XII.
Франция в 1881-1882
годах. — Страдания рабочих в Лионе. — Взрыв в кафе Бэлькур. — Мой арест. — Суд
в Лионе
Анархическое движение во Франции значительно разрослось
в 1881—1882 годах. Вообще принято было думать, что дух французов враждебен
коммунизму, и поэтому в Интернациональной рабочей ассоциации проповедовался
«коллективизм». В то время под коллективизмом подразумевалось обобществление
средств производства и свобода для каждой группы производителей определить
потребление на основе индивидуалистической или коммунистической. В
действительности же французский дух враждебен только казарменному коммунизму,
то есть фаланстериям старой школы и «армиям труда», о которых говорилось в
сороковых годах. Когда же Юрская федерация на конгрессе 1880 года смело
высказалась за анархический коммунизм, то есть за вольный коммунизм,
анархические воззрения сейчас же нашли во Франции многих сторонников. Наша
газета стала шире распространяться; мы вступили в деятельную переписку со
многими французскими рабочими, и значительное анархическое движение быстро
развилось в Париже и в некоторых провинциях, в особенности же вокруг Лиона.
Пересекая Францию, на пути из Тонона в Лондон, я посетил Лион, Сент-Этьен и
Виенн, где читал лекции. В этих городах я нашел значительное число рабочих,
готовых принять наши воззрения.
В конце 1882 года в Лионском округе свирепствовал
страшный кризис. Производство шелков было совсем парализовано, а нищета среди
ткачей была так велика, что множество детей толпилось по утрам у ворот казарм,
где солдаты раздавали им остатки своего хлеба и супа. Тут началась, между прочим,
популярность генерала Буланже, разрешившего солдатам раздачу остатков от их
харчей. Углекопы во всей области тоже находились в крайне бедственном
положении.
Я знал, что там началось значительное брожение, но за
одиннадцать месяцев, проведенных мною в Лондоне, у меня порвались близкие связи
с французским движением. Через несколько недель после моего возвращения в
Тонон я узнал уже из газет, что у углекопов из Монсо-ле-Мин, приведенных в
отчаяние притеснениями со стороны владельца шахт, — ревностных католиков,
начался род восстания. Они устраивали тайные сходки и обсуждали всеобщую
стачку; каменные кресты, стоявшие на всех дорогах вокруг шахт, были опрокинуты
или же разрушены теми динамитными патронами, которые в большом количестве
употребляются рудокопами в подземных работах и часто остаются у работников. В
Лионе агитация тоже приняла более сильный характер. Анархисты, которых было
довольно много в городе, не пропускали ни одного митинга оппортунистов без
того, чтобы не говорить на нем, и брали платформу приступом, если им отказывали
в слове. Тогда они постановляли резолюции в том смысле, что шахты, все орудия
производства, а также жилые дома должны принадлежать народу. И эти резолюции —
к ужасу буржуазии — принимались восторженно.
С каждым днем недовольство работников росло против
городских советников и политических вожаков-оппортунистов, которые ничего не
делали для облегчения растущей нищеты, а также против прессы, которая говорила
с легким сердцем, как о пустой вещи, о таком важном кризисе. Как водится в
подобных случаях, ярость беднейшей части населения направилась прежде всего
против мест увеселения и распутства, которые тем более озлобляют массы в
минуту страдания и отчаяния, что эти места являются для них олицетворением
эгоизма и разврата богатых. Местом, особенно ненавистным работникам, было
кафе в подвальном этаже театра Бэлькур, которое оставалось открыто всю ночь.
Здесь до утра журналисты и политические деятели пировали и пили в обществе
веселых женщин. Не было сходки, на которой не слышались бы полускрытые угрозы
по адресу этого кафе, а раз ночью кто-то взорвал там динамитный патрон.
Рабочий-социалист, оказавшийся случайно в кафе, кинулся, чтобы потушить зажженный
фитиль патрона, но был убит взрывом, который также слегка ранил некоторых
пирующих буржуа. На следующий день динамитный патрон взорвался в дверях
рекрутского присутствия, и пошла молва, что анархисты намереваются взорвать
громадную статую богородицы на холме Фурвиер, близ Лиона. Нужно жить в Лионе
или в его окрестностях, чтобы видеть, до какой степени население и школы
находятся еще в руках католических попов, и чтобы понять ту ненависть, которую
питает к духовенству все мужское население.
Паника охватила лионскую буржуазию. Арестовали
шестьдесят анархистов — всех рабочих, за исключением одного Эмиля Готье,
дававшего в то время серию лекций в Лионском округе. Лионские газеты стали в то
же время систематически убеждать правительство, чтобы оно арестовало меня; они
выставляли меня вожаком агитации, нарочно прибывшим из Англии, чтобы руководить
движением. Опять в нашем маленьком городе стали прогуливаться своры русских
шпионов. Почти ежедневно я получал послания, очевидно написанные шпионами международной
полиции, с указанием какого-нибудь динамитного заговора или с таинственными
упоминаниями о партиях динамита, отправленных ко мне. Я собрал целую коллекцию
подобных писем и отмечал на каждом: «Police Internationale». Французская
полиция забрала ее у меня при обыске, но этих писем она не посмела предъявить
на суде. Их, впрочем, мне не возвратили.
