VIII.
Революционное движение в
России принимает более серьезный характер. — Покушения на Александра II, устроенные Исполнительным комитетом
партии «Народная воля». — Смерть Александра II
В России в это время борьба за свободу обострялась все
более и более. Несколько политических процессов — процессы «пятидесяти», «ста
девяноста трех», «долгушинцев» и другие — разбирались в то время; и из всех их
выяснилось одно и то же. Молодежь шла проповедовать социализм на фабрики и в
деревни, распространялись брошюры, отпечатанные за границей, и народ призывался
— несколько неопределенно и неясно — к бунту против гнетущих экономических
условий. Словом, делалось то, что делается повсеместно социалистическими
агитаторами. Следов заговора против царя или даже приготовлений к
революционным действиям не было найдено никаких. И с действительности ничего
подобного не было. Тогда большинство молодежи относилось даже враждебно к такой
деятельности. И, припоминая теперь движение 1870—1878 годов, я могу сказать, не
боясь ошибиться, что большинство молодежи удовлетворилось бы возможностью
спокойно жить среди крестьян и фабричных работников, учить их и работать с
ними либо в земстве — словом, возможностью оказывать народу те бесчисленные
услуги, которыми образованные, доброжелательные и серьезные люди могут быть
полезны крестьянам и рабочим. Я знал людей этого движения и говорю с полным
знанием дела.
Между тем приговоры судов были жестоки, бессмысленно
жестоки, так как движение, порожденное всем предыдущим состоянием России,
слишком глубоко вкоренилось, чтобы его можно было раздавить одними суровыми
карами Приговоры на шесть, десять, двенадцать лет каторжных работ в рудниках с
пожизненным поселением потом в Сибири стали делом обычным. Был даже случай,
что одну девушку сослали на девять лет каторжных работ за то, что она вручила
запрещенную социалистическую брошюру рабочему. В этом заключалось все ее
преступление. Другую, четырнадцатилетнюю девушку Гуковскую, сослали на
поселение в Восточную Сибирь за попытку — подобно гётевской Клерхен —
подстрекнуть равнодушную толпу на освобождение Ковальского и товарищей,
приговоренных к смертной казни. А между тем ее поступок тем более был естествен
в России, даже с точки зрения властей, что у нас нет смертной казни для
уголовных преступлений и что применение ее для политических преступлений было
тогда нововведением или, вернее, возвратом к самым тяжелым преданиям николаевских
времен. Сосланная в Сибирь, Гуковская вскоре покончила с собой самоубийством.
Даже оправданных судом отправляли административным порядком в отдаленные
сибирские и севернорусские поселки, где им представлялась перспектива голодной
смерти на казенном пособии в три рубля в месяц. В таких поселках нет спроса на
ремесла, а политическим ссыльным строго воспрещается учить или заниматься
каким бы то ни было интеллигентным трудом.
Как бы для того, чтобы еще больше привести молодежь в
отчаянье, осужденных на каторгу не отправляли прямо в Сибирь. Их держали по
нескольку лет в «цен тральных», в сравнении с которыми даже сибирские рудники
казались завидными. Центральные каторжные тюрьмы действительно были ужасны. В
одной из них — «очаге тифозной заразы», как выразился один тюремный священник
в своей проповеди, — смертность в один год достигла двадцати процентов. В
«централках», в сибирских каторжных тюрьмах и в крепости заключенные должны
были прибегать к «голодным бунтам», чтобы защитить себя от жестоких тюремщиков
или чтобы добиться самых ничтожных льгот: какой-нибудь работы или книг, которые
спасли бы их от помешательства, грозящего всякому сидящему в одиночном
заключении без всякого занятия. Ужасы подобных голодовок, во время которых
заключенные отказывались по семи и восьми дней принимать пищу, а затем лежали
без движения, в бреду, по-видимому, нисколько не трогали жандармов. В Харькове
умирающих заключенных связывали веревками и кормили насильственно, как кормят
гусей.
