VII.

Рост недовольства в России после русско-турецкой войны. — Процесс «ста девяноста трех». — Покушение на Трепова. — Четы­ре покушения на коронованных лиц. — Мы основываем «Le Revolte». — Чем дол­жен быть социалистический журнал. — Денежные и технические затруднения

Между тем дела в России приняли совершенно новый оборот. Турецкая война 1877 года закончилась всеобщим неудовольствием. До начала войны всюду в России судьба славян вызывала большие симпатии. Многие верили также, что после войны за освобождение на Балканском полуострове последуют реформы в самой России. Но освобождение славян осуществилось лишь отчасти. Гро­мадные жертвы русского народа были парализованы ошибками высших военных властей. Десятки тысяч сол­дат пали в битвах, закончившихся только полупобедой, а уступки, вырванные у Турции, были уничтожены Бер­линским конгрессом. Все также хорошо знали, что каз­нокрадство во время войны практиковалось почти в таких же широких размерах, как и во время Крымской кам­пании.

Среди этого всеобщего недовольства в конце 1877 года начался суд над сто девяносто тремя лицами, арестован­ными начиная с 1873 года. Подсудимые, которых защи­щали лучшие адвокаты, сразу завоевали симпатию широкой публики. Они произвели очень хорошее впечат­ление на петербургское общество. А когда стало известно, что большинство из них провело в тюрьме в ожидании суда по три, по четыре года и что около двадцати человек сошло с ума или покончило самоубийством, симпатии в пользу подсудимых еще больше увеличились даже в са­мих судьях. Суд постановил очень суровые приговоры для немногих и сравнительно мягкие для всех остальных на том основании, что предварительное заключение про­должалось так долго и само по себе было уже таким суровым наказанием, что прибавлять еще новое неспра­ведливо. Все ждали, что царь еще более смягчит приго­вор. Вышло, однако, ко всеобщему изумлению, что Алек­сандр II, пересмотрев решение суда, увеличил наказание Оправданных сослали в отдаленные русские и сибир­ские губернии, а тех, кому суд назначил непродолжи­тельное тюремное заключение, послали на пять и на де­сять лет на каторгу. Все это было делом начальника Третьего отделения шефа жандармов генерала Мезен­цева.

В то же время петербургский обер-полицеймейстер генерал Трепов, заметив во время посещения дома пред­варительного заключения, что политический заключенный Боголюбов не снял шапку перед ним, всесильным сатрапом, кинулся на него с поднятыми кулаками; а когда Боголюбов оказал сопротивление, Трепов приказал на­казать его розгами. Остальные заключенные, немедленно узнав об этом, громко протестовали в своих камерах и поэтому были жестоко избиты надзирателями и вызван­ною для этого полицией.

Русские политические безропотно переносили суро­вую ссылку и каторгу; но они твердо решили ни в коем случае не позволять над собой телесного насилия. Моло­дая девушка Вера Засулич, не знавшая даже Боголюбова, взяла револьвер, отправилась к обер-полицеймейстеру и выстрелила в него. Трепов был только ранен. Алек­сандр II пришел взглянуть на молодую героиню, которая, должно быть, произвела на него впечатление своим не­обычайно симпатичным лицом и скромностью. Трепов имел столько врагов в Петербурге, что им удалось пере­дать дело обыкновенному суду присяжных. Вера Засу­лич заявила на суде, что прибегла к оружию только тогда, когда испробованы были безуспешно все средства довести дело до сведения общества. Обращались даже к петер­бургскому корреспонденту газеты «Times», чтобы он разоблачил факт, но и он этого не сделал, так как, должно быть, счел рассказ невероятным. Тогда Засулич, не ска­зав никому ни слова о своем намерении, пошла стрелять в Трепова. Теперь же, когда дело дошло до всеобщего сведения, она была даже рада, что Трепов только был ра­нен. Присяжные оправдали Веру Засулич, а когда поли­ция захотела вновь арестовать ее при выходе из суда, молодежь, толпившаяся на улице, вырвала ее из рук жандармов. Она уехала за границу и скоро присоедини­лась к нам в Швейцарии.