В декабре сделали обыск у меня в доме, совсем по-российски.
Задержали также на станции и обыскали жену, отправляющуюся из Тонона в Женеву.
Конечно, не нашли ничего компрометирующего меня или других.
Прошло десять дней, во время которых я мог бы свободно
уехать, если бы захотел. Я получил несколько писем с советом бежать; одно из
них — от неведомого русского друга, быть может, члена дипломатического корпуса,
который, по-видимому, знавал меня когда-то. Он советовал мне скрыться
немедленно, потому что иначе я могу сделаться жертвой договора о выдаче,
который должен быть заключен между Францией и Россией. Я остался на месте; а
когда в «Times» появилась телеграмма с
сообщением о моем побеге из Тонона, я написал письмо в редакцию этой газеты,
указал мой адрес и заявил, что не думаю скрываться, после того как арестовано
так много моих друзей.
В ночь на 21 декабря мой шурин умер у меня на руках.
Мы знали, что его болезнь неизлечима, но всегда страшно тяжело видеть, как на
ваших глазах гаснет молодая жизнь после упорной борьбы со смертью. Мы с женой
были в страшном горе: мы оба очень любили этого прекрасного юношу... Часа три
спустя, когда стало брезжить утро печального зимнего дня, явились жандармы —
арестовать меня. Видя, в каком состоянии была жена, я просил остаться с ней до
похорон на честное слово, что явлюсь к назначенному сроку в тюрьму. Но мне отказали,
и в ту же ночь меня отвезли в Лион. Элизэ Реклю, которого известили
телеграммой, явился немедленно и проявил в отношении к моей жене всю доброту
своего золотого сердца. Прибыли друзья из Женевы. Хотя похороны носили чисто
гражданский характер, чего раньше никогда не бывало в нашем городке, половина
всего населения шла за гробом. Оно желало этим показать моей жене, что симпатии
бедноты и савойских крестьян были с нами, а не с правительством. Когда начался
мой процесс, крестьяне следили за ним изо дня в день и спускались из горных
деревень в город, чтобы купить газеты и узнать, как обстоят мои дела на суде.
Глубоко тронул меня также приезд в Лион одного знакомого
англичанина. Он был прислан хорошо известным и уважаемым в Англии радикалом
Джозефом Коуэном, в семье которого я провел в Лондоне немало счастливых часов в
1882 году. Посланный привез значительную сумму денег, чтобы взять меня на
поруки. В то же время он передал мне желание лондонского друга, чтобы я не
заботился о судьбе залога и немедленно уезжал из Франции. Каким-то таинственным
путем мой знакомый ухитрился даже иметь свободное свидание со мной, то есть
личное, а не в клетке за двумя решетками, как я виделся всегда с женой. Он был
также сильно взволнован моим отказом принять его предложение, как и я —
трогательным проявлением дружбы со стороны лица, к которому, как и к его замечательно
хорошей жене, я и прежде уже относился с большим уважением.
Французское правительство пожелало произвести сильное
впечатление на массы большим процессом, но оно не могло преследовать
арестованных анархистов за взрывы. Для этого пришлось бы передать разбор дела
присяжным, которые, по всей вероятности, оправдали бы нас. Поэтому
правительство прибегло к маккиавеллиевскому способу — преследованию за
принадлежность к Интернационалу. Во Франции существует закон, изданный
немедленно после падения Коммуны, по которому принадлежащие к этой ассоциации
могут быть переданы обыкновенному полицейскому суду и могут быть приговорены
им до пяти лет тюремного заключения. Полицейский же суд всегда выносит
приговор, угодный правительству.
Суд начался в Лионе в начале января 1883 года и продолжался
почти две недели. Обвинение было смешно, так как все знали, что лионские
работники никогда не принадлежали к Интернационалу; оно даже вполне провалилось,
как это видно из следующего эпизода. Единственным свидетелем со стороны
обвинения был начальник тайной полиции в Лионе — пожилой человек, к которому
суд относился с необычайным уважением. Его показания, должен я сказать,
фактически были совершенно верны. «Анархисты, — говорил он, — приобрели себе
многочисленных сторонников среди населения. Они сделали митинги оппортунистов
невозможными, так как говорили на каждом из них, проповедовали коммунизм и
анархизм и увлекали таким образом слушателей». Видя, что начальник тайной полиции
показывает согласно с истиной, я решился задать ему вопрос:
— Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы в Лионе говорилось
об Интернациональном товариществе рабочих?
— Никогда! — ответил он угрюмо.
— Когда я возвратился с Лондонского конгресса в 1881
году и сделал все возможное, чтобы возродить Интернационал во Франции, имел ли
я успех?
— Нет. Работники нашли Интернационал недостаточно
революционным.
— Благодарю вас, — сказал я; затем, обратившись к
прокурору, прибавил: — Вот вам все здание обвинения, разрушенное вашими же
собственными свидетелями.