Сведения об этих ужасах проникали сквозь тюремные
стены, долетали из далекой Сибири, широко распространялись среди молодежи.
Было время, когда не проходило недели без того, чтобы не узнавалось о
какой-нибудь новой подлости такого рода или еще худшей.
Полное отчаянье овладело тогда молодежью. «В других
странах, — стали говорить, — люди имеют мужество сопротивляться. Англичанин или
француз не потерпел бы подобных насилий. Как это мы можем терпеть их? Надо
сопротивляться с оружием в руках ночным набегам жандармов. Пусть они знают по
крайней мере, что так как арест означает медленную и мучительную смерть в их
руках, то возьмут они нас только с боя». В Одессе Ковальский и его друзья
встретили револьверными выстрелами жандармов, явившихся ночью арестовать их.
Александр II ответил на это новое движение осадным
положением — Россия была разделена на несколько округов с
генерал-губернаторами, получившими приказание вешать немилосердно. Ковальский,
который, к слову сказать, никого не убил своими выстрелами, был казнен.
Виселица стала своего рода лозунгом. В два года повесили двадцать три человека,
в том числе девятнадцатилетнего Розовского, захваченного при наклеивании
прокламации на железнодорожном вокзале. Этот факт был единственным обвинением
против него. Хотя мальчик по летам, Розовский умер как герой.
Тогда боевым кличем революционеров стало: «Защищайтесь!
Защищайтесь от шпионов, втирающихся в кружки под личиной дружбы и выдающих
потом направо и налево по той простой причине, что им перестанут платить, если
они не будут доносить. Защищайтесь от тех, кто зверствует над заключенными!
Защищайтесь от всемогущих жандармов!» Три видных правительственных чиновника и
два или три мелких шпиона погибли в этом новом фазисе борьбы. Генерал Мезенцев,
убедивший царя удвоить наказания после приговора по делу «ста девяноста трех»,
был убит в Петербурге среди белого дня. Один жандармский полковник, виновный
еще в худшем, подвергся той же участи в Киеве, а в Харькове был убит
генерал-губернатор, мой двоюродный брат, Дмитрий Кропоткин, когда он
возвращался из театра. Центральная тюрьма, где началась первая голодовка и где
прибегли к искусственному кормлению, находилась в его ведении. В сущности, он
был не злой человек; я знаю, что лично он скорее симпатизировал политическим;
но он был человек бесхарактерный, притом придворный, флигель-адъютант царя, и
поэтому предпочел не вмешиваться, тогда как одно его слово могло бы остановить
жестокое обращение с заключенными. Александр II любил его, и положение его при
дворе было так прочно, что его вмешательство, по всей вероятности, было бы
одобрено в Петербурге.
— Спасибо! Ты поступил согласно моим собственным
желаниям, — сказал ему царь в 1872 году, когда Д Н. Кропоткин явился в
Петербург, чтобы доложить о народных беспорядках в Харькове, во время которых
он мягко поступил с бунтовщиками.
Но теперь он одобрил поведение тюремщиков, и харьковская
молодежь до такой степени была возмущена обращением с заключенными, что по нем
стреляли и смертельно ранили.
Тем не менее личность императора оставалась еще в
стороне, и вплоть до 1879 года на его жизнь не было покушений. Слава
освободителя окружила его ореолом и защищала его неизмеримо лучше, чем полчища
жандармов и сыщиков. Если бы Александр II проявил тогда хотя малейшее желание
улучшить положение дел в России, если бы он призвал хотя одного или двух из тех
лиц, с которыми работал во время периода реформ, и поручил им расследовать
общее положение страны или хотя бы положение одних крестьян; если бы он проявил
малейшее намерение ограничить власть тайной полиции, его решение
приветствовали бы с восторгом. Одно слово могло бы снова сделать Александра II
«освободителем», и снова молодежь воскликнула бы, как Герцен в 1858 год}: «Ты победил,
галилеянин!» Но точно так же, как во время польской революции, пробудился в нем
деспот и, подстрекаемый Катковым, он не нашел другого выхода, как виселицы,
так точно и теперь, следуя внушениям того же злого гения — Каткова, он ничего
не придумал, кроме назначения особых генерал-губернаторов, с полномочием —
вешать.
