Алексей Щербаков

ЛИРИКА

Лирика… Ох, да — эта лирика… Как закатывала глазки та нежнорумяная поэтесса, безнадежно влюбленная в безнадежного педераста — билась в истерике, зачитывая истеричные поэмы очередным, не столь любимым молодым, но более доступным литераторам, придавая самому древнему человеческому развлечению оттенок Достоевского надрыва…

Н-да, лирика, лирика. Где ты, возвышенная стройная муза, блоковская полузнакомка, ненавязчиво возникающая после третьего стакана — где ты вечная придыханная вечная девственница, столь истошно звучащая в душе в ритмах танго — ах, ну почему мне не дано поцеловать твою замусоленную сотнями пиитических губ ручку — ибо мой поэтический образ является исключительно в виде небритого двухметрового анархиста, который в середине стихотворения обязательно рвет из кожаной запазухи огромный ржавый револьвер и, поминая маму порядка, начинает палить в потолок…

Я старательно обшмонал глазами надстольную стену, отыскивая хоть какой-нибудь благолепный пейзаж, на котором можно было бы замедитировать и настроится на лирическую волну — но на стене, как назло, красовался портрет батьки Махно, а рядом красочное изображение похорон мирового коммунизма с цитатами из раннего Маяковского и позднего Мариенгофа… Нет, не то, не то. Что поделаешь — хочется, хоть раз в жизни начертить на бумаге что-нибудь лирическое, такое, чтобы читателя тянуло рыдать, а не блевать, такое, чтобы публикацию не запрещали очередной раз «за пропаганду терроризма» - а то ведь так-то я за ненасилие — а к столу сяду — сразу в террор шибает. Забежал тут один: «Леха, тебя мы прочли, все поняли, теперь вот идем бомбу взрывать!». Насилу отговорил — послал продавать «Новый свет» — мол, все равно заберут…

Нет, это не жизнь — вот только начали зарождаться в душе ростки лирики — из соседней комнаты завопил «Блэк Сэббет» — и, перекрывая его — очередной слюнобрызжущий спор анархо-коммуниста Севы и гошиста Дринча — все обсуждают сегодняшние перипетии съезда чернознаменной публики — ее, ныне полным-полна квартира — и все кипят — кто резолюции сочиняет, кто фельетон в «Черное знамя» строчит…

Лирика — это, что-то возвышенное — ну, вроде того, как шагая по обильно унавоженной деревенской улице, задираешь морду к небу, где бегут такие симпотные облачка. И не беда, что после ты в энтот навоз брякнешься, зато какое эстетическое наслаждение…

Комсомолец… Что за ассоциация? Зачем мне нужен этот унылый тип в строгом костюме? При чем тут комсюк? Впрочем, может он-то и способен на любовь? Вот напишу-ка я о любви комсомольца — ведь любую тему можно перелопатить навыворот — например одна моя знакомая художница рисует на обороте Маркса и Ленина. Нет, не самих, конечно, а портретов — нету в стране бывшего развитого, а ныне казарменного социализма, бумаги хорошей чистой — на всей вожди намалеваны. Вот художница свою абстракцию на оборотах классиков и клепает… И картины соответственно называются — «1/3 Ленина», «1/2 Маркса», «Горбачев и галстук Лигачева»… Иностранцы шизеют, и оглядываясь — нет ли агентов КГБ поблизости — рвут из карманов доллары. Художница эта не с нами, но сочувствует. Как-то газету нашу торговала – вся хипповая такая — а ее спрашивают: вы, мол, тоже анархистка? Нет — отвечает — я с ними сплю иногда…

… Почему, почему, почему ничего не происходит в башке — лирического? Я ведь тоже хочу, чтобы мои стихи читали не только длинноволосые подонки между затяжками «косяка», или в перерывах работы съезда анархистов — но и девушки в белых блузочках с восторженными глазками — из тех, чьей самой страшной жизненной трагедией была «тройка» по мат-ану…

Да и сука-издатель — поэт, широко известный в кругах, близких к закрытому ресторану ЦДЛ, пробормотал мне в кабаке Дома Ученых после очередного поэтически-алкогольного вечера: «Оно, конечно, по форме — самое то, но тематика, тематика, молодой человек…»

Лирика… — так хочется чего-нибудь чистого и незапятнанного — типа репутации ветерана войск МВД, всю вторую мировую доблестно простоявшего на лагерной вышке — и теперь председательствующего в клубе ветеранов… Чтоб слезы выступали не оттого, что не в то горло пошла…

Душа моя перекопана как русло Клондайка — вот уже два часа я в ней копаюсь в попытке найти кусочек Любви к Идеалу. И результат:

1. Два манифеста ультра-левых партий.

2. Наметка секс-извращенческого рассказа.

3. Пьеса из жизни спятивших утюгов.

4. Фельетон в «Общину».

5. Все.

И ни одной лирической нотки — хоть поди да повесься!

— Обломись, — вламывается старый друг, отсидевший со мной не на одной милицейской скамейке — все равно все идеалы кончаются под одеялом — так хрен ли! Давай лучше хепенинг забабахаем — пикетирование макаронной фабрики в поддержку доктора Хайдера!

…Кошка остервенело акробатирует, тщась словить собственный хвост — ну прям как я в погоне за лирикой. Ведь даже когда моя душа поет, то исключительно голосом Бона Скотта — и в стиле «самый хэви-метал». И та девушка, которую я как-то по наивности принял за пантеру, оказалась килькой…

Я швыряю в кошку томиком Северянина — она, заявив большое мяу, мчится за утешением к анархистам в соседней комнате. Те уже закончили споры, сойдясь на том, что все красные — гниды — и теперь поют под гитару «Боже, царя храни» — есть среди нас один деятель — совмещающий любовь к Нестору Ивановичу и царю-батюшке. Когда он, нарядившись в полную парадную форму героя-корниловца, несет в руках черное знамя — это смотрится, надо сказать…

А со стены светится грандиозная батальная картина, выполненная в лучших традициях церковнославянской живописи — «Взятие махновцами Бердянска» — а под ней уж налаживают инструменты — для концерта, что на нашем языке зовется анархистским сейшеном, а на протокольном жаргоне: «Пьяный дебош»…

А лирики все нет и нет.

Мелькают какие-то дрободанящие паровозы, дергающиеся пулеметы, несущиеся во весь опор тачанки. И ничего — интимного, сокровенного, того, что… Никак!

И лишь под утро, осоловев от заоконного дождливого блюза, таранящего окна, я внезапно почувствовал, словно приближающийся оргазм, Просветление — светлое лирическое чувство, раскрашенное в нежные голубые и розовые цвета, затмившие черно-красную авангардную жизнь. Я почувствовал легкость и счастье — словно человек, снявший жмущие ботинки. Мысли мои, оторвавшись от пола черт те чьей квартиры, от микрофонного пафоса речей анархо-съезда, от испуганно-разгромных статей в газетах, от пунктов приема стеклотары, от концерта, посвященного 100-летию Махно — я, широко улыбнувшись появившейся Прекрасной Даме, вдруг увидел в ее ответной улыбке вампирьи зубки, а из-под синих шелков на руке, блеснул клепанный браслет… Но поздно. Душа моя, ринувшаяся в объятия Музы, уже была мне неподвластна — на бумагу вылезали глубоко лирические строки:

Комсомольца прибили гвоздями

К захудалой какой-то сосне…

Примечания:

«Черное знамя», «Новый свет», «Община» - анархистские издания.

Приводимые в рассказе стихи принадлежат Егору Гореву, старому московскому троцкисту.

Все описанные события имели место.

(«Ы» №11)