Филип СМИТ

СИТУАЦИОНИСТЫ И ИХ НАСЛЕДИЕ

На краткий миг во второй половине шестидесятых оказалось, что револю­ция в сердце мировой капиталистической системы не только возможна, но надвига­ется. Хотя волны протеста периодически захлестывали мир, нигде и никогда это не проявлялось столь ярко, как весной 1968 года в Париже. Начавшаяся студен­ческими волнениями и радостно встре­ченная миллионами французских тру­дящихся, буря грозила уничтожить не только казавшееся непобедимым буржу­азное государство, но и онемевших от ужаса стражей революции - профсоюзы и левые партии. Парижское восстание представляло собой гигантский шаг вперед по сравнению с предыдущими попытками разрушить существующий общественный порядок и несмотря на то, что оно потерпело поражение, в тече­ние нескольких недель казалось, что но­вый утопический Мир уже показался на горизонте.

В центре этого политического шторма была неприметная, но все же очарова­тельная организация самозваных рево­люционеров - Ситуационистский Интер­национал (СИ). Хотя СИ никогда не на­считывал больше нескольких десятков человек на протяжении всей своей корот­кой истории, справедливость требует признать, что именно он разжег огонь. В своей пропаганде и агитации ситуацио­нисты предлагали критику существую­щего общества, которая замечательным образом отражала скуку, разочарование и отчуждение, которые чувствовали мил­лионы людей в "лучшем из возможных миров". Ситуационисты держали руку на пульсе скрытого недовольства современ­ных им шестидесятых.

Прошло более двух десятилетий с мо­мента роспуска Ситуационистского Ин­тернационала и события мая 1968 года в Париже уже стали частью истории. Но несмотря на это, столь эфемерная органи­зация с намеренно трудными теоретиче­скими положениями остается ярким ро­мантическим символом революционного оптимизма шестидесятых. Возможно, воз­рождение интереса к Ситуационистскому Интернационалу является результа­том "кризиса социализма", возможно, это реакция на нигилистическое самодоволь­ство постмодернистских теоретиков - уб­людочных отпрысков ситуационистского радикализма, возможно, это всего лишь преходящее увлечение радикалов из ка­фе и следящих за новейшими веяниями студентов-искусствоведов.

Каковы бы ни были его причины, воз­рождение интереса к СИ - это реальность. Идеи, вдохновленные ситуационистами, все чаще можно можно встретить в неко­торых "маргинальных" американских из­даниях, в особенности в анархистской прессе, в частности в Anarchy: A Journal of Desire Armed, в журнале Processed World, издающемся в Сан-Франциско ра­дикально настроенными "белыми ворот­ничками", и в авангардных артистиче­ских движениях неоистов, плагиаристов, Art Strike crowd. Кроме того, Ситуационистскому Интернационалу уделено много места в книге Грейла Маркуса Lipstick Traces: Secret History ot the Twentieth Century (Harvard Univercity Press, 1989) и в книге Сэди Плант The Most Radical Gesture: The SI in a Post-Modern Age (Verso, 1992), ставшей первым академиче­ским исследованием ситуационистской мысли.

В наши дни, когда даже разговоры о социал-демократии, не говоря уже о бо­лее радикальных общественных трансформациях, звучат утопически, возрожде­ние ситуационистов представляет собой здоровый отказ от соблюдения status quo, или по крайней мере нежелание удовлет­воряться его вечным господством. Как мы увидим, ситуационистская теория абсолютична, чиста, максималистична, бес­компромиссна в своем отрицании суще­ствующего порядка и поэтому столь при­влекательна для тех, кто находится в ра­дикальной оппозиции существующему положению вещей.

Но какое значение, кроме обращения к недовольным интеллектуалам, имеют для нас взгляды ситуационистов на исхо­де тысячелетия? Можно предположить, что их неотступная критика и бескомпро­миссный радикализм сослужили хоро­шую службу благородной традиции бун­та, отмечая достижения как теории, так и практики, которые все еще актуальны сегодня. Ситуационистская теория требовала основательного анализа и, что столь же важно, проверки его в повседневной жизни. Это уже само по себе выделяет ситуационистов, но их веселая игривость делает их исключительными, а траекто­рия их движения включает моменты, по­трясшие самые основы современного ка­питалистического государства.

Ситуационисты развивались внутри столетней традиции артистического и политического радикализма, выросшего из отказа от аристократического, религи­озного и буржуазного патронажного от­ношения к искусству. Напряженные от­ношения между богемной культурной инновацией и буржуазным самодоволь­ством достигли апогея с Первой Мировой войной, завершившись соединением ар­тистического и Культурного недовольст­ва в дадаизм и сюрреализм. Умышленно принимая абсурдность, дадаизм пытался подорвать традиционные определения искусства и культуры, используя эту точ­ку как рубеж атаки на общество, которое, по его мнению, должно было быть разру­шено. "Предстоит совершить огромную разрушительную работу" по подрыву буржуазной культуры, восклицал Три­стан Тцара в манифесте дадаистов 1918 года.