Тогда и только тогда горсть революционеров — Исполнительный
комитет, поддерживаемый, однако, растущим недовольством среди образованных
классов и даже среди приближенных к царю, объявил ту войну самодержавию,
которая после нескольких неудачных покушений закончилась в 1881 году смертью
Александра II.
Два человека жили в Александре II, и теперь борьба
между ними, усиливавшаяся с каждым годом, приняла трагический характер. Когда
он встретился с Соловьевым, который выстрелил в него и промахнулся, Александр
II сохранил присутствие духа настолько, что побежал к ближайшему подъезду не
по прямой линии, а зигзагами, покуда Соловьев продолжал стрелять. Таким образом
он остался невредим. Одна пуля только слегка разорвала шинель. В день своей
смерти Александр II тоже проявил несомненное мужество. Пред действительной
опасностью он был храбр, но он беспрерывно трепетал пред призраками,
созданными его собственным воображением. Единственно чтобы охранить свою
императорскую власть, он окружил себя людьми самого реакционного направления,
которым не было никакого дела до него, а просто нужно было удержать свои
выгодные места.
Без сомнения, он сохранил привязанность к матери своих
детей, хотя в то время он был уже близок с княжной Юрьевской-Долгорукой, на
которой женился немедленно после смерти императрицы.
— Не упоминай мне про императрицу: мне это так больно,
— говорил он не раз Лорис-Меликову. А между тем он совершенно оставил Марию
Александровну, которая верно помогала ему раньше, когда он был освободителем.
Она умирала в Зимнем дворце в полном забвении. Хорошо известный русский врач,
теперь уже умерший, говорил своим друзьям, что он, посторонний человек, был
возмущен пренебрежением к императрице во время ее болезни. Придворные дамы,
кроме двух статс-дам, глубоко преданных императрице, покинули ее, и весь придворный
мир, зная, что того требует сам император, заискивал пред Долгорукой.
Александр II, живший в другом дворце, делал своей жене ежедневно лишь короткий
официальный визит.
Когда Исполнительный комитет свершил смелую попытку
взорвать Зимний дворец, Александр II сделал шаг, до того беспримерный. Он
создал род диктатуры и облек Лорис-Меликова чрезвычайными полномочиями. Этому
генералу, армянину родом, Александр II уже раньше давал диктаторские
полномочия, когда в Ветлянке, в низовьях Волги, проявилась чума и Германия
пригрозила мобилизовать свою армию и объявить Россию под карантином, если эпидемия
не будет прекращена. Теперь, когда Александр II увидал, что он не может
доверяться бдительности даже дворцовой полиции, он дал диктаторские права
Лорис-Меликову, а так как Меликов считался либералом, то новый шаг истолковали
в том смысле, что скоро созовут Земский собор. Но после взрыва в Зимнем дворце
новых покушений немедленно не последовало, а потому Александр II опять
успокоился, и через несколько месяцев, прежде чем Меликов мог выполнить что бы
то ни было, он из диктатора превратился в простого министра внутренних дел.
Внезапные припадки тоски, во время которых Александр II упрекал себя за то, что
его царствование приняло реакционный характер, теперь стали выражаться
сильными пароксизмами слез. В иные дни он принимался плакать так, что приводил
Лорис-Меликова в отчаянье. В такие дни он спрашивал министра: «Когда будет
готов твой проект конституции?» Но если два-три дня позже Меликов докладывал,
что органический статут готов, царь делал вид, что решительно ничего не помнит.
«Разве я тебе говорил что-нибудь об этом? — спрашивал он.— К чему? Предоставим
это лучше моему преемнику. Это будет его дар России».
Когда слух про новый заговор достигал до Александра
II, он готов был предпринять что-нибудь; но когда в лагере революционеров все
казалось спокойным, он прислушивался к нашептываниям реакционеров и оставлял
все, как было прежде. Лорис-Меликов со дня на день ждал, что его попросят в
отставку.
