XIV.
Политические и
социалистические течения. — Александр II и революционеры
Когда я присоединился к чайковцам, они горячо спорили
о том, какой характер следует придать их деятельности. Некоторые стояли за
революционную и социалистическую пропаганду среди учащейся молодежи. Другие
же держались того мнения, что у кружка должна быть одна цель — подготовить
людей, которые могли бы поднять громадную, косную рабочую массу, а потом стояли
бы за перенесение центра агитации в среду крестьян и городских работников.
Такие же споры шли во всех кружках и группах, которые тогда возникали в Петербурге
и в провинциальных городах. И всюду сторонники второй программы брали верх.
Впрочем, когда мне поручили составить программу нашего
кружка и я ставил целью движения крестьянские восстания и намечал захват земли
и всей собственности, на моей стороне были только Перовская, Кравчинский,
Чарушин и Тихомиров. Но все мы были социалистами.
Если бы молодежь того времени была только за абстрактный
социализм, она удовлетворилась бы тем, что выставила бы несколько общих
принципов, например о желательности в более или менее отдаленном будущем
коммунистического владения орудиями производства, а затем занялась бы
политической агитацией. В Западной Европе и Америке так именно и поступают
социалисты, вышедшие из средних классов. Но русская молодежь того времени
подошла к социализму совсем иным путем. Молодые люди не строили теории
социализма, а становились социалистами, живя не лучше, чем работники, не
различая в кругу товарищей между «моим» и «твоим» и отказываясь лично
пользоваться состояниями, полученными по наследству. Они поступали по
отношению к капитализму так, как, по совету Толстого, следует поступить по
отношению к войне, то есть вместо того, чтобы критиковать войну и в то же время
носить мундир, каждый должен отказаться от военной службы и от ношения оружия.
Таким же образом молодые люди, каждый и каждая за себя, отказывались от
пользования доходами Родителей. Такая молодежь неизбежно должна была пойти в
народ — и она пошла. Тысячи молодых людей и девушек уже оставили дома своих
родителей и жили в деревнях и в фабричных городах под всевозможными вицами.
Это не было организованное движение, а стихийное, одно из тех массовых
движений, которые наблюдаются в моменты пробуждения человеческой совести.
Теперь, когда начали возникать небольшие организованные кружки, готовившиеся
сделать систематическую попытку распространения идей свободы и революции, самая
сила вещей толкнула их на путь пропаганды среди крестьян и городских рабочих.
Различные писатели пробовали объяснить движение в народ
влиянием извне. Влияние эмигрантов — любимое объяснение всех полиций всего
мира. Нет никакого сомнения, что молодежь прислушивалась к мощному голосу
Бакунина; верно также и то, что деятельность Интернационала производила на нас
чарующее впечатление. Но причины движения в народ лежали гораздо глубже. Оно
началось раньше, чем «заграничные агитаторы» обратились к русской молодежи, и
даже раньше возникновения Интернационала. Оно обозначилось уже в каракозовских
кружках в 1866 году. Его видел еще раньше Тургенев в 1859 году и отметил в
общих чертах. В кружке чайковцев я всеми силами содействовал развитию этого уже
наметившегося движения; но в этом отношении мне приходилось только плыть по
течению, которое было гораздо сильнее, чем усилия отдельных личностей.
Конечно, мы часто говорили также о необходимости
политической агитации против самодержавия. Мы видели, что крестьяне совершенно
разорены чрезмерными податями и продажей скота для покрытия недоимок. Мы,
мечтатели, тогда уже предвидели то полное обнищание всего населения, которое,
увы! теперь стало совершившимся фактом, охватило большую часть Средней России
и признается ныне даже правительством*.
* Писано в 1898 году.
Мы знали, какой наглый грабеж идет повсеместно в
России. Мы знали о произволе чиновников, о почти невероятной грубости многих
из них, и каждый день приносил нам новые факты в этом направлении. Мы постоянно
слышали о ночных обысках, об арестованных друзьях, которых гноили по тюрьмам, а
потом ссылали административным порядком в глухие поселки на окраинах России.
Мы сознавали поэтому необходимость политической борьбы против этой страшной
власти, убивавшей лучшие умственные силы страны. Но мы не видели никакой почвы,
легальной или полулегальной, для подобной борьбы.