Несмотря на свою репутацию абсурди­стов и сосредоточенность на вопросах ис­кусства и культуры, Дада нашел свое пол­итическое выражение, например, в восста­нии спартаковцев в послевоенной Герма­нии. Пропаганда дадаистов служила под­готовке грядущей революции, тем самым соединяя артистический авангард с более политически ориентированным револю­ционным марксизмом. Но без мощного политического движения, способного со­вершить изменения, которых добивались дадаисты, Дада было суждено либо де­вальвироваться в пародию на самого себя, либо сознательно самоуничтожиться. То, что дадаисты сделали все возможное, что­бы избежать интеграции движения (в си­стему, как сказали бы нынешние радика­лы - перев.) путем самороспуска, характе­ризует их с лучшей стороны.

Сюрреализм развился на обломках Да­да и его деятелям под строгим руководст­вом Андре Бретона предстояло заново вы­строить и усовершенствовать критиче­ский проект Дада. Сюрреалисты отверг­ли энтузиазм, с которым дадаисты при­ветствовали абсурд, ради строгой дисцип­лины в рамках четко определенной рево­люционной перспективы. По мнению сюрреалистов, общество, главной целью которого являлось сохранение капитала, было обречено на эстетическую нищету.

Сюрреалистский подход принял форму исследования тех видов деятельности и художественных приемов, которые освобождали бессознательное и объединяли его с рациональным в единое целое. Ав­томатизм - спонтанное производство "по­тока сознания" - в литературе, живописи и в повседневной жизни был определяю­щей сюрреалистской техникой, полезной, по их мнению, для раскрытия и исследо­вания запретных мыслей и представле­ний. Как в поэзии Лотреамона, так и в картинах Дали и в манифестах Бретона, нападки сюрреалистов на буржуазную культуру были попыткой разрушить не­здорово рациональное общество, уцепив­шись за сверх-рациональное.

Вдобавок к разрушению через экспери­менты с "рациональным приведением чувств в беспорядок", сюрреалисты пыта­лись работать с теми, кого они рассматри­вали в качестве самой революционной силы своего времени - коммунистической партией. Отношения между аппаратчи­ками и сюрреалистами были напряжен­ными, и вполне понятно, почему. Хотя обе группы исповедовали одну и ту же бес­классовую утопию, их взгляды на прак­тике были очень далеки друг от друга. Поглощенность сюрреалистов удовольст­вием, игрой и желанием рассматрива­лись партией как "детская болезнь", в отличие от ее собственной дисциплини­рованной "рабочести". Недисциплиниро­ванность и настойчивое желание сюрре­алистов заниматься собственной незави­симой культурной деятельностью озада­чивали и беспокоили лидеров компартии.

Шок, которым была Вторая Мировая война и первые проявления практики сталинизма (очевидно, имеется в виду Французская коммунистическая партия - перев.), соединенные с декадентскими тенденциями к мистицизму и некритиче­скому эротизму, сломали хребет сюрреалистского политического радикализма. Сознательная попытка сюрреалистов разрушить культуру изнутри, позволив­шая им стать художественным и литера­турным "движением", также отвлекала их энергию от политики. К концу Второй Мировой войны сюрреализм исчерпал себя как направление - политически и творчески, - и с распадом "официального" / движения, возглавлявшегося Бретоном, европейские культурные радикалы рас­кололись на изолированные группки диссидентов, рассыпанные по всему кон­тиненту. Именно из этих групп десять лет спустя и возник Ситуационистский Интернационал.

Ситуационистский Интернационал вы­рос не только из теории авангарда, но и из французской марксистской традиции, хо­тя и очень неортодоксальной. Историче­ские обстоятельства сделали возможным это пересечение интересов авангарда и со­циализма. Преступления сталинизма и очевидная неудача троцкизма превратили послевоенный Париж в благодатную по­чву для возникновении новых синтезов. Особо важное значение для споров, кото­рые вновь возникли в работах ситуационистов в 1960-е годы, имели идеи Корнелиуса Касториадиса и группы, возникшей вокруг журнала Socialisme ou Barbarie ("Социализм или варварство"); в которой некоторое время состоял и ведущий ситу­ационистский теоретик Ги Деборд.

Socialisme ou Barbarie откололся от гос­подствующего направления в троцкизме из-за разногласий в вопросе о предска­занной Троцким мировой революции, а также в качестве протеста против все возрастающего репрессивного и сектант­ского характера внутренней жизни Чет­вертого Интренационала. Касториадис также резко критиковал ленинскую идею авангардной партии, считая, что единственная политическая организа­ция, способная преодолеть тенденции к иерархизации и интеграции в систему, должна быть основана на независимом самоуправлении, рабочих советах или Советах. Рабочие советы были не только средством, но и целью общественного пе­реустройства. Эта вера в эффективность "коммунизма рабочих советов" позднее станет отличительной чертой ситуационистской мысли, в том виде, в каком она воплощалась в жизнь на протяжении ко­роткого периода событий 1968 года.

