VIII.

Первая поездка за границу. — Пребыва­ние в Цюрихе. — Интернационал. — Со­циалистическая литература. — Женевские вожди и политиканы

Ранней весной следующего года я в первый раз побы­вал за границей. Переезжая рубеж, я испытал даже сильнее, чем я ожидал этого, то, что чувствуют все рус­ские, выезжающие из России. Пока поезд мчится по малонаселенным северо-западным губерниям, испыты­ваешь чувство, как будто пересекаешь пустыню. На сот­ни верст тянутся заросли, к которым едва применимо название леса. Там и сям виднеется жалкая деревушка, полузанесенная снегом. Но со въездом в Пруссию все меняется сразу — и пейзаж, и люди. Из окон вагона вид­ны чистенькие деревни и фермы, садики, мощеные доро­ги, и, чем дальше проникаешь в Германию, тем противо­положность становится разительнее. После русских го­родов даже скучный Берлин кажется оживленным.

А разница в климате! Два дня тому назад, когда я оставлял Петербург, все было покрыто снегом; здесь же, в центральной Германии, я ходил по платформе желез­нодорожной станции без пальто. Солнце припекало; поч­ки уже налились, и цветы готовы были распуститься. А потом пошел Рейн, а еще дальше Швейцария, залитая яркими лучами солнца, с ее маленькими отелями, где завтрак вам дают под открытым небом, в виду снежных гор. До тех пор я никогда так ясно не представлял себе, что значит северное положение России и какое влияние на ее историю имело то обстоятельство, что центр ее ум­ственной жизни лежит на севере, у самых берегов Фин­ского залива. Только теперь я понял вполне, почему юг всегда так привлекал русских, почему они употребили такие невероятные усилия, чтобы достигнуть Черного мо­ря, и почему сибирские засельщики так упорно стремят­ся на юг, в глубь Маньчжурии.

В то время в Цюрихе училось множество русских студентов и студенток. Знаменитая Оберштрассе была настоящим русским городком; русская речь здесь преоб­ладала. Студенты, а в особенности студентки жили так, как вообще живут русские учащиеся, то есть на самые ничтожные средства. Чай, хлеб, немного молока, малень­кий ломтик мяса, зажаренный на спиртовой лампочке, под оживленные разговоры про последние события в со­циалистическом мире или по поводу прочитанной кни­ги,— этим вполне довольствовалась молодежь. Те, кото­рые имели больше денег, чем требовалось для подобной жизни, отдавали их на общее дело: на библиотеку, на русский революционный журнал, на швейцарские рабо­чие-газеты. Относительно нарядов публика была до край­ности неприхотлива.

Но девушке в семнадцать лет

Какая шапка не пристанет?

И в старом городе Цвингли русские студентки как бы ставили населению вопрос: может ли быть такой простой наряд, который не пристал бы девушке, когда она моло­да, умна и полна энергии?

И вместе с тем русские женщины работали упорно и настойчиво; так никогда еще не работали с тех пор, как существуют университеты. Профессора не переста­вали ставить женщин в пример студентам.

Наши студенты и студентки, конечно, принимали го­рячее участие в рабочем движении, то есть следили за ним, читали рабочие газеты и брошюры и горячо прини­мали сторону той или другой партии. Социал-демократы, конечно, были в подавляющем большинстве, но было и несколько бакунистов: Сонечка, Смецкая, Росс и несколь­ко других. Но тогда уже меня поразил тот факт, что все они далеко держались в стороне от местного швейцар­ского рабочего движения. Слушая их споры, казалось, что они готовы жизнь отдать за свою партию в Цюрихе, а между тем к рабочему движению в самом Цюрихе они не приставали, они «кипели в своем соку», страстно спо­ря в своих кружках и ссорясь из-за заграничных течений вместо того, чтобы на работе среди заграничных рабочих на практике учиться будущей работе среди русских ра­бочих и крестьян и знать, по крайней мере не из журна­лов, а из действительной жизни, те направления, из-за которых они ссорились. Русские ходили только на боль­шие собрания, где агитаторы-социалисты гремели реча­ми. Повседневную бесшумную работу среди рабочих масс они избегали. Так было тогда, так осталось и потом.

