IX.

Основание «Священной дружины» для борьбы с революционерами и для защиты императора. — Предполагавшиеся убийст­ва революционеров. — Меня изгоняют из Швейцарии

Дикая паника охватила придворные круги в Петер­бурге. Александр III, который, несмотря на свой колос­сальный рост, не был храбрым человеком, отказался посе­литься в Зимнем дворце и удалился в Гатчину, во дво­рец своего прадеда Павла I. Я знаю это старинное здание, планированное как вобановская крепость, окруженное рвами и защищенное сторожевыми башнями, откуда по­тайные лестницы ведут в царский кабинет. Я видел люк в кабинете, через который можно бросить неожиданно врага в воду — на острые камни внизу, а затем тайные лестницы, спускающиеся в подземные тюрьмы и в подзем­ный проход, ведущий к озеру. Все дворцы Павла I по­строены по такому же плану. Тем временем подземная галерея, снабженная автоматическими электрическими приборами, чтобы революционеры не могли подкопаться, рылась вокруг Аничкова дворца, где Александр III жил до восшествия на престол.

Для охраны царя была основана тайная лига. Офи­церов различных чинов соблазняли тройным жалованьем поступать в эту лигу и исполнять в ней добровольную роль шпионов, следящих за различными классами обще­ства. Бывали, конечно, комические эпизоды. Два офицера, например, не зная, что они оба принадлежат к одной и той же лиге, вовлекли друг друга в вагоне в револю­ционную беседу, затем арестовывали друг друга и к обо­юдному разочарованию убедились, что потратили на­прасно время. Эта лига существует до сих пор* в более официальном виде под названием «охраны» и время от времени пугает царя всякими сочиненными ужасами, что­бы поддержать свое собственное существование.

* Писано в 1898 году.

Еще более тайная организация — «Священная дружи­на» основалась в то же время с Владимиром Алексан­дровичем, братом царя, во главе, чтобы бороться с рево­люционерами всякими средствами — между прочим, убий­ством тех эмигрантов, которых считали вождями недавних заговоров. Я был в числе намеченных лиц. Владимир резко порицал офицеров, членов лиги, за трусость и вы­ражал сожаление, что среди них нет никого, который взялся бы убить таких эмигрантов. Тогда один офицер, который был камер-пажем в то время, как я находился в корпусе, был выбран лигой, чтобы привести этот план в исполнение.

В действительности же эмигранты вовсе не вмешива­лись в деятельность Исполнительного комитета в Петер­бурге. Стремление руководить заговором из Швейцарии, тогда как революционеры в Петербурге находились под беспрерывной угрозой смерти, было бы бессмыслицей. И Степняк, и я писали не раз, что никто из нас не взялся бы за сомнительный труд вырабатывания планов деятельности, не находясь на месте. Но конечно, в интере­сах петербургской полиции было утверждать, что она не в силах охранять царя, так как все заговоры составляются за границей. Шпионы — я знаю это хорошо — снабжали ее в изобилии донесениями в желаемом смысле.

Генералу Скобелеву тоже предложили вступить в эту лигу, но он отказался наотрез. Из сообщений Лорис-Меликова, часть которых была обнародована в Лондоне прия­телем покойного (смотри «Конституция Лорис-Меликова», лондонское издание Фонда вольной прессы 1893 года), видно, что, когда Александр III вступил на престол и не решался созвать земских выборных, Скобелев предлагал даже Лорис-Меликову и графу Игнатьеву («лгун-паше», как прозвали его константинопольские дипломаты) аре­стовать Александра III и заставить его подписать мани­фест о конституции. Как говорят, Игнатьев донес об этом царю и таким образом добился назначения себя министром внутренних дел. Занимая этот пост, он, пользуясь сове­тами бывшего префекта парижской полиции Андрие, пред­принимал разные подходы, чтобы парализовать деятель­ность революционеров.

Если бы русские либералы проявили в то время хоть сколько-нибудь гражданского мужества и какую-нибудь способность к политической деятельности. Земский собор был бы созван. Из тех же сообщений Меликова видно, что Александр III некоторое время думал о созыве Зем­ского собора. Он решился, наконец, это сделать и со­общил об этом своему брату. Старый Вильгельм I под­держивал его в этом намерении. Но либералы ничего не предпринимали, тогда как партия Каткова усиленно дей­ствовала в противоположном направлении. Андрие писал Александру III, что раздавить нигилистов ничего не стоит, и указывал, как это нужно сделать (письмо с сове­тами напечатано в упомянутой брошюре). Тогда Алек­сандр III решился наконец заявить, что останется неогра­ниченным самодержцем России.

