IX.

У юрских рабочих часового дела.— Начало анархизма. — Невшателъские друзья. — Коммунары-эмигранты

Я поехал сперва в Невшатель и провел затем около недели среди часовщиков в Юрских горах. Таким обра­зом я впервые познакомился с знаменитой Юрской феде­рацией, которая впоследствии сыграла такую видную роль в развитии социализма, введя в него принцип от­рицания правительства, то есть анархии.

В 1872 году Юрская федерация восстала против авто­ритета Генерального совета Интернационала. Великий Международный союз был вполне рабочим движением, и сами рабочие так и смотрели на него, вовсе не считая свой Союз политической партией. В Восточной Бельгии, например, работники внесли в устав параграф, в силу ко­торого не занимающийся ручным трудом не мог быть членом секции. Даже нарядчики не допускались. Кроме того, рабочие были вполне федералистами. Каждая на­ция, каждая отдельная область и даже каждая отдель­ная секция должны были пользоваться единою самобыт­ностью развития. Но буржуазные революционеры старой школы, вступившие в Интернационал и проникнутые по­нятиями о централизованных пирамидальных тайных об­ществах прежних времен, ввели те же понятия в Между­народный союз рабочих.

Кроме федеральных и национальных советов был вы­бран в Лондоне Генеральный совет, который становил­ся посредником между различными национальностями. Маркс и Энгельс были его руководителями. Скоро, одна­ко, выяснилось, что самый факт существования подоб­ного центрального совета влечет за собою весьма боль­шие неудобства. Генеральный совет не удовольствовался ролью центрального бюро для сношений. Он стремился захватить все движение в свои руки, то одобряя, то пори­цая деятельность не только различных секций и федера­ций, но и отдельных членов. Когда началось восстание Коммуны в Париже и вождям приходилось лишь следо­вать за движением, не зная, куда оно их приведет на следующий день, Генеральный совет непременно хотел руководить ходом дел, сидя в Лондоне. Он требовал ежедневных рапортов, отдавал приказы, одобрял, делал внушения и, таким образом, наглядно доказывал, как невыгодно иметь правительственное ядро. Невыгода стала еще более очевидна, когда Генеральный совет созвал позднее тайный съезд в 1871 году и, поддерживаемый немногими делегатами, решил повернуть все силы Интер­национала на выборную политическую агитацию. Многие увидали тогда всю нежелательность правительства, как бы демократично ни было его происхождение. Так начинался современный анархизм, и Юрская федерация стала цент­ром его развития.

В Юрских горах не было того разобщения между вожаками и работниками, которое я заметил в Женеве, в Temple Unique. Конечно, некоторые члены были более развиты, а главное, более деятельны, чем другие, но этим и ограничивалась вся разница. Джемс Гильом, один из наиболее умных и широко образованных людей, которых я когда-либо встречал, служил корректором и управляю­щим в маленькой типографии. Зарабатывал он этим так мало, что должен был еще по ночам переводить с немец­кого на французский язык романы.

Когда я приехал в Невшатель, Гильом выразил мне сожаление, что не может уделить нашей беседе больше часа или двух. Их типография в этот день выпускала первый номер местной газеты, и Гильом не только редак­тировал и корректировал ее, но должен был еще надпи­сывать по три тысячи адресов для первых номеров и за­клеивать бандероли.

Я вызвался помочь ему писать адреса, но ничего не выходило. Гильом либо хранил адреса в памяти, либо отмечал их одной-двумя буквами на лоскутках бумаги.

— Нечего делать, — сказал я. — В таком случае я при­ду после обеда в типографию и стану заклеивать банде­роли, а вы уделите мне то время, которое я вам сберегу.

Мы поняли друг друга, обменялись крепкими руко­пожатиями и с этого времени у нас завязалась крепкая дружба. Мы провели несколько часов в типографии. Гильом надписывал адреса, я заклеивал бандероли, а один из наборщиков, коммунар, болтал с нами обоими, быстро набирая в то же время какую-то повесть. Беседу он пересыпал фразами из набираемого оригинала, кото­рые прочитывал вслух. Выходило приблизительно так:

— На улицах началась жаркая схватка... — «Доро­гая Мария, люблю тебя...» — Работники были разъярены и на Монмартре дрались как львы... — «И он упал перед ней на колени...» — И они отстаивали свое предместье целых четыре дня. Мы знали, что Галифэ расстреливает всех пленных, и поэтому дрались с еще большим упорством... — И так далее. Рука его быстро летала по кассе.

