X.

Влияние Бакунина. — Социалистическая программа

Бакунин в то время жил в Локарно. Я не видел его и теперь крайне сожалею о том, потому что, когда через четыре года я снова очутился в Швейцарии, его уже не было в живых. Он помог юрским друзьям разобраться в мыслях и точно выразить свои стремления; он сумел вселить в них могучий, непреодолимый, революционный энтузиазм. Как только Бакунин усмотрел в маленькой газете, издаваемой Гильомом в Юрских горах (в Локле), новую, независимую струю в социалистическом течении, он тотчас же приехал в Локль. Целые дни и ночи беседо­вал он с новыми своими друзьями об исторической не­обходимости нового движения в сторону анархии. В га­зете он начал ряд глубоких и блестящих статей об исто­рическом поступательном движении человечества к сво­боде. Он вселил в своих друзей энтузиазм и создал тот центр пропаганды, из которого впоследствии анархизм распространился по всей Европе.

После того как Бакунин переселился в Локарно, он создал подобное же движение в Италии и в Испании (при помощи симпатичного, талантливого эмиссара Фанелли). Работу же, которую он начал в Юрских горах, продолжали сами юрцы. Они часто поминали Мишеля, но говорили о нем не как об отсутствующем вожде, слово которого закон, а как о дорогом друге и товарище. По­разило меня больше всего то, что нравственное влияние Бакунина чувствовалось даже сильнее, чем влияние его как умственного авторитета.

В разговорах об анархизме или о текущих делах фе­дерации я никогда не слыхал, чтобы спорный вопрос разрешался ссылкой на авторитет Бакунина. Рабочие никогда не говорили: «Бакунин сказал то-то» или: «Ба­кунин думает так-то». Его писания и изречения не счи­тались безапелляционным авторитетом, как, к сожалению, это часто наблюдается в современных политических пар­тиях. Во всех тех случаях, где разум является верхов­ным судьею, каждый выставлял в спорах свои собствен­ные доводы. Иногда их общий характер и содержание были, может быть, внушены Бакуниным, но иногда и он сам заимствовал их от своих юрских друзей. Во всяком случае, аргументы каждого сохраняли свой личный ха­рактер. Только раз я слышал ссылку на Бакунина как на авторитет, и это произвело на меня такое сильное впечатление, что я до сих пор помню во всех подробно­стях, где и при каких обстоятельствах это было сказано. Несколько молодых людей болтали в присутствии женщин не особенно почтительно о женщинах вообще.

— Жаль, что нет здесь Мишеля! — воскликнула одна из присутствовавших. — Он бы вам задал! — И все при­молкли.

Они все находились под обаянием колоссальной лич­ности борца, пожертвовавшего всем для революции, жив­шего только для нее и черпавшего из нее же высшие правила жизни.

Я возвратился из этой поездки с определенными со­циалистическими взглядами, которых я держался с тех пор, посильно стараясь развивать их и облечь в более определенную и конкретную форму.

Был, однако, один пункт, который я принял только после долгих дум и бессонных ночей. Я ясно видел, что великие перемены, долженствующие передать все не­обходимое для жизни и производства в руки общества — все равно будет ли то народное государство социал-де­мократов или же союз свободных групп, как хотят анар­хисты,— не могут свершиться без великой революции, какой еще не знает история. Больше того. Уже во время Французской революции крестьяне и республиканцы должны были напрячь все усилия, чтобы опрокинуть прогнивший аристократический строй. Между тем в ве­ликой социальной революции народу придется бороться с противником гораздо более сильным умственно и фи­зически — с средними классами, которые имеют притом в своем полном распоряжении могущественный механизм современного государства.