Дело это произвело глубокое впечатление по всей Европе. Я был в Париже, когда получилось известие об оправдательном приговоре. Мне пришлось в этот день зай­ти по делам в несколько редакций. Всюду редакторы ды­шали энтузиазмом и писали энергичные передовые статьи, прославлявшие девушку. Даже серьезная «Revue des Deux Mondes» в годичном обзоре писала, что больше всего на общественное мнение Европы в 1878 году произве­ли впечатление два лица: князь Горчаков во время Бер­линского конгресса и Вера Засулич. Портреты их были помещены во многих альманахах и календарях. Что же касается европейских рабочих, то самоотверженность Ве­ры Засулич произвела на них чрезвычайно глубокое впе­чатление.

Несколько месяцев спустя без всякого заговора про­изошли быстро, одно за другим, четыре покушения на ко­ронованных лиц. Рабочий Гёдель, а вслед за ним доктор Нобилинг стреляли в германского императора; несколько недель позже испанский рабочий Олива Монкаси совер­шил покушение на Альфонса XII, а повар Пассананте кинулся с ножом на итальянского короля. Европейские правительства не могли допустить, чтобы покушения на трех королей могли случиться без существования какого-нибудь международного заговора, и они ухватились за предположение, что ответственность лежит на Юрской федерации Международного союза рабочих.

С тех пор прошло больше двадцати лет, и я могу кате­горически заявить, что никаких решительно данных, под­тверждающих подобное предположение, не существовало. Между тем все европейские правительства напали на Швейцарию, упрекая ее в том, что она дает убежище революционерам, устраивающим подобные заговоры. Ре­дактор нашей газеты «Avant-Garde» Поль Брусс был арестован и привлечен к суду. Швейцарские судьи, видя, однако, что нет ни малейшего основания для предполо­жения, что Брусс или Юрская федерация принимали участие в недавних покушениях, присудили редактора только к непродолжительному тюремному заключению за его статью и изгнанию на десять лет из Швейцарии, но зато газету запретили. Федеральное правительство обратилось даже с предложением ко всем швейцарским типографиям не печатать больше подобных изданий. Та­ким образом, Юрская федерация осталась без газеты.

Кроме того, швейцарские политические деятели, ко­торые давно уже косились на рост анархической агита­ции в их стране, приняли под рукой такие меры, чтобы под угрозой полнейшей невозможности заработать сред­ства к жизни заставить выдающихся членов швейцарцев отстать от Юрской федерации. Брусса изгнали из Швейца­рии. Джемс Гильом, поддерживавший вопреки всем пре­пятствиям в течение восьми лет официальный орган феде­рации и добывавший средства к жизни уроками, теперь не мог найти никаких занятий и вынужден был уехать из Швейцарии во Францию. Адемар Швицгебель не на­ходил больше работы в часовом деле и, имея большую семью, принужден был отстать от движения. Шпихигер находился в таком же положении и эмигрировал. Вышло так, что мне, иностранцу, пришлось взять на себя редак­тирование газеты юрцев. Я, конечно, колебался; но так как другого выхода не было, то в феврале 1879 года я с дву­мя товарищами — Дюмартрэ и Герцигом — основал в Же­неве новую двухнедельную газету «Le Revolte»*. Боль­шинство статей приходилось мне писать самому. Изда­тельский капитал наш состоял всего из двадцати трех франков; но мы все усердно принялись собирать деньги и выпустили первый номер. Тон нашего журнала был умеренный, но сущность его была революционная, и я по мере сил старался излагать в нем самые сложные эконо­мические и исторические вопросы понятным для развитых рабочих языком. Наша прежняя газета в лучшие време­на расходилась всего в шестистах экземплярах. Теперь же мы отпечатали «Le Revolte» в двух тысячах экземпля­ров, и через несколько дней они все разошлись. Газета имела успех, и до сих пор она выходит в Париже под на­званием «Temps Nouveaux» («Новые времена»)**.

* «Бунтарь» или «Мятежник» Вскоре газета стала выходить еженедельно.

