"Если выпало в Империи родиться..."

Константин ОРЛИЦЫН

В сумерках с Терека поднялся туман, потя­нуло сыростью и прохладой. Когда закат­ное небо застлали облака, а на горизонте зажглись огни Газават-Юрта, Беслан ушел с широкой, открытой в сад веранды. Стена беззвучно задвинулась за ним, отделив ночь и начинающий накрапывать дождичек от тепла, комфорта, яркого электрического света и умеренной роскоши большой гости­ной. Его гость и единственный дорогой друг Рустам Атиев, развалившись в кресле, весьма небрежно перелистывал какую-то старинную книгу из великолепной антик­варной библиотеки Беслана. За последний час они не сказали ни слова, но не тяготи­лись этим. Они познакомились когда-то бесконечно давно. Полжизни - ее большая и, очевидно, лучшая половина - достаточ­ный срок, чтобы сказать все. И тем не ме­нее, они находили неизменное удовольст­вие в обществе друг друга. Удовольствие неторопливого и всегда чуть ироничного разговора. Общих воспоминаний. Общего молчания. Ибо природа настоящей мужской дружбы высока. Выше не только испытаний - выше привычки и скуки.

Беслан раздраженно повел губами, вспомнив визит Ибрагима Басаева, члена Совета Старейшин. Юноша походил на сво­его великого предка, как червяк на орла. Лицо хлипкого, франтоватого и развязного "старейшины", с острыми скулами и выра­зительно-наглыми глазами, в 19 лет несло тяжелую печать пороков. Об обладателе этого лица можно было уверенно сказать, что жизнь его не выйдет за пределы замк­нутого круга низкопробных удовольствий, но уж в этом он достигнет совершенства. Что ж, наследник такого рода, владелец по­местий на берегах Терека и Днепра, компь­ютерной корпорации ANC, урановых рудни­ков в Китае и космодрома в Полинезии мог позволить себе это, не опасаясь общест­венного порицания. Но что сказать о госу­дарстве, воздающем высшую почесть, ко­торой некогда удостаивались лишь лучшие из убеленных сединами мужей, самодо­вольному, и испорченному мальчишке? Ме­жду прочим, отцу нынешнего Басаева неко­гда грозил шариатский суд - за вовсе не­умеренное лихоимство в бытность его на­местником в Испании; и хотя общеизвест­но, что наместники провинций озабочены своими доходами много больше, чем бла­гом вверенных им народов или славой го­сударства -

Басаев превзошел в своем безобразии все образцы и довел бедных испанцев до того, что они прислали в Грозный послов с 7 миллионами подписей. В Совете Старей­шин послы слезно клялись, что их соотече­ственники не злоумышляют против велико­го чеченского народа, но молят оградить их, с присущей тому справедливостью, от разбоя. Дело, конечно, замяли, но басаевское наместничество на том все же закончилось. Теперь сына произвели в старейшины "во имя сла­вы предков, заслуг отца и собственных добродетелей". Беслану было не совсем приятно, что Рустам назначил свою тайную встречу с этим типом в его доме. Как и вообще то, что заговорщики обращаются к это­му щенку. Впрочем, последнее как раз естественно.

- Тебе прекрасно известно, - без предисловия, как откликнувшись на его мысли, заговорил Рустам чуть тягучим и насмешливым тоном, - что четверть старейшин, множество высших офицеров и немало других влиятельных лиц - в кармане у этого молодого человека. Что его присо­единение, - а, кажется, теперь это вопрос решенный, - половина успе­ха дела. Да, я согласен с тобой - неприятно, что это так. Но увы - нрав­ственный облик нашего общества давно не тот, что в достославные ле­гендарные времена. И если невозможно восстановить весь блеск бы­лой славы Ичкерии, то нужно же пытаться хоть что-то исправить. В этом долг настоящего гражданина. Уверен, что самый любимый тобою из древних героев, Масхадов, живи он  в наше время, согласился бы со мной. Ты знаешь, сколь уважаю я твой скептический склад ума, но, мой философ, не знаю, чему скорее сродни твое странное безразличие к политике - истинной ли мудрости или, извини, небезвредному заблуж­дению...