Но я скоро заметил, что никакой революции — ни мирной, ни кровавой — не может совершиться без того, чтобы новые идеалы глубоко не проникли в тот самый класс, которого экономические и политические привиле­гии предстоит разрушить. Я видел освобождение крестьян и понимал, что, если бы сознание несправедливости кре­постного права не было широко распространено среди самих помещиков (под влиянием эволюции, вызванной революциями 1793 и 1848 годов), освобождение крестьян никогда не совершилось бы так быстро, как в 1861 году. И я также видел, что идея освобождения работников от капиталистического ига начинает распространяться среди самой буржуазии. Наиболее горячие сторонники современного экономического строя отказываются уже от защиты своих привилегий на почве права, а довольст­вуются обсуждением своевременности преобразования. Они не отрицают желательности некоторых перемен, но только спрашивают, действительно ли новый экономиче­ский строй, предлагаемый социалистами, будет лучше ны­нешнего? Сможет ли общество, в котором рабочие будут иметь преобладающее влияние, лучше руководить произ­водством, чем отдельные капиталисты, побуждаемые лич­ной выгодой, как в настоящее время?

Кроме того, я постепенно начал понимать, что рево­люции, то есть периоды ускоренной эволюции, ускорен­ного развития и быстрых перемен, так же сообразны с природой человеческого общества, как и медленная, постепенная эволюция, наблюдаемая теперь в культур­ных странах. И каждый раз, когда темп развития уско­ряется и начинается эпоха широких преобразований, может вспыхнуть гражданская война в более или менее широких размерах. Таким образом, вопрос не в том, как избежать революции — ее не избегнуть,— а в том, как достичь наибольших результатов при наименьших раз­мерах гражданской войны, то есть с наименьшим числом жертв и по возможности не увеличивая взаимной нена­висти. Все это возможно лишь при одном условии: угне­тенные должны составить себе возможно более ясное представление о том, что им предстоит совершить, и про­никнуться достаточно сильным энтузиазмом. В таком слу­чае они могут быть уверены, что к ним присоединятся лучшие и наиболее передовые элементы из самих правя­щих классов.

Парижская Коммуна — страшный пример социаль­ного взрыва без достаточно определенных идеалов. Когда в марте 1871 года работники стали хозяевами Парижа, они не только не тронули права собственности буржуа­зии, но даже охраняли их. Вожди Коммуны грудью по­крывали Национальный банк. Несмотря на кризис, пара­лизовавший промышленность, и последовавшую от того безработицу, Коммуна своими декретами охраняла права владельцев фабрик, торговых учреждений и жилых по­мещений города Парижа. Между тем, несмотря на это, когда движение было подавлено, буржуазия не зачла бунтовщикам скромности их требований. Проживши два месяца в постоянном страхе, что коммунары посягнут на их права собственности, версальцы, когда они взяли Париж, стали мстить, как будто это покушение уже было совершено. Около тридцати тысяч рабочих, как известно, было перебито не в сражении, а после того как сражение было кончено. Вряд ли месть могла быть ужаснее, если бы Коммуна приняла самые решительные меры к социализа­ции собственности.

Если в развитии человеческого общества, рассуждал я, существуют периоды, когда борьба неизбежна и когда гражданская война возникает помимо желания отдель­ных личностей, то необходимо по крайней мере, чтобы она велась во имя точных и определенных требований, а не смутных желаний. Необходимо, чтобы борьба шла не за второстепенные вопросы, незначительность которых не уменьшит взаимного озлобления, но во имя широких идеалов, способных воодушевить людей величием откры­вающегося горизонта.

В последнем случае исход борьбы будет зависеть не столько от ружей и пушек, сколько от творческой силы, примененной к переустройству общества на новых нача­лах. Исход будет зависеть в особенности от созидатель­ных общественных сил, перед которыми на время откроет­ся широкий простор, и от нравственного влияния пре­следуемых целей, ибо в таком случае преобразователи найдут сочувствующих даже в тех классах, которые были против революции. Борьба, происходя на почве широких идеалов, очистит социальную атмосферу. В таком случае число жертв как с той, так и с другой стороны будет гораздо меньше, чем если бы борьба велась за второ­степенные вопросы, открывающие широкий простор вся­ким низменным стремлениям.

Проникнутый такими идеями, я возвратился в Россию.