Макс Неттлау

АНАРХИЗМ И НАЦИОНАЛИЗМ

Что такое национализм? С моей точки зрения, это имен­но то состояние, когда нечто хорошее превращается в неч­то плохое. Например, когда употребление становится зло­употреблением, индивидуализм становится эгоизмом, соб­ственность для личного потребления становится монопо­лией, свобода — распущенностью или тиранией. Одним словом, это состояние, когда перейдена граница, допуще­на чрезмерность. Именно таким состоянием вырождения является национализм.

Национальность является общей характеристикой кол­лектива людей данной местности, вызывающей ощущение уюта и домашности, — такие чувства, каких эти люди не испытывают по отношению к чужакам. Если, однако, из этой дифференциации возникают надменность, вражда, чув­ство превосходства, презрение к чужакам, тогда национа­лизм превращается в отрицательное, антисоциальное чув­ство. Это вырождение естественного и вполне социального чувства, чувства солидарности в пределах данной мест­ности, без сомнения имеет очень старые и глубокие корни во всех многочисленных причинах, разделяющих людей. Но прогресс означает уничтожение этих причин и исчез­новение всех форм вражды среди людей. Национализм также представляет собой, можно сказать, профессиональ­ную болезнь авторитарного и социального общества и исчезнет, когда общество станет свободным и социальным.

Так как анархизм больше, чем какая-нибудь другая со­циальная теория, стремится привести к этой смене рабства свободой, монополии — солидарностью, то естественно, что замена национальной исключительности братством всех людей является одной из многих перемен, необходимых для освобождения человечества. Все эти перемены связаны и переплетены между собой в том понимании пол­ного (интегрального) социализма, который в настоящее время представлен только анархизмом. Нам необходимо работать по всей линии прогресса, ибо социальная органи­зация, претерпев лишь одну или несколько таких перемен, оказывается неспособной двигаться дальше, как это все мы знаем по опыту. Одни лишь социальные перемены, как в России, без свободы, политические перемены без справед­ливости, национальное освобождение без солидарности людей, все это и еще другое оставляет много важной рабо­ты не сделанною и не являются подлинным шагом вперед. Только анархизм остался свободным от этой односторон­ности и неполноты. Его роль в социалистическом развитии неизбежно принимает более широкие размеры по мере того, как неполные формы социализма остаются позади. Необходимо, поэтому, чтобы у нас были ясные представ­ления о всех вопросах, извращенных или затемненных под влиянием энтузиазма, споров, эгоизма, фанатизма и т.д. Одним из таких вопросов является национализм, в послед­ние 30 лет встающий перед обществом во многих и разно­образных формах.

Исторически, в течение 10 или 12 тысяч лет, на протяже­нии которых можно установить связь в деятельности части человеческого рода, и в течение 2.500 лет этого периода, по отношению к которому имеется больше фактических материалов, а особенно за последние несколько сот лет, — мы видим много рас и наций, вступающих в поле зрения истории. Почти все они изменяются, сливаются с другими, разрушаются или вовсе исчезают, спустя несколько вре­мени. Едва ли хоть одна из существующих европейских народностей может как следует доказать свое происхож­дение от какой-нибудь нации, существовавшей во време­на расцвета древнего Египта, Греции или Рима. До этого исторического периода лежит неопределенно длинный пе­риод, когда человечество рождалось и развивалось. В те­чение этого периода возникали первоначальные деления племен, разбросанных на пространствах, отличавшихся различными свойствами и климатом. Позднее, путем раз­нообразных слияний и смешений, путем исчезновения бо­лее слабых промежуточных типов, образовались более ши­рокие единицы, народы. Одни из них стали оседлыми, дру­гие остались бродячими и пребывали в таком состоянии в течение периодов неизвестной продолжительности, прежде чем история, предшествуемая безымянным доисторическим периодом, оказалась в состоянии дать народам имена. Все это чрезвычайно походит на растление и дифференциацию некоторых родов животных, со всеми их местными типами и разновидностями.

Каждая из этих местных человеческих единиц развивала в себе более или менее специальные физические черты, местный язык, обычаи, религиозные взгляды, политические учреждения, формы собственности, законы против нару­шителей и т.д., а также специальные местные способности к продуктивному труду, к нападению и защите, запас тра­диций, общие симпатии и антипатии по отношению к со­седним единицам, особенно там, где возникали связи между семьями, где речь шла о престиже руководящих родов и о священных связях, установленных жрецами. Все это созда­вало национальность внутри малых единиц — идеал номи­нального родства и товарищества местных народностей. Это чувство, иногда дремавшее, но всегда бывшее налицо, иногда заглушает всякое иное чувство, делает народ не­доступным рассуждениям и готовым на все для защиты того, что он считает правом и интересом своей нации, подобно тому, как люди часто приносят в жертву все для защиты семейных интересов, когда солидарность берет верх над разумом и убеждением.

