КОГДА ВЛАСТИ ГОВОРИЛИ: "ИЗЛОЖИТЕ СВОЮ ПРОГРАММУ", ИМ В ОТВЕТ СМЕЯЛИСЬ В ЛИЦО

Рассказывает Элен Шателен, кинодокументалистка, участница Красного Мая

Корр.: Главный вопрос, который я хотел бы задать, это одно большое ПОЧЕМУ? Почему тогда, в конце 60-х быть молодым значило - быть левым, почему молодежь вдруг кинулась изучать Бакунина, Мао, Троцкого, Маркузе? Ведь никакого эконо­мического кризиса тогда не было.

Элен Шателен: Это очень большой воп­рос и однозначного ответа на него нет. Я помню, как за месяц до событий, в апреле или марте, была напечатана статья, став­шая впоследствии знаменитой: "Франция спит". Никто не может ответить на вопрос, почему это началось, все попытки найти какую-либо одну причину, почему обще­ство взрывается, - безуспешны. Движение, подобное Маю 68-го, лежит вне рамок исторических объяснений в традицион­ных политических терминах, сложив­шихся в XIX веке. Это первый или по­следний взрыв, который преодолел все логические схемы.

Франция исторически очень политизи­рованная страна, здесь существуют тра­диции, связанные с Сопротивлением, На­родным Фронтом, всей историей левого движения. У нас была очень догматиче­ская и очень сильная компартия. У нас еще в конце 50-х - начале 60-х была бипо­лярная, двухцветная политическая жизнь: правые и коммунисты. На куль­турном уровне влияние компартии было очень сильным, все наши папы и дедуш­ки были связаны с компартией. Вся боге­ма, вся культурная жизнь была очень левой (правые смогли поднять голову только лет пять назад, только сейчас они смогли открыто говорить: мы антисеми­ты, мы нацисты. Раньше это было невоз­можно). И язык, и образ мышления в культуре были связаны с традиционным коммунистическим образом мышления. Остальные левые были чисто политиче­скими организациями. Были троцкисты – жуткие конспираторы, всегда в черных очках, имели по 12 разных имен и псевдо­нимов. Они все знали, были очень серьез­ными и к любому политическому собы­тию давали свой комментарий. Анархи­стских движений почти не существовало, это были какие-то чудом уцелевшие с 30-х годов ихтиозавры.

Корр.: А "Ситуационистский интернаци­онал"?

Э.Ш.: Это была маленькая, острая на язык, очень умная группа. Все движение состояло из 5 человек, издававших газету "Интернациональ ситуационист". Но именно они подготовили культурную по­чву, "умную культуру", чтобы этот взрыв произошел. Переходя на более высокий политический и исторический уровень, следует сказать, что очень важным фак­тором для нас была "антиимпериалисти­ческая борьба". Все движение началось именно на этой почве. Все левые объеди­нялись вокруг вьетнамской войны, вокруг Латинской Америки. Вокруг дискуссий по этим проблемам в университете сформировались группы и троцкистские, и полуанархистсткие (тогда еще было не совсем ясно, что они анархисты), и все они боролись с компартией с более левых позиций.

Взрыв, который произошел в мае, на­чался в марте. Это была очень странная смесь образа мышления ситуационистов (очень иронического, очень острого) и нормальных левых: марксистских, полу­марксистских и антимарксистских (иног­да это одни течения) группировок. Сила ситуационистского движения в том, что оно работало не над схемами объяснений, не на фактуальный прямолинейный об­раз мышления, объясняющий по этим схемам, что и где произошло. Оно было связано и со структурализмом, и с сюрре­ализмом, и с поэтическими школами. Кроме того, следует помнить, что еще за год до Мая волна студенческих волнений прокатилась по Европе. Сильное студен­ческое движение было в Италии, Свобод­ный университет в Берлине... То, что было абсолютно новым, так это то, как внезап­но все взорвалось, и сам тип мышления, который возник в те дни. Только потом возникли структурированные организа­ции, которые имели новый язык. Это бы­ло похоже на то, как геологи ищут источ­ник воды по точным новейшим методи­кам и вдруг фонтан бьет у них за спиной. В начале все, кто был связан с какой-либо политической организацией, какой бы она ни была, - самой левой, самой студен­ческой, бегали с высунутыми языками, чтобы просто успеть на поезд. Взрыв ока­зался совсем не там, где его ждали, все было абсолютно неожиданно. И поэтому что-то произошло с исторической па­мятью: я прекрасно помню эту ночь на Гей-Люссаке, еще до первых крупных ма­нифестаций.

Корр.: Первую "ночь баррикад" с 10 на 11 мая?