Уже много лет мне страстно хотелось изучить все касающееся Интернационала. Русские газеты часто упо­минали о нем, но им не разрешалось писать ни о целях, ни о деятельности Международного союза работников. Я догадывался, что это должно быть великое движение, имеющее богатое будущее, но я не мог хорошо уловить его цели. Теперь, в Швейцарии, я решился найти ответ на все мои вопросы.

Интернационал находился тогда на высшей точке свое­го развития. Сороковые годы пробудили в сердцах за­падноевропейских рабочих большие надежды. Лишь те­перь мы узнаем, какую массу литературы распростра­нили тогда среди пролетариата социалисты всех оттен­ков: христианские и государственные социалисты, фурье­ристы, сен-симонисты, оуэнисты и так далее; и только теперь мы начинаем понимать, как глубоко было это движение. Многое из того, что наше поколение считает своим открытием, было выражено уже тогда, подчас с большею силой и большим пониманием. Республиканцы под словом «республика» понимали тогда вовсе не демо­кратическую организацию капитализма, как понимается это теперь, а нечто совершенно другое. Когда республи­канцы говорили об Европейских Соединенных Штатах, они подразумевали братство всех работников и обраще­ние орудий истребления в орудия производства, предо­ставленные всем членам общества: «мечи, перекованные в орала», «железо, возвращенное работникам», как го­ворил в одной из своих песен Пьер Дюпон. Республи­канцы стремились не только к равенству перед законом и к равным политическим правам, но главным образом к экономическому равенству. Даже националисты дума­ли тогда о такой молодой Германии, молодой Италии и молодой Венгрии, которые возьмут на себя почин сме­лых аграрных и экономических реформ.

Разгром июньского восстания в Париже, поражение венгерской армии Николаем I и молодой Италии фран­цузами и австрийцами, потом мрачная политическая и умственная реакция, начавшаяся вскоре после 1848 года по всей Европе, совершенно задавили громадное движе­ние того времени, и в последующие двадцать лет люди просто забыли литературу социалистов сороковых годов, их деятельность и самые принципы экономической рево­люции и всеобщего братства. Во Франции после июнь­ских дней 1848 года социалистическую литературу ску­пало и уничтожало особое общество под председатель­ством Тьера, основанное для борьбы с социализмом.

Но одна идея уцелела среди этого разгрома — мысль о братстве работников всех стран. Несколько француз­ских изгнанников продолжали проповедовать ее в Со­единенных Штатах, а в Англии она жила среди учеников Роберта Оуэна. И в 1862 году соглашение, состоявшееся между немногими английскими работниками и француз­скими делегатами во время всемирной выставки в Лон­доне, послужило отправною точкою для мощного движе­ния, которое вскоре распространилось по всей Европе, захватив миллионы представителей труда. Спавшие два­дцать лет надежды снова пробудились, когда из Лондона раздался призыв к работникам «всех наций, религий, рас, цветов и полов» соединиться и заявить, что «осво­бождение рабочих должно быть делом самих рабочих». Их приглашали внести в поток эволюции человечества новую мощную силу интернациональной организации, бо­рющейся не во имя слащавой любви и милосердия, а во имя справедливости, которая неизбежно должна быть оказана людям, сознавшим свой идеал и цели жизни.

В 1868 и 1869 годах в Париже произошли две стачки, до известной степени поддержанные небольшими сум­мами, присланными из-за границы, главным образом из Англии. Хотя эти стачки сами по себе были незначи­тельны, но они, а вслед за тем преследование Интерна­ционала наполеоновским правительством породили мощ­ное движение, которое противопоставило соперничеству государств единение всех работников. Мысль о междуна­родном объединении всех отдельных ремесел и о борьбе против капитала при международной поддержке увлекла всех, даже самых индифферентных, рабочих. Как степ­ной пожар, движение быстро охватило Францию, Ита­лию, Бельгию и Испанию и выдвинуло множество раз­витых, деятельных и преданных рабочих. К движению присоединилось также несколько выдающихся личностей обоего пола из высших классов. В Европе с каждым днем крепла сила, существование которой до тех пор даже не подозревалось. И если бы движение не было задер­жано франко-прусской войной, в Европе произошли бы, вероятно, великие события, которые ускорили бы процесс и изменили характер нашей цивилизации. Но сокрушив­шая Францию победа Германии создала ненормальные условия. Она на двадцать пять лет затормозила пра­вильное развитие Франции и породила период военщины, из которого мы до сих пор еще не выбились.

