IV.
Положение в Петербурге. —
Двойственность натуры Александра II. — Продажность администрации. —
Препятствия распространению народного образования
Петербург сильно изменился с 1862 года, когда я оставил
его.
— О да! — говорил мне как-то поэт Аполлон Майков. —
Вы знали Петербург Чернышевского.
Да, действительно, я знал тот Петербург, чьим любимцем
был Чернышевский. Но как же мне назвать город, который я нашел по возвращении
из Сибири? Быть может, Петербургом кафешантанов и танцклассов, если только
название «весь Петербург» может быть применено к высшим кругам общества,
которым тон задавал двор.
При дворе и в придворных кружках либеральные идеи были
на плохом счету. После выстрела Каракозова 4 апреля 1866 года правительство
окончательно порвало с реформами, и реакционеры всюду брали верх. На всех
выдающихся людей шестидесятых годов, даже и на таких умеренных, как граф
Николай Муравьев и Николай Милютин, смотрели как на неблагонадежных. Александр
II удержал лишь военного министра Дмитрия Милютина, да и только потому, что на
осуществление начатого им преобразования армии требовалось еще много лет. Всех
остальных деятелей реформенного периода выбросили за борт.
Раз как-то я беседовал с бароном Ф. Р. Остен-Сакеном,
занимавшим видный пост в Министерстве иностранных дел. Он резко критиковал
деятельность другого сановника, и я заметил в защиту, что последний никогда,
однако, не захотел принять никакого места на службе при Николае I.
— А теперь он служит при Шувалове и Трепове! —
воскликнул мой собеседник. Замечание так верно передавало истинное положение
дел, что мне оставалось только замолчать.
Действительно, настоящими правителями России были
тогда шеф жандармов Шувалов и петербургский обер-полицеймейстер Трепов.
Александр II выполнял их волю, был их орудием. Правили же они страхом. Трепов
до того напугал Александра II призраками революции, которая вот-вот разразится
в Петербурге, что, если всесильный обер-полицеймейстер опаздывал во дворец на
несколько минут с ежедневным докладом, император справлялся: «Все ли спокойно в
Петербурге?»
Вскоре после того как Александр II дал «чистую
отставку» княжне Долгорукой, он очень подружился с генералом Флери, адъютантом
Наполеона III, этой гадиной, бывшей душой
государственного переворота 2 декабря 1851 года. Их постоянно можно было видеть
вместе. Флери раз уведомил даже парижан про великую честь, оказанную ему
русским царем. Последний, едучи по Невскому в своей эгоистке (пролетке с
крошечным сиденьем для одного: они тогда были в моде), увидал Флери, шедшего
пешком, и позвал его в свой экипаж. Французский генерал подробно описал в
газетах, как царь и он, крепко обнявшись, сидели на узком сиденье, наполовину
на весу. Достаточно назвать этого нового закадычного приятеля, на челе
которого еще не завяли лавры Компьени, чтобы понять, что означала эта дружба.
Шувалов широко пользовался настроением своего повелителя
и вырабатывал одну реакционную меру за другой. Если же Александр II не
соглашался подписать их, Шувалов принимался говорить о приближающейся революции,
о судьбе Людовика XVI и «ради спасения династии» умолял царя ввести новые
репрессии. При всем том угрызения совести и подавленное состояние духа часто
овладевали Александром II. Он впадал тогда в мрачную меланхолию и уныло говорил
о блестящем начале своего царствования и о реакционном характере, которое оно
теперь принимает. Тогда Шувалов устраивал медвежью охоту. В новгородские леса
отправлялись охотники, придворные, партии балетных танцовщиц. Александр II,
который был хорошим стрелком и подпускал зверя на несколько шагов, укладывал
двух-трех медведей. И среди возбуждения охотничьих празднеств Шувалову
удавалось получить от своего повелителя санкцию какой угодно реакционной меры,
сочиненной им, или же утверждения любого грандиозного грабежа, намеченного
клиентами графа.