Всевозможные страсти неизбежно оказывают свое дей­ствие в подобных проявлениях чувства, усиливаясь под влиянием семейных или национальных интересов, как и при всяких действиях, подсказанных интересом. А за пра­вами национальности следуют ее требования, ее претензии и, где возможно, ее завоевания. В таких вопросах нет пре­дела, и подобно тому, как употребление превращается в злоупотребление, так и претензии превращаются в несправедливые захваты. Старая пословица говорит: "Прав я или не прав, а это моя страна". В этой поговорке пол­ностью сказывается не рассуждение, а настроение, возни­кающее из слепой страсти.

Чего здесь не хватает, так это знания или сознания: сознания, достаточно сильного для того, чтобы отверг­нуть солидарность с несправедливым деянием, а зачастую и преступлением, и знания, которое показало бы границы между тем, что правильно и справедливо, и тем, что не является таковым. Мы знаем, что является такими грани­цами в физических и технических вопросах, мы знаем, что является ядом для здоровья или что оказывается пределом устойчивости для данных материалов, но во многих других вопросах мы во власти страстей или неумения отличать добро от зла, что нам диктуют страсть и интерес.

Национальность, невинное и желательное накопление столь многих хороших вещей, позволяющих нам чувство­вать себя дома в данной местности или территории, в то же время способна причинить бесконечный вред. Нацио­нальность может быть фактором социальным или анти­социальным, в зависимости от того, ограничивается ли она пользованием, или же употребление вещей переходит в злоупотребление ими. Национальность была и остается предметом безжалостного использования и злоупотребле­ния на протяжении всей истории. Ею пользуются для целей братоубийства. Сильные нации поглощают и разо­ряют или рассеивают малые нации. Некоторые нации ока­зались всепожирающими и ненасытными. Азиатские монар­хии, Египет, деспоты Крита, Македония Александра, рес­публиканский Рим и Рим цезарей, интеллектуально под­чинившие себе народы, позднее — папский Рим, о котором мечтал Мадзини, а теперь — Рим империалистического фашизма наших дней, потом Испания времени кастиль­ских завоевателей и американских конквистадоров, Англия времен нормандского завоевания и вплоть до нынешней империи, Франция Людовика XIV и Наполеона I, царская Россия, Византия и Константинополь, Германия средне­вековых императоров, Америка наших дней — страны политического и экономического империализма и т.д. Вся эта мировая масса тирании выросла из национальностей, которые, благоприятствуемые обстоятельствами, проявили больше умения и беззастенчивости, чем все другие, и под­чинили других своему ярму.

Очевидно, таким образом, что национальность является сильнейшим фактором в процессе создания власти, ибо она ставит себе на службу всех людей и все ресурсы. Ни­какая прямая сила не могла бы это совершить, только добровольное подчинение призыву к патриотизму превра­щало на протяжении всей истории каждого человека в послушное орудие вождей своей страны и того, что они называли национальным интересом. Религия является дру­гим фактором, но так как религии стремятся распростра­ниться на все нации и при этом позднейшие кастовые рели­гии, буддизм, христианство и т.д. занимают место более ранних местных культов, то их развитие совершается в противоположном направлении по сравнению с национа­лизмом, который изолирует нации. Религии были бы даже гуманизирующим фактором, если бы они действительно придерживались этого принципа. Но когда дело доходит до войны, то мы все знаем, что местные культы немедленно возрождаются. "Бог" становится тогда на сторону каждой нации особо, помогает только ей и становится врагом ее врагов. Таким образом, религии никогда не умеряли мест­ных страстей, а, наоборот, возбуждали их. Кроме того, религии сами вели много войн за свое собственное преобла­дание, за преобладание христиан или язычников, католиков или протестантов и т.д.

Гигантские страны всегда распадались на части или подвергались разрушению, как разрушены будут и ныне существующие империи. Однако, они оставляют после се­бя части империи, радующиеся своему освобождению. Эти освободившиеся части страны неизбежно заражены таким же духом господства, стремятся и сами стать большими державами. Теперешняя конфигурация политической Европы — все еще результат распада императорского Рима, отделения востока от запада. Рима от Византии, отчуждения севера от юга, итальянцев — от тех, кого римляне называли варварами, т.е. всех северных народов, вражда жителей средней Европы внутри и вне старых римских границ, влияние римских манер и обычаев, Франция и Гер­мания, раздел внутри романских стран, где германское население, смешавшись с латинским и с первобытным на­селением, жило рядом с населением южных частей, где такой смешанности населения не было, но где возникла уже примесь африканских арабов. Я укажу здесь на Фран­цию, Италию, Испанию, где север и юг очень различаются такою смесью рас.

В других странах позднейшие сильные расы наложили свой отпечаток: норманны из Скандинавии, заняв части северной Франции, делали набеги на северную Германию и на все другие берега до самой Сицилии, а позднее со­вершили завоевание Англии.