В то время среди работников были в ходу всякие по­лумеры, предлагавшиеся для разрешения великого со­циального вопроса: потребительные и производительные общества, поддержанные государством, народные банки, даровой кредит и так далее. Проекты всех этих полу­мер вносились один за другим в «секции» или «отделы» Международного союза, а затем и местные, окружные, национальные и. наконец, интернациональные съезды и горячо обсуждались. Вместо всех этих полумер выра­стала идея великой социальной революции. Каждый год международный съезд Союза работников знаменовал со­бою новый шаг вперед в развитии вопроса, который стоит теперь перед нашим поколением и грозно требует разре­шения. До настоящего времени никем еще не была сде­лана должная оценка всех тех умных, научно верных и глубоких мыслей (все они были результатом коллектив­ного мышления работников), которые были высказаны на этих конгрессах*. Достаточно сказать — ив этом не будет никакого преувеличения,— что все проекты преоб­разования общества, известные теперь под названием «научного социализма» и «анархизма», имеют свое на­чало в рассуждениях съездов и в различных докладах Интернационала. Немногие образованные люди, присо­единившиеся к движению, только облекли в теоретиче­скую форму желания и критику действительности, вы­сказанные рабочими в отделах Международного союза и на его съездах.

* Я должен, однако, отметить книгу, отвечающую отчасти этому запросу, которая начала выходить осенью 1905 года. Это — «L'lnternationale. Documents et souvenirs» (1864—1878) моего друга James Guillaume. Она вышла в четырех томах (Париж, 1912—1914). — При­мечание автора 1917 года.

Война 1870—1871 годов замедлила, но не прекратила развития Союза. Во всех промышленных центрах Швей­царии продолжали существовать многочисленные и оживленные секции (отделы) Интернационала, и тысячи работников посещали их заседания, на которых объяв­лялась война существующей системе частного владения землей и фабриками и провозглашалось, что близок конец капиталистического строя. В различных местах Швейца­рии устраивались местные съезды, и на каждом из них обсуждались наиболее животрепещущие и трудные во­просы современного общественного строя, причем знание предмета и широта постановки вопросов пугали буржуа­зию едва ли не больше, чем все возраставшее число членов в секциях и федерациях Интернационала. Со­перничество и зависть, всегда существовавшие между привилегированными работниками (часовщиками, юве­лирами) и представителями более грубых производств (например, строительными рабочими и ткачами) и пре­пятствовавшие до тех пор объединению, исчезали мало-помалу. Работники все с большею и большею силою заяв­ляли, что из всех перегородок, настроенных в современ­ном обществе, самая главная и самая вредная та, кото­рая делит общество на обладателей капитала и на про­летариев, обреченных в силу своей прирожденной бедно­сти навсегда оставаться производителями богатства для капиталистов.

Италия, в особенности Средняя и Северная, была то­гда покрыта отделами Интернационала, и в них открыто заявлялось, что национальное единство Италии, из-за ко­торого так долго боролись патриоты, оказалось чистою иллюзией. Народ призывал теперь произвести собствен­ную революцию: забрать землю для крестьян и фабрики для работников и уничтожить гнет централизованного государства, исторической миссией которого всегда было поддерживать эксплуатацию и порабощение человека че­ловеком.

В Испании отделы Интернационала возникли во мно­жестве в Каталонии, Валенсии и Андалузии. Они под­держивались сильными рабочими союзами в Барселоне, которые уже тогда добились восьмичасового дня в строи­тельном деле. Интернационал насчитывал в Испании не меньше восьмидесяти тысяч платящих членов. В него вошли все деятельные и энергичные элементы общества. Нежеланием вмешиваться в политические интриги 1871—1872 годов они расположили к себе громадную массу населения. Отчеты о провинциальных и национальных съездах в Испании и их манифесты всегда были образ­цами строгой логики в критике существующего строя и превосходными изложениями идеалов рабочего класса.