Наши старшие братья не признавали наших социалистических
стремлений, а мы не могли поступиться ими. Впрочем, если бы некоторые из нас и
отреклись от этих идеалов, то и то бы не помогло. Все молодое поколение огулом
признавалось «неблагонадежным», и потому старшее поколение боялось иметь
что-нибудь общее с ним. Каждый молодой человек, проявлявший демократические
симпатии, всякая курсистка были под тайным надзором полиции и обличались
Катковым как крамольники и внутренние враги государства. Обвинения в
политической неблагонадежности строились на таких признаках, как синие очки,
подстриженные волосы и плед. Если к студенту часто заходили товарищи, то
полиция уже, наверное, производила обыск в его квартире. Обыски студенческих
квартир производились так часто, что Клеменц со своим обычным добродушным
юмором раз заметил жандармскому офицеру, рывшемуся у него: «И зачем это вам
перебирать все книги каждый раз, как вы у нас производите обыск? Завели бы вы
себе список их, а потом приходили бы каждый месяц и проверяли, все ли на месте
и не прибавилось ли новых». По малейшему подозрению в политической
неблагонадежности студента забирали, держали его по году в тюрьме, а потом
ссылали куда-нибудь подальше на «неопределенный срок», как выражалось
начальство на своем бюрократическом жаргоне. Даже в то время, когда чайковцы
занимались только распространением пропущенных цензурой книг, Чайковского
дважды арестовывали и продержали в тюрьме по пяти или шести месяцев, причем в
последний раз арест произошел в критический для него момент. Только что перед
тем появилась его работа по химии в «Бюллетене Академии наук», а сам он
готовился сдать последние экзамены на кандидата. В конце концов его выпустили,
так как жандармы не могли найти никаких поводов для ссылки его. «Но помните, —
сказали ему, — если мы арестуем вас еще раз, вы будете сосланы в Сибирь».
Заветной мечтой Александра II действительно было основать где-нибудь в степях
отдельный город, зорко охраняемый казаками, и ссылать туда всех подозрительных
молодых людей. Лишь опасность, которую представлял бы такой город с населением
в двадцать — тридцать тысяч политически «неблагонадежных», помешала царю
осуществить его поистине азиатский план.
Один из наших членов, офицер Шишко, принадлежал к
группе молодежи, которая стремилась на земскую службу Она считала эту службу
своего рода миссией и усиленно готовилась к ней серьезным изучением хозяйственного
положения России. Многие молодые люди некоторое время лелеяли такие надежды,
которые рассеялись как туман при первом столкновении с государственной машиной.
Правительство дало слабое подобие самоуправления некоторым губерниям и сейчас
же путем урезок приняло меры, чтобы реформа потеряла всякое жизненное значение
и смысл. Земству пришлось довольствоваться ролью чиновников при сборе
дополнительных налогов для покрытия местных государственных нужд. Каждый раз,
когда земство брало на себя инициативу в устройстве народных школ и учительских
семинарий, в заботах о народном здравии, в земледельческих улучшениях, оно
встречало со стороны правительства подозрительность и недоверие, а со стороны
«Московских ведомостей» — доносы и обвинения в сепаратизме, в стремлении
устроить «государство в государстве», в «подкапывании под самодержавие».
Если бы кто-нибудь вздумал, например, рассказать
подлинную историю борьбы тверского губернского земства из-за его учительской
семинарии и поведал про все мелкие преследования, придирки и запрещения, никто
за границей ему бы не поверил. Читатель отложил бы книгу, говоря: «Слишком уж
глупо, чтобы так было на деле». А между тем все так именно и происходило. Немало
гласных отрешалось от должности, высылалось из губернии, а то и попросту
отправлялось в ссылку за то, что они осмеливались подавать царю верноподданнические
прошения о правах, принадлежащих и так уже земствам до закону. «Гласные
уездных и губернских земств должны быть простыми министерскими чиновниками и
повиноваться Министерству внутренних дел» — такова была теория петербургского
правительства. Что же касается до народа помельче, состоявшего на земской службе,
например, учителей, врачей, акушерок, то их без церемонии, по простому
распоряжению Третьего отделения отрешали в двадцать четыре часа от службы и
отправляли в ссылку. Не дальше как в 1896 году одна помещица, муж которой
занимал видное положение в одном из земств, пригласила на свои именины восемь
народных учителей «Они, бедняги, никого не видят там, кроме мужиков», — сказала
про себя барыня. На другой день после бала явился к ней урядник и потребовал
список приглашенных учителей для рапорта по начальству. Помещица отказала.