Все эти царства стремились стать могущественными го­сударствами по образцу Рима, но так как они обязаны были своим возникновением военному завоеванию, то пол­ководцы захватили большую часть земель и сами стали феодальными властителями. Церковь приобрела много других территорий, принесенных ей в дар или завещанных ей. Города часто имели возможность, благодаря своей экономической силе, добиваться некоторой независимости от королей и, в общем, местные власти с успехом защищали себя от государства, но сами становились не менее их авторитарными и угнетающими.

Эта система могла бы существовать до тех пор, пока производство и потребление сохраняли местный характер. Тем не менее торговля и финансы стали развиваться, стали возникать торговые центры, и дифференцированная местная жизнь превращалась постепенно в препятствие по мере того, как промышленность специализировалась и продукты ее распространялись путем торговли на обширные терри­тории. Феодальные привилегии городов, рыночные моно­полии и т.д. препятствовали этому ходу развития. Неуст­ранимый ход общественного развития создал обширные экономические территории последних столетий. Современное государство казалось сначала освобождением от мест­ной мелкой тирании. Местным центрам мы обязаны раз­витием гражданской жизни, промышленности и науки, на­пример, Флоренции, Нюрнбергу, Генту, торговым центрам, как Вена и Венеция, университетским городам, где сосре­доточивалась научная жизнь, столицам, где все эти фак­торы сочетались с жизнью правительственных и придвор­ных центров, вроде Парижа и Лондона. Ясно, что все эти цветущие центры требовали обширных территорий, откуда они могли бы черпать свои силы и куда они могли бы сбывать свои продукты и свою культуру. Таким обра­зом, государства, какие мы знали до 1914 года, были соз­даны за время — от Карла Великого до века Карла V, а некоторые и позднее, соответственно с требованиями эко­номического прогресса, создавшего крупное и специализи­рованное производства.

Это развитие, включая расцвет науки, техники, граж­данской жизни и требования более значительной личной свободы, сделало возможной современную жизнь, интел­лектуально зародившуюся в XVI и XVII веках, очень мно­гим обязанную XVIII веку и приобретшую силу и признание путем борьбы со старыми привилегированными классами и революций в Нидерландах, Англии, Америке, Франции на протяжении трех веков.

XIX век, — когда подлинная наука и точная могущест­венная техника начали свое триумфальное шествие, когда естественные науки, техническое умение, пар и электри­чество стали фактами, совершенно преобразившими жизнь, — сделал интеллектуальную жизнь возможной, благодаря относительной безопасности, достигнутой европейскими странами и Соединенными Штатами после уничтожения наполеоновского империализма и испанского влияния в Америке и путем утверждения независимости в Северной Америке после второй войны с Англией.

В течение ста лет, или около того, земной шар наслаж­дался относительным всеобщим миром, все войны были локализованы. Это сделало прогресс либеральных идей характерным для того счастливого века. И только этот всеобщий прогресс дал возможность социализму и рабо­чему движению развиваться, принес освобождение крес­тьян, рабов и крепостных, свободную мысль и некоторые формы свободной народной самодеятельности, вроде ко­операции. Затем, всеобщее обучение, свободу женщин и т.д. Все это развилось и заложило фундамент, который уже никогда не будет разрушен.

Этот прогресс явственно был связан с расширением экономической жизни, свободно развивающейся на обшир­ных территориях, при помощи железных дорог и парохо­дов, проникая в самые отдаленные места земного шара и распределяя естественные богатства, добытые в дальних странах, по всему промышленному аппарату или снабжая ими потребителей новейших европейских и американских стран. Под этим давлением последние видимые препят­ствия для развития экономической жизни на территории одной нации были устранены: маленькие полунезависимые и вполне независимые государства пришли в тесное сопри­косновение между собой. Из независимых итальянских го­сударств и присоединенных территорий была создана объединенная Италия путем войн 1859 и 1866 годов. Гер­манские территории были соединены экономически посред­ством таможенного союза. Затем препятствия к более тесному политическому союзу были устранены после войн 1866 и 1870 годов. Кобден стал проповедовать свободу торговли во всех странах. Это не было достигнуто, но многое было сделано для устранения препятствий с пути развития торговли и путей сообщения. На много лет, вплоть до 1914 года, Европа, за исключением России и Балкан, представляла собой континент, где паспорта стали рассматриваться, как принадлежность древней истории, а проживание повсюду стало свободным. Такой период ~ существовал в Соединенных Штатах, где иммигранты могли свободно высаживаться в Новом Орлеане, перехо­дить на речной пароход и устраиваться на берегах Миссу­ри, где им было угодно, без всякого вмешательства влас­тей.

