НЕРАСКРЫТАЯ ТАЙНА "ДНЕВНИКА ЖЕНЫ МАХНО"

В последнее время средства массовой информации все чаще обращаются к истории Махновского движения, по компетентности нередко не хватает. Так, в одном из мартовских выпусков популярной телепередачи "Взгляд" в качестве ценного источника по истории Махновщины был упомянут так называемый "Дневник жены Махно". Происхождению этого документа и посвящена публикуемая ниже статья.

Обратимся, прежде всего, к самому содержанию "Дневника". Едва ли не две трети его отведено описанию "пьянства" Махно. Самой характерной в этом отношении является запись от 7-го марта: "… Еще с Новоселок батько начал пить. В Варваровке совсем напился как он, так и его помощник Каретник. Еще в Варваровке бать­ко начал дурить - ругался срамными словами на всю улицу, кричал как сумасшедший, ругался и в хате при маленьких детях и при женщинах. Наконец, сел верхом на лошаденку и поехал в Гуляй-Поле. По дороге чуть не упал в грязь... Приехали в Гуляй-Поле. Здесь под пьяной командой Каретника и батько начали вытворять что-то невозможное. Кавалеристы начали бить всех бывших партизан, как только встречали на улице, нагайками и прикладами". (Все цитаты из "Дневника жены Махно даются по книге Р.П.Эйдемана "Борьба с кулацким восстанием и бандитизмом" Харьков, 1921 г., с. 47). В том же кл­юче ведутся и большинство других записей. Складывается впечатление, что в течение времени, охваченного дневником (19 февраля - 29 марта), Махно только тем и занимался, что в пьяном угаре постоянно кружил по небольшому району повстанческой территории: Гуляй-Поле - Великая Михайловка - Гавриловка, измываясь над мирным населением и расстреливая пленных красноармейцев и советских работников. В действительности, этот дневник был очень далек от истины. Ведь именно начиная с первых чисел февраля 1920 года, Махно со своей армией предпринимал ряд рейдов по Екатеринославской, Александровской и Донецкой губерниям (см. Д.Лебедев. "Итоги и уроки трех лет анархо-махновщины". Харьков, 1921 г., с. 27). В течение всего февраля махновский район был наводнен красными войсками, включавшими, по крайней мере, 42 стрелковую дивизию, Латышскую и Эстонскую дивизии, - группировка, которая насчитывала не менее 20 тыс. бойцов. Возвратившись из рейда в конце февраля Махно действительно целый месяц держался в своем родном районе. Однако у него не было возможности так беспробудно пить, как об этом говорится в дневнике, хотя бы потому, что теперь Повстанческой армии приходилось выдерживать натиск в два раза большей группировки красных, чем это было в феврале месяце. Красные стянули в этот район около 6 бригад. Повстанческая армия вела непрерывные бои с противником. А поскольку Махно, как правило, сам руководил боевыми операциями, сомнительно, чтобы в столь напряженных условиях он еще и "развлекался" целыми днями. Но дело не только в этом, а в том, что эти дневниковые записи совсем не вяжутся с теми довольно жесткими правилами по части пьянства, которые действовали в Повстанческом районе. На этот счет мы имеем вполне определен­ный документ: Приказ Революционно-Повстанческой армии №1 от 5 августа 1919 года. Так, в параграфе 5 этого приказа прямо гово­риться: "Пьянство считается преступлением. Еще большим преступлением считается показываться повстанцу Революционной Армии в нетрезвом виде на улице. (П.Аршинов "История махновского движения", с. 214). Такое отношение к пьянству своими корнями уходило в традицию, сложившуюся здесь еще при запорожцах, для ко­торых не было более позорного преступления во время боевых действий и походов. Да разве мог Махно при сложившихся в 1920 году условиях столь беспардонно игнорировать свои собственные приказы? И уж совсем невероятной является дневниковая запись от 7 марта, процитированная уже выше. Дело в том, что 7 марта исполнилось 9 дней со дня гибели Саввы, его горячо любимого брата, - дата, которая является особенно скорбной для родственников погибшего. Даже самые последние подонки, утратившие человеческий образ, почти никогда не напиваются в этот день с утра вне дома. И уж совсем исключено, чтобы Махно, который не был алкоголиком и обладал, к тому же, железной волей, измывался над односельчанами. Таким образом, и по форме и по содержанию записи о "пьянстве" Махно являются прямым очернением имени Нестора Махно автором так называемого "Дневника" и именно поэтому он никак не мог принадлежать перу жены Махно, преданного и активного махновского деятеля того времени. То же самое следует сказать о "зверствах" Махно. Если