- Пусть так, - ответил Беслан, - но чего вообще хотите добиться вы? Разве перемена правительственного кабинета, то есть замена одних ничтожеств на другие, - а, как я понимаю, именно это вы собираетесь сделать - есть подлинное благо нации и державы?

- Ну, милый мой, ничтожества ничтожествам тоже рознь. Было ли у нас худшее время? Когда, как ни в последние годы, у нас столь процветала коррупция? Когда древние горские вольности были более попраны? Ко­гда внешние рубежи Империи были уже защищены? Ты Гвинею вспом­ни!

Беслан ничего не сказал. Пожалуй, все это было правдой. Время труд­но было назвать хорошим. Когда старый Верховный Президент умер, его назначенный по завещанию преемник сформировал правительство из кучки своих приспешников - ставленников ведущих биохимических корпораций. Правление этой компании явно не удалось, но, вероятно, могло бы продолжаться еще долго, если бы не особо позорное воен­ное поражение. В минувшем году не только старинные, непримиримые и непобедимые враги чеченцев, воинственные и свободолюбивые ла­тиноамериканцы теснили имперские армии в Мексике; не только на За­падно-Сибирскую равнину прорвались очередные два десятка миллио­нов китайцев / собственно, китайцы хлынули в Сибирь сразу после па­дения России и сдержать их ничто не могло - Империя приняла полити­ку выделения им земель и контроля; не исправило дела даже последу­ющее завоевание половины Китая - время от времени новые орды это­го дикого народа с боем рвались сквозь рубежи/. Не только все это - но даже никчемные негры в Экваториальной Гвинее разбили посланный против них экспедиционный корпус. Это уж был невыносимый позор, тем более, что командовал корпусом племянник военного министра. Армия, знать и народ были недовольны. В горах Кавказа появились тре­вожные знамения, в Грозном - антиправительственные воззвания. На площади перед Президентским дворцом вещал безумец /по слухам, святой/, уверявший, что каждую ночь ему является призрак Салмана Радуева, в слезах и кровоточащих ранах и рыдает о погибели Ичкерии, предрекает бедствия бесславным потомкам и, во имя Аллаха милости­вого и милосердного, заклинает покарать не только негров, но и тех не­честивцев, что еще хуже их. Слушать его собираются толпы граждан, безумца не смеют тронуть. По другим слухам, в том же духе высказался жертвенный баран, заговоривший человеческим голосом перед закла­нием на гробнице Дудаева. Составившийся заговор, похоже, имел все шансы на успех.

- Между прочим, на днях генерал Рахимов дал ответ, что присоединяет­ся к нам.

- О! - Беслан заинтересовался. Это было новостью. И новостью, по-ви­димому, решающей. Генерал Рахимов, старый прославленный воин, был главнокомандующим Национальной гвардией Ичкерии.

Национальная гвардия была основой вла­сти. Эти элитарные войска набирались только из полноправных граждан Республи­ки Ичкерия - согласно древней традиции они считались ее внутренней стражей. Юноши из лучших родов Чечни считали за честь служить в ней. Бойцы ее полагали се­бя оплотом Империи и хранителями воин­ской славы времен Шамиля и Дудаева. И если последнее было некоторым преувели­чением, то отменная боеспособность гвар­дии и то обстоятельство, что она по своей воле свергала и провозглашала президен­тов - фактом.

- За неделю до великого Осеннего празд­ника Независимости выступят Грозненский, Ачхой-Мартановский и Веденский батальо­ны, - продолжал Рустам, - большой крови не будет. К празднику все должно быть за­кончено. Регулярная армия явно не всту­пится за гвинейских триумфаторов. Пре­пятствий со стороны союзников тоже не ожидается, тем более, что мы намерены, наконец, предоставить полные права ичке­рийского гражданства Ингушетии, а может, и Кабарде.