То же самое движение распространялось в Бельгии, Голландии и даже в Португалии. Лучшие элементы бель­гийских ткачей и углекопов присоединились к Интерна­ционалу. В Англии тред-юнионы, то есть рабочие союзы, известные своею косностью, присоединились к движению, по крайней мере в принципе, то есть, еще не признавая себя социалистами, они выразили готовность поддержи­вать своих братьев на материке в борьбе с капиталом, в особенности во время стачек. В Германии социалисты заключили союз с многочисленными последователями Лассаля, и таким образом заложен был фундамент со­циал-демократической партии. Австрия и Венгрия шли тем же путем. Во Франции после поражения Коммуны и наступившей вслед за тем реакции никакая организа­ция Интернационала не была возможна, так как Союз был запрещен и против членов Союза изданы были дра­коновские законы, но все, тем не менее, были убеждены, что вскоре Франция не только присоединится к движе­нию, но даже станет во главе его.

По приезде в Цюрих я вступил в одну из местных секций Интернационала и спросил своих русских приятелей, по каким источникам можно познакомиться с великим дви­жением, начавшимся в других странах. «Читайте», — ска­зали мне, и одна моя родственница (Софья Николаевна Лаврова), учившаяся тогда в Цюрихе, принесла мне це­лую кипу книг, брошюр и газет за последние два года. Я читал целые дни и ночи напролет, и вынесенное мною впечатление было так глубоко, что никогда ничем не изгладится. Поток новых мыслей, зародившихся во мне, связывается в моей памяти с маленькой, чистенькой ком­наткой на Оберштрассе, из окна которой видно было го­лубое озеро, высокие шпили старого города, свидетеля стольких ожесточенных религиозных споров, и горы на другом берегу, где швейцарцы боролись за свою незави­симость.

Социалистическая литература никогда не была богата книгами. Она писана для рабочих, у которых и несколько копеек уже — деньги, да и времени мало на чтение после долгого рабочего дня. Поэтому она состоит преимущест­венно из брошюр и газет. К тому же желающий ознако­миться с социализмом мало найдет в книгах того, что больше всего ему нужно узнать. В книгах изложены тео­рии и научная аргументация социализма, но они не дают понятия о том, как работники принимают социалистиче­ские идеалы и как последние могут быть осуществлены на практике. Остается взять кипы газет и читать их от доски до доски: хронику, передовые статьи и все осталь­ное; хроника рабочего движения даже важнее передовых.

Зато совершенно новый мир социальных отношений и совершенно новые методы мышления и действия рас­крываются во время этого чтения, которое дает именно то, чего ни в каком другом месте не узнаешь, а именно объясняет глубину и нравственную силу движения и показывает, насколько люди проникнуты новыми теория­ми, насколько работники подготовлены провести идеи социализма в жизнь и пострадать за них. Всего этого из другого чтения нельзя узнать, а потому все толки тео­ретиков о неприменимости социализма и о необходимо­сти медленного развития имеют мало значения, потому что о быстроте развития можно судить только на основа­нии близкого знакомства с людьми, о развитии которых мы говорим. Можно ли узнать сумму, пока не известны ее слагаемые?

Какая польза, например, мне знать, что Энгельс по­строил какую-то утопию или Кабе выражался так-то о будущем обществе, пока у меня нет никаких элементов для того, чтобы сказать: «Да, рабочие способны вести такие-то свои дела без помощи буржуа» или: «В рабочей среде достаточно развит элемент взаимопомощи, взаим­ной поддержки и инициативы, чтобы приступить к осуще­ствлению идеалов социализма».