** С начала войны ее пришлось прекратить, так как большинство товарищей ушло на войну — Примечание 1917 года

Социалистические газеты часто проявляют стремление превратиться в скорбный лист, наполненный жалобами на существующие условия. Отмечается тяжелое положе­ние работников в шахтах, на фабриках и в деревнях; яркими красками рисуются нищета и страдания рабочих во время стачек; подчеркивается их беспомощность в борь­бе с предпринимателями. И эта летопись безнадежных усилий, повторяясь в газете из недели в неделю, произво­дит на читателя самое удручающее впечатление. Тогда — в противовес этому впечатлению — редактор должен глав­ным образом рассчитывать на зажигательные слова, при помощи которых он пытается внушить читателю веру и энергию. Я полагал, напротив, что революционная газета главным образом должна отмечать признаки, которые всюду знаменуют наступление новой эры, зарождение новых форм общественной жизни и растущее возмущение против устарелых учреждений. За этими признаками нужно следить; их следует сопоставлять настоящим обра­зом и группировать их так, чтобы показать нерешитель­ным умам ту невидимую и часто бессознательную под­держку, которую передовые воззрения находят всюду, когда в обществе начинается пробуждение мысли. Заста­вить человека почувствовать себя заодно с бьющимся сердцем всего человечества, с зачинающимся бунтом про­тив вековой несправедливости и с попытками выработки новых форм жизни — в этом состоит главная задача революционной газеты. Надежда, а вовсе не отчаяние, как нередко думают очень молодые революционеры, порождает успешные революции.

Историки часто описывают нам, как та или другая фи­лософская система совершила известную перемену в мыс­лях, а впоследствии и в учреждениях. Но это не история. На деле величайшие философы только улавливали при­знаки приближающихся изменений, понимали их внутрен­нюю связь и, руководимые индукцией и чутьем, предска­зывали грядущие события. Социологи с своей стороны набрасывали нам планы социальной организации, исхо­дя из немногих принципов и развивая их с логической последовательностью, как выводятся геометрические тео­ремы из немногих аксиом. Но это не социология. Пра­вильные предсказания можно делать только, если обра­щать внимание на тысячи признаков новой жизни, отделяя случайные факты от органически необходимых, и строить свои обобщения на этом единственно прочном основании.

С этим именно методом мышления я и старался озна­комить моих читателей. При этом я писал по возможности без мудреных слов, чтобы приучить самых скромных рабочих к собственному суждению о том, куда и как идет общество, и дать им возможность самим поправить писа­теля, если тот будет делать неверные заключения. Что же касается до критики существующего строя, я делал ее только для того, чтобы выяснить корень зла и чтобы показать, как глубоко укоренившееся и заботливо взле­леянное поклонение перед устаревшими формами да еще широко распространенная трусость ума и воли являются главными источниками всех бедствий.

Дюмартрэ и Герциг вполне поддерживали меня в этом направлении. Дюмартрэ родился в одной из самых бедных крестьянских семей в Савойе. Учился он только в началь­ной школе, да и то недолго. Между тем он был один из самых умных и сметливых людей, которых мне когда-либо пришлось встретить. Его оценки людей и текущих событий были так замечательны по своему здравому смыслу, что порой оказывались пророческими. Дюмартрэ был также очень тонкий критик текущей социалистиче­ской литературы, и его никогда нельзя было ослепить фейерверками красивых слов и якобы науки. Герциг был молодой приказчик, родом из Женевы, сдержанный, за­стенчивый, красневший, как девушка, когда высказывал оригинальную мысль. Когда же меня арестовали и ответ­ственность за выход газеты легла на Герцига, он благо­даря своей воле научился писать очень хорошо. Все женев­ские хозяева бойкотировали его, и он впал со своей семьей в крайнюю нужду, но тем не менее поддерживал газету, покуда явилась возможность перенести ее в Париж. Позд­нее вместе с итальянцем Бертони он начал издавать в Же­неве прекрасную анархическую рабочую газету «Le Reveil»*.

* «Пробуждение»

На суд этих двух друзей я мог смело положиться. Если Герциг хмурился и бормотал: «Да хорошо, сойдет!», я знал, что статья не годится. А когда Дюмартрэ, постоян­но жаловавшийся на плохое состояние своих очков, когда ему приходилось разбирать не совсем четкую рукопись, а потому пробегавший статьи только в корректуре, пре­рывал чтение восклицанием: «Non, ca ne va pas» («Нет, не идет»), я тотчас понимал, что дело неладно, и пытался угадать, что именно вызвало его неодобрение. Я знал, что допытываться от него совершенно бесполезно. Дю­мартрэ ответил бы: «Ну, это не мое дело, а ваше! Не под­ходит, вот и все, что я могу сказать». Но я чувствовал, что он прав, и присаживался, чтобы написать место за­ново. А не то, взявши верстатку, набирал вместо неодоб­ренных строчек новые.