Тем не менее нас всех приговорили за принадлежность к
Интернационалу. Четырех из нас присудили к высшему наказанию — к пятилетнему
заключению и к штрафу в две тысячи франков; остальных — к заключению на сроки
от четырех лет до одного года. В действительности обвинители наши и не
пытались доказать существование Интернационала. Об этом, по-видимому, совершенно
забыли. Нам попросту предложили говорить об анархизме, что мы и сделали весьма
охотно. А когда кто-то из лионских товарищей попытался выяснить пункт о взрыве,
ему грубо заметили, что нас преследуют не за взрывы, а за участие в
Интернационале, к которому, кстати, кроме меня, никто не принадлежал.
В подобных процессах всегда бывает какой-нибудь
элемент комизма, и на этот раз он был внесен одним моим письмом. Построить
обвинение решительно было не на чем. Десятки обысков были произведены в квартирах
французских анархистов; но нашли только два моих письма. Прокурор пытался
выжать из них все, что возможно. Одно из них я писал французскому работнику,
который как-то пал духом. Я говорил ему о знаменательной эпохе, в которой мы
живем, о наступающих великих переменах, о зарождении и распространении новых
идей... Письмо было невелико, представитель обвинения ничего не сумел извлечь
из него. Что касается до второго письма, то оно было на двенадцати страницах. И
тут то прокурор отличился. Я написал его тоже другу французу, молодому
башмачнику. Он зарабатывал средства к жизни тачанием башмаков у себя на дому.
Налево от него стояла железная печурка, на которой он сам стряпал свой суп, а
справа — столик, на котором он писал длинные письма к товарищам, не вставая с
низенькой сапожничьей скамьи. Стачав ровно столько пар башмаков, чтобы хватило
на покрытие крайне скромных расходов и осталось несколько франков, чтобы
послать старухе матери в деревню, мой друг целыми часами писал письма, в которых
с замечательным здравым смыслом и проницательностью развивал принципы
анархизма. Теперь он хорошо известный во Франции писатель и уважается всеми за
открытый характер, прямоту и здравый политический смысл. К несчастью, в то
время он мог исписать восемь или десять страниц и нигде не поставить ни одной
точки или хотя бы запятой. Раз я написал ему предлинное письмо, в котором
объяснил, что на бумаге мысли разделяются на главные предложения и на
придаточные, что первые следует отделять точкой или точкой с запятой, а для
вторых — не пожалеть хотя бы запятую. Я объяснил приятелю, как много выиграют
его писания, если он примет эту маленькую предосторожность.
Это письмо прокурор прочел на суде и прибавил к нему
патетические комментарии:
— Вы слышали, милостивые государи, письмо, — на чал
он, обратившись к суду — На первый взгляд в нем нет ничего особенного.
Подсудимый дает урок грамматики рабочему… Но, — и тут голос прокурора задрожал
от сильного волнения, — делал он это вовсе не для того, чтобы помочь бедному
работнику в приобретении знаний, которых он, по всей вероятности из лености, не
получил в школе. Не для того, чтобы пособить ему честно заработать свой хлеб…
Нет, милостивые государи! Это письмо написано для того, чтобы внушить ему
ненависть к нашим великим и прекрасным учреждениям, для того, чтобы лучше
напитать его ядом анархизма, с единственной целью сделать его более страшным
врагом общества… Да будет проклят день, когда Кропоткин ступил на французскую
почву!
Мы не могли удержаться и хохотали, как дети, во время
всей этой филиппики. Судьи глядели на прокурора, как бы желая сказать ему:
«Довольно!», но тот вошел в азарт, ничего не замечал и, увлеченный потоком собственного
красноречия, гремел, впадая все больше и больше в театральный тон. Он
усердствовал из всех сил, чтобы получить награду от русского правительства,
которая и была ему действительно дана.
Вскоре после осуждения председатель полицейского суда
получил повышение и был сделан членом окружного суда. Что касается прокурора и
до другого члена полицейского суда, — то — трудно поверить этому — русское
правительство прислало им по Анне, и французское правительство разрешило
принять ордена! Таким образом, знаменитый франко-русский союз зародился еще в
Лионе, после нашего процесса.
Этот процесс, во время которого были произнесены
воспроизведенные всеми газетами блестящие анархические речи такими
первоклассными ораторами, как рабочий Бернар и Эмиль Готье, и во время
которого все обвиняемые держались мужественно и в течение двух недель
пропагандировали свое учение, имел громадное влияние, расчистив ложные
представления об анархизме во Франции. Без сомнения, он в известной степени
содействовал пробуждению социализма и в других странах. Что касается
осуждения, оно до такой степени мало оправдывалось фактами, что французская
пресса, за исключением газет, преданных правительству, открыто осуждала судей.
Даже умеренный «Journal des Economistes»
открыто не одобрял приговора, «которого отнюдь нельзя было предвидеть на
основании фактов, установленных во время процесса». В состязании между нами и
судом выиграли мы. Общественное мнение высказалось в нашу пользу. Немедленно же
в парламент было внесено предложение об амнистии, за которое подали голоса
около сотни депутатов. Предложение вносилось потом правильно каждый год,
заручаясь все большим и большим числом голосов, покуда наконец нас освободили.