Общественная (социальная) гипотеза и утопия долж­ны оставаться утопией и гипотезой, если нет людей, стре­мящихся к осуществлению именно этой утопии в такой-то форме. Простой факт, например, что во время Парижской Коммуны, когда все чиновники оставили Париж и почта была дезорганизована, рабочему Тейшу достаточно было собрать простых почтальонов и сказать им: «Вам, госпо­да, предстоит самим организовать сортировку и разноску писем, не ожидая организации сверху», чтобы через два-три дня разноска почты в Париже сорганизовалась с тем же механическим совершенством, как это было и до Ком­муны. Такой факт — а их тысячи в хронике рабочего дви­жения — больше проливает света на возможность безго­сударственной утопии, чем десятки блестящих рассуж­дений о руководящих импульсах человеческих поступков.

Во всех социальных вопросах главный фактор — хо­тят ли того-то люди? Если хотят, то насколько хотят они этого? Сколько их? Какие силы против них? Все тео­рии эволюции ничего не стоят, покуда на этот вопрос нет ответа. Медленность эволюции — конек Спенсера и мно­гих других ученых. А между тем никто никогда еще в науке не пытался определить факторы, от которых зави­сит скорость эволюции. Скорость человеческой эволю­ции в данном направлении вполне зависит от интеграла единичных воль. А между тем найти этот интеграл или хотя бы только оценить его количественно можно, только живя среди людей и следя за самыми простыми, обыденными, мелкими проявлениями человеческой воли.

Вот в каком смысле чтение социалистических газет несравненно важнее чтения книг по социализму. Сочи­нение, большая книга, резюмирует идеал, нарождающий­ся в человечестве, с придачей аргументов, более или менее умно придуманных автором. Рабочая социалисти­ческая газета дает просто факты, знакомясь с которыми мы можем составить себе приблизительное понятие об этом интеграле воль в данном направлении. Так, в метео­рологии невозможно судить о предстоящей погоде, не зная, сколько есть шансов, чтобы барометрический мак­симум такого-то рода появился в данном месяце в та­кой-то части Европы.

Чтение социалистических и анархических газет было для меня настоящим откровением. И из чтения их я вы­нес убеждение, что примирения между будущим социа­листическим строем, который уже рисуется в глазах ра­бочих, и нынешним, буржуазным быть не может. Первый должен уничтожить второй.

Чем больше я читал, тем сильнее я убеждался, что предо мною новый для меня мир, совершенно неизвест­ный ученым авторам социологических теорий. Мир этот я мог изучить, только проживши среди рабочего Интер­национала и присматриваясь к его повседневной жизни. Поэтому я решил посвятить такому изучению два-три месяца. Мои русские знакомые одобрили мой план, и пос­ле нескольких дней, проведенных в Цюрихе, я отправился в Женеву, которая была тогда крупным центром Интер­национала.

Женевские секции Интернационала собирались в огром­ном масонском храме Temple Unique. Во время больших митингов просторный зал мог вместить более двух тысяч человек. По вечерам же всякого рода комитеты и секции заседали в боковых комнатах, где читались также курсы истории, физики, механики и так далее. Очень немногие интеллигентные люди, приставшие к движению, большею частью французские эмигранты-коммунисты, учили без всякой платы. Храм служил, таким образом, и народ­ным университетом, и вечевым сборным местом.

Одним из главных руководителей в масонском храме был Николай Утин, образованный, ловкий и деятельный человек. Утин принадлежал к марксистам. Жил он в хорошей квартире с мягкими коврами, где, думалось мне, зашедшему простому рабочему было бы не по себе. Душой же всегда являлась симпатичная русская жен­ина, которую работники величали m-me Olga. Она деятельнее всех работала во всех комитетах. Утин и m-me Olga приняли меня очень радушно, познакомили со всеми выдающимися работниками различных секций, организованных по ремеслам, и приглашали на комитет­ские собрания. Я побывал и на этих собраниях, но гораз­до более предпочитал им среду самих рабочих.