"Коммунизм рабочих советов", конечно, имел родословную, простиравшуюся не только к бельгийцу Антону Паннекоеку, захватам предприятий в Турине при Грамши и Советам в России, но также к анархо-синдикалистской традиции. Идея рабочих советов - это один из примеров пересечения анархизма и марксизма, ко­торым была отмечена ситуационистская теория и которое объясняет ее непреходя­щее значение. Идеи ситуационистов не могла сковать серая догма "научного со­циализма", не мог им помешать и богем­ный гедонизм, противящийся всякой дис­циплине; напротив, ситуационисты пыта­лись синтезировать эти две традиции в практику, которая могла бы преодолеть препятствия, до сих пор подавлявшие ре­волюционный импульс.

Ситуационистский Интернационал стал котлом, в котором пузырилось кол­довское варево культурных и политиче­ских течений, вполне сознательно всту­павших в прямую конфронтацию с суще­ствующим обществом. Ситуационистам оставалось только отхлебнуть побольше этого пьянящего отвара и воздать хвалу его волшебному действию.

Ситуационистский Интернационал формально был создан в 1957 году путем объединения двух взаимодополняющих, но так до конца и не объединимых тече­ний в европейском авангарде. С одной стороны, это были революционные ху­дожники из Международного движения за имажинистский Баухаус (IMIB), среди которых особо выделялись датский ху­дожник Асгер Йорн и бельгийский сюр­реалист Кристиан Дотремон. Бывшая об­ломками, оставшимися после кончины сюрреализма, эта "северная сеть" покля­лась продолжать нападки на официаль­ную культуру через поэзию, музыку, жи­вопись и "революционную архитектуру". Она также недвусмысленно отрицала ре­акционные, и мистические наклонности сюрреализм», высказываясь в пользу ра­дикального коллективного действия.

Второй группой были леттристы - воз­никшее в Париже неосюрреалистическое течение, к которому принадлежал и бу­дущий гуру Ситуационистского Интер­национала Ги Деборд. Леттристы предла­гали делать с буквами то же, что дада­исты и сюрреалисты делали со словами, используя именно их, а не более крупные части в качестве основы единого искусст­ва, "звуковой поэзии". Леттристский Ин­тернационал (ЛИ) настаивал не только на том, что авангард должен вырабатывать строгую критику общества, но и на том, что искусство должно "реализовываться и подавляться". Попросту говоря, леттри­сты призывали к тому, чтобы повседнев­ная жизнь проживалась как искусство, тем самым делая бессмысленным выделе­ние последнего в отдельную дисциплину.

В тексте, подготовленном для того, что­бы объявить о создании Ситуационист­ского Интернационала, Деборд набросал основные тезисы для новой организации: 'То, что называется культурой, отражает и определяет возможности организации жизни в данном обществе. Наша эпоха в основе своей характеризуется отставани­ем революционного политического дейст­вия от развития современных возможно­стей производства, которые требуют луч­шей организации мира". Или, говоря ко­роче, "прежде всего, мы считаем, что мир должен быть изменен", - и должен быть найден новый способ действия, посколь­ку все предыдущие попытки оказались неудачными.

Период с 1957 по 1962 год стал взрывом творчества ситуационистов, начиная с "индустриальной живописи" итальянца Галлицио, пытавшегося разрушить ры­нок искусств, и кончая "модифицирован­ными" портретами Асгера Йорна и архи­тектурными фантазиями Констана. Это был и период расцвета Ги Деборда и Рауля Ванейгема как теоретиков и пропа­гандистов. Но практическая деятельность также вскрыла идеологические трещины внутри СИ, в частности по вопросу о включении "ситуационизма" в существу­ющий мир искусств. Результатом стал раскол СИ в 1962 году, после которого большинство из нескольких десятков че­ловек, составлявших движение, либо ото­шли от него, либо были исключены.

Хотя в Ситуационистском Интернаци­онале нашли свое выражение разнооб­разные утопические тенденции, отражав­шие развитие как авангардных художе­ственных течений, так и радикальной политической критики, в данной статье нас интересует прежде всего последнее. Именно после раскола между германски­ми и скандинавскими "эстетами", с одной стороны, и более политизированными па­рижанами, с другой, ситуационистская теория достигла своего наивысшего раз­вития. В то время как от Ситуационистского Интернационала осталось насле­дие, принадлежащее перу различных ав­торов, именно Деборд и Ванейгем были авторами основных ситуационистских текстоа 'Общество зрелища" Деборда и "Революция повседневной жизни" Ванейгема определяют лицо Ситуационистско-го Интернационала как теоретически, так и стилистически.