Беслан хмыкнул с некоторым любопытст­вом. Вопрос сей созрел давно. Чеченская империя, как известно, была создана вок­руг ядра - древней Республики Ичкерия, первым президентом которой был Джохар Дудаев; ее границы, согласно традиции считающиеся неизменными с первого года свободы, с единственным за все время прибавлением района Газават-Юрта - были священны. К ней примыкали союзные рес­публики Ингушетия, Дагестан, Кабарда, Балкария, Осетия, Черкесия, Адыгея и Аб­хазия, образующие Кавказскую конфедера­цию. Все остальные владения Чечни в Ев­разии, Африке и Северной Америке дели­лись на провинции; они управлялись наме­стниками, назначаемыми чеченским прези­дентом и старейшинами, как завоеванные силой чеченского оружия. Союзные респуб­лики Кавказа считались братскими и добро­вольно присоединившийся и сохраняли свои вольности, законы и государственное самоуправление, однако признавали вер­ховную власть чеченского народа. Вся власть над Империей сосредотачивалась в Ичкерии. Союзники, не имея к ней доступа, чувствовали себя ущемленными. Это при­вело в свое время к нескольким Войнам Конфедерации. Но несмотря на то, что Чеч­ня одержала блестящие победы, вопрос о расширении прав, которыми пользовались граждане коренной Ичкерии, хотя бы на совсем родственную Ингушетию,, никогда не снимался. И хотя ни одна из попыток не была достаточно радикальной, по мере то­го, как Горский Кавказ, под блистательной властью Грозного, все больше превращал­ся в единое целое, в становой хребет мира, все менее убедительными казались аргу­менты консерваторов, что если бы не че­ченская доблесть, аварцы и кабардинцы по сей день жили бы в какой-то Российской Федерации. Тем не менее, до сего дня сила обычая брала верх. Чечня вообще была сильна верностью обычаям предков. Так, по крайней мере, считалось.

Беслан велел подавать ужин. За ужином Рустам продолжал рассказ о заговоре. Беслан слушал внимательно, иногда вставляя замечания. Подробности заговора сами по себе его не очень интересовали - но это было важно для его друга; а значит, и для него. В залу, прихрамы­вая и изображая достоинство неторопливыми движениями красивого хвоста, вошел Борз. Беслан улыбнулся и бросил ему кусок мяса со сво­его блюдца.

Обычай держать домашних волков, по преданию, появился у чечен­ской знати сразу после Войны за Независимость. В те времена волки были настоящие, дикие и хищные, и даже запредельная крутость пред­ков - основателей государства не всегда ограждала их от неприятных инцидентов. За прошедшие с тех пор много поколений домашние волки изменились и стали, скорее, походить на больших собак. Но считались по-прежнему волками. Борз жил у Беслана уже десять лет. Он подобрал его маленьким, тощим, болезненным щенком на Хабаровской стратеги­ческой военно-воздушной базе. Щенок сломал лапку и хозяин, комен­дант базы, собирался его застрелить - из всего выводка, принесенного его волчицей, этот был явно самый неудачный. Когда Беслан, в то вре­мя его начальник, попросил отдать щенка ему, комендант долго умолял выбрать любого другого и уверял, что такой дар совсем недостоин славного генерала и ляжет тяжким позором на его, комендантов род. Беслан все же взял этого, жалостного вида волчонка. С тех пор Борз был его неизменным товарищем. Он вырос, возмужал, распушился и стал настоящим, крупным, породистым волком. Увечье - хромота сохра­нилась у него на всю жизнь - отразилось на характере Борза - но не за­комплексованностью и слабостью - а удивительным в звере отстранен­ным спокойствием, качеством, редким и в людях. Он, как и хозяин, стал философом. Беслану казалось, что они понимают друг друга. Но ино­гда, излишне пристально вглядываясь в желтые, наследственно-злые глаза Борза, Беслан вместо понимания, ощущал нечто другое - не что, отчего /без причины/ по спине пробегали мурашки; это было, оче­видно, именно то, чувствовал некогда человек, встретившись с этим взглядом ночью в горах. Беслан понимал, что именно из-за этого его предки избрали волка своей эмблемой. И это было самое интересное. В такие моменты Беслан никогда не позволял себе отвести взгляд, и его воля побеждала волю волка.

