XVI.

Аресты. — Клеменц в положении «неле­гального». — Мой арест. — Допрос. — Про­курор-лгун. — Заключение в Петропавлов­ской крепости

В те два года, о которых я говорю, было произведено много арестов как в Петербурге, так и по всей России. Не проходило месяца без того, чтобы мы недосчитыва­лись кого-либо из нас, или без того, чтобы не забрали еще кого-нибудь из членов провинциальных групп. К кон­цу 1873 года аресты участились. В ноябре полиция на­грянула на одну из наших главных квартир за Нарвской заставой. Мы потеряли Перовскую, Синегуба и двух дру­гих товарищей. Все сношения с рабочими в этой части Петербурга пришлось прекратить.

Жандармы стали очень бдительными и сразу замечали появление студента в рабочем квартале. Мы основали новое поселение, еще дальше за городом в рабочем квар­тале, но и его пришлось скоро оставить. Среди рабочих шныряли шпионы и зорко следили за нами. В наших по­лушубках, с нашим крестьянским видом Дмитрий, Сергей и я пробирались незамеченными. Мы продолжали посе­щать кварталы, кишевшие жандармами и шпионами. Но положение Дмитрия и Сергея было очень опасно. Поли­ция усиленно разыскивала их, так как их имена приобре­ли широкую известность в рабочих кварталах. Если бы Клеменца или Кравчинского случайно нашли на квартире знакомых, куда полиция явилась бы с обыском, их бы не­медленно забрали. Бывали периоды, когда Дмитрию каж­дый день приходилось разыскивать квартиру, где он сравнительно спокойно мог бы провести ночь.

— Могу я переночевать у вас? — спрашивал он, по­являясь у товарища в десятом часу вечера.

— Совсем невозможно! За моей квартирой в послед­нее время сильно следят. Лучше ступайте к N.

— Да я только что от него. Он говорит, что его дом окружен шпионами.

— Ну ступайте к М. Он мой большой приятель и вне подозрения; но до него далеко. Возьмите извозчика. Вот деньги. — Но из принципа Дмитрий денег не брал и плелся пешком на ночлег в противоположный конец города, а не то оставался у товарища, к которому ежеминутно могли нагрянуть с обыском.

В январе 1874 года полиция захватила нашу главную цитадель на Выборгской, служившую нам для пропаганды среди ткачей. Некоторые из наших лучших пропаган­дистов исчезли за таинственными воротами Третьего отделения. Наш кружок поредел. Собраться на общую сход­ку становилось все труднее. Мы напрягали все усилия, чтобы образовать новые кружки из молодежи, которая могла бы продолжать дело, когда нас арестуют. Чайков­ский был тогда на юге. Мы убедили или попросту заста­вили Сергея и Дмитрия уехать из Петербурга. Нас оста­валось тогда в Петербурге не больше пяти-шести чело век, чтобы продолжать дело нашего кружка. Я же наме­ревался, как только сделаю доклад Географическому обществу о начатой работе, отправиться на юг, чтобы там создать род земельной лиги — нечто вроде той организации, которая достигла таких грозных размеров в Ирлан­дии в конце семидесятых годов.

Два месяца прошло сравнительно спокойно, но вдруг в середине марта мы узнали, что почти весь кружок за­водских рабочих арестован и вместе с ним бывший студент Низовкин, к несчастью, пользовавшийся их доверием.

Мы были уверены, что Низовкин, выгораживая себя, выдаст все, что ему известно. Кроме Дмитрия и Сергея он знал основателя кружка Сердюкова и меня, и мы пред­видели, что на допросах он, вероятно, назовет наши настоящие имена. Через несколько дней забрали двух ткачей, крайне ненадежных парней, замотавших даже деньги своих товарищей. Они знали меня под именем Бородина. Эти двое, наверное, должны были направить полицию на след Бородина, одетого по-крестьянски и го­ворившего на сходках ткачей. Таким образом в одну неделю забрали всех наличных членов нашего кружка, кро­ме Сердюкова и меня.