Александр II, конечно, не был заурядной личностью; но
в нем жили два совершенно различных человека, с резко выраженными
индивидуальностями, постоянно боровшимися друг с другом. И эта борьба
становилась тем сильнее, чем более старился Александр II. Он мог быть обаятелен
и немедленно же выказать себя грубым зверем. Перед лицом настоящей опасности
Александр II проявлял полное самообладание и спокойное мужество, а между тем
он постоянно жил в страхе опасностей, существовавших только в его воображении.
Без сомнения, он не был трусом и спокойно пошел бы на медведя лицом к лицу. Однажды
медведь, которого он не убил первым выстрелом, смял охотника, бросившегося
вперед с рогатиной. Тогда царь бросился на помощь своему подручному. Он подошел
и убил зверя, выстрелив в упор (я слышал этот рассказ от самого медвежатника).
И тем не менее Александр II всю жизнь прожил под страхом ужасов, созданных его
воображением и не спокойной совестью. Он был очень мягок с друзьями; между тем
эта мягкость уживалась в нем рядом со страшной, равнодушной жестокостью,
достойной XVII века, которую он проявил при подавлении польского мятежа и
впоследствии, в 1880 году, когда такие же жесткие меры были приняты для
усмирения восстания русской молодежи, причем никто не счел бы его способным на
такую жестокость. Таким образом, Александр II жил двойной жизнью, и в тот
период, о котором я говорю, он подписывал самые реакционные указы, а потом
приходил в отчаяние по поводу их. К концу жизни эта внутренняя борьба, как мы
увидим дальше, стала еще сильнее и приняла почти трагический характер.
В 1877 году Шувалова назначили посланником в Англию;
но его друг генерал Потапов продолжал ту же политику вплоть до Турецкой войны.
За это время шел в широчайших размерах самый бессовестный грабеж казны и
расхищались государственные и башкирские земли, а также и имения,
конфискованные после восстания 1863 года в Литве. Впоследствии, когда Потапов
сошел с ума, а Трепов был удален в отставку, их придворные враги захотели
показать Александру II этих героев в истинном свете, и некоторые их подвиги
выплыли на свет, когда по знаменитому логишинскому делу креатура Потапова —
минский губернатор тайный советник Токарев и их заступник в Министерстве
внутренних дел палач крестьян генерал Лошкарев — были отданы под суд. Тогда
обнаружилось, как «обруситель» Токарев при помощи своего приятеля Потапова
бесстыдно ограбил логишинских крестьян и отнял их землю. Пользуясь высоким
покровительством в Министерстве внутренних дел, он устроил так, что крестьян,
искавших суда, арестовывали, пороли поголовно и нескольких перестреляли. Это
одно из самых возмутительных дел даже в русских летописях, чреватых грабежами
всякого рода. Лишь после выстрела Веры Засулич, мстившей за наказание розгами
политического заключенного, выяснилось воровство потаповской шайки, и министра
удалили в отставку. Трепов же, думая, что ему приходится умирать, составил
завещание, причем оказалось, что генерал, беспрерывно твердивший царю, что
беден, хотя занимает прибыльный пост обер-полицеймейстера, оставил своему сыну
значительное состояние. Некоторые придворные донесли об этом Александру II,
который потерял доверие к генералу и расстался с ним. Тогда-то выплыли
некоторые грабежи, совершенные шайкою Шувалова, Потапова, Трепова и К°. Но
перед сенатом логишинское дело разбиралось только в декабре 1881 года «при
открытых дверях».
Повсеместно в министерствах, а в особенности при
постройке железных дорог и при всякого рода подрядах грабеж шел на большую
ногу. Таким путем составлялись колоссальные состояния. Флот, как сказал сам
Александр II одному из своих сыновей, находился «в карманах такого-то».
Постройка гарантированных правительством железных дорог обходилась баснословно
дорого. Всем было известно, что невозможно добиться утверждения акционерного
предприятия, если различным чиновникам в различных министерствах не будет
обещан известный процент с дивиденда. Один мой знакомый захотел основать в
Петербурге одно коммерческое предприятие и обратился за разрешением куда
следовало. Ему прямо сказали в Министерстве внутренних дел, что 25 % чистой
прибыли нужно дать одному чиновнику этого министерства, 15 % — одному
служащему в Министерстве финансов, 10 % — другому чиновнику того же министерства
и 5 % — еще одному. Такого рода сделки совершались открыто, и Александр II
отлично знал про них. О том свидетельствуют его собственноручные заметки на
полях докладов государственного контролера (они напечатаны были за несколько лет
в Берлине). Но царь видел в этих ворах своих защитников от революции и держал
их, покуда их грабежи не становились слишком уж гласны.