Национализм благоприятствовал такому ходу событий в то время. Каждый мыслящий итальянец — за исключением некоторых федералистов — работал для создания объеди­ненной Италии, каждый немец — для создания герман­ского государства, республики или империи с общегосу­дарственными учреждениями, способными устранить то дробление Германии, при котором через каждые несколько миль начиналось новое государство с особой монетой, законами и правилами. Это было до такой степени явно нелепым и так давно отжило свое время в Англии и Фран­ции. Наиболее передовые люди были против уничтожения такого бесполезного разнообразия, мешавшего свободе. В известной своей брошюре, написанной в 1870 году, Бакунин резко выступает в защиту политического федерализма в Швейцарии, так как он стоял за разумность экономическо­го единства, т.е. за мероприятия, введенные в Швейцарии в 1848 году и устранившие внутренние препятствия к свободе экономической жизни.

Здесь я должен напомнить читателям, что национализм был неизвестен вплоть до эпохи наполеоновской империи. Причина этого очень проста: это было вмешательство больших и малых государств в так называемую наци­ональную жизнь. Это объясняет, почему они так хорошо сохранились на протяжении всех этих веков войн и потря­сений. Это делалось не из терпимости, а просто потому, что никто об этом не думал. Образование имело очень узкие границы, и литературный язык, вместе с языками латинским, греческим, французским, итальянским, испан­ским, английским, немецким, служил образованным клас­сам для сношения между собой. Рядом с этим местный диа­лект был языком народа и удивительно сохранился. Только случаи жестокого преследования после местных бунтов или нетерпимая религиозная политика и другие причины авторитарного порядка вдохновляли и вызывали местный патриотизм и особую любовь народа к своему языку, что было неугодно властям и духовенству. Католическая контрреформация XVII века преследовала протестантские книги, напечатанные на славянском и литовском языках, нидерландский патриотизм преследовался испанцами, Швейцария укрепляла свой национальный патриотизм в борьбе с Германией и Бургундией. Все это были отдель­ные случаи, вызывавшие к себе всеобщую симпатию.

Только французские завоевания и оккупации, приведшие к созданию наполеоновской империи, напомнили европейским народам об их былой независимости. Прежде чем восстать с оружием в руках в 1815 году, они возродились духовно и стали усиленно заниматься своим национальным прошлым, стали разыскивать и собирать реликвии своего средневекового литературного наследства, народные пес­ни и сказки, местную старинную мифологию и т.д. Насту­пила реакция против великого разочарования, вызванного французскими завоеваниями после того, как так недавно еще Франция была центром космополитизма и свободо­мыслия и оказала моральную и материальную поддержку Америке в ее борьбе за независимость и при провозглаше­нии Прав Человека.

Начиная с 1815 года, идеология национализма сохрани­лась в общественном сознании Германии, где надежды на реформы после падения Наполеона не оправдались. Но это был либеральный и унитарный национализм студентов и части профессоров. Несколько лет спустя это направление получило поддержку со стороны промышленной буржуа­зии, и это придало вес экономическому унитаризму. В Ита­лии национальный унитаризм был либеральным по тем же причинам и также получил существенную поддержку со стороны богатой ломбардской буржуазии; кроме того, он был укреплен пропагандою Мадзини, а позднее — сильным и честным мечом Гарибальди. Он имел за собой значи­тельную тайную поддержку пьемонтской династии и госу­дарственных людей, которые таким путем приводили к неудаче всякое усиление республиканцев и народа и до­стигли того, что корона объединенного итальянского коро­левства досталась пьемонтскому королю, а с нею и вековые владения папы. В этих двух случаях национализм был только одним из факторов, содействующих неизбежному и полезному объединению маленьких и слабых стран.

В 20 и 30-х годах два других национализма выдвинулись на первый план — национализм Польши, где он жил со вре­мен Костюшко и был подогрет в дни Наполеона, стал воинствующим в дни ноябрьского восстания 1830 года, а после того его сторонники удалились в почетную ссылку во Францию, Англию и другие страны. Раньше того, в 20-х годах борьба Греции против Турции хотя и была высоко дипломатическим делом, в котором чувствовалась рука России, Англии и других стран, но все же эта борьба имела свою националистическую сторону, производившую силь­ное впечатление, вдохновлявшую поэтов, вплоть до лорда Байрона. Успешная испанско-американская борьба в дни Боливара, которой содействовали Англия (Каннинг) и Монро, стремившиеся открыть эти огромные территории для иностранной торговли, также привлекала к себе об­щественное внимание.

В 30 и 40-х годах славяне Австрии и Венгрии, чехи, словаки, хорваты, малороссы в России, а также сербы, все еще до некоторой степени связанные с Турцией, — все они подняли знамя национализма, который был настолько окрашен антигерманизмом, что скрытая рука России, ее агенты и рубли, панславизм, он же панруссизм, казалось, скрывались за каждым шагом этого движения. Начиная с 30-х годов и до 1914 года Германия относилась с недове­рием к этому национализму, а это в свою очередь привлек­ло к нему симпатии Франции.