следовать логике "Дневника", то получа­ется, что в Повстанческом районе широко практиковались массовые расстрелы советских работников и красноармейцев без всякого суда и следствия. Особенно показательна в этом отноше­нии запись из "Дневника жены Махно" от 17 марта: "Нам сообщили, что наши захватили в плен человек 40. Мы выехали в село и на дороге увидели кучу людей, которые сидели на земле, а некоторые стояли и раздевались. Это были пленные. Их раздевали для расстрела... Когда они пораздевались и поразувались, им велели связать " один другому руки. Все это были великороссы - молодые здоровые хлопцы. Мы отъехали немного и остановились». Сначала раздевали пленных, а потом стали выводить по одному и расстрели­вать. Расстреляв таким образом несколько человек, остальных выстроили в ряд и чесанули в них из пулемета. Один бросился бежать, его догнали и зарубили" (Р.П.Эйдеман, цит. произв.). Могло ли в действительности случиться такое? Будучи хорошо знаком с особенностями махновской "юстиции", я беру на себя смелость утверждать, что данная дневниковая запись является фальсификацией. На этот счет сам Махно еще в 1925 году выразился вполне определенно: "В Махновском движении расстрелы специально не практиковались. И если они все-таки иногда имели свое отвратительное место, что производились они не по моему только распоряжению. Есть примеры, когда следственная комиссия разбирала то или другое дело схваченного, контрразведчика, комиссара или командира из красных или белых воинских частей, против которых были улики, что они из карательных отрядов этих армий, которые ходили за нами и мстили населению, которое поддерживало нас, сомневаясь в чем-либо при разборе этих улик, она запрашивала мнение штаба движения, иногда - лично мое.." (см. Чи­кагскую русскую газету "Рассвет" N 480 за декабрь 1925 г. ст. Махно "Об "откликах" Еленского о махновском движении"). Подобного рода заявления не были простой декларацией. В махновском районе, действительно, не применя­лась система массовых расстрелов, а что касается отдельных случаев, то им, как правило, предшествовало серьезное разбирательство в специально созданной для этого дела "комиссии противомахновских дел. По словам захваченного в плен красными весной 1921 года начальника оперативного отдела Совета революционных повстанцев Виктора Федоровича Белаша, "В задачу этой комиссии входило: по справедливо­сти вести дела следствия и карать лиц другого лагеря, т.е. антимахновцев. Все взятые в, плен красноармейцы и командиры должны были пройти через руки комиссии в тесном контакте с членами культпросвета - которые выступали на митингах и последних агитировали. Что касается отдельных лиц совработников, комис­сия решала на свою ответственность убедить подсудимых" (Архив ЦК КПУ (Киев), фонд 5, опись 1, ед. хр. 332, л. 156). Тот же Белаш отмечал, что даже в самый тяжелый момент для револю­ционной армии, а именно в начале 1920 года "В большинстве случаев рядовых красноармейцев отпускали на все четыре стороны (там же, лист 172). Конечно, Белаш, как соучастник Махно мог идеализировать карательную политику Батько. Однако, факты свидетельствуют о том, что Махно действительно отпускал "на все четыре стороны" взятых в плен красноармейцев. Так было в начале февраля 1920 года, когда повстанцы раз­оружили в Гуляй-Поле десятитысячную эстонскую дивизию (А.Буйский. "Красная армия на внутреннем фронте". Госиздат. 1927 г., с. 52), так было и осенью того же года под деревней Андреевка бывшего Бердянского уезда, когда махновцы захватили в плен по крайней мере 1200 красноармейцев (Ашахманов. "Махно и его так­тика", ж. "Красный командир", 1921 г. N 24-25, с. 4-5). Мне, как историку махновского движения, не известно ни одного случая, когда бы у Махно было отступление от этого общего правила. Что же касается событий, которые приводятся в официальной историографии, как, например, "уничтожение" махновцами всего состава Бердянского ЧК осенью 1920 года или охраны Петроградской дивизии курсантов на хуторе Ле­вицкий в декабре того же года, то на проверку оказывается, что здесь имеется совершенно оче­видное искажение фактов. В обоих только что приведенных случаях красные солдаты погибли во время боя прежде всего потому, что не за­хотели сдаваться в плен. Настоящая жена Махно, сама являлась членом комиссии противомахновских дел и, естественно, знала о существующей процедуре разбора. И вряд ли могла изобразить в своем дневнике расстрел 40 красноармейцев махновской контрразведкой безо всякого разбирательства.

