IV.

Положение в Петербурге. — Двойствен­ность натуры Александра II. — Продаж­ность администрации. — Препятствия рас­пространению народного образования

Петербург сильно изменился с 1862 года, когда я оста­вил его.

— О да! — говорил мне как-то поэт Аполлон Май­ков. — Вы знали Петербург Чернышевского.

Да, действительно, я знал тот Петербург, чьим лю­бимцем был Чернышевский. Но как же мне назвать го­род, который я нашел по возвращении из Сибири? Быть может, Петербургом кафешантанов и танцклассов, если только название «весь Петербург» может быть примене­но к высшим кругам общества, которым тон задавал двор.

При дворе и в придворных кружках либеральные идеи были на плохом счету. После выстрела Каракозова 4 апреля 1866 года правительство окончательно порвало с реформами, и реакционеры всюду брали верх. На всех выдающихся людей шестидесятых годов, даже и на таких умеренных, как граф Николай Муравьев и Николай Ми­лютин, смотрели как на неблагонадежных. Александр II удержал лишь военного министра Дмитрия Милютина, да и только потому, что на осуществление начатого им пре­образования армии требовалось еще много лет. Всех остальных деятелей реформенного периода выбросили за борт.

Раз как-то я беседовал с бароном Ф. Р. Остен-Сакеном, занимавшим видный пост в Министерстве иност­ранных дел. Он резко критиковал деятельность другого сановника, и я заметил в защиту, что последний нико­гда, однако, не захотел принять никакого места на службе при Николае I.

— А теперь он служит при Шувалове и Трепове! — воскликнул мой собеседник. Замечание так верно пере­давало истинное положение дел, что мне оставалось толь­ко замолчать.

Действительно, настоящими правителями России были тогда шеф жандармов Шувалов и петербургский обер-полицеймейстер Трепов. Александр II выполнял их волю, был их орудием. Правили же они страхом. Трепов до того напугал Александра II призраками революции, которая вот-вот разразится в Петербурге, что, если всесильный обер-полицеймейстер опаздывал во дворец на несколько минут с ежедневным докладом, император справлялся: «Все ли спокойно в Петербурге?»

Вскоре после того как Александр II дал «чистую отставку» княжне Долгорукой, он очень подружился с генералом Флери, адъютантом Наполеона III, этой гадиной, бывшей душой государственного переворота 2 декабря 1851 года. Их постоянно можно было видеть вместе. Флери раз уведомил даже парижан про великую честь, оказанную ему русским царем. Последний, едучи по Невскому в своей эгоистке (пролетке с крошечным сиденьем для одного: они тогда были в моде), увидал Флери, шедшего пешком, и позвал его в свой экипаж. Французский генерал подробно описал в газетах, как царь и он, крепко обнявшись, сидели на узком сиденье, наполовину на весу. Достаточно назвать этого нового за­кадычного приятеля, на челе которого еще не завяли лавры Компьени, чтобы понять, что означала эта дружба.

Шувалов широко пользовался настроением своего по­велителя и вырабатывал одну реакционную меру за дру­гой. Если же Александр II не соглашался подписать их, Шувалов принимался говорить о приближающейся рево­люции, о судьбе Людовика XVI и «ради спасения дина­стии» умолял царя ввести новые репрессии. При всем том угрызения совести и подавленное состояние духа часто овладевали Александром II. Он впадал тогда в мрачную меланхолию и уныло говорил о блестящем начале своего царствования и о реакционном характере, которое оно теперь принимает. Тогда Шувалов устраивал медвежью охоту. В новгородские леса отправлялись охот­ники, придворные, партии балетных танцовщиц. Алек­сандр II, который был хорошим стрелком и подпускал зверя на несколько шагов, укладывал двух-трех медве­дей. И среди возбуждения охотничьих празднеств Шува­лову удавалось получить от своего повелителя санкцию какой угодно реакционной меры, сочиненной им, или же утверждения любого грандиозного грабежа, намеченного клиентами графа.

Александр II, конечно, не был заурядной личностью; но в нем жили два совершенно различных человека, с резко выраженными индивидуальностями, постоянно боровшимися друг с другом. И эта борьба становилась тем сильнее, чем более старился Александр II. Он мог быть обаятелен и немедленно же выказать себя грубым зверем. Перед лицом настоящей опасности Алек­сандр II проявлял полное самообладание и спокойное мужество, а между тем он постоянно жил в страхе опас­ностей, существовавших только в его воображении. Без сомнения, он не был трусом и спокойно пошел бы на мед­ведя лицом к лицу. Однажды медведь, которого он не убил первым выстрелом, смял охотника, бросившегося вперед с рогатиной. Тогда царь бросился на помощь своему подручному. Он подошел и убил зверя, выстрелив в упор (я слышал этот рассказ от самого медвежатни­ка). И тем не менее Александр II всю жизнь прожил под страхом ужасов, созданных его воображением и не спокойной совестью. Он был очень мягок с друзьями; между тем эта мягкость уживалась в нем рядом со страш­ной, равнодушной жестокостью, достойной XVII века, которую он проявил при подавлении польского мятежа и впоследствии, в 1880 году, когда такие же жесткие меры были приняты для усмирения восстания русской молодежи, причем никто не счел бы его способным на такую жестокость. Таким образом, Александр II жил двойной жизнью, и в тот период, о котором я говорю, он подписывал самые реакционные указы, а потом приходил в отчаяние по поводу их. К концу жизни эта внутренняя борьба, как мы увидим дальше, стала еще сильнее и при­няла почти трагический характер.