Хорошо известно, как глубоко Бакунин ушел в этот сла­вянский национализм, которому он хотел придать феде­ралистские формы и вызвать в нем социальные устрем­ления. С 1846 до 1863 года он настойчиво работал в этом направлении, хотя в позднейшие годы он уже был менее настойчив и даже временами попадал под влияние тех, кто с недоверием относился ко всякому славянскому на­ционализму по причине явных связей некоторых из его лидеров с интересами царизма. Это недоверие увеличилось и отравило атмосферу в Австрии и Венгрии и среди нем­цев вообще. Если верить всем разоблачениям, напечатан­ным чехами с октября 1918 года, тогда это недоверие, поскольку оно относилось к позднейшему периоду, было не лишено основания. Так произошло то, что этот национа­лизм стал все усиливающимся фактором, к которому отно­сились с безусловной враждой с германской стороны и безусловно дружески — с французской стороны, совер­шенно так же, как сам царизм со времен Гамбетты и Скобелева считался возможным спасителем и истинным другом Франции, тогда как Германия и Австро-Венгрия считали его постоянной угрозой для себя и заклятым врагом.

В годы до войны не только европейские державы раз­делялись на две враждебные группы, но и среди других союзников произошло деление и к каждой основной группе больших держав присоединилось несколько малых, кото­рые обслуживали каждая свою группу великих держав и продолжали делать это до войны 1914-1918 г.г. Всем из­вестно, до какой степени Гартвинг в Белграде держал в своих руках все нити тайных сербских организаций, до какой степени чехи считались важными персонами в Па­риже, а с другой стороны, как холодно относились в Париже и Лондоне к финнам, как врагам царизма, — как Пилсудскому льстили и помогали до войны австрийцы в Галиции, как немцы во время войны пытались помогать украинцам, грузинам, ирландцам, и другим антибритан­ским националистам и т.д.

Общеизвестно, далее, что, к концу войны и после пере­мирия, новые национальные государства были образованы целиком под диктовку националистов, т.е. путем присоеди­нения многих меньшинств другой национальности, кото­рые в настоящее время живут под гнетом национальных государств, объявивших свой язык государственным язы­ком и делают все возможное, чтобы заставить говорить на этом языке присоединенные меньшинства. Они действуют с несравненно большей суровостью, жестокостью и нетер­пимостью, чем действовали в свое время против них самих. В сущности, с ними обращались более чем либерально. Они составляли даже правительственное большинство в Австрии почти все время с 1879 года. Тем не менее, после октября 1918 года они стали обращаться с германским населением этой страны с крайней жестокостью. Пилсудский теперь является чем-то вроде диктатора в Польше, короле Югославии — монарх без конституции. Литва име­ла диктатора в течение некоторого времени, Греция — также.

Куда бы мы ни взглянули, все национальные государства проявляют невероятную нетерпимость, жестокость и от­сутствие прогрессивного духа, вместе с ярым милитариз­мом и политическим честолюбием. Социализм подавлен национализмом, бессилен, и отчаяние гонит его в комму­нистический лагерь. Беру на себя смелость сказать, что даже область культуры, столь дорогая каждой националь­ности, страдает при таких условиях. Прежде местная на­циональная жизнь, при её многостороннем разнообразии языка и обычаев, процветала. Теперь из правительствен­ных центров городская жизнь заражает своей монотон­ностью всю страну. Местные диалекты стушевываются и вытесняются однообразием официального языка, пре­подаваемого в школах и распространяемого газетами. На­родные традиции исчезают под влиянием новейших веяний и т.д. Можно сказать, что политический национализм, на­циональное государство является могилой национальной культуры, этой высоко ценимой местным населением сок­ровищницы традиций. По моему мнению, она покупается слишком дорогой ценой. В результате получается полная изоляция от соседей на протяжении долгих веков. Это отчуждение и разрыв всех связей не вознаграждается, по моему мнению, связями с далекими политическими покро­вителями во Франции и Англии, считающими их полезными сторожевыми псами в настоящем, удобными союзниками во время войны в будущем, а во всем прочем мало интере­сующимися ими.

Анархисты во всем этом могут видеть пример того, к чему приводит антисоциальность. Прогресс ведет к рас­ширению связей между людьми, к их мирному сожитель­ству бок о бок, как духовно родственных друг другу еди­ниц, устраивающих свои дела путем взаимных соглашений на федеральных началах. В больших странах это лучше всего можно делать путем свободных соглашений групп или объединения групп. Это не является более необычай­ным, чем способ, с помощью которого на территории Соединенных Штатов, от океана до океана, устраиваются повседневные дела и совершаются миллионы деловых сделок, без всяких раздражающих ограничений и вмеша­тельства со стороны, при чем лишь бесконечно малая часть этих дел дает повод для конфликтов и судебных процесс сов. Если бы эта территория Соединенных Штатов была разделена на 500 или 1000 национальных государств с таможенными перегородками и особыми в каждом учреж­дениями, законами и враждебным друг, другу духом, то отсюда возникло бы бедствие, которое мне не приходится описывать здесь. Это было бы, конечно, нечто противо­положное тому, что каждый прогрессивный и практический человек и каждый анархист должен пожелать. Тем не менее, это именно и было бы торжество национализма, того образца, который господствовал в 1918 году и в дово­енной Европе.

