Герберт Маридзе

ГЕГЕЛЬ ИЛИ ПОРНОГРАФИЯ

Посвящается А. К.

диалектику самую отвлечённую, самую причудливо тонкую, которую он приобрёл в школе Гегеля и которую доводит нередко до шалости, до разврата

М. Бакунин

Я чувствовал, что глаза мои как магнитом притягиваются к этому зрелищу; глубокая перемена совершалась во мне.

Э. Юнгер

Первоначальный импульс к возникновению этого текста возник на заседаниях так называемого «Щецинского кружка», всем участникам которых я благодарен за терпение и любовь к мудрости. Непосредственным же поводом стал неизменный объект наших медитаций – «Феноменология духа», её начало, где Гегель обращается к опыту чувственной достоверности.

Как известно, именно чувственный опыт составляет у Гегеля первую ступень в движении к абсолютному знанию. Оставим пока в стороне виртуозное описание сущности непосредственной достоверности, в ходе которого Гегель тонко апеллирует к «первому» несказанному опыту встречи «чистого этого» с «чистым этим» только для того, чтобы вернее схватить истину чувственного в паутине взаимных опосредований Я и Предмета. Для свободного разворачивания спекулятивной диалектики необходимо сначала показать, как чувственная достоверность, постигаемая «без помощи понятия», оспаривает и опровергает самое себя. Здесь в самом начале своего захватывающего путешествия Гегель совершает удивительную вещь:

«Если мы возьмём его [«это»] в двойном виде его бытия, как «теперь» и как «здесь», то диалектика, которая ему присуща, получит столь же понятную форму, как и само «это». На вопрос: что такое «теперь»? мы, таким образом, ответим, например: «теперь» – это ночь. Чтобы проверить истину этой чувственной достоверности, достаточно простого опыта. Мы запишем эту истину; от того, что мы её запишем, истина не может проиграть, как не может она проиграть от того, что мы её сохраняем. Если мы опять взглянем на записанную истину теперь, в этот полдень, мы должны будем сказать, что она выдохлась».[1]

Гегель не просто повторяет известное положение элеатов о внутренней противоречивости бытия многого по сравнению с Единым. Чтобы показать несущественность конкретного предметного содержания для сохраняющегося опосредованного «теперь» Гегель удваивает истину чувственной достоверности. В этом месте нужно заметить, что, возможно, вся человеческая деятельность – особенно эстетическая – есть своего рода дубляж, символическое копирование реальности. Сам Гегель много позже подтвердит это в Энциклопедии.[2] Но есть пожалуй особый вид искусств, чей пафос зиждется на предельно точном воспроизведении этой чувственной достоверности как этой вот чувственной достоверности – искусство порнографии.

Ещё и ещё раз возвращаясь к приведённому отрывку я вспоминаю кадры замечательного в своём роде порнофильма «Цена наслаждения» (1997), режиссёров Мишеля Д’Анжело и Мари Дорсель. Основная сюжетная линия состоит в том, что главный герой (Девит Перри), лишённый за измену жене способности получать наслаждение от секса, отправляется к околдовавшей его ведьме, блистательно сыгранной Маталаной. Получив расписку, по которой всё имущество несчастного прелюбодея переходит к ней, колдунья соглашается снять заклятье, после чего они предаются довольно банальному видео-разврату. И тут начинается самое интересное. Скованный рамками жанра актёр всё же должен показать, что удовольствие от секса вернулось к нему. Столкнувшись со столь непростой задачей наш киногерой начинает громко стонать, восклицая при этом: «Какое наслаждение! Какое наслаждение!».

