БАКУНИН: ДОН КИХОТ РЕВОЛЮЦИИ

Слово "Революция" – слово громкое, большое, двусмысленное и многоликое. И столь же многолики и разнообразны знаковые имена, символизирующие собой революцию: Робеспьер, Ленин, Гарибальди, Бланки, Гевара, Нечаев... Однако, если сузить смысл слова революция и, отбросив все иные ("переворот", "захват власти", "самоцель", "средство" и проч.), оставить одно – "освобождение" – освобождение непрерывное и всеобщее, всемирное, безграничное, внутреннее и внешнее, то и в отношении нужного имени двух мнений быть не может. Бакунин. Михаил Александрович Бакунин. Бунтарь. Современный Прометей, жизнь без остатка положивший не на борьбу за мировое господство, а на борьбу за всемирное освобождение. (Не случайно же, прикованный цепью к стене австрийской крепости, в ожидании исполнения смертного приговора он в 1849 году думал о Прометее и сравнивал себя с ним.) Когда-то, в античности, Государство, Империя в лице Александра Великого любезно спросило у одного из первых сознательных анархистов в истории – киника Диогена Синопского, что оно, всемогущее государство, могло бы для него сделать. "Не засти мне солнца!" – этот ответ анархисты потом повторяли бессчётное число раз. Жизнь – это страсть, свобода невозможна наполовину, нельзя быть свободным, когда другие в рабстве – это кредо Бакунина, многократно обоснованное им в теории и вошедшее в его плоть и кровь.

Баррикады, горячие статьи и письма-бомбы, разбрасываемые по всему свету, полемика, трибуна, восстания, конспирация, столкновения противников в честном и бескомпромиссном бою – это его стихия. Вне её он ощущал себя как рыба, вынутая из воды. В атмосфере упадка, реакции, малодушия, ничтожных страстей, нарастающей "цивилизационной гангрены буржуазных стремлений" Бакунин задыхался. Вся его жизнь – это ослепительный росчерк от одного восстания к другому. А между ними: крепости, оковы (не метафорические – реальные), ссылка, побег, нищета, клевета и интриги врагов... Бакунин сам себя сравнивал с Дон Кихотом и говорил, что покой, желанный для других, тяготил его, а порабощение окружающих воспринималось тяжелее, чем даже собственная несвобода. Наше нынешнее время – циничное, изверившееся (одно слово – "постмодернистское" – то есть наступившее после настоящего) с недоверием отвернётся от этого пафоса, однако вне этого пафоса, риска, жертвы анархизм вырождается в схему и доктринёрство. В деле воодушевления окружающих, революционизации сознания – словом и делом – Бакунин не знал равных. Не случайно поэт и романтик (один из последних могикан романтизма) Александр Блок сравнил его с "нераспылавшимся ещё костром", "огнём" – ибо по всему миру сыпались искры от его освобождающего и очищающего пламени, испепеляющего оковы и раздвигающего горизонты. Этот Дон Кихот Революции бросался со своим копьём на романовскую российскую империю, на бисмарковскую Пруссию, на Марксов авторитаризм, и от ударов его копья эти твердыни трещали и качались. Он первым бросался в фантастические предприятия и за ним устремлялись другие, увлечённые, пристыженные, поверившие – не в него, а в себя.

Его революционное донкихотство восхищало и ужасало Рихарда Вагнера, близко знавшего "Мишеля" в дни дрезденского восстания, изумляло умного друга и критика – Герцена, сказавшего однажды: "Истина мне истина, но и Бакунин мне Бакунин". Оно отталкивало всех "реальных политиков", всех, кто желал делать свой "бизнес" и грел руки у революционного костра. "Какой человек!" – говорил о Бакунине Коссидьер, парижский "революционный" префект полиции, получивший свой пост в ходе февральской революции 1848 года. "Какой человек! В первый день революции – это просто клад, а на второй день его надобно расстрелять". Мне кажется, в этих словах – самая высокая из всех оценок Бакунина. Этот человек – несовместим с властью, по определению, по сути своей не способен стать человеком власти, продаться, примириться – он всегда на стороне униженных, бунтующих и не примирившихся. И его последователи-анархисты были использованы духовными собратьями Коссидьера – практичными большевиками, которые "в первый день революции" (в 1917 году) опирались на их помощь, а на "второй день" (в 1918-1921 годах) поставили их к стенке, узурпировав имя революции и успешно продолжив дело тех, против кого была направлена революция. Но, подобно тому, как Дон Кихот, поверженный и осмеянный своими врагами, поднимается и вновь безрассудно бросается в атаку, подобно тому, как искры огня, залитые водой, неожиданно могут ярко вспыхнуть вновь, в другом месте, подобно тому, как печень Прометея, съеденная орлом Зевса – царя богов, отрастает вновь, Бакунин, "расстрелянный" однажды, пламенно разгорался вновь и вновь. "Расстрелянный" в июне 1848 года в Париже, он воспрянул в Коммунах Парижа и Лиона в 1871 году; расстрелянный там у стены Пер-Лашез и (спустя ровно 50 лет, месяц в месяц!), в Кронштадте в 1921-м вновь поставленный к стенке, он снова воплотился в Барселоне в 36-ом, а потом – в Будапеште 56-го, в Париже 68-го, в Гданьске 80-го... "Есть у революции начало, нет у революции конца", – эти слова из советской песенки вполне применимы к Бакунину, вновь и вновь посягающему на невозможное, ведь для него революция означает не средство и не самоцель, но Путь; не захват власти, а её разрушение; не превращение людей в марионеток, а их "распрограммирование"; не новое господство, а вечную непреклонную борьбу против всякого господства. И пусть такая борьба – донкихотство, пусть она "безнадёжна" – но отнюдь не бессмысленна. Это "донкихотство" в тысячу раз ценнее и выше, чем торгашеская суета и крысиные бега "реальных политиков", и чем мессианские заговоры новых "авангардов". И потому я никогда не променяю своего Бакунина – не идола, но идеал – ни на какого вашего Ленина и ни на какого Че Гевару!

Пётр РЯБОВ