Нужно сказать, что выпадали на нашу долю и тяже­лые времена. Едва мы выпустили четыре или пять номе­ров, как типография, где мы печатали, отказала нам. Для рабочих и их изданий свобода печати, указанная в конституциях, имеет много ограничений помимо тех, ко­торые упомянуты в законе. Владелец типографии ничего не имел против нашей газеты: она ему нравилась; но в Швейцарии все типографии зависят от правительства, которое дает им различные заказы, как, например, печа­тание статистических отчетов, бланков и тому подобное. Нашему типографу решительно заявили, что если он будет продолжать печатать «Revolte» («Бунтарь»), то ему нечего больше рассчитывать на заказы от женевского правительства, и он повиновался. Я объехал всю фран­цузскую Швейцарию и повидал владельцев всех типогра­фий, но даже от сочувственно относившихся к направ­лению нашей газеты я получил один и тот же ответ: «Мы не можем жить без правительственных заказов, а их нам не дадут, если мы возьмемся печатать «Le Revolte».

Я возвратился в Женеву с сильно упавшим духом, но Дюмартрэ был преисполнен жара и надежд. «Отлич­но, — говорил он, — заведем свою типографию! Возьмем ее в долг с обязательством выплатить через три месяца. А через три-то месяца мы, наверное, выплатим».

— Но где же взять деньги? У нас всего несколько сот франков, — возразил я.

— Деньги? Вот вздор! Деньги придут. Закажем толь­ко немедленно шрифт и выпустим сейчас же номер. Деньги явятся.

И в этот раз оправдались его слова. Когда наш сле­дующий номер вышел из нашей собственной «Imprimerie Jurassienne»* и мы рассказали читателям о нашем за­труднительном положении; когда мы, кроме того, выпусти­ли две брошюрки, причем мы все помогали в наборе и пе­чатании их, деньги действительно явились. Правда, большею частью то были медяки и мелкие серебряные монеты, но долг был покрыт. Постоянно в моей жизни я слышу жалобы передовых партий на недостаток средств; но чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что главное наше затруднение не в недостатке денег, а в недостатке людей, которые твердо и неукоснительно шли бы к наме­ченной цели и вдохновляли бы других. Вот уже двадцать семь лет, как наша газета живет изо дня в день; воззвания о помощи появляются чуть ли не в каждом номере. Но покуда есть люди, которые вкладывают в дело всю энергию, как делали это Герциг и Дюмартрэ в Женеве, а теперь вот уже больше двадцати лет делает Грав в Па­риже, деньги являются. Ежегодный приход, идущий на покрытие печатания газеты и брошюр, составляет около восьми тысяч рублей, и составляется он главным образом из медяков и мелкого серебра, вносимых работниками. Для газеты, как и для всякого другого дела, люди дороже денег.

* «Юрская типография», находилась на rue des Grottes, в Женеве.

Мы устроили нашу типографию в маленькой комнатке. Наш наборщик-малоросс согласился набирать газету за очень скромную плату в шестьдесят франков в месяц. Если он имел возможность ежедневно обедать да изредка пойти в оперу, то он был доволен.

— В баню идете, Кузьма? — спросил я раз, встретив его на улице с узелком, завернутым в бумагу.

— Нет, перебираюсь на новую квартиру, — ответил он певучим голосом, с обычной улыбкой.

К несчастью, он не знал по-французски. Я писал статьи моим лучшим почерком и часто сожалел о том, что так мало воспользовался уроками чистописания доб­рого Эберта, но Кузьма отличался способностью читать по-французски на свой лад. Вместо «immediatement» он читал «immidiotarmut» или «inmuidiatmunt» и соответ­ственно с этим набирал фантастические французские слова своего собственного изобретения. Но так как он соблюдал промежутки и не удлинял строк, то нужно было только переменить букв десять в строке, и все налажи­валось. Мы были с ним в самых лучших отношениях, и под его руководством я сам вскоре научился немного набирать. Набор всегда кончался вовремя, чтобы отнести корректу­ры к товарищу-швейцарцу, который был ответственным редактором и которому мы педантически давали на смотр весь номер в гранках. Затем кто-нибудь из нас отвозил в тележке формы в печатню. Наша «Imprimerie Juras­sienne» скоро получила широкую известность своими изданиями, в особенности брошюрами, за которые мы — по настоянию Дюмартрэ — никогда не назначали боль­шую цену, чем десять сантимов — четыре копейки.

