МЕЖДУ ФИГОЙ И МАХАМУДРОЙ

Роман Виктора Пелевина "Чапаев и Пустота"

"Вы что?" – редактор отдела критики одного из ведущих литературных журналов России был искренне удивлен. – "Про Пелевина всерьез писать? Мы же сейчас все всерьез напишем, а он потом скажет, ребята, вы чего, я тут оттянулся на досуге, а у вас с чувством юмора полные нелады".

Шутки шутками, а за отчетный период роман слетел из букеровского списка. Есть несколько версий причины, из которых ближайшая сердцу рецензента состоит в том, что если бы роман в списке остался, то вычеркнуть можно было бы все остальные находящиеся там вещи. Потому что оставить его на месте и не дать премию ему было бы просто непозволительно. Как-никак роман оказался одним из самых, читаемых произведений последней русской прозы.

Итак, начнем, благословись. (Заранее оговорюсь, что пересказ текста немыслим, но соблазнителен.) Вместо навязших в зубах реалий русской прозы читателю был предложен коктейль (в известном смысле молотовский) из нескольких бредов (вспомним кэрролловского "Снарка", написанного в "напастях"), попытка выделения центральной мысли из которых выглядит следующим образом: жизнь есть сон; но в этом сне – в одном из них – есть Чапаев, который не красный командир, а великий учитель и, между прочим, одно из воплощений Будды, как ненавязчиво намекается читателю в конце. Одна из частных задач этого Чапаева – привести к просветлению своего адъютанта Петра Пустоту; задача к концу текста решается. Хэппи-энд еще не надоел.

Я умышленно излагаю только одну из ветвей понимания того, что же, в сущности, происходит в романе, потому что даже количество этих пониманий не поддается учету. И дело не в них; следуя "буддистской" логике Пелевина, на вопрос Так в чем же дело?" следует вообще ответить: "Ни в чем". Есть шанс оказаться правым.

Фокус в том, что бесконечные вложенные друг в друга сны (или яви – кому чё) можно воспринимать всерьез и по отдельности. Можно докопаться, как недавно случайно сделал мой знакомый, что размешивающие кокаин в водке Жербунов и Барболин, революционные матросы из "прямого", если можно так сказать, бреда Пустоты, взяты Пелевиным не с синего фонаря, а с мемориальной доски на одном из московских бульваров. Можно всерьез читать про алхимический брак России с Западом и узнавать в нем фрейдистские аллюзии. Можно узнавать реалии из новорусской жизни. Наконец, можно узнавать буддистские, аллюзии. Вот уж что-что, а это Пелевиным выписано феноменально, и с этим, видимо, согласится каждый прочитавший. Когда красный командир, аутентичный самурай и нажравшийся галлюциногенных грибов новый русский по очереди объясняют собеседникам суть разных аспектов дзена, каждый приноравливаясь к языку и пониманию собеседника – это действительно грандиозно. При одном условии.

А именно – если знать, о чем, в сущности, речь. Потому что диалектику-то мы учили, может, и по Гегелю, но вот дзен чаще всего – по Гребенщикову, а из него учитель... не очень, в общем (написал – и вспомнил, что пелевинский герой его тоже критикует). Поэтому понимание и смех подобные вещи могут вызвать только у имеющих хотя бы относительно адекватное представление о первоисточниках.

Однако и эта фишка не особо нова! Дело – даже не дело, сказал бы я, а "штука" – именно в сочетании, наложении, напластовании друг на друга самых разнообразных построений: "Множество возникающих едва ли не с первых строк сквозных мотивов, образов и идей утрачивает свое значение. Это скорее иллюстрации к чему-то еще более главному, рождающемуся при восприятии всего калейдоскопа полубезумных, полуфилософских картинок, из которых состоит роман, в целом", – пишет Е.Тумина в газете "Сивцев Вражек" (№1, 1997). Правда, главным, по ее мнению, оказывается одинаковость вышеназванных фиговин. Но не будем забывать о том, что роман все-таки вроде как буддистский и дело вроде как происходит "в абсолютной пустоте". Для прикола или иллюстрации нехитрой мысли об одинаковости сущего что-то больно навязчиво. Фиг, конечно, в книгу понатыкано – дай бог хоть часть из них разглядеть, но должна быть – или, по крайней мере, возможна – некая махамудра (особое сложение рук в буддизме, сакральный жест). Точнее говоря – насквозь европейскому сознанию читателя упорно хочется ее найти.

Ну вот. Придтчча. Пришел как-то раз ученик к мастеру дзен и говорит: научи меня. Хорошо, говорит тот, приступим же. Объясни мне для начала, что такое хлопок одной ладони. Тот ушел думать. Далее притча со вкусом повествует о том, как он перебирал разные варианты звуков в поисках единственно верного ответа и сколько лет провел за этим увлекательным занятием. Ответ, как, возможно, догадался читатель, вспомнивший, что он эту притчу уже когда-то слышал, лежал за пределами звуков: хлопок одной ладони – это тишина, истинный смысл дзен, учения, сущность которого невыразима словами. Для европейца такой путь невозможен. Тайм из мани. И еще жену надо успеть хлопнуть одной ладонью по одному месту, а не звуки здесь перебирать. А на книжку иногда время находится.

Пелевин – путь в обход. Причем путь исконно русский, в духе разговоров сквозь ночь за бутылкой водки, когда в сером рассвете слова постепенно утрачивают значение и любой контртезис становится справедлив. Змея кусает себя за хвост: слов столько, что необходимость в них отпадает – а вернее, становится очевидным отсутствие этой необходимости. Тишина как следствие белого шума фраз – употребляя музыкальный термин, единственно возможное разрешение этого шума в тонику. А ты думал, легко идти к просветлению?

Хохма напоследок. Роману Пелевина предпослано "предисловие", сообщающее "истинную историю" романа и даже не пытающееся притвориться сколько-нибудь правдивым. Тем не менее на карточке в библиотеке МГУ я обнаружил следующую запись (за пунктуацию не ручаюсь):

"Пелевин В.О. Чапаев и Пустота. Роман. Предисловие Ургана Джамбона Тулку VII".

Ник СМИРНОВ