Через несколько месяцев после смерти Александра II меня изгнали из Швейцарии по приказу Федерального совета. Правду сказать, я не почувствовал в этом осо­бой обиды. Донимаемые монархическими странами за убежище, даваемое Швейцарией политическим изгнанни­кам, и опасаясь угроз русской официальной прессы, тре­бовавшей изгнать из России швейцарок-бонн и гувернан­ток, которых у нас так много, власти маленькой респуб­лики, высылая меня, давали некоторое удовлетворение русской полиции. Но мне жаль было Швейцарию, что она решилась на такой шаг. Им подтверждалась, так сказать, теория «заговоров, замышляемых на швейцарской почве»; в нем было сознание слабости, которым большие державы не преминули немедленно же воспользоваться. Два года спустя, когда Жюль Ферри предложил Германии и Италии поделить Швейцарию, его главный аргумент был, что швейцарское правительство само признало, что респуб­лика является «очагом международных заговоров». Пер­вая уступка вызвала вскоре более дерзкие требования и, несомненно, сделала положение Швейцарии менее не­зависимым, чем оно было раньше.

Декрет об изгнании вручили мне немедленно после моего возвращения из Лондона, где в июле 1881 года я присутствовал на анархическом конгрессе. После кон­гресса я прожил несколько недель в Лондоне, где напи­сал для «Newcastle Chronicle» первые статьи о русских делах с нашей точки зрения. Английская печать в то время являлась отголоском мнений г-жи Новиковой, то есть взглядов Каткова и русских жандармов; и я был счастлив, когда старый радикал мистер Джозеф Коуэн (Joseph Cowen) согласился уделить мне место в своей га­зете для выяснения наших взглядов.

Я только что приехал к жене, которая жила тогда в горах недалеко от Элизэ Реклю, когда мне предложили покинуть Швейцарию. Мы отправили наш небольшой ба­гаж на ближайшую железнодорожную станцию, а сами пошли пешком в Эгль, наслаждаясь в последний раз видом на горы, которые мы так любили. Мы перебрались через горы напрямки и много смеялись, когда убеждались, что «прямой путь» заставлял нас делать большие обходы. Наконец мы спустились в долину и пошли по пыльной дороге. Комический элемент, который всегда является в таких случаях жизни, был внесен в этот раз одной английской дамой. Нарядная леди, покоившаяся на по­душках кареты рядом с джентльменом, бросила несколь­ко душеспасительных брошюр двум бедно одетым пеше­ходам, которых обогнала. Я поднял из пыли эти брошюры. Леди, очевидно, была одна из тех дам, которые думают, что они христианки, и считают своим долгом раздавать божественные книжечки «развратным иностранцам». Рас­считывая, что мы, наверное, застанем даму на станции, я написал на одной из брошюр известный евангельский стих о богатом, которому труднее пройти в царство небес­ное, чем верблюду в игольное ушко, и прибавил соот­ветственное место о фарисеях. Когда мы пришли в Эгль, дама закусывала и запивала, сидя в карете. Очевидно, она предпочитала продолжать путешествие по прелестной долине в экипаже, чем в душном вагоне. Я вежливо возвратил ей душеспасительные книжки, заметив, что прибавил к ним кое-что полезное, для нее самой. Леди не знала, кинуться ли ей на меня или же принять урок с христианским смирением. Оба движения отражались в ее глазах одно за другим.

Жена моя собиралась сдавать в Женевском универ­ситете последние экзамены на степень бакалавра естест­венных наук. Поэтому мы поселились в маленьком фран­цузском городке Тононе, лежащем на савойском берегу Женевского озера, где и прожили месяца два.

Что касается смертного приговора, который мне вы­несла священная лига, то предупреждение о нем я полу­чил из России от одного очень высокопоставленного ли­ца. Мне стало известно даже имя той дамы, которую послали из Петербурга в Женеву, где она должна была стать душой заговора. Поэтому я ограничился тем, что сообщил факт и имена женевскому корреспонденту «Times» с просьбой огласить их, если что-нибудь случится со мной. В этом смысле поместил я также заметку в «Revolte». После этого я больше не думал о приговоре. Жена моя, однако, не так легко отнеслась к делу, точно так же как и добрая крестьянка madame Сансо, у которой мы нанимали в Тононе квартиру со столом. Она узнала о заго­воре другим путем (через свою сестру, служившую няней в доме русского агента Мальшинского) и окружила меня трогательной заботливостью. Домик ее находился за го­родом, и каждый раз, когда я отправлялся вечером в го­род, чтобы встретить жену на станции или за каким-ни­будь делом, мадам Сансо всегда находила предлог по­слать со мной своего мужа с фонарем.

— Подождите минутку, господин Кропоткин, — гово­рила она, — мой муж тоже идет в город за покупками и, как вы знаете, всегда берет фонарь с собою.

А не то она посылала своего брата, чтобы он издали, так чтобы я не заметил, провожал меня.