Для брошюр пришлось выработать совершенно осо­бый слог. Должен сознаться, что я иногда завидовал тем писателям, которые могут не стесняться числом стра­ниц для развития своих мыслей и имеют возможность вос­пользоваться хорошо известным извинением Талейрана: «У меня не хватило времени быть кратким». Когда мне приходилось сжать результат нескольких месяцев рабо­ты — например, о происхождении закона — в десятисантимную брошюру, мне нужно было еще много работать над нею, чтобы быть кратким. Но мы писали для рабочих, для которых двадцать сантимов подчас слишком большая сумма. В результате было то, что наши брошюры в один и в два су (две и четыре копейки) расходились десят­ками тысяч и переводились на все другие языки за грани­цей. Впоследствии, когда я был в тюрьме во Франции, Элизэ Реклю издал отдельной книжкой мои передовые статьи под заглавием, им придуманным, — «Речи мятежника» («Paroles d'un Revolte»).

Мы все время имели в виду главным образом Фран­цию, но «Revolte» был строго воспрещен при Мак-Магоне. Контрабандисты же перетаскивали столько хороших вещей из Швейцарии во Францию, что не хотели путаться с нашей газетой. Я отправился раз с ними, перешел вме­сте французскую границу и нашел, что они смелый народ, на который можно положиться; но взяться за перевозку нашей газеты они не согласились. Все, что мы могли сде­лать, — это рассылать ее в закрытых конвертах сотне адре­сатов во Франции. Мы ничего не брали за пересылку, рас­считывая на добровольные пожертвования подписчиков для покрытия почтовых расходов, что они и делали. Но мы часто думали, что французская полиция упускала отличный случай вконец разорить наше издание. Ей сле­довало только подписаться на сотню экземпляров, а добро­вольных пожертвований не присылать.

В первый год мы должны были рассчитывать только на самих себя; но постепенно Элизэ Реклю все более заин­тересовывался изданием и впоследствии присоединился к нам, а после моего ареста всей душой отдался газете. В 1880 году Реклю пригласил меня помочь ему в составле­нии тома его монументальной географии, посвященного Азиатской России. Он сам выучился по-русски, но полагал, что так как я был в Сибири, то могу быть ему полезным моими сведениями. Здоровье моей жены было плохо, и врачи велели ей немедленно оставить Женеву с ее холод­ными ветрами, а потому весной 1880 года мы с женой переехали в Кларан. где в то время жил Реклю. Мы посе­лились над Клараном, в маленьком домике, с видом на голубые воды Лемана и на белоснежную вершину Дан-дю-Миди. Под окнами журчала речка, превращавшаяся по­сле дождей в ревущий поток, ворочавший громадные камни и вырывавший новые русла. Против нас, на склоне горы, виднелся старый замок Шатлар, владельцы которого вплоть до революции burla papei (то есть сжигателей бумаг) в 1799 году взимали с соседних крепостных крестьян феодальные поборы по случаю рождений, свадеб и похорон. Здесь при содействии моей жены, с которой я обсуждал всегда всякое событие и всякую проектируемую статью и которая была строгим критиком моих произве­дений, я написал лучшие мои статьи для «Revolte», между прочим обращение «К молодежи», сотни тысяч которого разошлись на различных языках. В сущности, я выработал здесь основу всего того, что впоследствии написал. Мы, анархисты, рассеянные преследованиями по всему свету, больше всего нуждаемся в общении с обра­зованными людьми одинакового с нами образа мыслей. В Кларане у меня было такое общение с Элизэ Реклю и Лефрансэ да, кроме того, еще постоянные сношения с ра­бочими, которые я продолжал поддерживать. И хотя я ра­ботал очень много по географии, я мог вести анархи­ческую пропаганду еще шире, чем прежде.