузиазмом принялся за дело во Внутренней Гвардии (добровольческих
подразделениях, созданных правительством для защиты британской территории от
возможного вторжения). Более того – он тут же попытался разъяснить возможные радикализующие последствия вооружения рабочих, участвующих
в этих подразделениях. А параллельно – написал редактору одной из газет,
письмо, в котором, основываясь на собственном испанском опыте, советовал, чем
лучше вооружить население, и какую тактику уличных боёв использовать в случае
вторжения захватчиков.
Я ни разу не встречал в
произведениях Оруэлла – будь то преимущественно публицистических или
художественных, – термина "прямое действие". Однако к самому Оруэллу
он применим как нельзя лучше: где в том, что казалось важным, можно было
принять участие, – это происходило незамедлительно. Это не всегда было
коллективным или радикальным "прямым действием" – но Оруэлла очень
трудно обвинить в пустой пропаганде: он всегда, в первую очередь, лично пытался
воплотить в жизнь то, что пропагандировал. Кроме "личного реализма" и
"личного интернационализма", Джорджу Оруэллу можно приписать
"личное прямое действие". И выражалось оно не только в том, что он
делал, когда считал нужным, – а и в том, что принципиально отказывался делать,
когда считал это недопустимым.
ЛИЧНОЕ
Может показаться, что
все эти строки были написаны лишь для прославления писателя и политика Джорджа
Оруэлла. Это не так. Положа руку на сердце, я даже не мог бы сказать, что
считаю его образцом для подражания в любом смысле – будь то идейном,
стилистическом, политическом или, тем более, личном. Уж слишком сложным и
неоднозначным человеком он был, да и речь не об образцах вовсе. Хотя в то
время, когда в сознании многих (кроме, обычно, узких кругов преданных
приверженцев) большинство статуй революционных лидеров и идеологов покрывается
либо плесенью, либо трещинами – образ Оруэлла остаётся таким же живым, противоречивым,
критикуемым и – при этом – уважаемым с разных сторон, как и до того.
Но
речь даже не об этом, – а о том, что отмеченные характерные особенности в наше
время могут быть очень кстати тем, кто пытается построить собственную, личную
политическую борьбу – уже вне контекста борьбы двух систем, без "классиков"
и с достаточно размытым представлением о "современниках", с не всегда
приспособленным методологическим аппаратом и запутанностью в целях и средствах.
Как ни парадоксально, –
похоже, именно в этом контексте Джордж Оруэлл, несмотря на противоречивость,
"сугубо-индивидуальность" и укоренённость в "горячих" и "холодных"
войнах, звучит уместнее и своевременнее, чем когда бы
то ни было ранее.
Гастон