Нам не оставалось ничего другого, как только бежать из Петербурга, но именно этого мы не хотели. На наших руках была громадная организация как внутри России, так и за границей для печатания там наших изданий и ввоза контрабандою. Как оставить, не найдя замести­телей, всю нашу сеть кружков и колоний в сорока губерниях, которую мы с таким трудом создали в эти годы и с которыми мы вели правильную переписку? Как, наконец, оставить наши рабочие кружки в Петербурге и наши четыре различных центра для пропаганды среди столич­ных рабочих? Как бросить все это, прежде чем мы найдем людей, которые поддержат наши сношения и переписку?

Мы с Сердюковым решили принять в наш кружок двух новых членов и передать им все дела. Каждый вечер мы встречались в различных частях города и усердно рабо­тали. Имен и адресов мы никогда не записывали. Зашиф­рованы у нас были и сложены в безопасном месте только адреса по перевозке книг. Поэтому нам нужно было, чтобы новые члены заучили сотни адресов и десяток шиф­ров. Мы до тех пор повторяли их нашим новым товари­щам, покуда они не зазубрили их. Каждый вечер мы да вали им наглядный урок по карте Европейской России, останавливаясь в особенности на западной границе, где жили получавшие переправленные контрабандой книги, и на поволжских губерниях, где находилось большинство наших поселений. Затем, конечно переодевшись, мы во­дили наших новых товарищей знакомить их с рабочими в разных частях города.

Самое лучшее в таком случае было бы исчезнуть из своей квартиры и появиться в новом месте под чужим именем и с чужим паспортом. Сердюков оставил свою квартиру, но так как у него не было паспорта, то он скрывался у знакомых. Я должен был бы сделать то же самое, но странное обстоятельство задержало меня. Я только что кончил записку о ледниковых отложениях в Финлян­дии и в России, которую должен был прочесть на общем собрании в Географическом обществе. Приглашения были уже разосланы, но вышло так, что в назначенный день должно было состояться соединенное заседание двух гео­логических обществ Петербурга, и геологи просили Геог­рафическое общество отложить на неделю мой доклад. Было известно, что я выскажу несколько мыслей о рас­пространении ледникового покрова до Средней России, а наши геологи, кроме моего друга и учителя Фридриха Шмидта, считали это предположение слишком смелым и хотели основательно разобрать его. Приходилось, таким образом, остаться еще на неделю.

Между тем таинственные незнакомцы бродили вокруг моего дома и заходили ко мне под различными фантасти­ческими предлогами. Один из них предлагал купить лес в моем тамбовском имении, которое лежало в безлесной степи. К моему удивлению, я увидал на моей улице, на Малой Морской, одного из упомянутых выше арестован­ных ткачей. Таким образом, я мог убедиться, что за моим домом следят. Между тем я должен был держаться так, как будто не произошло ничего необыкновенного, потому что в следующую пятницу мне предстояло читать доклад в Географическом обществе.

Заседание состоялось. Прения были очень ожив­ленными, и во всяком случае хоть один пункт удалось отвоевать. Наши геологи признали, что все старые теории о делювиальном периоде и разносе валунов по России плавучими льдинами решительно ни на чем не основаны и что весь вопрос следует изучить заново. Я имел удоволь­ствие слышать, как наш выдающийся геолог Барбот де Марни сказал: «Был ли ледяной покров или нет, но мы должны сознаться, господа, что все, что мы до сих пор говорили о действии плавающих льдин, в действительно­сти не подтверждается никакими исследованиями». Мне предложили занять место председателя отделения физи­ческой географии, тогда как я сам задавал себе вопрос: «Не проведу ли я эту самую ночь уже в Третьем отде­лении?»