Э.Ш.: Это не были баррикады против кого-то, это были баррикады памяти. У меня было странное чувство, что я вижу, как народ, люди, пишут страницы своей собственной истории. Баррикады не были Противостоянием и борьбой, это было аб­солютно на символическом уровне. Ни до, ни после Мая я такого никогда не встре­чала. Это было связано с. поэтическим образом мышления. Когда я говорю "поэ­тический" - это не значит "метафориче­ский", это означает непосредственную связь между обязанностью говорить и формой выражения. Поэт индивидуально может осуществить эту связь, но я не знала, что на это способна группа людей. Я думаю, наиболее близкой аналогией Маю являются первые дни Коммуны, ког­да вдруг все "нормальные" авторитарные силы: полиция, правительство, родители -вдруг исчезли. И появившиеся в Мае ло­зунги, связанные с Парижской Комму­ной, были обусловлены не преемственно­стью борьбы или исторической связью – это определялось образом мышления.

Корр.: Элен, почему молодые люди, если они в подавляющей массе разделяли ле­вые взгляды, не шли в традиционные левые партии? Ведь была не только компар­тия, была и Объединенная Соцпартия и троцкистские группировки, и миттерановские социалисты, так почему они создава­ли новые молодежные группы на той же идейной основе?

Э.Ш.: Они не создавали молодежных группировок; взрыв, который тогда про­изошел, был взрывом внутри смысла. Главным вопросом был, не "как организо­вать движение?", а "почему?" и "что зна­чит?" Это был глубокий семантический взрыв. Политический язык был абсолют­но не адаптирован к возникшей ситуа­ции. Он оказался вне рамок того, о чем люди, спонтанно вышедшие на улицу, хотели сказать. Они сами не осознавали, чего они хотели. Это был момент глобаль­ного кризиса смысла: "Зачем жить?", "Ка­кой смысл имеет работа?", "Какой смысл имеет общество?" Причем в это время Ев­ропа была экономически стабильной, все шло нормально, кризисом и не пахло. Только потом, когда профсоюзы увидели, что все заводы во Франции остановились (что показалось им невозможным и неве­роятным!) они стали формулировать тре­бования. Ведь нельзя же на вопрос "Чего вы хотите?" - ответить: "Мы хотим жить", "Мы не знаем, чего мы хотим". Тогда-то профсоюзы и подсуетились: "Мы хотим больше зарплаты", и потом все это ушло в "нормальную профсоюзную деятель­ность". Для 17-18-19-летних рабочих профсоюз был уже "хозяином", это была власть. Это была старая штука, которая занималась интересами их родителей, а родители думали только о том, как ку­пить дом. И для молодых требования профсоюзов были не тем, о чем они гово­рили, когда выходили на улицу.

Первые баррикады были не против полиции, хотя потом они, возможно, и пригодились для защиты - это был чисто метафизический жест. Потом, чтобы объ­яснить это, каждый выбирал свое объяс­нение, а в начале баррикады были язы­ком, были программой. Баррикады с цве­тами, с овощами - это были баррикады абсурда; что они защищали, никто не знал. Я помню, в эту ночь были безумные слухи: что рабочий народ идет из Бельвиля. В Бельвиле рабочего народа нету. И этот слух был метафорическим: словно вся Франция опять вспомнила свою на­родную традицию, - это был уже язык. Объективные причины и объяснения придумывались уже потом. Жить на этом уровне долго - очень трудно. На­чало мая - это как внезапно обретенный после долгих поисков смысл. Даже люди, которые делали Май, невнятно говорят о нем, потому что это трудно совместить с карьерой, с программой жизни, с тем, - что делает жизнь нормальной. Май был абсолютно вне нормы: вне ис­торических норм, вне политических норм, вне условных норм. Поэтому и власть и полиция сначала никак не ре­агировали - это было вне того, к чему они привыкли. Я помню одну из самых красивых и огромных манифестаций. Погода была изумительная, все было очень красиво, и мы прошли от Картье-ла-Тар до Этуаль - через весь Париж. Там были и старые, и новые левые - все было смешано. И мы прошли перед Ас­самблеей Насьональ - там, где прави­тельство - и никто не думал, что нужно остановиться! Это было бы вне нормы, вне фразы, которую в этот момент писа­ла улица. Это может показаться слиш­ком литературным, но то, что произошло, было огромным театром. Как будто поко­ление прошло через все исторические декорации минувшего века: и Париж­ской Коммуны, и Народного фронта, когда танцевали на заводах и рабочие получили неделю оплачиваемого отпуска... Все эти метафорические образы бы­ли на баррикадах.