ЖИЗНЬ В ЭПОХУ ЗРЕЛИЩА

Ситуационисты поставили своей целью ни больше ни меньше - вызвать социальную революцию, которая поло­жила бы конец отчуждению человечест­ва, причиной которого является жизнь в товарных капиталистических обществен­ных отношениях, и установить эру осво­божденного существования, где жизнь становится искусством. Несмотря на то, что Деборд использовал традиции аван­гарда в качестве инструментария, с по­мощью которого можно было синтезиро­вать идеи, казавшиеся подходящими, со­вершенно очевидно, что его творчество оставалось в рамках марксистской тради­ции, хотя и очень еретической. Его 'Обще­ство зрелища" недвусмысленно опирает­ся в своем анализе на теоретические по­строения марксизма, в частности на его исторический материализм с упором на концепции классового господства и клас­совой борьбы.

Где Деборд отошел от ортодоксального марксизма, так это в том, что он подчер­кивал роль потребления, которое смени­ло производство в качестве двигателя зре­лого капитализма. Деборд считал, что с переходом к позднему капитализму на­кануне Второй Мировой войны, требова­ния экономики определили образ нового человека - потребителя. Вторя Маркузе, Деборд писал о том, что в зрелом капита­листическом обществе до того репресси­руемые и сублимированные желания бы­ли теперь освобождены, но лишь для того, чтобы служить капиталу. Присущее ка­питализму отчуждение, которое раньше осознанно ощущалось как противоречие и потому служило диалектической осно­вой для революционных преобразований, теперь стало удобным и бессознательным по мере того как людей засасывало в апатичное блаженство потребления. Классовое господство теперь проявлялось в основном в форме культуры и идеоло­гии, а не грубого принуждения.

Именно это было определяющей харак­теристикой "общества зрелища" Деборда: "Жизнь обществ, в которых господствуют современные условия производства, вы­ступает как огромное скопление зрелищ". Под зрелищем Деборд понимал все сред­ства и методы, кроме прямого насилия, которые власть использует, чтобы вытес­нить потенциально политические, крити­ческие и творческие человеческие прояв­ления к границам мысли и поведения. Другими словами, "зрелище" - это обще­ственное отношение. Загипнотизирован­ные радостями потребления и не осозна­ющие своего все усиливающегося отчуж­дения, люди отворачиваются от измене­ния мира и собственного освобождения.

Ситуационисты признавали способ­ность капитализма не только маргинализовать недовольство, но и фактически вы­вернуть его наизнанку, используя его для усиления зрелища. Очень чувствитель­ный к этой опасности, Деборд попытался создать единую критику, которая оказа­лась бы непроницаемой для исправления зрелищем. Только преодолев разрыв тео­рии и практики, писал Деборд, Ситуационистский Интернационал сможет избе­жать искажения своих намерений. Эта озабоченность привела СИ к тому, что он сопротивлялся как затвердению своей те­ории в идеологию, так и любым иерархи­ческим формам организации. "Ситуационистский Интернационал это не полити­ческое движение и не социология пол­итической мистификации. Ситуационистский Интернационал выступает за пер­манентную революцию повседневной жизни".

Анализ Деборда нес в себе и наметки революционной стратегии. Поскольку традиционный марксистский "революци­онный субъект" - пролетариат – переживает агонию отчужденной, вызванной зрелищем пассивности, призывы к тради­ционной классовой борьбе являются серьезным непониманием природы позд­него капитализма, и могут рассматри­ваться как неотъемлемая часть самого зрелища. Исходя из этого положения, Ситуационистский Интернационал видел свою миссию не в массовой работе, а в агитации и пропаганде, и именно благо­даря им он приобрел свою непреходящую известность. Вместо старомодной, мрач­ной политики левых, СИ выступал за подлинную "революцию повседневной жизни", грандиозную культурную транс­формацию. Только сорвав шоры зрелища и раскрыв реальность классового господ­ства, массы могут осознать, что восстание возможно. Может быть, это было всего лишь удобным оправданием для много­численных интеллектуалов из артисти­ческих кафе, не желавших пачкать руки в кропотливой работе по организации масс, но это настоятельное требование драматического действия одновременно открывало значительные тактические возможности.

Если анализ Деборда был сух и стре­мился к теоретической утонченности, то политика "радикального субъекта" Рауля Ванейгема в "Революции повседневной жизни" была дерзкой и буйной, воплоще­нием joie de vivre, найденной в кругу ситуационистов. Если Деборд был вопло­щением строгости, то Ванейгем - мечта­тельности. Для Ванейгема отрицание от­чужденной жизни было имманентно че­ловеческому стремлению к активному участию и живому, непосредственному опыту. Лживые обещания зрелища, счи­тал он, только вдохновят появление субъ­ективного сознания, стремящегося к тому, чего не может дать зрелище: к миру, сво­бодному от нужды, жертв и работы, где люди действительно могут жить своими мечтами, желаниями и страстями.