Мне следовало бы совсем не возвращаться в мою квартиру, но я изнемогал от усталости и вернулся ноче­вать. В эту ночь жандармы не нагрянули. Я пересмотрел целый ворох моих бумаг, уничтожил все, что могло кого-нибудь скомпрометировать, уложил все вещи и пригото­вился к отъезду. Я знал, что за моей квартирой следят, но рассчитывал, что полиция явится с визитом только поздно ночью и что поэтому в сумерках, под вечер, мне удастся выбраться незаметно. Стемнело, и когда я со­брался уходить, одна из горничных шепнула мне: «Вы бы лучше вышли по черной лестнице». Я понял ее, быстро спустился вниз и выбрался из дома. У ворот стоял только один извозчик. Я вскочил на дрожки, и мы поехали по на­правлению к Невскому проспекту. Вначале за мною не было погони, и я уже думал, что все обстоит благополуч­но, но вдруг, уже на Невском, около думы, я заметил другого извозчика, который гнался за мной вскачь и вско­ре стал обгонять нас.

К великому изумлению, я увидал на дрожках одного из двух арестованных ткачей, а рядом с ним какого-то не­известного мне господина. Ткач сделал мне знак рукой, как будто хотел сказать что-то. Я сказал моему извозчику остановиться. «Быть может, — думал я, — его только что выпустили и у него ко мне важные поручения». Но как только извозчик остановился, господин, сидевший рядом с ткачом (то был шпион), крикнул громко: «Г-н Бородин, князь Кропоткин, я вас арестую. — Он подал сигнал по­лицейским, которых всегда масса на Невском, прыгнул ко мне в дрожки и показал бумагу с печатью петербург­ской городской полиции. — У меня приказ пригласить вас немедленно к генерал-губернатору для объяснения», — сказал он. Сопротивление было бесполезно. Два поли­цейских уже стояли рядом. Я сказал моему извозчику по­вернуть назад и ехать к генерал-губернатору. Ткач остал­ся на своем извозчике и поехал за нами.

Очевидно, полиция дней десять колебалась арестовать меня, так как не была уверена, что Бородин и я — одно и то же лицо. Мой ответ на призыв ткача разрешил все сомнения.

Случилось так, что как раз тогда, когда я уезжал из дому, приехал из Москвы молодой человек с письмом ко мне от моего приятеля П. И. Войнаральского и к нашему приятелю. Полякову от Дмитрия Клеменца. Войнаральский сообщал о том, что в Москве заведена тайная типо­графия. Вообще в его письме было много отрадных вестей о революционной деятельности в этом городе. Я прочитал письмо и уничтожил его, а так как во втором письме не было ничего, кроме невинной приятельской болтовни, то я захватил его с собою. Теперь, когда меня арестовали, я счел за лучшее уничтожить и это письмо. Я потребовал опять у шпиона его бумагу и, в то время как он доставал ее из кармана, незаметно бросил письмо на мостовую. Но... когда мы подъехали к генерал-губернаторскому дому, ткач подал злосчастную бумажку сыщику, прибав­ляя: «Я видел, как они выбросили письмо на мостовую, и поднял его».

Наступили теперь утомительные часы ожидания про­курора. Представитель судебной власти играет, как из­вестно, роль подставного лица в руках жандармов. Они выставляют его, чтобы придать тень законности обыскам и допросу. Прошло немало времени, покуда разыскали прокурора и привезли его, чтобы он фигурировал будто бы в виде представителя законности. Меня опять повезли на мою квартиру, где был произведен самый тщательный обыск, продлившийся до трех часов утра. Жандармы не нашли, однако, ни клочка бумаги, который мог бы явить­ся уликой против меня или кого-нибудь другого.

После обыска меня доставили в Третье отделение, ко­торое правило и правит под различными именами Россией со времени Николая I вплоть до настоящего времени и составляет истинное государство в государстве. Родо­начальником его был, при Петре I, Преображенский при­каз, в котором противники основателя военной Русской Империи подвергались жестоким пыткам и бывали заму­чиваемы до смерти. При императрицах Приказ преобразовался в Тайную канцелярию. А при Анне Иоанновне застенок жестокого Бирона нагонял ужас на всю Россию. Железный деспот Николай I преобразовал канцелярию в Третье отделение и присоединил к нему корпус жандармов, причем шеф жандармов стал лицом более страш­ным, чем сам император.