Борз сожрал мясо и улегся с никогда не покидающим его достоинст­вом у ног хозяина. Рустам замолчал, изучая какую-то деталь в мозаике пола. Беслан с дистанционного пульта включил стереоТВ. Передавали речь Верховного Президента, Имама правоверных, правителя Империи перед Палатой депутатов. Беслан вгляделся в одутловатое, лоснящееся лицо, череп с залысинами. Этот человек мало походил на классический тип чеченского аристократа - но и полным ничтожеством отнюдь не ка­зался. Взгляд его изобличал ум и волю. При известном усилии в нем даже можно было признать властителя полумира, особенно сейчас, эффектно освещенного на трибуне в древнем зале парламента, в роскошном старинном городском одеянии. Говорили, что импера­тор скрытен и хитер, как змея. Можно было предположить, что неудача с нынешним ка­бинетом не станет концом его карьеры. По словам Рустама, ожидалось, что он сдаст своих министров заговорщикам. От этого человека, очевидно, можно было ожидать еще многого. Но как ни старался Беслан, ожидания эти не становились благоприят­ными. Он был вообще неуместен здесь, среди дружеского застолья на его родовой вилле. Беслан выключил изображение.

Ужин закончился в половине одиннадцато­го. Рустам Атиев с сожалением вынужден был отказаться от ночлега: завтра с утра у него дела в Махачкале. Беслан вышел про­водить друга в сад. Дождь кончился, но мог возобновиться - редкие крупные звезды висели в разрывах кучевых облаков, блики половинчатой луны играли на мокрой лист­ве. Погода была неспокойна - но ночь хоро­ша, Крепкое рукопожатие - электромобиль Атиева скрылся вдали, а Беслан еще долго стоял, прислонясь к мраморной колонне у ворот. Ночь наполняла его спокойствием.

Электромобиль шел на автоматическом управлении. Рустам Атиев, удобно располо­жившись в глубине салона, думал о сегод­няшнем вечере. Нет, Беслану явно не инте­ресны их дела. И это, можно поклясться Ал­лахом, не умно. Это его самодовольная от­страненность кого угодно способна разо­злить и... Но Атиев не злился. С Бесланом было здорово. Эх! Видимся раз в полгода -а чаще никак; не то что раньше. Стареем, друг. Стареем. Электромобиль промчался по центральному проспекту Газават-Юрта, одного из величайших городов Кавказа, и выехал на площадь Радуева. Здесь стояла великолепная, знаменитая на весь мусуль­манский мир мечеть, а напротив нее - се­рого гранита и строгих очертаний здание -Храм памяти героев. А в центре площади, среди Вечных огней, древний памятник: ра­неный, опустившийся на одно колено боец, подняв автомат, заслоняет собой заложни­ков - женщину с ребенком.

...Беслану Масудову было 47 лет. Он при­надлежал к старинному и богатому чечен­скому роду. Предок его во время Войны за Независимость служил под началом Аслана Масхадова и погиб в Новогрозненском в рамадан 5-го года. Сын основателя рода командовал осадой Санкт-Петербурга. Бес­лан мог назвать еще много славных деяний предков.

Об отце он вспоминал с неизменным ува­жением, о данном ему истинно-горском воспитании - с благодарностью. Хотя, быть может, это уважение, глубоко-искреннее, было чуть холоднее и формальнее, чем Беслан уверял самого себя.