Реальность удовольствия от секса удостоверяется здесь тем же удвоением, каким у Гегеля дереализуется чувственная достоверность. Как будто предвидя фабулу фильма Гегель лишает чувственное восприятие «видимости богатейшего познания», более того, видимости «познания бесконечного богатства, для которого одинаково не найти предела как тогда, когда в пространстве и времени, где оно простирается, мы выходим наружу, так и тогда, когда мы берём какую-нибудь долю этого изобилия и путём деления входим внутрь её».[3]

Повторим, что в самом удвоении, – вернее, утроении – бытия нет ничего необычного. Можно сказать, что всё богатство философии, все достижения культуры расположены в промежутке между «субъектом» и «объектом», «означающим» и «означаемым», «Я» и «Ты». Радикализм «Феноменологии духа», как и радикализм жанра порно, состоит в максимально точном копировании реальности настолько подлинной, что её достоверность так и не поддаётся понятийному выражению. Никакой символизм, никакие иносказания или намёки неприемлемы. Когда мы смотрим порно, мы хотим быть уверены, что так всё и было в действительности, мы хотим видеть всё так, как оно есть на самом деле. Бурно расцветшая отрасль on-line стриптиза ежесекундно иллюстрирует эту жажду воспринимать чувственный опыт не только в пространстве, но и в режиме реального времени. В этом объяснение соблазна запретных файлов, но в этом и источник необъяснимой притягательности первой главы «Феноменологии духа».

Было бы недопустимым упрощением ограничивать дискурс о порнографии рамками «тяжёлой эротики». Для меня образцом порно-искусства и одновременно примером удачного схватывания сути явления на долгое время останется следующий микроотрывок из «Стальных гроз» Юнгера: «Из расстрелянного балочного перекрытия свисало зажатое в нём туловище. Голова и шея были отбиты, белые хрящи поблескивали из красновато-чёрного мяса. Постигнуть это было нелегко».[4] Постигнуть это невозможно. Постоянное смещение границ недозволенного мешает понять, что искусство композиционно нарастает вокруг ретрансляции сцен секса, насилия и смерти, т.е. того, что требует не постижения, но прямой физической реакции. Вокруг порносцен.

Любые прямые включения, свидетельства очевидцев, любые претензии на знание того, «как было на самом деле», вызывают отныне наше подозрение смешанное с ожиданием, что сейчас тонкая пелена идеологии будет сметена, и мы, наконец, воочию увидим то, что уже так много видели и чем так хотели бы заняться – голую реальность войны, смерти и большой политики. Прямая трансляция падения нью-йоркских близнецов, – какое ещё зрелище могло вызвать столь острое вожделение во всём мире? Какие ещё нужны знаки провала сентябрьской атаки после коллективной зрительской мастурбации, не имеющей ничего общего ни с борьбой за освобождение, ни с абсолютным знанием?

Очевидные вещи имеют сугубо нормативный характер, силу которого не стоит недооценивать. Тем более не стоит недооценивать нормативный характер абсолютной реальности. Слишком часто при анализе порнографии мы ограничиваемся констатацией того, что очевидность – такая очевидность – порождена насилием, структурируется репрессией, служит увековечиванию подавления. Обычная критика порнографии ограничивается пресловутой сексплуатацией и подчинённым положением женщины – взгляд поверхностный, хотя и верный. Но функция порно ещё и в том, что оно практически снимает чувственную реальность секса (смерти, политики) подменяя его гиперреальным изображением, возбуждающим больше, чем реальные отношения. Основное напряжение пола происходит на экране, как бы между группой порно-актёров и зрителем, и проецируется в обе стороны. «Непосредственно переживаемый опыт, – сказал бы Хаким-Бей, – тот, что требует живого присутствия, запрещён, ибо он угрожает образованием какого-то другого мира, мира вне отведённых пределов».[5] Таким образом, по видимому, снова копируется гегелевский ход, согласно которому действительное богатство познания лежит не в этом предмете и не в этом Я, но многообразном опосредовании между ними:

«Конкретное содержание чувственной достоверности придаёт ей непосредственно видимость богатейшего познания... Но на деле эта достоверность сама выдаёт себя за истину самую абстрактную и самую бедную. ... Я, “этот”, достоверно знаю эту вещь не потому, что я как сознание при этом развивался и многосторонне приводил в движение мысль. И не потому, что вещь, которую я достоверно знаю, в силу множества различаемых свойств, сама по себе есть богатое отношение или многообразное отношение к другим. Ни то, ни другое не имеют никакого дела с истиной чувственной достоверности».[6]

Повседневная экономическая практика показывает, насколько точно Гегель описал в этом абзаце элементарную капиталистическую эксплуатацию. Традиционный марксистский анализ позволяет сказать, что в данном случае опосредующее – это не комиссионер между двумя продавцами на рынке, но фабрикант, присваивающий результат труда производителя, чтобы продать его потребителю. Мы же добавим, что производитель в той же мере (но не тем же средствами) принуждается к труду, в данном случае, к сексу, в какой потребитель побуждается к продлению трафика.