Место работы, являвшейся средством выживания, должна была занять л игра, которой отводилось центральное место в пост-зрелищной жизни. Производитель­ный труд должен был осуществляться только через "влечение к игре". Эта "анти­работная" позиция Ванейгема позволяет безоговорочно отнести его к утопической традиции сюрреалистов, а его требование никак не меньшего, чем игра и желание, стало отличительной характеристикой ситуационистской мысли и практики. Ва­нейгем писал в период, когда казалось, что капитализм в силах выполнить свои обещания изобилия, а технологический прогресс - сделать возможным радостное, основанное на игре человеческое сущест­вование. Сохранение капиталистических общественных отношений сковывало воз­можности утопического будущего, поэто­му задачей революционеров было разру­шение капитализма с тем, чтобы основан­ное на игре будущее могло стать реаль­ностью.

В своих зажигательных и полных фан­тазии работах Ванейгем писал, что борьба за будущее должна вестись не только в области политики, но во всех сферах жиз­ни, включая (а, может быть, в первую очередь) самые житейские и банальные. Именно в скучной и мрачной рутине -несоответствие между тем, что есть и тем, что могло бы быть, ощущается особенно явственно. Здесь, в повседневной жизни лежит возможность для немедленного ре­волюционного взрыва: "Повседневная жизнь есть мера всех вещей: удовлетво­ренности или неудовлетворенности чело­веческими отношениями, использования времени, отпущенного на жизнь, арти­стического эксперимента, революцион­ной политики".

Исходя из этого, Ванейгем призывал как революционеров, так и их партии обратить свое внимание на непосредст­венное: "Люди, говорящие о революции и классовой борьбе, не соотнося этого с по­вседневной жизнью, не понимая того, что разрушительного есть в любви и что по­зитивного есть в отказе от принуждения, - от речей этих людей несет мертвечи­ной".

Говоря о том, что образ жизни – даже бунтаря и диссидента - превратился в предустановленную роль в рамках само­го зрелища, Ванейгем требовал возвраще­ния подлинности, необузданного жела­ния, спонтанности. Для него конечным выражением желаемой свободы и осво­божденного желания были мгновения бунта. Социальная революция в конеч­ном счете представлялась ему игрой, в которой удовольствие и личное участие определяли новые способы существова­ния: "Революционные моменты - это кар­навалы, в которых частная жизнь празд­нует свое объединение с возрожденным обществом".

Хотя работы Деборда и Ванейгема оп­ределяли два параллельных направле­ния ситуационистской теории - описание общества зрелища и пути его отрицания радикальным субъектом - ситуационистский проект ни в коем случае ими не исчерпывается. Уходившие своими кор­нями в авангардные художественные те­чения, ситуационисты оказались удиви­тельно творческими и плодовитыми в по­исках методов раскрытия действитель­ной эксплуатации и классового господст­ва, скрывающихся под маской зрелища.

Их журнал Internationale Situationiste ("Ситуационистский Интернационал"), издававшийся ежегодно постоянно ме­нявшимся редакционным коллективом, откликался на большое количество раз­личных тем. Анализ международного по­ложения от Алжира до восстания в Уоттсе соседствовал с критикой политики и языка, техническими рекомендациями по культурному и художественному вмеша­тельству в жизнь и постоянно присутст­вовавшей концепцией "единого урбаниз­ма", - интегральной теорией города.

На страницах журнала можно было найти инструменты, которыми пользова­лись ситуационисты. Самыми известны­ми из них были преобразованные комик­сы и другие образцы массовой культуры. Словесные пузыри романтических ко­миксов были наполнены политической пропагандой, обворожительные героини настаивали на том, что "освобождение ра­бочих должно быть делом самих рабо­чих".

Преобразованные комиксы и плакаты, а также картины Йорна и Галлицио, или расписанные стены Парижа в мае 1968 года были образцами основной ситуаци­онистской техники - detournement. Detournement, что можно перевести как диверсия, разрушение или нападение, был попыткой противопоставить гипно­тической власти общества зрелища его же слова, символы и тотемы. Идея заклю­чалась в том, что надо отнять у зрелища и его проявлений их смысл, изменив об­раз этих объектов, переставив составляю­щие их части, расположив различные объекты в новом порядке, тем самым провоцируя шок, который поднимет субъек­тивное сознание людей до осознания то­го, что реальность мира зрелища на са­мом деле является лишь "материализа­цией идеологии", а не естественным со­стоянием природы. Окончательный detournement, конечно, должен стать пе­реворотом существующего общества с ног на голову в ходе революционного фестиваля.

Ситуационистская теория требовала практики, которая разбила бы непри­ступные стены идеологической мисти­фикации. Также как detournement бро­сал вызов смыслу зрелища, создание си­туаций - моментов свободной спонтан­ной игры, которые бы одновременно разрушали существующие обществен­ные отношения и определяли отноше­ния в посткапиталистическом будущем - было необходимо, чтобы достичь рево­люционного праздника. Эти сознатель­ные попытки избавиться от контроля зрелища над воображением сделают возможным выражение и реализацию до того репрессируемых желаний и до­стижение освобожденной и неотчужден­ной жизни.