Но кто тогда был настоящим автором дневника?

Сомнения в подлинности дневника "жены Махно" переходят в полную уверенность после того, как мы начинаем знакомиться с историей его появления в советской печати и с тем, кого со­ветская власть первоначально "объявила" женой Махно...

В начале 1921 года в Харьков вышла в свет брошюра Р.П.Эйдемана "Борьба с кулацким восстанием и бандитизмом". С осени 1920 года и весь последующий год Эйдеман был начальником тыла Южного фронта, другими словами говоря, именно на него была возложена ответственность за борьбу с повстанчеством и "бандитизмом". Соб­ственно говоря, только что изданная брошюра представляла собой расширенную инструкцию по борьбе с махновцами. Так вот, именно здесь впервые и был опубликован пресловутый "Дневник жены Махно . "29 марта, - пишет Эй­деман, - во время разгрома махновской банды в Гуляй-Поле отрядами 42-дивизии была убита жена Нестора Махно - Феодора Лукьяновна Гаенко..., в ее походной сумочке был найден днев­ник, в котором она вела записи с 19 февраля по 28 марта 1920 года..." (Ук. соч., с. 46). Однако всем, кто имел хотя бы отдаленное отношение к повстанческому движению, было хорошо известно (а Эйдеману это полагалось знать даже по долгу службы), что женой Махно была Галина Андреевна Кузьменко, а не Феодора Гаенко. Со­временный советский историк С.Н.Семанов считает, что здесь произошла просто "ошибка" ("Махновщина и ее крах", ж. "Вопросы истории", 1966 г., N 9, с. 53). Однако эта версия странного не­ведения Эйдемана вовсе не доказана Семановым. Мне же представляется, что здесь была не "ошиб­ка", а сознательно рассчитанный обман. Видимо, кому-то из высших представителей украинской коммунистической власти очень хотелось, чтобы автором дневника была именно Феодора Лукьяновна Гаенко. А это желание было на­столько упорным, что даже в1928 году, когда ни у кого не оставалось сомнений, что женой Махно с лета 1919 года являлась Галина Андреевна Кузьменко, - даже в это время находились советские историки, которые, не моргнув глазом, утверждали, что женой Махно была все-таки Ф.Гаенко, а Г.Кузьменко - просто фронтовой лю­бовницей (Руднев В.В. "Махновщина". Харьков, 1928 г., с. 18). Ясно, что простой ошибкой памяти это упорство объяснить довольно трудно, так же как и тот факт, что "Дневник жены Махно", хотя он и был обнаружен, согласно Эйдеману, в конце марта 1920 года, увидел свет лишь целый год спустя, в феврале 1921 года. Любопытно и то, что еще в декабре 1920 года Эйдеман под тем же наз­ванием опубликовал обширную статью в журнале Революционный фронт", органе Южного и Юго-Западного фронта (N 15 - N 16). Так вот, в этой работе вообще нет ни слова о "Дневнике жены Махно"! Почему же несколько месяцев спустя Эйдеман "вспомнил" о. нем и приписал его Гаенко? Ответ можно найти, если обратиться к личности подлинной жены Махно и к тому, как она освещала эти вопросы, когда ее спрашивали об этом.