Не для кого не секрет, что понятие чувственной достоверности имеет в «Феноменологии духа» сложную структуру. Здесь мы можем пойти вслед за Александром Кожевым, выделившим в тексте Гегеля две последовательно сменяющие друг друга позиции: «Fur uns» – позиция абсолютного знания, – т.е. самого Гегеля, – которая и делает возможным описание становления и развития естественного сознания до уровня науки, и «Fur es» – точка зрения естественного сознания, того, которое является описываемым «для нас», того, которое осуществляет полагания «без помощи понятия». Или взять в проводники Анастасию Козыреву, описавшую нам три уровня гегелевского подхода к непосредственности:[7]

1) Уровень абсолютного знания, позиция «мы» (наука), обращенная к своей «истории», которая как развитие являющегося знания составляет предмет исследования в первую очередь, неопосредованно другими возможными подходами (метафизика, естественное сознание) или иными задачами.

2) Уровень являющегося знания, т.е. та его ступень (первая), для которой отношение к своему предмету, неопосредованно чем-то внешним по отношению к этому виду знания (например, определённым понятием, волей и т.д.)

3) «Мы должны поступать ... непосредственно или воспринимающе, следовательно, в нём, как оно представляется нам, ничего не изменять и постигать без помощи понятия».[8]

Очевидно, что эта непосредственность подхода должна быть отличена от (1), т.к. в ней заключен «призыв» для «мы», абсолютного знания постигать и описывать данности чувственной достоверности без помощи понятия. Это та непосредственность рассмотрения, когда абсолютное знание «спускается» до уровня описываемого являющегося знания (естественного сознания) и сохраняет тем самым чистоту описания, не анализируя с позиций науки, понятия. От непосредственности (2) она отлична тем, что представляет не «качество», «характеристику» первой ступени являющегося знания, но суть феноменологического подхода и основана всё-таки на (1)-ой позиции, так как говорит, описывает (а не непосредственно чувствует).

Так или иначе, нам необходимо сосредоточится на том регистре непосредственного, который ближе к видимому содержанию чувственной достоверности или к предмету (позиция «Fur es» у Кожева или пункт (2) у А. Козыревой). Однако и здесь не всё так просто. Ведь Гегель под чувственной достоверностью вовсе не имеет в виду некоего первоначального восприятия или материи ощущения – предмет другой феноменологии. Наоборот, он предпочитает говорить об оформленных вещах – «дом», «дерево», «ночь» – и нигде не объяснят, как именно образуются эти образы в сознании. С другой стороны уже начало гегелевского пути лежит в кантовских формах восприятия.[9] Наконец, сам язык «Феноменологии духа» («чувственная достоверность показывает», «истина чувственной достоверности») намекает, что при любой остроте анализа «чувственная достоверность» конструируется Гегелем задним числом с позиции абсолютного знания, с позиции «Fur uns».

Возвращаясь к искусству порно, мы обнаруживаем там аналогичные процессы. Притягивающие картинка и звук агрессивно внушают нам, что всё это происходило и происходит именно так, прямо сейчас (именно в эту минуту!). реальность секса такова, и, значит, она должна быть такой. Но технология производства порно, необходимость крупных планов, определённой последовательности сцен, заставляет усомниться в этом. Правила фабрикации возбуждающей гиперреальности слишком строги сегодня и слишком изменчивы в исторической перспективе, чтобы претендовать на право представлять абсолютное знание. Достаточно присмотреться к тому, как представлялся разврат и как воспринимались новости в XVIII, XIX, XX вв. и прислушаться к футурологическим прогнозам поклонников кибер-секса и правового государства. Наконец наличие, как принято сейчас выражаться, классификации наисладчайшего, созданной для нужд поисковых систем, (hardcore, butt, lesbi, lolitas) показывает ситуацию, которая, возможно, вновь станет абсурдной, когда любому подключившемуся предлагается на выбор тот раздел чувственной достоверности, который ему более по душе / по карману. Напряжение виртуального секса порождается по обе стороны экрана, но никак не на нём. Поэтому, когда короли и королевы порно, а также медиа-магнаты, заявляют: все делают это, все должны делать это, мы вправе ответить: никто и никогда не делал этого так, как нам стремятся показать!