Если detournement служил культурно­му производству, то создание ситуаций было средством общественной и полити­ческой борьбы. Исходя из представления о том, что общество зрелища содержит в себе как объективные, так и субъектив­ные зерна нового общества, ситуациони­сты настаивали на том, что нужно раз­вернуть пропаганду желания, которое за­ставит людей критически подойти к "по­трясающему контрасту между возмож­ным устройством жизни и ее нынешней нищетой".

Поскольку ситуационисты разрабаты­вали свою теорию и практику в десятиле­тие после 1957 года, их мало кто знал за пределами авангардных и ультралевых кругов. К тому же они казались страшно оторванными от жизни, настолько, что часто становились объектом насмешек из-за своей занятной оторванности от "серьезных" общественных и политиче­ских дебатов. Но с казавшимся невероят­ным взрывом студентов и рабочих в 1968 году, сущность мира зрелища оказалась разгаданной, и оказалась она именно та­кой, как и предсказывали ситуациони­сты. По крайней мере в течение нескольких недель западная капиталистическая страна жила мечтой ситуационистов.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ФЕСТИВАЛЮ

Во второй половине шестидесятых го­дов стало очевидно, что глобальный взрыв недовольства и бунта приближает­ся. В ретроспективе этот период можно рассматривать в одном ряду с другими великими историческими моментами -1848, 1905 или 1917-19 годы, - когда старый режим подвергался всемирной атаке. Ес­ли рассуждать в терминах классической революционной теории, взрыва в шести­десятые не должно было произойти: ка­питализм, похоже, смог преодолеть эконо­мические противоречия, организации трудящихся работали рука об руку с капиталом, и за исключением нескольких стран Третьего мира, казалось, все шло хорошо. Но на Западе восстание исходило не от пролетариата, а от отчужденной молодежи и маргинальных групп, проте­стовавших против удушливой скуки и лицемерия жизни.

Языки разожженного ситуационистами пламени радикального несогласия за­пылали во Франции начиная с инциден­та в Страсбургском университете осенью 1966 года. Группе студентов, находивших­ся под влиянием идей ситуационистов удалось установить контроль над страсбургским отделением студенческого профсоюза (UNEF) и с помощью ситуаци­онистов напечатать ставший, пожалуй, самым знаменитым и наиболее переводи­мым текст "Размышления о нищете сту­денческой жизни, рассматриваемой в ее экономическом, политическом, психоло­гическом и сексуальном аспектах и скромные предложения по ее измене­нию". Студенты использовали фонды профсоюза, чтобы напечатать 10 000 эк­земпляров брошюры. Это вызвало ярость администрации университета, которая подала на них в суд за неправильное использование профсоюзных фондов.

Но, конечно же, не обстоятельства, при которых был напечатан памфлет, а преж­де всего его содержание вызвали скандал. Поскольку памфлет был яростной атакой не только на роль студентов, но на обще­ство зрелища вообще. Намеренно прово­кационный, как и все ситуационистские тексты, памфлет говорил о том, что сту­денты, производимые в массовых масшта­бах, неспособны думать - в полном соот­ветствии с интересами зрелища - и при­зывал к незаконным действиям в качест­ве лучшего ответа на это. Приговор суда заслуживает того, чтобы его процитиро­вать. Говоря о Ситуационистском Интер­национале, судья заметил, что "эти цини­ки не останавливаются перед воровством, разрушением образования, уничтожени­ем работы, тотальным разрушением и мировой пролетарской революцией, единственной целью которой является "запретное удовольствие"".

Скандал, сопровождавший выход в свет "Нищеты студенческой жизни" и публика­ция книг Деборда и Ванейгема в 1967 году вызвал беспрецедентный интерес и дис­куссии о ситуационистском анализе, в то время как французские студенты начали год разрушения и агитации, достигший своей кульминации во время майских со­бытий в Париже. В январе 1968 года ради­кально настроенные студенты, находив­шиеся под влиянием ситуационистов, ор­ганизовали группу "бешеных" (enrages). Более широкое "Движение 22 марта" также находилось под некоторым их влиянием.

После оккупации полицией Латинского квартала, последовавшей за мощными, продолжительными и сопровождавшими­ся насилием демонстрациями, протест рас­пространился на фабрики и в учреждения. К середине мая во всеобщей забастовке принимало участие уже более десяти мил­лионов человек, выдвигавших требования, находившиеся за гранью понимания госу­дарства, предпринимателей и профсоюз­ных бюрократов.

С самого начала рабочие отвергли повы­шение заработной платы, о котором дого­варивались профсоюзы, призывая вместо этого фундаментально изменить органи­зацию труда и требуя самоуправления. Возникли сотни независимых рабочих советов. Работники государственного телеви­дения передавали в эфир предупреждения о действиях полиции, футболисты требо­вали "футбола для футболистов". Студен­ты оккупировали Сорбонну и другие уни­верситеты. Люди гуляли по улице, осво­божденные от прежней зажатости. Ванейгемовский фестиваль приближался.