Вскоре после того как Мезенцев был убит, при Лорис-Меликове Третье отделение было уничтожено по имени, но, как феникс, оно возродилось и еще более прежнего расцвело под новыми вывесками. В каждой губернии, в каждом городе, даже на каждой железнодорожной станции находятся жандармы, доносящие непосредственно своим полковникам и генералам, которые сносятся с ше­фом жандармов. Последний же видит царя каждый день и докладывает ему, что считает нужным доложить. Все чиновники в империи находятся под надзором жандармов. Генералы и полковники этого корпуса следят по обязанности за общественной и частной жизнью всех цар­ских подданных, в том числе губернаторов, министров и даже великих князей. Сам император находится под их бдительным надзором. И так как они хорошо осведомлены о секретных делишках дворца и знают каждый шаг импе­ратора, то шеф жандармов становится, так сказать, на­персником правителей России в их наиболее интимных делах.

В тот период царствования Александра II, о кото­ром я говорю, Третье отделение было всесильно. Жан­дармские полковники производили обыски тысячами, ни­чуть не заботясь о том, есть ли в России суды и законы или нет. Они арестовывали кого хотели, держали в тюрьме сколько им было угодно, и сотни людей отправлялись в ссылку в Северную Россию или в Сибирь по усмотрению какого-нибудь полковника или генерала. Подпись минист­ра внутренних дел была только пустой формальностью, потому что у него не было контроля над жандармами и он даже не знал, что они делают.

Было уже четыре часа утра, когда начался допрос.

— Вы обвиняетесь, — заявили мне торжественно, — в принадлежности к тайному сообществу, имеющему цель ниспровергнуть существующую форму правления, и в за­говоре против священной особы его императорского ве­личества. Признаете ли вы себя виновным в этих пре­ступлениях?

— До тех пор, покуда я не буду пред гласным судом, я не дам никакого ответа, — сказал я.

— Запишите, — продиктовал прокурор секретарю, не признает себя виновным. Я должен вам задать еще некоторые вопросы, — начал он после короткой паузы. Знаете ли вы некоего Николая Чайковского?

— Если вы все-таки желаете задавать мне вопросы на ваших допросах, то так и пишите «нет» на все те, кото­рые вы будете мне задавать

— Ну, а если мы спросим — знакомы ли вы, например, с г. Поляковым, о котором вы говорили прокурору не­сколько минут тому назад?

— Если вы зададите мне такой вопрос, то пишите «нет». И если вы спросите меня, знаком ли я с сестрой, братом или мачехой, пишите тоже «нет». Никакого дру­гого ответа вы от меня не получите. Я знаю, что если я отвечу «да» по отношению к какому-нибудь лицу, вы тот­час же учините ему крупную неприятность, нагрянете с обыском или сделаете что-нибудь похуже. А потом ска­жете ему, что я его выдал.

Мне предложили тогда длинный список вопросов, и каждый раз я спокойно отвечал: «Запишите нет». Так продолжалось около часа. И из допроса я мог убедиться, что все арестованные, кроме двух ткачей, держали себя очень хорошо. Ткачи же знали только, что я раза два встречался с десятком работников. Жандармы, по-види­мому, ничего не знали существенного о нашем кружке.

— Что вы делаете, князь? — сказал мне жандармский офицер, который отводил меня в пятом часу утра в мою камеру — Вашим отказом отвечать на вопросы восполь­зуются как страшным оружием против вас же.

— Разве это не мое право?

— Да, но… вы знаете… Надеюсь, вы найдете комнату удобной. Ее топят с момента вашего ареста.

Я нашел ее очень удобной и немедленно крепко за­снул. Разбудил меня через несколько часов жандарм, ко­торый принес мне чай. За ним скоро явилось другое лицо, которое шепнуло мне неожиданно: «Вот бумага и карандаш, пишите вашу записку». Это был сочувствующий, которого я знал по имени. Через него велась наша переписка с арестованными в Третьем отделении.