Галина Андреевна Кузьменко родилась в 1896 году в г. Киеве, в семье полицейского урядника. Вскоре после ее рождения семья пе­реехала в село Песчаные Броды Елисаветградского уезда Екатеринославской губернии, куда был направлен на службу ее отец. Незадолго до начала империалистической войны Галина Андреевна окончила гимназию и перетупила в Киевскую учительскую семинарию, затем была направлена на работу в гуляйпольскую гимназию им. Александра II в качестве преподавателя русского языка и отечес­твенной истории. Размах культурно-просветительской работы, проводимой повстанцами, захватил ее и уже весной 1919 года она увидела в повстанческом движении воз­можность духовного возрождения Украины. Кузьменко играла довольно крупную роль как член коллегии махновской контрразведки. Это определялось, во-первых, ее твердым характером, решительностью, организаторскими способнос­тями, проницательным умом и, конечно, не в последнюю очередь личной близостью к Махно, который был к ней очень привязан. В 1921 году Галина Андреевна с отрядом Махно ушла в Румынию. Затем после побега Махно из буха­рестской тюрьмы, некоторое время вместе с мужем жила в лагере для переселенцев в Польше. Здесь в 1923 году у них родилась дочь Елена. В декабре 1923 года она вместе с группой русских анархистов предстала перед польским судом по обвинению в подготовке ею и Махно, совместно с органами ВЧК, военного заговора против польского правительства. Но суд оправдал русских анархистов, и Галина Андреевна вместе с мужем переехала в вольный город Данциг, а в 1926 году - в Париж. С этого времени она отходит от политической деятельности, а .после смерти мужа в 1934 году предпринимает попытки возвратиться на Родину. Будучи библиографом славянского отдела Французской национальной библиотеке, она, по некоторым данным, сотруд­ничала с секретными службами, передавая в СССР информацию. В годы второй мировой войны Галина Андреевна вместе с дочерью была принудительно вывезена на работы в Германию. После окончания войны Галина Андреевна и ее дочь были выданы советскому правительству как перемещенные лица, и в 1946 году были судимы в Киеве вместе со Шкуро и Красновым, одна - за "контрреволюционную деятельность" в годы гражданской войны, а вторая - по ложному обви­нению в сотрудничестве с немцами. В свое время в советской прессе были помещены известия о суде над Красновым и Шкуро. О суде над семьей Махно было решено не распространяться. Род­ственники, проживавшие в то время в Гуляй-Поле узнали об их судьбе только после того, как Галина Андреевна в 1963 году вышла на свободу. С того времени и до смерти в начале 80-х годов она проживала со своей дочерью в Джамбуле Казахской ССР, в 1977 году она приезжала в Гуляй-Поле в гости.

На вопрос об авторстве "Дневника жены Махно", она ответила следующее. Когда зимой двадцатого года части Красной армии повели борьбу с повстанцами, Нестор Махно поручил ей и учительнице из Цареконстантиновки Феодоре Гаенко вести тщательную регистрацию всех фактов красного террора по отношению к мест­ному населению. Таким образом, по замыслу Махно, дневник этот должен был представлять собою обвинительный документ против карательной политики красных в повстанческом районе. Галина Андреевна именно так и поступа­ла, заполняя дневник и занося туда сведения, которые интересовали Батько. В отношении днев­никовых записей противоположного характера, то есть о махновском терроре и моральной деградации Батько, она высказывалась очень ос­торожно: сказала, что не помнит (!), что писала что-либо в дневнике. И тут же добавила: вполне возможно, что эти записи делали Фаня (Гаенко), но она сама ничего определенного об этом сказать не может. Вот если бы она увидела подлинник дневника, тогда бы легко по почерку определила, что написано ею, а что Феодорой Гаенко.