Все молодые князья, кроме Александра Александровича,
который всегда был большой скопидом и хороший отец семейства, следовали примеру
главы дома. Оргии, которые устраивал один из них, Владимир, в ресторане на
Невском, были до того отвратительны и до того известны, что раз ночью
обер-полицеймейстер должен был вмешаться. Хозяину пригрозил Сибирью, если он
еще раз сдаст великому князю «его специальный кабинет». «Мое-то положение
каково! — жаловался ресторатор, показывая мне «великокняжеский кабинет», стены
и потолок которого были покрыты толстыми атласными подушками. — С одной
стороны, как отказать члену императорской фамилии, который может меня скрутить
в бараний рог, а с другой —
Трепов грозит Сибирью! Конечно, я послушался генерала. Вы знаете, он всесилен
теперь». Другой великий князь, Сергей Александрович, прославился пороками,
относящимися к области психопатологии. Третьего сослали в Ташкент за кражу
брильянтов у матери, великой княгини Александры Иосифовны.
Императрица Мария Александровна, оставленная мужем и,
по всей вероятности, приведенная в ужас от его оргий и безобразий при дворе,
все больше и больше становилась святошей и вскоре всецело находилась в руках
придворного священника, представителя совершенно новой формации русской церкви
— иезуитской. Это новая, гладко причесанная, развратная и иезуитская порода
поповства в то время быстро шла в гору, и они усиленно и успешно работали,
чтобы стать государственной силой и забрать в свои руки школы.
Много раз было доказано в России, что сельское духовенство
так занято требами, что не может уделять времени народным школам. Даже тогда,
когда священник получает вознаграждение за преподавание закона божьего в
деревенской школе, он обыкновенно поручает уроки кому-нибудь другому, так как у
него нет времени. Тем не менее высшее духовенство, пользуясь ненавистью
Александра II к так называемому революционному духу, начало поход с целью забрать
в руки школы. Лозунгом духовенства стало: «Или приходская школа, или никакой».
Вся Россия жаждала образования; но даже включавшаяся в государственный бюджет
до смешного ничтожная сумма в пять-шесть миллионов рублей на начальное
образование и та не расходовалась вся Министерством народного просвещения,
которое каждогодне возвращало в казначейство почтенный остаток. В то же время
почти такая же сумма отпускалась ежегодно синоду как пособие приходским
школам, которые тогда, так же как и позже, существовали только на бумаге.
Вся Россия желала реальных школ; но министерство
открывало только классические гимназии, так как полагалось, что громадные
курсы древних языков не дадут ученикам времени думать и читать. В этих
гимназиях лишь две сотых учеников, поступавших в первый класс, успешно
добирались до аттестата зрелости. Все мальчики, подававшие надежды или
проявлявшие какую-нибудь независимость характера, тщательно замечались, и их
удаляли раньше восьмого класса. При этом приняты были также меры, чтобы
уменьшить число учеников. Образование признано было роскошью, пригодной лишь
для немногих. В то же время Министерство народного просвещения занялось
усиленной и ожесточенной борьбой и с частными лицами, земствами и городскими
управами, пытавшимися открывать учительские семинарии, технические, а то даже и
начальные школы. На техническое образование — в стране, нуждавшейся в инженерах,
ученых агрономах и геологах,— смотрели как на нечто революционное. Оно
преследовалось, запрещалось. Ежегодно несколько тысяч молодых людей не попадали
в высшие технические учебные заведения по недостатку вакансий. Чувство отчаяния
овладевало всеми теми, которые хотели принести какую-нибудь пользу обществу. А
в это время непосильные подати и выколачивание недоимок полицейскими властями
разоряли навсегда крестьян. В столице в милости были лишь те губернаторы,
которые особенно беспощадно выколачивали недоимки.
Таков был официальный Петербург. Таково было его
влияние на всю Россию.