Было уже очень поздно, когда Гильом снял наконец рабочую блузу. И тогда мы могли побеседовать по душе часа два, пока ему не пришла пора снова приняться за работу. Он редактировал «Бюллетень Юрской федера­ции».

В Невшателе я познакомился также с Бенуа Малоном. Он родился в деревне и в молодости был пастухом. Впоследствии он перебрался в Париж, где и выучился ремеслу плести корзины. Вместе с переплетчиком Варлэном и столяром Пэнди он стал всем известен как один из наиболее видных деятелей Интернационала в период преследования его наполеоновским правительством (в 1869 году). Эти трое положительно полонили сердца парижских работников, и, когда началось восстание Ком­муны, Варлэн, Пэнди и Малон подавляющим большин­ством были избраны членами в Совет Коммуны. Малон был также мэром одного из парижских округов. Теперь, когда я с ним познакомился в Швейцарии, он переби­вался плетением корзин. За несколько су в месяц он сни­мал за городом, на склоне горы, небольшой открытый навес, откуда во время работы мог любоваться велико­лепным видом на Невшательское озеро. Ночью же он писал письма и статьи для рабочих газет и составлял книгу о Коммуне. Таким образом, понемногу он стал писателем.

Я навещал его каждый день, чтобы послушать рас­сказы о Коммуне этого широколицего, трудолюбивого, слегка поэтического, спокойного и чрезвычайно добро­душного революционера. Он принимал деятельное участие в восстании и теперь заканчивал книгу о нем под загла­вием: «Третье поражение французского пролетариата».

Раз утром, когда я взбирался к навесу, сияющий Малон встретил меня восклицанием: «А знаете, Пэнди жив! Вот письмо от него. Он в Швейцарии!» Про Пэнди ничего не было слышно с 25 или 26 мая, когда его видели в последний раз в Тюильри. Думали, что он расстрелян, между тем как он все это время скрывался в Париже. Не переставая гнуть ивняк, Малон тихим голосом, в ко­тором лишь порой слышалась дрожь, рассказывал мне, сколько человек версальцы расстреляли, принимая их за Пэнди, за Варлэна или за него самого. Он передал мне то, что знал про смерть переплетчика Варлэна, кото­рого парижские рабочие боготворили, про старого Делеклюза, не желавшего пережить нового поражения, и про многих других. Все ужасы кровавой масленицы, которой богатые классы отпраздновали свое возвращение в Па­риж, проходили передо мною, а затем — дух мщения, вызванный ими в толпе, предводимой Раулем Риго, кото­рая и расстреляла заложников Коммуны.

Губы Малона дрожали, когда он говорил про героизм парижских мальчуганов, и слезы капали у него из глаз, когда он рассказывал мне про одного мальчика, которого версальцы собрались расстрелять. Перед смертью маль­чик обратился к офицеру с просьбой позволить ему снести серебряные часы матери, жившей неподалеку. Тогда офи­цер из жалости дал разрешение, надеясь, вероятно, что мальчик не возвратится. Но через четверть часа малень­кий герой прибежал и, ставши у стены среди трупов, крикнул им: «Я готов».

Двенадцать пуль пресекли его молодую жизнь. Кажется, никогда я не испытал такого нравственного страдания, как при чтении ужасной книги «Le Livre rouge de la Justice rurale»*. Она была составлена исключитель­но из парижских корреспонденции, помещенных в «Standard», «Daily Telegraph», «Times»** в конце мая 1871 го­да, в которых говорилось об ужасах, совершенных версальцами под начальством Галифэ, а также приводились выдержки из «Figaro»***, пропитанные самою ярою кро­вожадностью по отношению к инсургентам. Мною овла­девало мрачное отчаяние. И оно сохранилось бы, если бы впоследствии в побежденных, переживших все эти ужасы, я не видел полного отсутствия ненависти; веры в оконча­тельное торжество идеала; спокойного, хотя грустного, взгляда, обращенного к будущему; стремления забыть кошмар прошлого — словом, всех тех черт, которые по­ражали меня не только в Малоне, но во всех коммуна­рах, живших в Женеве, а также во всех тех, кого я встре­тил впоследствии: Луизе Мишель, Лефрансэ, Элизэ Реклю и других.