Молодость Беслан посвятил, как подобало по старым обычаям, военной карьере. В 17 лет он поступил в Национальную гвардию -стереопортрет в кабинете запечатлел гор­дого и красивого мальчишку в камуфляже, стилизованном под дудаевскую эпоху. Затем служил в военной авиации и достиг поста командующего 7-й военно-воздушной армией Империи, прикрывавшей в те годы неспокойный Юго-Восточный /Азиатско-Тихо океанский/ сектор. От этого времени остался красующийся в гостиной, рядом с камином, скафандр летчика стратосферной авиации, и высшая воинская награда, вручащийся императором Стальной кинжал за отвагу - там же, на стене. Выполненная им в 217 году ковровая бомбардиров­ка Австралии заставила эту тяготевшую к Латинской Америке страну подписать договор о союзе с чеченским народом и была признана луч­шей стратегической операцией ВВС года. Слава его была велика, ему предлагали место в Совете Старейшин или наместничество в Иране. Однако, политика не прельщала Беслана Масудова. К этому времени он успел приобрести скептический взгляд на состояние государства, на эпоху, на человеческую природу. Он видел, что чеченский мир миновал зенит свой и клонился к закату. Суровость и чистота древних нравов, некогда сделавшие Чечню великой, ушли в предание. Грязные интриги политиков, озабоченных не славой отечества, а совсем другими мате­риями, выглядели отвратительно. Военные традиции тоже переживали очевидный упадок. Служить более не имело смысла. Вскоре Масудов подал в отставку и восемь лет назад поселился здесь, в родовом име­нии в окрестностях Газават-Юрта.

Беслан жил одиноко и посвящал досуг умственным занятиям. Он со­брал прекрасную информотеку. Он читал труды знаменитых филосо­фов, изучал учения суфиев и мюридов. История вызывала у него неиз­менный интерес. Деяния древних героев Ичкерии наполняли его душу возвышенным чувством. Читая старинные книги в подлинниках или смотря чудовищного качества фильмы о Войне за Независимость, он понимал, как очевидное, что вся современная мощь Чеченской импе­рии, утвердившей знамена на четырех континентах, со всеми ее сухо­путными и воздушными армиями, флотами, ядерными ракетами и воен­ными станциями на Луне, богатством кавказских городов и колониями на Аляске, провинциями и правителями - ничто перед твердостью и чи­стотой духа предков - мальчишек с трофейными автоматами, оставив­ших потомкам оборону Грозного и селения со странным именем "Пер­вомайское" /Беслан специально интересовался происхождением этого слова и понял лишь, что так назывался какой-то варварский религиоз­ный праздник/. Неудивительно, что им покорился мир. И столь же есте­ственно, что потомки, утратившие этот дух, его потеряют. И, что бы ни думал по этому поводу патриот, философ должен признать, что не сто­ит жалеть о том, что естественно.

Дух времени был смутен. Ислам почитался согласно традиции, но все меньше вызывал в душах искреннее чувство. Старую веру растаскива­ли на части интерпретаторы и сектанты. Иные говорили, что чеченский ислам суть не что иное, как видоизмененное поклонение древнейшим кавказским богам. Другие предлагали видеть в религии сплошную ал­легорию, полезную в нравственном отношении. Бесчисленные фило­софские системы так или иначе связывали веру Ислама со своими иде­ями, порой создавая очень сложные и явно бессмысленные конструк­ции. Очень широко распространился буддизм. Лет двадцать назад на Иберийском полуострове, в Каталонии, появился пророк -его последо­ватели, основавшие секту, звали его просто Учитель. Сект и пророков в Империи было, как собак нерезаных, но эти отличались чем-то. Пророк не писал книг и не претендовал на божественное откровение. Он явил­ся со странной проповедью абсурда и, видимо, говорил так, что зажи­гал сердца. Он учил безумным вещам, возглашал, что ничего не суще­ствует - за исключением одного Невозможного, что смерти не будет и не будет жизни, а также трактовал единую теорию поля. Пророк погиб в Мадриде от рук католических фанатиков, но, по вере его учеников, уби­тый, не умер, и живет с ними, и приходит, когда его позовут. Движение последователей Учителя быстро распространилось среди христиан и мусульман по всей Империи. Секта эта отличалась враждебностью к внешнему миру, к государственным устоям и обществу. Общественное мнение было настроено резко против сектантов, их обвиняли в бедст­виях государства и диких преступлениях. Беслан, со своим независи­мым умом, не склонен был принимать бездоказательно обвинения, вы­глядевшие в любом случае преувеличенными. Он нашел сектантов, оз­накомился с учением пророка, даже был на их собраниях. Оказалось, что хотя они действительно враждебны существующим установлениям, то, что им приписывают - неправда, что в секте много достойных и интересных людей. Но узость и фанатизм се­ктантов отталкивали его, учение вызывало много вопросов, со многим он не мог сог­ласиться, пренебрежение к чеченской сла­ве казалось ему неуместным; кроме того, ему казалось, что самую неуловимую суть учения своего пророка они не понимают - а в ней-то и было, очевидно, дело. Безуслов­но, Беслану Масудову не было места рядом с ними...