В феврале 1881 года Лорис-Меликов доложил, что
Исполнительный комитет задумал новый заговор, план которого не удается
раскрыть, несмотря на самые тщательные расследования. Тогда Александр II решил
созвать род совещательного собрания из представителей от земств и городов.
Постоянно находясь под впечатлением, что ему предстоит судьба Людовика XVI,
Александр II приравнивал предполагавшуюся «общую комиссию» тому собранию
нотаблей, которое было созвано до Национального собрания 1789 года. Проект
должен был поступить в Государственный совет; но тут Александр II стал снова
колебаться. Только утром первого марта 1881 года, после нового, серьезного
предупреждения со стороны Лорис-Меликова об опасности, Александр II назначил
следующий четверг для выслушивания проекта в заседании Совета министров.
Первое марта падало на воскресенье, и Лорис-Меликов убедительно просил царя не
ездить на парад в этот день, ввиду возможности покушения. Тем не менее
Александр II поехал. Он желал повидать великую княжну Екатерину Михайловну,
дочь его тетки Елены Павловны, которая в шестидесятых годах была одним из
вождей партии реформ, и лично сообщить ей приятную весть, быть может, акт
покаяния пред памятью Марии Александровны. Говорят, царь сказал великой княжне: «Je me suis decide a convoquer une Assemblee des Notables»*. Но эта запоздалая и нерешительная уступка не была
доведена до всеобщего сведения. На обратном пути из манежа Александр II был
убит.
* «Я решился созвать
собрание именитых людей».
Известно, как это случилось. Под блиндированную
карету, чтобы остановить ее, была брошена бомба. Несколько черкесов из конвоя
были ранены. Рысакова, бросившего бомбу, тут же схватили. Несмотря на настоятельные
убеждения кучера не выходить из кареты — он утверждал, что в слегка
поврежденном экипаже можно еще доехать до дворца,— Александр II все-таки вышел.
Он чувствовал, что военное достоинство требует посмотреть на раненых черкесов
и сказать им несколько слов. Так поступал он во время русско-турецкой войны,
когда, например, в день его именин сделан был безумный штурм Плевны,
кончившийся страшной катастрофой. Александр II подошел к Рысакову и спросил
его о чем-то, а когда он проходил затем совсем близко от другого молодого
человека, Гриневицкого, стоявшего тут же на набережной с бомбою, тот бросил
свою бомбу между обоими так, чтобы убить и себя и царя. Оба были смертельно
ранены и умерли через несколько часов.
Теперь Александр II лежал на снегу, истекая кровью,
оставленный всеми своими сторонниками! Все исчезли. Кадеты, возвращавшиеся с
парада, подбежали к умирающему царю, подняли его с земли, усадили в сани и прикрыли
дрожащее тело кадетской шинелью, а обнаженную голову — кадетской фуражкой. Да
еще один из террористов с бомбой, завернутой в бумагу под мышкой, рискуя быть
схваченным и повешенным, бросился вместе с кадетами на помощь раненому...
Человеческая природа полна таких противоположностей.
Так кончилась трагедия Александра II. Многие не
понимали, как могло случиться, чтобы царь, сделавший так много для России, пал
от руки революционеров. Но мне пришлось видеть первые реакционные проявления
Александра II и следить за ними, как они усиливались впоследствии; случилось
также, что я мог заглянуть в глубь его сложной души, увидать в нем
прирожденного самодержца, жестокость которого была только отчасти смягчена
образованием, и понять этого человека, обладавшего храбростью солдата, но лишенного
мужества государственного деятеля,— человека сильных страстей, но слабой воли, —
и для меня эта трагедия развивалась с фатальной последовательностью
шекспировской драмы. Последний ее акт был ясен для меня уже 13 июня 1862 года,
когда я слышал речь, полную угроз, произнесенную Александром II перед нами,
только что произведенными офицерами, в тот день, когда по его приказу
совершились первые казни в Польше.