* «Красная книга деревенской справедливости». Деревенской (rurale) справедливостью иронически названа расправа версальского правительства над коммунарами, потому что большинство членов учре­дительного собрания, заседавшего в Бордо и в Версале, были избран­ники крестьян и землевладельцев.— Примечание редакции.

** Английские газеты «Стандард», «Дейли телеграф», «Таймс».

*** «Фигаро» — французская газета.

— Nous avons subi une terrible defaite. La Commune est ecrasee mais non vaincue*, — говорили они и принимались за самую тяжелую и черную работу в ожидании лучших дней.

* Мы потерпели ужасное поражение. Коммуна разгромлена, но не побеждена.

Из Невшателя я поехал в Сонвильё. Здесь, в малень­кой долине среди Юрских гор, разбросан ряд городков и деревень, французское население которых тогда исклю­чительно было занято различными отраслями часового дела. Целые семьи работали сообща в мастерских. В од­ной из них я познакомился с другим вожаком, Адэмаром Швицгебелем, с которым впоследствии очень сблизился. Я нашел его в мастерской среди десятка других молодых людей, гравировавших крышки золотых и серебряных часов. Меня пригласили присесть на скамье или на столе, и скоро у нас завязался оживленный разговор о социа­лизме, о том, нужно ли или не нужно правительство, о приближавшемся съезде.

В тот вечер бушевала жестокая метель. Снег слепил нас, а холод «вымораживал кровь в жилах», покуда мы плелись до ближайшей деревни, где должна была со­браться сходка, но, несмотря на метель, из соседних го­родков и деревень там собралось около пятидесяти ча­совщиков, главным образом все пожилые люди. Некото­рым из них пришлось пройти до десяти верст, и все-таки они не захотели пропустить маленького очередного со­брания, созванного на тот вечер, чтобы познакомиться с русским товарищем.

Самой организацией часового дела, дающей возмож­ность людям отлично узнать друг друга и работать на дому, где они могут свободно беседовать, объясняется, почему в умственном развитии местное население стоит выше, чем работники, проводящие с детства всю свою жизнь на фабриках. Юрские часовщики действительно отличаются большою самобытностью и большою незави­симостью. Но также и отсутствием разделения на вожаков и рядовых объяснялось то, что каждый из членов федерации стремился к тому, чтобы самому выработать собственный взгляд на всякий вопрос. Здесь работники не представляли стада, которым вожаки пользовались бы для своих политических целей. Вожаки здесь просто были более деятельные товарищи, скорее люди почина, чем ру­ководители. Способность юрских работников, в особенно­сти средних лет, схватить самую суть идеи и их уменье разбираться в самых сложных общественных вопросах произвели на меня глубокое впечатление, и я твердо Убежден, что если Юрская федерация сыграла видную роль в развитии социализма, то не только потому, что стала проводником безгосударственной и федералистической идеи, но еще и потому, что этим идеям дана была конкретная форма здравым смыслом юрских часовщиков. Без нее они, вероятно, еще долго оставались бы в обла­сти чистой отвлеченности.

Теоретические положения анархизма, как они начина­ли определяться тогда в Юрской федерации, в особенно­сти Бакуниным, критика государственного социализма, который, как указывалось тогда, грозит развиться в эко­номический деспотизм еще более страшный, чем полити­ческий, и, наконец, революционный характер агитации среди юрцев неотразимо действовали на мой ум. Но со­знание полного равенства всех членов федерации, неза­висимость суждений и способов выражения их, которые я замечал среди этих рабочих, а также их беззаветная преданность общему делу еще сильнее того подкупали мои чувства. И когда, проживши неделю среди часов­щиков, я уезжал из гор, мой взгляд на социализм уже окончательно установился. Я стал анархистом.

После путешествия в Бельгию, где я мог сравнить централистическую политическую агитацию в Брюсселе с независимой и экономической агитацией, которая шла среди суконщиков в Вервье, мои воззрения еще более окрепли. Эти суконщики принадлежали к числу самых симпатичных групп людей, которых я встречал за гра­ницей.