Отдаленные раскаты грома и упавшие на лицо капли дождя - опять! - вывели Беслана из задумчивости. Тучи скрыли луну. Он вер­нулся в дом. В гостиной стоял в небрежной, изломанной позе, засунув руки в карманы, Генри Смит, его раб, администратор и ком­паньон. Он купил в свое время этого англо­сакса с примесью еврейской крови на Дальнем Востоке - ему нужен был хороший экономист для управления немалым на­следственным состоянием, а Смита реко­мендовали с лучшей стороны. Генри был сыном британца, подданного Империи, бе­жавшего в Австралию, воевавшего против чеченцев и взятого с оружием в Индии, за что он был продан в рабство, с сохранени­ем, согласно закону, этого статуса за его потомками до третьего колена. Рекоменда­ции себя оправдали, Генри Смит отлично вел финансовые дела Масудова. Беслан, вполне согласный с мнением о рабстве как известном зле, видимо, неизбежном, отно­сился к Смиту с полным уважением, сделал его своим товарищем, приятелем и собе­седником. Тем более, что тот тоже был склонен к философии, был заядлым спорщиком и делал вид, что ему все на свете "до фени" /он так и говорил - "до фени", утверждая, что это непереводимо - но смысл понять было можно/. Беслан не возражал против вольностей в поведении Смита и у того отсутствовали какие-ли­бо основания быть хоть чем-то недовольным. Но иногда, не столько уг­ловым зрением, сколько спиной, Беслан ловил его взгляд - странный, такой как у Борза. Взгляд потенциального убийцы, если сказать прямо. Беслан Масудов был чеченец и, как подобало чеченцу, не знал страха. А эти неуловимые взгляды раба было вообще блажью. Однако почему-то - не так, как с Борзом - Беслан не пытался встретить этот взгляд глаза в глаза.

Генри, по своему обычаю растрепанный, непричесанный блондин /ру­ки в карманах/, заговорил о делах - нарочито-занудным, ерническим тоном, но, как всегда, точно. Но Беслан его не слушал - сейчас ему не хотелось думать и говорить об акциях и кредитах.

- Слушай, ты бы не мог найти более подходящее время суток, чтобы рассказать мне эти нравоучительные вещи? - прервал он Генри. - Мо­жет, завтра? А сегодня что-нибудь полегкомысленнее?

- Завтра! - воскликнул раб с театральным жестом. - Во имя вашего Ал­лаха! Завтра с утра у меня телесовещание с управляющими, днем ста­тистическое моделирование, вечером... Э... Ну, вечером что-то еще ху­же. Завтра! Вот что значит не знать цену времени делового человека! Вот что значит праздность! Во имя Магомета, тебе трудно сказать, что делать с акциями Арктической рудной компании? Продавать?

- Ну, продавай! Я-то откуда знаю, в конце концов.

- О'кей. Так мы и поступим.

- Это все?

- Все. Теперь я брошу тебя коротать эту июльскую ночь в одиночестве. Я в город.

- Ну валяй.

- Я геликоптер возьму, ладно?

- Бери.

Раб Генри, обычно забавляющий Беслана, скрылся в один момент. Беслан прошел в кабинет. По стенам зажглись неяркие ночные лампы. За окнами полыхнула молния, небо над самым домом разломилось в грохоте и хлынул, наконец, настоящий ливень. Из сейфа с замком, за­программированным на его отпечатки пальцев, он извлек прозрачную, словно горного хрусталя, бутылку с надписью "Русская водка". И вскоре под аккомпанемент великолепной грозы, Беслан Масудов снова постиг, почему этот напиток северных варваров задолго до чеченского оружия завоевал мир.