Если эгоизм, изоляция, взаимная вражда, растрата сил, путем усложнения политического и экономического аппа­рата, являются качествами, если бы все это было целью анархистов, то они могли бы сочувствовать этому совре­менному национализму. Но так как они желают как раз обратного, бескорыстия, товарищества, взаимного доброжелательства, упрощения общественных служб вплоть до их полного исчезновения, до их превращения в обычную работу, выполняемую там, где она нужна, всеобщего дос­тупа к богатствам земли, исчезновения различия между богатыми и бедными странами, — так как анархисты желают всего этого и вполне правы в этом своем желании, то что могут иметь они общего со всеми этими корыстны­ми националистами? Анархисты являются полярною про­тивоположностью по отношению к националистам.

 

* * *

Все мои симпатии принадлежат национальной культуре, охраняющей творческую работу далекого прошлого в этой области. Совершенно также мои симпатии принадлежат делу охраны долгой работы природы, являющейся нам в форме прекрасных пейзажей, гор, лесов, озер и рек, а' также одушевленной природы, всех видов животных и растений, охране продуктов и искусства, ибо жизнь в здоровой обстановке всегда производит их, тогда как механизированная жизнь городов жестоко давит их, а жизнь в условиях нищеты никогда не позволяет им раз­виться. При всем этом истинные анархисты должны будут признать, что механизированная городская жизнь наших дней является лишь мимолетным эпизодом. Человечество восстанет против этого образа жизни, прежде чем станет слишком поздно, прежде чем она наложит свой отпечаток на грядущие поколения и станет производить живых ра­бов, химически откармливаемых и, быть может, разводи­мых, в инкубаторах. Все это представляется нам кошма­ром, рассеять который может естественная и национальная культура, владеющая средствами возрождения человека.

Я провел чудесное воскресенье 3 мая в Сан Кугат, за горной цепью, которая окружает Барселону. Там, в сосно­вом лесу, несколько сот товарищей и их семей собрались на пикник и провели день в полном согласии, варили пищу, играли в простые групповые игры, временами слушали ора­торов, артистов, декламаторов революционных стихов, и все это, не употребляя напитков, почти не занимаясь ку­реньем, весело распевая и отдаваясь беспредельному ве­селью и оживленным разговорам. Это был день, проведен­ный в анархической Аркадии. И этот день дал мне новые надежды. Я сразу почувствовал себя перенесенным прибли­зительно в 1831 год, когда современная механизированная жизнь была неизвестна. Потом я перенесся в 2031 год, когда, я надеюсь, от современных оргий рационализиро­ванного машинизма останется лишь смутное воспоминание. Эти товарищи, среди которых было несколько самых край­них анархистов, — людей, которые до наступления ны­нешней перемены десять раз ставили на карту свою жизнь, являются истинным звеном между более терпимым прош­лым и счастливым будущим. В этом духе согласия и постоянства мы можем и должны быть истинным авангардом прогресса, и тогда многие присоединятся к нам.

Эти каталонские рабочие также стоят перед резко по­ставленной национальной проблемой, но они разрешают ее в ином духе, чем националисты, победившие в 1918-1919 годах. Они принадлежат к школе Франциско П. Маргала, знаменитый труд которого "Национальности" был напе­чатан в Мадриде в 1877 году и представляет собой испан­ский учебник национального федерализма. Я не могу об­суждать здесь каталонскую проблему и только напомню тот факт, что каталонский язык, высоко развитый с давних времен, родствен народному языку юга Франции и совсем не принадлежит к испанской ветви ново-латинских языков. Каталонцы имели свое независимое государство с давних времен, и если бы это государство возродилось, как того желают многие каталонские националисты, то оно создало бы богатую и плодотворную страну, совершенно однород­ную в отношении языка и национальности, хотя и с очень клерикально настроенным большинством крестьян и части городского населения, а с другой стороны, здесь были бы самые передовые анархисты, синдикалисты и самые ради­кальные республиканские элементы в качестве сильного меньшинства.