Со всех сторон я слышал легкий стук в стены. То переговаривались условным образом арестованные. Но так как я был новичком, то не мог разобраться в этом стуке, который, казалось, исходил из стен со всех сторон.

Одно смущало меня. Когда производили у меня обыск, я слышал, как прокурор шепнул жандармскому офицеру о том, что они поедут с обыском к Полякову, к которому было адресовано письмо Дмитрия. Поляков был молодой студент, очень талантливый зоолог и ботаник, с которым мы вместе совершили Витимскую экспедицию. Родился он в бедной казачьей семье, на границе Монголии. Пре­одолев всевозможные затруднения, Поляков добрался до Петербурга и поступил в университет, где стал известен как зоолог, подававший большие надежды. В это время он сдавал кандидатский экзамен. Со времени долгого пу­тешествия мы были большими друзьями и даже одно время жили в Петербурге вместе. Но Поляков не инте­ресовался моею политическою деятельностью.

Я заговорил о нем с прокурором. «Даю вам честное слово, — сказал я, — что Поляков никогда не принимал участия ни в каких политических делах. Завтра у него последний экзамен. Вы разрушите навсегда ученую дея­тельность молодого человека, который боролся много лет и должен был преодолеть большие препятствия, чтобы добиться настоящего положения. Я знаю, до всего этого вам дела нет, но университет смотрит на Полякова как на будущую славу русской науки».

Обыск тем не менее сделали у Полякова, но его не арестовали и дали отсрочку на три дня для экзамена. Несколько дней спустя меня вызвали к прокурору, кото­рый с сияющим видом показал мне конверт, написанный моею рукою, а в нем записку, тоже моей рукой, в которой говорилось: «Пожалуйста, передайте этот пакет В. Е. и попросите хранить, покуда его потребуют установленным образом». Лица, к которому записка была адресована, в ней не упоминалось.

— Это письмо найдено у г-на Полякова, — сказал про­курор. — И теперь, князь, его судьба в ваших руках. Если вы мне скажете, кто такой «В. Е.», мы сейчас же освобо­дим г-на Полякова, в противном случае мы его будем дер­жать, покуда он нам не назовет упомянутого лица.

Взглянув на конверт, который был надписан туше­вальным карандашом, и на записку, написанную обык­новенным, я немедленно вспомнил все обстоятельства относительно письма и конверта.

— Я положительно утверждаю, — сказал я, — что кон­верт и записка не найдены вместе. Это вы вложили письмо в конверт. — Прокурор покраснел. — Неужели вы уверите меня, — продолжал я, — что вы, практический человек, не заметили, что записка и конверт написаны разными ка­рандашами? И теперь вы меня хотите уверить, что все это — одно целое? Нет, милостивый государь, я заявляю вам, что письмо было адресовано не к Полякову.

Замешательство прокурора продолжалось несколько секунд; затем он оправился и с прежним апломбом сказал:

— Поляков, однако, сознался, что ваша записка была к нему.

Теперь я знал, что прокурор лжет. Поляков мог бы еще признать все, касающееся его самого, но он скорее по­шел бы в Сибирь, чем оговорил бы другого. Я посмотрел пристально в глаза прокурору и ответил:

— Нет, милостивый государь, Поляков никогда не говорил вам ничего подобного. Вы сами отлично знаете, что говорите неправду.

Прокурор пришел в бешенство или притворился так.

— Хорошо, — отрезал он, — если вы подождете здесь несколько минут, я вам принесу письменное показание г-на Полякова. Он в соседней комнате.

— С удовольствием, буду ждать, сколько вам угодно. Я уселся на диване и стал курить бесконечное число папирос. Показание, однако, не явилось ни в этот день, ни позже, и впоследствии каждый раз, при встрече с про­курором, я дразнил его вопросом:

— Ну, а где же показание Полякова?