— Ну, хорошо, — сказал урядник, — я сам дознаюсь и
отрапортую Учителя не имеют права собираться вместе. Если они
собирались, я обязан донести.
Высокое общественное положение барыни в данном случае
спасло учителей, но соберись они у одного из товарищей, к ним нагрянули бы
жандармы и половина была бы уволена Министерством народного просвещения. А
если бы у кого-нибудь из них сорвалось резкое слово во время нашествия, то его,
наверное, отправили бы подальше. Такие дела происходят теперь, через тридцать
три года после введения земского положения, но в семидесятых годах было еще
хуже. Какую же основу для политической борьбы могли представлять подобные учреждения?
Когда я получил по наследству от отца тамбовское
поместье, село Петровское-Кропоткино, я некоторое время серьезно думал
поселиться там и посвятить всю свою энергию земской службе. Некоторые крестьяне
и бедные священники окружных деревень просили об этом. Что касается меня, я
удовольствовался бы всяким делом, как бы скромно оно ни было, если бы только
оно дало мне возможность поднять умственный уровень и благосостояние крестьян.
Раз, когда некоторые из тех, которые советовали мне остаться, собрались вместе,
я спросил их: «Ну предположим, я попробую открыть школу, заведу образцовую
ферму, артельное хозяйство, а вместе с тем заступлюсь вот за такого-то из наших
крестьян, волостного судью, которого недавно выпороли в угоду помещику Свечину.
Дадут ли мне возможность продолжать?» И все мне ответили единодушно: «Ни за
что».
Несколько дней спустя пришел ко мне очень уважаемый в
окрестности седой священник с двумя влиятельными раскольничьими наставниками.
— Потолкуйте с ними хорошенько, — сказал он мне. —
Если у вас лежит к тому сердце, так вы идите с ними и с Евангелием в руках
проповедуйте крестьянам… Вы сами знаете, что проповедовать… Никакая полиция не
разыщет вас, если они вас будут скрывать. Ничего другого не поделаешь Вот
какой совет я, старик, могу вам подать.
От этой роли я, конечно, наотрез отказался. Я откровенно
сказал им, почему не могу стать новым Виклифом. «Не могу я говорить «от
Евангелия», когда оно для меня такая же книга, как и всякая другая. Ведь для
успеха религиозной пропаганды нужна вера, а не могу же я верить в
божественность Христа и в веления божьи». — Так я тогда говорил, а теперь из
жизненного опыта прибавлю еще, что если революционная пропаганда во имя религии
и захватывает действительно массу людей, которых чистая социалистическая
пропаганда не трогает, зато и несет эта религиозная пропаганда с собою такое зло,
которое пересиливает добро. Она учит повиновению; она учит подчинению авторитету;
а выдвигает она вперед людей прежде всего самовластных, любящих править!
И в конце концов неизбежно в силу этого самого она выдвинет церковь, то
есть организованную защиту подчинения людей всякой власти. Так всегда было со
всеми религиозными движениями, даже когда они начинались таким революционным
движением, как перекрещенство (анабаптизм), и с такими анархическими
философскими учениями, как учение Декарта. Но старик был прав по-своему.
Теперь среди крестьян быстро распространяется движение, подобное религиозному
движению лоллардов. Пытки, которым подвергались миролюбивые духоборы, и набеги,
совершавшиеся в 1897 году на штундистов, у которых отнимали детей для воспитания
их в провинциальных монастырях, придадут движению еще большую силу, чем оно
могло проявить двадцать пять лет назад.
Так как во время наших споров в кружке постоянно
поднимался вопрос о необходимости агитации в пользу конституции, то я однажды
предложил серьезно обсудить это дело и выработать план действий. Я всегда
держался того мнения, что, если кружок что-нибудь решает единогласно, каждый
должен отложить свое личное чувство и приложить все усилия для общей работы.