В то время как Ситуационистский Ин­тернационал был слишком мал, чтобы оказывать непосредственное влияние на события, - тогда в нем было только сорок человек, - его идеи и взгляды пропитыва­ли атмосферу карнавала. Члены СИ уча­ствовали в деятельности Комитета за продолжение оккупации, призывавшего неуклонно углублять восстание самыми поэтичными сюрреалистскими призыва­ми: "Я принимаю свои желания за реаль­ность, потому что верю в реальность моих желаний" - говорилось в одном граффити, "Вся власть воображению!" - кричало дру­гое. Настенную литературу можно рас­сматривать одновременно как реализа­цию искусства и detournement городской среды.

Один из самых известных лозунгов "Под мостовой - пляж!" был выражением остроумия и элементом detournement в ситуационистской лозунгистике. Это гра­ффити относилось не только к использо­ванию булыжников из мостовой против полиции, но и к утопическим возможно­стям, заложенным в акте бунта. Если об­щество может быть трансформировано как улицы его городов, то жизнь действи­тельно может стать огромным праздни­ком на берегу моря, по крайней мере лозунг говорил о том, что это возможно.

Хотя эта почти-революция закончи­лась растворением радикальных требова­ний трудящихся в узкопонимаемые со­глашения о зарплате и условиях труда и неспособностью студентов сохранять революционную сплоченность перед лицом предложенных правительством уступок, майские события были наибольшим при­ближением к социальной революции на послевоенном Западе. Парижское восста­ние показало в зачаточной форме конту­ры новой, менее отчужденной и более человечной общественной жизни.

КОНЕЦ СИТУАЦИОНИСТСКОГО ИНТЕРНАЦИОНАЛА

Майские события, однако, не заверши­лись detournement общества, вместо этого старому порядку удалось восстановить котроль. Хотя Ситуационистский Интер­национал незамедлительно заявил о своей роли в подготовке взрыва, ситуаци-онисты все же болезненно осознавали, что их анализ был ошибочен: предсказан­ная революция не свершилась. Последст­вия майских событий были основной причиной самороспуска СИ пять лет спу­стя.

В полном соответствии с ситуационист­ской модой, смерть Интернационала со­провождалась яростной полемикой и вза­имными обвинения групп Деборда и Ва­нейгема. Это отражало центральное про­тиворечие ситуационистской мысли: на­пряженные отношения между желанием "делать революцию" и жить как можно более полной жизнью в существующем обществе. Фактически это было возвра­щение к полемике, возникшей во время раскола СИ в 1962 году, когда фракция Деборда критиковала политику желания Ванейгема как игру в темных, малозамет­ных трещинах капиталистического об­щества.

Несмотря на свою малочисленность и непродолжительное существование, Си­туационистский Интернационал оказал и продолжает оказывать огромное влия­ние на радикалов от" культуры и ультра­левых в Европе и Соединенных Штатах.

Возможно, наибольшее влияние ситуа­ционисты оказали именно в области об­щественной теории. Говоря об обществе зрелища, Деборд по существу представил первый анализ постмодернистской эпохи. Многие из современных старейшин по­стмодернизма были частью той же па­рижской тусовки, в которой вращались ситуационисты, и существует явная пре­емственность между работой ситуацио­нистов и возникшими позднее постмодер­нистскими общественными теориями.

Как и ситуационисты, теоретики по­стмодернизма рассматривают мир обра­зов как разделенный на части, разъеди­ненный, лишенный центра. Зрелище Де­борда - это именно та действительность, о которой они говорят. Они пользуются стилем и словарем ситуационистов, де-конструктивным detournement и описа­нием в виде коллажей, не говоря уже о чудовищно сложном стиле писания. Си­туационистские термины игры и жела­ния характерны для работ постмодерни­стов, точно так же, как и их интерес к средствам массовой информации, аван­гарду и повседневной жизни.

Но выводы ситуационистов радикаль­но отличаются от выводов парижских по­стмодернистов. Их развитие шло от по­иска более точных описаний того, как организовано общество и как возможно его изменение, к падению в счастливый, всепринимающий нигилизм. Гиперре­альность Бодрийара представляет собой всесильное зрелище, зрелище является не видимостью, а реальностью, и ничего нельзя сделать, остается только сидеть и наслаждаться им. "История замерзает, за­медляется, события сменяют друг друга и пропадают в безразличии", - пишет он в высшей отрешенности. Аналогично, Лиотар считает, что различие между зрели­щем и действительностью разрушено и создалась одна цельная действитель­ность, в которой каждое действие, каким бы радикальным оно ни было, с самого начала оказывается в общем русле, опре­деляемом капитализмом.

Говоря короче, постмодернизм Бодрий­ара и Лиотара - призыв к безнадежности. Мы должны наслаждаться нашей несчастностью, поскольку это единственное, что мы можем получить. Как далек этот модный нигилизм от постоянной сосредо­точенности ситуационистов на радикаль­ных политических изменениях! В своей последней работе "Комментарии к "Об­ществу зрелища" Деборд исследует ту же постмодернистскую территорию, что Бодрийар и Лиотар, и хотя он менее жизне­радостен, чем в шестидесятые годы, он остается, говоря словами Грамши, "песси­мистом разума, оптимистом воли". Дорога может быть невозможно трудна, но Де­борд все еще пытается идти по ней.