Само собою разумеется, никакого показания не су­ществовало. Я встретился с Поляковым в Женеве в 1878 году, откуда мы сделали необыкновенно приятную экскурсию к Алечскому леднику. Нечего и прибавлять, что Поляков ответил именно так, как я ожидал. Он ска­зал, что решительно ничего не знает как о письме, так и о лице, упомянутом под литерами В. Е. Мы обменивались с ним десятками книг, записку нашли в одной из них. Что же касается конверта, то его извлекли из кармана старого пальто. Полякова продержали в заключении несколько недель, а затем выпустили благодаря ходатайству его ученых друзей. Полиция так и не дозналась, кто такое было лицо «В. Е.». Оно в свое время выдало, кому нужно, все мои бумаги.

Меня повели обратно в камеру, а через несколько времени возвратился прокурор в сопровождении жан­дармского офицера.

— Ваш допрос теперь кончен, — сказал он мне. — Вас переведут в другое место.

У ворот стояла карета. Меня пригласили войти в нее, а рядом сел дюжий жандармский офицер, кавказец родом. Я заговорил с ним, но он только сопел. Карета проехала Цепной мост, Марсово поле, затем покатилась вдоль каналов, как будто бы избегая наиболее людные улицы.

— Мы едем в Литовский замок? — спросил я офице­ра, так как знал, что многие товарищи сидят уже там. Офицер не ответил. С того момента, как я сел в карету, началась та система молчания по отношению ко мне, ко­торая применялась потом целых два года. Но когда каре­та покатилась по Дворцовому мосту, я понял, что меня везут в Петропавловскую крепость.

Я любовался рекой-красавицей, зная, что не скоро увижу ее опять. Солнце близилось к закату. Тяжелые серые тучи нависли на западе над Финским заливом, пря­мо над головой плыли белые облака, разрываясь порой и открывая клочки голубого неба. Проехав мост, карета повернула налево. Мы въехали под мрачный свод, в ворота крепости.

— Ну, теперь меня продержат здесь годика два, сказал я офицеру.

— Нет, зачем же так долго! — ответил кавказец, который, раз мы добрались до крепости, снова приобрел дар слова.— Дело ваше почти кончено, и недели через две его передадут в суд.

— Дело мое очень простое, — сказал я, — но прежде, чем вы предадите меня суду, вы захотите арестовать всех социалистов в России, а их много, очень много, и в два года вы всех не переловите. — Я тогда не сознавал, как много пророческого было в этом предсказании.

Карета остановилась у подъезда комендантской квар­тиры. Мы вошли в приемную. К нам вышел генерал Кор­саков, высокий старик с брюзгливым выражением лица. Жандармский офицер шепнул ему что то на ухо, и старик ответил «хорошо», окинув его почти презрительным взглядом; затем он повернулся ко мне. Видно было, что комендант вовсе не был доволен получением нового квар­тиранта и несколько стыдился своей обязанности, но взгляд его как будто бы говорил: «Я солдат и исполняю только долг». Мы опять сели в карету, но скоро остано­вились у других ворот; здесь нас продержали некоторое время, покуда солдаты не отперли их изнутри. Всякими длинными, узкими проходами мы подошли наконец к третьим железным воротам; они вели под темный свод, из которого мы попали в небольшую комнату, где тьма и сырость сразу охватили меня.

Несколько унтер-офицеров крепостной стражи забе­гали неслышно в своих войлочных ботинках, не говоря ни слова, покуда смотритель расписывался в книге кав­казца в приеме арестанта. Мне велели раздеться совер­шенно и надеть арестантское платье: зеленый фланеле­вый халат, бесконечные шерстяные чулки, плотности не­вероятной, и желтые туфли такой величины, что они едва держались на ногах, когда я попробовал ступить шаг. Я всегда ненавидел халаты и туфли. Толстые чулки вну­шали мне отвращение. Меня заставили даже снять шел­ковую фуфайку, которая особенно была бы кстати в сырой крепости. Я, конечно, шумно запротестовал по этому по­воду, и через час мне ее отдали по распоряжению гене­рала Корсакова.

Затем меня повели темным коридором, по которому шагали часовые, и ввели в одиночную камеру. Захлопну­лась тяжелая дубовая дверь, щелкнул ключ в замке, и я остался один в полутемной комнате.