«Если вы решите вести агитацию в пользу конституции, — говорил я, — то сделаем
так: я отделюсь от кружка в видах конспирации и буду поддерживать сношения с
ним через кого-нибудь одного, например Чайковского. Через него вы будете
сообщать мне о вашей деятельности, а я буду знакомить вас в общих чертах с
моею. Я же поведу агитацию в высших придворных и высших служебных сферах. Там
у меня много знакомых, и там я знаю немало таких, которые уже недовольны
современным порядком. Я постараюсь объединить их вместе и, если удастся, объединю
в какую-нибудь организацию. А впоследствии, наверное, выпадет случай двинуть
все эти силы с целью заставить Александра II дать России конституцию. Придет
время, когда все эти люди, видя, что они скомпрометированы, в своих
собственных же интересах вынуждены будут сделать решительный шаг. Те из нас,
которые были офицерами, могли бы вести пропаганду в армии. Но вся эта
деятельность должна вестись отдельно от вашей, хотя и параллельно с ней».
Я вносил это предложение, серьезно взвесив его, в январе
или феврале 1874 года. Я знал, какие есть у меня связи в дворцовых кругах, на
кого я мог бы полагаться, и могу даже прибавить, что некоторые недовольные в
придворных сферах смотрели на меня как на лицо, вокруг которого группируется
оппозиция.
Кружок не принял этого предложения. Зная отлично друг
друга, товарищи, вероятно, решили, что, вступив на этот путь, я не буду верен
самому себе. В видах чисто личных я теперь в высшей степени рад, что мое
предложение тогда не приняли. Я пошел бы по пути, к которому не лежало мое сердце,
и не нашел бы лично счастья, которое встретил, пойдя по другому направлению.
Но шесть или семь лет спустя, когда террористы были
всецело поглощены страшной борьбой с Александром II, я пожалел о том, что
кто-нибудь другой не занялся в высших петербургских кругах выполнением плана,
который я изложил пред кружком. Если бы почва была подготовлена, то
разветвившееся по всей империи движение, быть может, сделало бы то, что тысячи
жертв не погибли бы напрасно. Во всяком случае, рядом с подпольной деятельностью
Исполнительного комитета обязательно должна была бы вестись параллельная
агитация в Зимнем дворце и в верхних слоях общества. Но для этой работы у
Исполнительного комитета не было подходящих людей.
Не раз обсуждали мы в нашем кружке необходимость политической
борьбы, но не приходили ни к какому результату. Апатия и равнодушие богатых
классов были безнадежны, а раздражение среди молодежи еще не достигло того
напряжения, которое выразилось шесть или семь лет спустя борьбой террористов
под руководством Исполнительного комитета. Мало того, — такова трагическая
ирония истории — та самая молодежь, которую Александр II в слепом страхе и
ярости отправлял сотнями в ссылку и в каторжные работы, охраняла его в 1871—1878
годы. Самые социалистические программы кружков мешали повторению нового
покушения на царя. Лозунгом того времени было: «Подготовьте в России широкое социалистическое
движение среди крестьян и рабочих. О царе же и его советниках не хлопочите.
Если движение начнется, если крестьяне присоединятся массами и потребуют землю
и отмену выкупных платежей, правительство прежде всего попробует опереться на
богатые классы и на помещиков и созовет Земский собор. Точно таким же образом
крестьянские восстания во Франции в 1789 году принудили королевскую власть
созвать Национальное собрание. То же самое будет и в России».
Но это было еще не все. Отдельные личности и кружки,
видя, что царствование Александра II фатально все больше и больше погружается в
реакционное болото, и питая в то же время смутные надежды на «либерализм»
наследника (всех молодых наследников престола подозревают в либерализме),
настаивали на необходимости повторить попытку Каракозова. Но организованные
кружки упорно были против этого и настойчиво отговаривали товарищей. Теперь я
могу обнародовать факт, который до сих пор был неизвестен. Из южных губерний
приехал однажды в Петербург молодой человек с твердым намерением убить
Александра II. Узнав об этом, некоторые чайковцы долго убеждали юношу не делать
этого; но так как они не могли переубедить его, то заявили, что помешают ему
силой. Зная, как слабо охранялся в ту пору Зимний дворец, я могу утвердительно
сказать, что чайковцы тогда спасли Александра II. Так твердо была настроена
тогда молодежь против той самой войны, в которую она бросилась потом с
самоотвержением, когда чаша ее страданий переполнилась.