Какое значение может иметь теория ситуационистов сегодня? Перспективы радикального общественного переуст­ройства столь смутны, что даже могут показаться несуществующими. Полные игры, освободительные требования реа­лизации желания Ванейгема сегодня ка­жутся эксцентричными, если не откро­венно фривольными в мире жесткой, из­матывающей работы. Адреналиновый шок шестидесятых давно улетучился, а вместе с ним улетучились и мечты рево­люционеров. Может даже показаться, что Ситуационистский Интернационал умер вовремя.

Отнюдь! В нашу несчастную и обезду­шенную эпоху, когда у нас больше нет выбора Между "гарантией умереть от го­лода и гарантией умереть от скуки", ар­гументы ситуационистов приобретают новую силу и значимость.

Это, однако, не означает, что в теории ситуационистов нет проблем. Их вывод о том, что капитализм преодолел экономи­ческие противоречия, был очевидно не­верным, близоруким, результатом восп­риятия послевоенного бума как постоян­ного положения вещей. Ожидания ситуа­ционистов, что капитализм продолжит обеспечивать изобилие, не выдержали проверки временем. Соответственно слаб был и их анализ экономических бедст­вий. Концентрация на несчастье и банальности отчужденной жизни выдавала недостаточное знание или недостаточ­ный интерес к положению беднейшей части населения планеты. Теоретические предпочтения ситуационистов также явс­твенно говорят об их собственном классо­вом положении.

Вторая нерешенная проблема ситуационистской мысли возникает в связи с концепцией радикального субъекта Ра­уля Ванейгема. Оставляя в стороне заяв­ление постмодернистов о том, что лично­сти не существует (!), ванейгемовская политика желания - а это очень соблаз­нительная политика, - имеет определен­ный риск скатывания к простому мелко­буржуазному гедонизму. Должны ли мы попытаться прожить хорошую жизнь сейчас и позволить моменту революции удалиться к линии горизонта или мы должны сдерживать стремление к удо­вольствию до того момента, когда мы наконец достигнем утопии? Этот вопрос ситуационисты так и не разрешили.

Другая проблема возникает в связи с заявлением о том, что капитализм есть источник всякого отчуждения (подразу­мевается, что изменение господствующих общественных отношений приведет к ми­стическому единству и интеграции всех индивидов). Проблематичным было и предположение о том, что экономические противоречия - единственные, которые имеют значение.

Если, как заявляли ситуационисты, их теория требовала революционной прак­тики, тогда Ситуационистский Интерна­ционал не отвечал своим собственным высоким требованиям. Ги Деборду до­вольно успешно удавалось контролиро­вать направление деятельности Ситуационистского Интернационала. Он стал первым среди равных в организации, ко­торая требовала полного отсутствия иерархии, до тех пор пока она не превра­тилась в организацию, состоявшую бук­вально из одного человека. Ситуациони­стский Интернационал также страдал от элитарности, самонадеянности и язвительных перебранок - во имя сохранения революционной чистоты.

Но даже несмотря на проблемы, пре­тензии, преувеличения и ошибки, ситуационистская мысль остается значимой для тех, кто продолжает - столкнувшись с вредными испарениями постмодернизма - мечтать о лучшем, радикально ином мире. Ситуационисты предложили суще­ственную историческую критику совре­менного капитализма, первый анализ ус­ловий постмодернизма, но этим не исчер­пывается их вклад в благородную тради­цию отрицания и протеста.

Своим пышным стилем, торжеством удовольствия и желания, и бескомпро­миссно критической позицией ситуацио­нисты показали пример сегодняшним ра­дикалам. Своей верностью радикальной демократии и оппозицией по отношению ко всем формам представительства и иерархии они указывают путь, по которо­му должно пойти общество после паде­ния диктатур, запятнавших имя социа­лизма. Ситуационисты сознательно стре­мились быть авангардом в смысле искус­ства, а не в политическом смысле. Своей критикой интеграции в систему, они пока­зали опасности, заключенные в любом компромиссе с существующим порядком. А своей настойчивостью в вопросе о необ­ходимости борьбы в сфере повседневной жизни, ситуационисты сделали неизбеж­ным соединение личного и политического.

Массовые восстания в Восточной Ев­ропе усилили нашу уверенность в том, что отказ может разрушить существую­щий общественный строй. Ситуациони­сты работали над тем, чтобы показать, что подобная общественная трансфор­мация в сердце капитализма не только желательна, но и возможна. За это мы перед ними в неоплатном долгу. По крайней мере, ситуационисты предпри­няли попытку изменить мир. Кто может желать большего?

("New Politics", N14, 1993)

Перевод Михаила ЦОВМЫ