За стаканом кислого вина я просиживал подолгу вече­ром в зале у какого-нибудь столика среди работников и скоро подружился с некоторыми из них, в особенности с одним каменщиком-эльзасцем, покинувшим Францию после Коммуны. У него были дети: двое из них в возрасте детей моего брата, недавно умерших скоропостижно. Я скоро сдружился с детьми, а через них и с родителями. Теперь я мог наблюдать жизнь движения изнутри и луч­ше понимать, как смотрели на него сами работники. Они все свои надежды основывали на Интернационале. Мо­лодые и старые спешили после работы в Temple Unique, чтобы подобрать там крупицы знания или послушать ораторов, говоривших о великой будущности. Затаив ды­хание, они слушали про строй, который будет основан на общности орудий производства, на полном братстве без различия сословий, рас и национальностей. Все вери­ли, что так или иначе вскоре наступит великая социальная революция, которая совершенно изменит экономические условия. Никто не желал междоусобной войны, но все говорили, что если правящие классы своим слепым упрям­ством сделают ее неизбежной, то нужно будет воевать, лишь бы только борьба принесла с собою благоденствие и свободу угнетенным.

Нужно было жить среди рабочих, чтобы понять, какое влияние имел на них быстрый рост Интернационала, как верили они в движение, с какою любовью говорили про него и какие делали для него жертвы. Изо дня в день, из года в год тысячи работников жертвовали своим вре­менем и деньгами, чтобы поддержать свою секцию, осно­вать газету, покрыть расходы по устройству какого-ни­будь национального или международного съезда, чтобы помочь товарищам, пострадавшим за Союз, или просто чтобы присутствовать на собраниях и манифестациях. Глубокое впечатление произвело также на меня то об­лагораживающее влияние, которое имел Интернационал. Большинство парижских интернационалистов не пили спиртных напитков, все оставили курение: «Зачем я стану потакать этой слабости?» — говорили они. Все мелкое, низменное исчезало, уступая место величественному и возвышенному.

Посторонние наблюдатели совершенно не способны по­нять, какие жертвы приносят рабочие, чтобы поддержи­вать движение. Уже для того, чтобы открыто присоеди­ниться к какой-нибудь секции Интернационала, требо­валось немало мужества; это значило восстановить про­тив себя хозяина и, по всей вероятности, получить расчет при первом удобном случае, а следовательно, долгие месяцы безработицы. Но даже при наилучших условиях присоединение к рабочему союзу или к той или другой крайней партии требует целого ряда беспрерывных жертв. Даже те несколько копеек, которые европейский работ­ник дает на общее дело, чувствительно отзываются на его средствах жизни. А между тем немало копеек ему приходится давать каждую неделю. Частое посещение собраний тоже представляет собой некоторую жертву. Для нас провести вечер на митинге является даже удо­вольствием, но работник, трудовой день которого начи­нается в пять или шесть часов утра, должен отнять не­сколько часов своего сна, чтобы провести вечер на собра­нии далеко от своей квартиры.

Для меня этот ряд непрерывных жертв служил по­стоянным укором. Я видел, как жадно стремились рабо­чие к образованию, а между тем число добровольных учителей было так ничтожно, что было от чего прийти в отчаяние. Я видел, как нуждаются трудящиеся массы в помощи образованных людей, обладающих досугом, для устройства и развития их организации. Но как ни­чтожно было число буржуа, являвшихся с бескорыстным предложением своих услуг без желания извлечь извест­ные личные выгоды из самой беспомощности народа! Все больше и больше я чувствовал, что обязан посвятить себя всецело массам. Степняк в своем романе «Андрей Кожухов» говорит, что каждый революционер пережи­вает в жизни такой момент, когда какие-нибудь обстоя­тельства, иногда ничтожные сами по себе, заставляют его дать себе «аннибалову клятву» беззаветно отдаться революционной деятельности. Я знаю этот момент и пе­режил его после одного большого собрания в Temple Unique по случаю Парижской Коммуны (18 марта). Не­задолго перед этим Тьер расстрелял Росселя и Ферре. Они были расстреляны спустя почти семь месяцев после подавления Коммуны, без нужды уже, просто чтобы по­радовать буржуа. Митинг 18 марта был чрезвычайно многолюден и оживлен. Рабочие были возбуждены и го­товы идти в бой и жертвовать всем. Слушая ораторов из рабочей и интеллигентной среды, я в этот вечер как-то особенно почувствовал, как трусливы образованные лю­ди, медлящие отдать массам свои знания, энергию и дея­тельность, в которых народ так нуждается. «Вот люди, — думал я, смотря на рабочих, — сознавшие свое рабство и стремящиеся освободиться от него. Но где помощники им? Где те, которые придут служить массам, а не для того, чтобы пользоваться ими ради собственного често­любия?»