Всё это, несомненно, лишь одно из возможных прочтений первых страниц «Феноменологии духа». Ничуть не менее противоречивое, чем другая интерпретация, полагающая, что в «Феноменологии» Гегель, несмотря на смягчение радикализма диалектики по сравнению с «йенской системой», по прежнему «связывает гносеологическое движение самосознания (от чувственной достоверности к разуму) с историческим движением человечества от рабства к свободе».[10] Движение же это начинается тогда, «когда философия разрушает опыт повседневной жизни».[11] Точно также и к порнографии возможен другой подход, например, подход Хаким-Бея, видевшего в порнографии освобождающий потенциал.[12]

Работа в щецинском кружке учит меня, что в «Феноменологии духа» нет ни одного лишнего или случайного слова, но именно это и даёт простор для противоположных прочтений. Выбор между ними – выбор описания мира. Вопрос о таком выборе – основной вопрос философии и одновременно политический вопрос. Однако полемика должна вестись не о политическом выборе Гегеля (он известен), но о нашем собственном политическом выборе. Впрочем выбор не в том, что Гегель и, возможно, мы находим то или иное понятие чувственной достоверности более удобным для наших теоретических задач. Вопрос в том, даёт ли «Феноменология духа» средство вернуться к реальности чувственного опыта, политики, секса, какой будет эта реальность, удовлетворит она нас или нет?

Определим ли мы философию жанром строгой науки, науки наук, соединим ли мыслителя и художника в некое кентаврическое единство, отнесёмся ли к философии как к психофизической практике, детерминируем ли мышление нашими социально-классовыми и половыми интересами, во всяком случае, основной вопрос философии в любой его формулировке решается за пределами абстрактного мышления. Однако бывают ситуации, когда сама философия в своём конкретном содержании предстаёт перед нами как бесконечное богатство, как подлинная достоверность. Может быть, где-то здесь начинается новое странствие абсолютного знания.

[1] Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. СПб, «Наука», 1992. С. 52-53.

[2] «Природа не доходит до осознания; только человек удваивает себя таким образом, что он есть всеобщее для всеобщего». Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., «Мысль», 1975. С. 122.

[4] Юнгер Э. В стальных грозах. СПб.: «Владимир Даль». 2000. С. 56.

[5] Хаким-Бей. Хаос и анархия. Революционная сотериология. М.: Гилея. 2002. С. 20.

[6] Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. С. 51.

[7] Здесь я пользуюсь тезисами доклада А. Козыревой, произведённого на одном из заседаний нашего кружка, любезно предоставленными мне автором.

[9] «Если мы возьмём его [«это»] в двойном виде его бытия, как «теперь» и как «здесь»». (С. 52) Или, вот, раскроем многоточие: «Конкретное содержание чувственной достоверности придаёт ей непосредственно видимость богатейшего познания, больше того, видимость богатейшего богатства, для которого одинаково не найти предела как тогда, когда в пространстве и во времени, где оно простирается, мы выходим наружу, так и тогда, когда мы берём какую-нибудь долю этого изобилия и путём деления входим внутрь её». (С. 51) Что это, апелляция к «Трансцендентальной эстетике» или явная полемика с ней? Этот вопрос вызвал серьёзное обсуждение на кружке.

[10] Маркузе Г. Разум и революция. Гегель и становление социальной теории. СПб.: «ВЛАДИМИР ДАЛЬ», 2000. С. 136.

[12] «Порнография оказывает измеримое физическое воздействие на читателей. Подобно пропаганде, она порой изменяет жизнь человека, потому, что открывает истинные желания». Хаким-Бей. Хаос и анархия. Революционная сотериология. С. 57.