Национальное Собрание испанских анархических синди­катов в Мадриде 23 апреля приняло следующую резолю­цию, которая подробно объясняет и защищает идею против националистов-сепаратистов и их газеты "Nosaltres Sols" (что в переводе означает "Мы одни") в Барселонской еже­дневной газете "Solidaridad Obrera" от 5 мая. Автор ее товарищ Ж. Пейро, один из самых выдающихся синдика­листов, каталонец из Маторо, около Барселоны. Он дает понять, что идеи этой резолюции принадлежат ему. Точный текст резолюции таков:

"В душе человека живет врожденное предрасположение быть свободным, независимым, но эта свобода, эта независимость дол­жны быть гарантированы общей мыслью: жизнь обеспечивается путем солидарности и взаимопомощи. Разум и ясная мысль тол­кают народ с величайшей настойчивостью к завоеванию этой свободы.

"Каталония всегда шла во главе этого крестового похода. Другие области смотрели с симпатией на бунтарский жест Каталонии и всегда оказывались склонными помочь ей. В настоящее время проблема изменилась. Режим пал. Абсолютизм свергнут, появи­лись заря дней новой свободы. Но эта свобода, это стремление к самому высокому, что должно быть гарантировано всеобщим союзом, может быть омрачено тенью — тенью каталонского се­паратизма.

"Национальная Конфедерация Труда не может признать сепа­ратизм, нарушающий единство и органическую жизнь пролета­риата. Она пришла к этому заявлению не путем утверждения рес­публики, как системы правительства, ибо юридические, экономи­ческие и гуманитарные проблемы, которые пролетариат должен разрешить, лежат далеко за пределами республики, как лежат они далеко за пределами всякой вообще системы, принижающей свободу человека. Для рабочих не существует ни режима, ни оте­чества, — существуют только люди, гармония, человечество. Внутри человечества существует только экономическая необхо­димость с ее обычаями и особенностями.

"То, что составляет подлинную сущность человека, должно уважаться при федералистической системе, которая началась в Испании, которая будет усвоена всеми другими странами Европы и охватит все человечество. Но эта система не столько разделяет, сколько соединяет, не столько раскалывает, сколько укрепляет. Поэтому сегодня, перед лицом рождающегося нового режима, На­циональная Конфедерация Труда заявляет, что всей своей энер­гией, всеми силами, вызванными на улицы, она будет противиться всякому сепаратистскому желанию, будет ли оно исходить от каталонского, галицианского или баскского района, применяя спо­собы от генеральной стачки до вооруженного восстания. Начиная от пассивного сопротивления и вплоть до гражданского непови­новения, она будет применять все средства, чтобы обратить в ни­что власть, которая вздумала бы нарушить это единство, ибо в истории пролетариата и Национальной Конфедерации Труда нет путей, ведущих вспять, а есть постоянное движение вперед и выше, в поисках абсолютного правового и экономического равен­ства. Поэтому федеративные армии, со всей силой, порожденной их историческими жертвами и их любовью к свободе, требуют сегодня, чтобы это необходимое единство было сохранено в ин­тересах всех людей, а завтра, если это требование не будет услы­шано, армия осуществит его силой.

"Федеративная армия несет этот дух согласия во все области путем национальных митингов. Прологом к этой кампании послужит акт большого общественного значения в Барселоне, при котором должны будут присутствовать представители всех областей и который скажет душе всех рабов, чтобы они более твердым шагом шли вперед, объединенные стремлением к федерализму, заставляющим трепетать весь коллектив".

В этой статье от 5-го мая Ж. Пейро замечает: "Линия, отделя­ющая национализм от федерализма и свободы, основанных на все­общей солидарности народов, представляет собой основу пози­ции Национальной Конфедерации Труда перед лицом каталон­ского сепаратизма. По внешности этот сепаратизм означает на­циональную свободу Каталонии, но в свете исторического опыта национализма не дает ни малейшей гарантии постоянной полити­ческой, экономической и социальной свободы для каталонцев"... "Н. К. Т. склонна восстать и воспротивиться всеми способами также и против испанского империализма и против каталонского сепаратизма... Н. К. Труда желает защищать, в качестве исходной точки в направлении к лучшему миру, чем нынешний, величайшую свободу для всех испанских народов внутри их солидарной феде­рации. И в качестве величайшей свободы, какой мы желаем для всех народов, мы считаем принцип иберийских (полуостровных) национальностей (Испании и Португалии), но без границ, с тем, чтобы ни один кастилец, галицианин или уроженец местности по ту сторону Эбро, никогда не считался бы иностранцем в Катало­нии..."

Далее, Ж. Пейро замечает: "...Для анархистов и синдикалистов, свобода национальностей, целиком основанная на этических дан­ных, не тождественна с ограждением части территории внутри границ. Язык, культура, а также различия рас не являются для нас причинами для разделения людей путем искусственных гра­ниц. Мы считаем имманентным, абсолютно неоспоримым право всех народов культивировать свой язык, развивать культуру и сохранять естественные традиции, коренящиеся в их душах. В по­следней глубине наших существ, как людей и идеалистов, хра­нится мысль, что не только области и муниципалитеты, не также индивиды, должны пользоваться величайшей автономией и свобо­дой. И в качестве синдикалистов и анархистов, именно потому, что мы согласны с этой резолюцией, вызвавшей столько споров, мы будем бороться за то, чтобы Каталония получила максимум свободы, но мы также будем бороться и за то, чтобы право на такую же свободу было признано за другими областями..." Н. К. Т. ... "заявляет, что она будет выступать против границ, которые, желают ли того люди или не желают, являются отрицанием прин­ципов интернационализма, которые так интересуют пролетариат Каталонии и всего мира..."