Возвратившись в свою комнатку в небольшом отеле возле горы, я долго не мог заснуть, раздумывая под наплывом новых впечатлений. Я все больше и больше проникался любовью к рабочим массам, и я решил, я дал себе слово отдать мою жизнь на дело освобождения тру­дящихся. Они борются. Мы им нужны, наши знания, наши силы им необходимы — я буду с ними.

Но мало-помалу зарождалось во мне также сомнение насчет искренности пропаганды, которая велась в Temple Unique. Раз вечером хорошо известный женевский ад­вокат Амберни явился на собрание и заявил, что если он до сих пор не присоединился к Интернационалу, то только потому, что ему необходимо было устроить пред­варительно свои собственные денежные дела. Так как теперь он этого достиг, то намерен пристать к рабочему движению. Меня поразил цинизм этого заявления, и я сообщил свои мысли моему приятелю-каменщику. Оказа­лось, что на предыдущих выборах адвокат искал под­держки радикальной партии, но был разбит. Теперь он думал выехать на рабочей партии. «Покуда мы прини­маем услуги подобных господ, — прибавил мой прия­тель,— но после социальной революции нашим первым делом будет вышвырнуть их за борт».

Вскоре вслед за тем поспешно был созван митинг для протеста, как говорили, против «Journal de Geneve». Эта газета богатых классов в Женеве писала, что в Temple Unique затевается что-то недоброе и что строи­тельные ремесла подготовляют такую же общую стачку, как и в 1869 году. Поэтому вожаки Temple Unique со­звали сходку. Тысячи работников наполнили зал, и Утин предложил им принять резолюцию, выражения которой показались мне очень странными: собрание приглашалось «с негодованием протестовать» против невинной, по-моему, заметки, что работники собираются устроить стачку. «Почему же эту заметку хотят назвать клеве­той? — недоумевал я. — Разве в стачке есть нечто пре­ступное?». Утин между тем торопился и закончил свою речь словами: «Если вы, граждане, согласны с моим пред­ложением, я пошлю его сейчас же для напечатания». Он уже готов был сойти с платформы, когда кто-то заметил, что не мешало бы, однако, сперва обсудить вопрос; и то­гда один за другим поднялись представители различных строительных ремесел, заявляя, что в последнее время заработная плата была так низка, что нельзя жить, что к весне предвидится много работы и что этим обстоятель­ством рабочие хотят воспользоваться, чтобы поднять за­работок. Если же предприниматели не согласятся, то ра­ботники немедленно начнут стачку.

Я был в ярости и на другой день стал попрекать Утина за его предложение. «Как же это возможно?» — говорил я. — Как вожак, вы должны были знать, что стачка дейст­вительно подготовлялась». По наивности я не понял даже истинных мотивов вожаков, и сам Утин объяснил мне, что «стачка гибельно отозвалась бы на выборах адво­ката Амберни».

Я не мог согласить этих махинаций вожаков с теми пламенными речами, которые они произносили с плат­формы. Я был вполне разочарован и сказал Утину, что хочу познакомиться с «бакунистами» или «федералиста­ми», то есть с другой женевской секцией Интернациона­ла. Слово «анархизм» тогда еще мало употреблялось. Утин тотчас же дал записку, с которой я мог пойти к Николаю Жуковскому, принадлежавшему к «бакунистам».

Жуковский принял меня дружески и сразу заявил, что их женевская секция ничего собою не представляет, но если я хочу познакомиться с идеями и с борцами Юр­ской федерации Интернационала, то мне надо съездить в Невшатель и оттуда в горы, к часовщикам в Сэнт-Имье и в Сонвилье.

Я решил ехать. Пошел проститься с Утиным. Мы рас­стались с ним дружески, и я обещал ему писать...