По свидетельству очевидцев, Галина Андреевна, несмотря на свои 83 года, обладала очень острой памятью, поэтому трудно пред­положить, чтобы она в самом деле не помнила, что именно записывала в дневнике. К тому же следует иметь в виду и то, что вокруг этого дневника уже в самом начале 20-х годов, бушевали жаркие споры о его подлинности, и она, конечно, знала об этом. Такие вещи, особенно если они происходили в молодые годы, не за­бываются.

Этот "провал" в памяти Галины Андреевны может объясняться очень просто: просидев около 20-ти лет в заключении, она под старость лет, по-видимому, не хотела усложнять жизнь себе и до­чери* рассказами о том, что противоречило официальной историографии.

Скорее всего "Дневник жены Махно" был сфабрикован в стенах всеукраинского ЧК, причем в страшной спешке а потому и фаль­шивка оказалась весьма грубой.

Прежде всего "Дневник", опубликованный в советской печати, по своему содержанию совер­шенно не соответствует той цели, которая была поставлена Махно перед Галиной Андреевной и Феодорой Гаенко. Вместо данных против красного террора мы имеем здесь перед собой обвинения против повстанческого движения, причем материал этот подобран таким образом и изложен с такой массой деталей, рассчитанных на "красочность" повествования, что невольно возникает подозрение в его подлинности.

Ну, судите сами, разве могла жена Махно, перед которой была поставлена вполне определенная задача, писать в коллективном дневнике слова о том, что "Нестор подвыпил и сильно приставал ко мне!". В этих словах так много интимного, что надо было окончательно потерять женское достоинство, чтобы писать так, будто это вовсе была и не жена Махно, а какая-то фронтовая шлюха! Этого не могла в то время написать и Феодора Гаенко, потому что дневник, во-первых, был общий с настоящей женой Махно, Г.А.Кузьменко, и, во-вторых, в него легко мог заглянуть и сам Батько, потому что "Дневник" писался открыто и содержался во фронтовой сумке Гаенко. Легко себе представить, как бы он отреагировал на подобные записи.

В свете всего сказанного особый смысл приобретает заявление Галины Андреевны о том, что она не помнит, о чем писала в "Дневнике", но, что, если бы ей показали подлинник, она опреде­лила бы, писала она это или нет. Становится понятным и то, почему в нашей печати не имеется ни одной фотографии подлинника этого "Днев­ника", по которой можно было провести графологическую экспертизу.

Возможно, что автором опубликованной части "Дневника" являлась Феодора Гаенко, и именно поэтому историки 20-х годов с таким упорством настаивали на том, что именно она являлась женой Нестора Махно. В этом случае, действительно, была бы установлена идентичность почерков "Дневника" и Гаенко. Но тогда перед нами сразу встает вопрос, при каких обстоятельствах она его заполняла?

Совершенно ясно, что этого нельзя было делать открыто в условиях походной жизни, когда все протекало на виду у Махно и его жены. Да и тайно тоже, потому что слишком был велик риск попасться с компрометирующими Махно материалами, тем более, что "Дневник" хранился открыто.

Остается, следовательно, допустить, в качестве равновозможных, следующие две версии: 1. Гаенко не была убита 29 марта, а была ранена или каким-то другим образом попала в плен, а затем в Особый отдел 18-и дивизии; 2. Га­енко, действительно, была убита, и в ее сумке был найден "Дневник" с ее и Галины Андреевны записями о красном терроре в повстанческом районе.