Первопричиной движения был огром­ный аппетит жизни. Потому-то, на мой взгляд, анархизм и оказался тогда на подъеме, что анархический образ мышле­ния связан с жизнеутверждающим про­цессом, а не с дряхлением и умиранием. Даже если внутри и есть догматизм. Но именно этот образ мышления ставит в начале "Почему?", а не "Как?", это не меха­нистический образ мышления и образ жизни. Я помню, как старые испанские анархисты, которых я хорошо знаю, были очарованы, оказавшись в этом изуми­тельном Париже. Это было очень красиво. Этот пустой город... События продолжа­лись две недели и были связаны с мани­фестациями за освобождение студентов. Но их посадили не фашисты, не Пиночет, это был наш старый де Голль, который ничего не понимал и был в ужасе. Все парламентарии имели детей, которые бе­гали на баррикады. Никто ничего не по­нимал, а мы бегали. И когда власти гово­рили: изложите свою программу, - им в ответ смеялись. Например, было такое мо­лодежное движение ВЛР (Вив ла революсьон), тесно связанное с университетом и женским движением. У него были очень красивые акции. Например, они захватили и сожгли в мэрии под Пари­жем все документы, которые полиция ве­ла на иммигрантов. Это была очень кра­сивая, полезная и умная акция, потому что проблемы иммиграции, проблемы ра­сизма были весьма ощутимы, мы были недалеки от своего колониального про­шлого. Моя хорошая подруга отсидела за это .6 месяцев. Для нас было очень важно - добиться единства между иммигранта­ми и молодыми рабочими. А то, что про­исходило в школе? Это было безумие! Это было изумительно интересно. А потом... Потом движение превращается в кладби­ще движения.

Движение было общеевропейским, но в каждой стране оно имело свою судьбу. В Италии это был "ползучий май", и все было более политизировано, потому что там левые политические партии, даже коммунисты, были во сто раз живее, чем наши динозавры. В Германии это было более коммунистическое движение, очень радикальное, потому что быть коммунистом в Западной Германии было невоз­можно. Германия имеет свои, иные, тра­диции, они всегда более радикальные и более глубокие, - когда они марксисты, то это до конца, до мозга костей, они все знают, все изучают. Когда они анархисты - они чудесные до конца, французы всег­да более легковесны. Но были и во Франции люди, для Которых это была не игра. Это молодые ребята с заводов, которые вдруг почувствовали вкус жизни. Я по­мню, у меня были друзья, которые дума­ли, что все это начало чего-то изумитель­ного и потом они создали отряд "маки", - подпольный партизанский отряд в Нор­мандии. Им было по 18 лет. Они хотели уйти в подполье после того как студентов вышвырнули из университета, - это было тоже символическое подполье. Они тяже­ло переживали распад движения: если студенты могли продолжать образование и жить нормальной жизнью, то для них думать, что завтра они встанут за выма­тывающий конвейер было невыно­симо физически. Они были готовы взор­вать заводы. Это все для них плохо кон­чилось: один из них погиб, их судили за попытку поджога ипподрома. Безумная акция. Безумная - но не бессмысленная! Один из них сидел в тюрьме 4 или 5 лет. Он рассказывал мне, что там он встретил девушку, которую знал студенткой по майским событиям в Сорбонне, - она ра­ботала тюремным психологом. Она сказа­ла: "О, месяц Май, - как все это было забавно!". А для него Май - это не краси­вая игра. Он почти все потерял из-за него. А потом - это уже другая история: маоист­ские организации, движение коммун, движение женщин. Это интересно, но это уже другое.

Корр.: Элен, по-вашему, почему волна разочарования после спада майского дви­жения вызвала в Италии и Германии всплеск левого терроризма как стремле­ние отомстить обществу, а во Франции этого не произошло?

Э.Ш.: В Германии было очень сильно наследие нацизма, да и в Италии тоже, - Италия после войны должна была учить­ся жить вне фашизма. Во Франции же сильнее гражданское общество, мощнее демократические традиции. Общество служит как бы мягкой прокладкой меж­ду давлением власти и ответной реак­цией масс. Это не прямая линия, не то, что в Германии. Там самые радикальные не­мцы были в Берлине - если молодой че­ловек не хотел идти в армию, он ехал в Западный Берлин и сенат Западного Бер­лина платил ему стипендию для обуче­ния в университете, чтобы привлекать молодежь жить в этой витрине западного общества. Так там сложилась безумная ситуация, когда на маленьком пятачке земли сконцентрировались самые ради­кальные левые: волосатые анархисты, ан­тиимпериалисты, новые левые, левые марксисты, - и старшее поколение - не­проходимые, пещерные нацисты. Я виде­ла манифестации, когда полиция вынуж­дена была охранять старых нацистов от разъяренных леваков. Вся история герильи - оттуда. У нас это почти началось. У нас были вооруженные группы, связан­ные с заводами, но это не получило раз­вития. Тормозом послужила прошедшая через Май молодая и не очень молодая левая интеллигенция. В 1972 г. полицией был убит молодой рабочий возле "Рено", и вооруженные кружки "Гош пролетариен" взяли его убийцу в качестве заложника. Это был момент, когда французские гошисты, в большинстве своем ставшие по­сле крушения Мая страшными догмати­ками, могли пойти по пути террора. Но "Гош пролетариен" решила самораспу­ститься, чтобы не перейти к насилию, - они его не убили. РАФ в Германии в это время казнила Шляера. И, если бы и на­ши казнили заложника, то все пошло бы совсем по-другому…

Беседовал Дмитрий КОСТЕНКО