Эти выдержки из замечаний уравновешенного и опыт­ного активиста читатель должен признать вполне согласными с моими замечаниями в настоящей статье. Величай­шая местная свобода для всех неагрессивных выступлений, для всей культурной жизни, но в пределах солидарности ныне существующих больших стран или внутри той бес­предельности, какою является человечество в целом, — и такая же свобода для всех других: вот то, что анархисты не только охотно признают за национализмом, но что они считают неотъемлемым его правом, ибо каждому виду й каждому индивиду человеческого рода принадлежит право жить полной жизнью. Большего они требовать не могут.

 

* * *

Страны, сложившиеся в Европе до 1914 года, обязаны были своим происхождением бесчисленным интригам и преступлениям государственных людей, жестоким войнам, жадности, угнетению и проч., но если бы только это состав­ляло их базис, то они не могли бы существовать в течение целого века с 1815 до 1914 г., претерпев лишь сравнительно немного территориальных перемен и не испытав никаких действительных перемен в общем равновесии. Это доказы­вает, что в главном они отвечали экономическим, географическим, историческим и другим потребностям. Произ­вести все огромные перемены 1918-1919 годов, дав полный простор жадности и жажде мести националистов, это означало разрушить экономическую жизнь этой части зем­ного шара преднамеренно, а это не замедлило бы оказать свое влияние на все страны земного шара. Эта работа национализма была преступна, и очень многие народы ви­дят это теперь. Разрушить экономическое единство Испа­нии, после более чем 4-х столетий связи между Каталонией и остальной частью современной Испании, означало бы повторение того, что было сделано в 1918-1919 годах в других странах. В это роковое время анархисты и в сущ­ности все рабочие оставались безмолвными и дали воз­можность националистам восторжествовать.

На этот раз испанские рабочие, анархисты и синдика­листы, подняли тревогу и сказали, что они не допустят этого разрыва. Это показывает, что они обладают здра­вым смыслом и являются крупным поражением сепаратизма, если они победят. Очень характерно, что испанские коммунисты, малочисленные, но обзаведшиеся, конечно, своими собственными большими газетами, утверждают, что их 20.000 там, где на деле их всего двадцать, и такие люди слывут в Каталонии сепаратистами и патриотами. Троцкистская фракция именно так поступает. Но так как они, в то же самое время, настойчиво обращаются к испол­кому своего интернационала с просьбой вновь принять их в основную партию, то можно предположить, что они уже теперь действуют в согласии с общими коммунисти­ческими планами. Планы же эти для Испании состоят в том, чтобы создавать расколы, столкновения, беспорядки и разрушения всеми способами. Будем желать, чтобы сепа­ратисты оказались столь же рассудительными, как анар­хисты и синдикалисты, которые зорко следят за этими врагами, шляющимися вокруг них.

Анархисты всех стран сделали бы хорошо, если бы про­никлись принципами и практикой федерализма. Известно, что эти принципы очень привлекали к себе Петра Кропот­кина, когда, — к несчастью, слишком поздно — он заметил отсутствие их в русской революционной психологии и стал пытаться убедить товарищей, чтобы они изучали этот вопрос. Однако он был вынужден очень рано покинуть Москву в то время и удалиться в Дмитров. Очень мало вероятно, чтобы революция в близком будущем в какой-нибудь стране разделила бы ее на анархические группы или синдикаты, но будут перемены в структуре, которым дол­жно быть дано федералистское направление. В Испании это хорошо было подготовлено П. Маргалом, но в других местах было сделано очень мало.

В своем журнале "Pensiero e Volonta," 1924-1926, Малатеста напечатал статьи о федерализме, который очень немногие, но замечательные авторы пытались ввести в итальянскую реконструкцию, но в этом воспрепятствовал им Мадзини со своими объединительными тенденциями.

Здесь, в федерализме, заключается настоящая задача для истинного, не-захватнического национализма. Анархи­ческое применение этого принципа, о котором и помыслить нельзя в централизованном государстве, могло бы найти свое первое осуществление в автономных частях федера­тивного государства. Тем, кто заявляет "все или ничего" это не понравится, но те, кто говорит "все в свое время" и "начнем сначала," — не станут пренебрегать федера­лизмом.

Вот что я могу сказать теперь об анархизме и национа­лизме. Если мне будут сделаны возражения, то я постара­юсь обсудить их, ибо этот обширный вопрос не может быть здесь исчерпан.

Барселона, 1931.