Если Гаенко была убита, то тогда "Дневник" этот - исключительно плод творчества ВЧК и вряд ли может служить надежным ис­точником по истории махновщины. Однако есть серьезные основания предполагать, что Гаенко не была убита, а попала в плен и пошла на сотрудничество с ВЧК, причем не сразу, а после того, как в начале 1921 года окончательно убедилась в разгроме махновского движения.

Этим, по-видимому, и объясняется тот факт, почему органы пропаганды только с весны 1921 года начали ссылаться на "Дневник жены Махно", хотя и в 1920 г. поводов для такой ссылки было более чем достаточно. Вспомним хотя бы призыв М.В.Фрунзе осенью 1920 года развеять героические мифы вокруг Махно и показать его как пьяницу и развратника. О Гаенко же в бывшем повстанческом районе ходят упорные слухи, что она преспокойно жила в Камыш-Заре, где ее часто видели в середине 60-х годов.

Вполне возможно, что некоторые записи "Дневника" действительно отражают реальные факты махновского террора, но следует все же признать, что при современном состоянии источниковедения практически невозможно определить, что в этих записях является истиной. Но даже, если бы это и можно было сделать, не­сомненно, что дневниковые записи представляют махновский террор в чрезвычайно тенденциозном освещении, потому что в них совершенно не отражена практика красного террора в повстанческом районе. Очевидно, что думающие историки осознают малую информативную значимость "Дневника жены Махно", а потому, анализируя проблему махновского террора, де­лают попытки рассмотреть ее объективно. Здесь, в частности, следует отметить книгу ленинград­ского историка И.Я.Трифонова "Классы и классовая борьба в СССР в начале НЭПа" (изд. ЛГУ, 1964 г., часть 1). Автор пытается применить статистический метод в исследовании махновского террора и приводит данные, со­гласно которым в течение 2-х месяцев в Запорожской и Полтавской губерниях махновцы изрубили до 250 продработников, 117 милици­онеров, свыше 190 незаможников" (.с. 127).

Такой подход, конечно, более объективен, чем просто ссылка к эмоциям читателей путем приведения отдельных красочных примеров. Однако, несмотря на свою наукообразность, он также не решает проблемы.

Безобразное хранение и Великая Отечественная война нанесли украинским архивам невосполнимый урон, и теперь вряд ли можно воссоздать полную статистическую кар­тину махновского террора и, тем более, сравнить его с красным. Да и сам Трифонов большей частью ссылается на различного рода официальные справки, относящиеся к 20-м годам. Такой подход, конечно, малокритичен.

Мы только что привели цифры Трифонова, данные им за два месяца. Если их экстраполировать на весь год, всего получится около 3,5 тысяч жертв махновского террора. А вот данные Аршинова о жертвах красного террора только по одному институту заложничества в течение 1920 г.: "По самому скромному подсчету за время этой практики большевистской властью в разных местах Украины было расстреляно и искалечено до 200 тысяч крестьян и рабочих" (Аршинов П.А. "История махновского движения", с160).

Это по всей Украине, а если взять пропорционально Екатеринославскую губернию, то на нее придется не менее 20-ти тысяч жертв. Могут возразить, что Аршинов - лицо заинтересованное, однако не менее заинте­ресованными являлись и те лица, которые со­ставляли справки о махновском терроре.

Следует подчеркнуть, что при современном состоянии источниковедческой базы по махновскому движению статистика, превращается в пустую игру разрозненными цифрами. Необходим принципиально иной подход, а именно, мы должны прежде всего рассматривать вопрос о терроре, во-первых, со стороны его социально-экономического содержания, а во-вторых, с точки зрения тех целей, форм и методов, которые составляли его существо.

В.Н.Литвинов

 

* В 1977 году она была вынуждена обратиться в Президиум ВС СССР с жалобой на преследование по службе Елены Нестеровны.