В 1877 году Шувалова назначили посланником в Анг­лию; но его друг генерал Потапов продолжал ту же по­литику вплоть до Турецкой войны. За это время шел в ши­рочайших размерах самый бессовестный грабеж казны и расхищались государственные и башкирские земли, а также и имения, конфискованные после восстания 1863 года в Литве. Впоследствии, когда Потапов сошел с ума, а Трепов был удален в отставку, их придворные враги захотели показать Александру II этих героев в истинном свете, и некоторые их подвиги выплыли на свет, когда по знаменитому логишинскому делу креатура Потапова — минский губернатор тайный советник Токарев и их за­ступник в Министерстве внутренних дел палач крестьян генерал Лошкарев — были отданы под суд. Тогда обна­ружилось, как «обруситель» Токарев при помощи своего приятеля Потапова бесстыдно ограбил логишинских кре­стьян и отнял их землю. Пользуясь высоким покрови­тельством в Министерстве внутренних дел, он устроил так, что крестьян, искавших суда, арестовывали, пороли поголовно и нескольких перестреляли. Это одно из самых возмутительных дел даже в русских летописях, чреватых грабежами всякого рода. Лишь после выстрела Веры Засулич, мстившей за наказание розгами политического заключенного, выяснилось воровство потаповской шайки, и министра удалили в отставку. Трепов же, думая, что ему приходится умирать, составил завещание, причем оказалось, что генерал, беспрерывно твердивший царю, что беден, хотя занимает прибыльный пост обер-полицеймейстера, оставил своему сыну значительное состояние. Некоторые придворные донесли об этом Александру II, который потерял доверие к генералу и расстался с ним. Тогда-то выплыли некоторые грабежи, совершенные шай­кою Шувалова, Потапова, Трепова и К°. Но перед сена­том логишинское дело разбиралось только в декабре 1881 года «при открытых дверях».

Повсеместно в министерствах, а в особенности при постройке железных дорог и при всякого рода подрядах грабеж шел на большую ногу. Таким путем составлялись колоссальные состояния. Флот, как сказал сам Алек­сандр II одному из своих сыновей, находился «в карма­нах такого-то». Постройка гарантированных правитель­ством железных дорог обходилась баснословно дорого. Всем было известно, что невозможно добиться утверж­дения акционерного предприятия, если различным чинов­никам в различных министерствах не будет обещан из­вестный процент с дивиденда. Один мой знакомый захотел основать в Петербурге одно коммерческое предприятие и обратился за разрешением куда следовало. Ему прямо сказали в Министерстве внутренних дел, что 25 % чистой прибыли нужно дать одному чиновнику этого министер­ства, 15 % — одному служащему в Министерстве финан­сов, 10 % — другому чиновнику того же министерства и 5 % — еще одному. Такого рода сделки совершались открыто, и Александр II отлично знал про них. О том свидетельствуют его собственноручные заметки на полях докладов государственного контролера (они напечатаны были за несколько лет в Берлине). Но царь видел в этих ворах своих защитников от революции и держал их, покуда их грабежи не становились слишком уж гласны.

Все молодые князья, кроме Александра Александро­вича, который всегда был большой скопидом и хороший отец семейства, следовали примеру главы дома. Оргии, которые устраивал один из них, Владимир, в ресторане на Невском, были до того отвратительны и до того изве­стны, что раз ночью обер-полицеймейстер должен был вме­шаться. Хозяину пригрозил Сибирью, если он еще раз сдаст великому князю «его специальный кабинет». «Мое-то положение каково! — жаловался ресторатор, показы­вая мне «великокняжеский кабинет», стены и потолок которого были покрыты толстыми атласными подушка­ми. — С одной стороны, как отказать члену император­ской фамилии, который может меня скрутить в бараний рог, а с другой — Трепов грозит Сибирью! Конечно, я по­слушался генерала. Вы знаете, он всесилен теперь». Дру­гой великий князь, Сергей Александрович, прославился пороками, относящимися к области психопатологии. Третьего сослали в Ташкент за кражу брильянтов у ма­тери, великой княгини Александры Иосифовны.

Императрица Мария Александровна, оставленная му­жем и, по всей вероятности, приведенная в ужас от его оргий и безобразий при дворе, все больше и больше ста­новилась святошей и вскоре всецело находилась в руках придворного священника, представителя совершенно но­вой формации русской церкви — иезуитской. Это новая, гладко причесанная, развратная и иезуитская порода поповства в то время быстро шла в гору, и они усиленно и успешно работали, чтобы стать государственной силой и забрать в свои руки школы.

Много раз было доказано в России, что сельское ду­ховенство так занято требами, что не может уделять времени народным школам. Даже тогда, когда священ­ник получает вознаграждение за преподавание закона божьего в деревенской школе, он обыкновенно поручает уроки кому-нибудь другому, так как у него нет времени. Тем не менее высшее духовенство, пользуясь ненавистью Александра II к так называемому революционному ду­ху, начало поход с целью забрать в руки школы. Лозун­гом духовенства стало: «Или приходская школа, или никакой». Вся Россия жаждала образования; но даже включавшаяся в государственный бюджет до смешного ничтожная сумма в пять-шесть миллионов рублей на на­чальное образование и та не расходовалась вся Мини­стерством народного просвещения, которое каждогодне возвращало в казначейство почтенный остаток. В то же время почти такая же сумма отпускалась ежегодно сино­ду как пособие приходским школам, которые тогда, так же как и позже, существовали только на бумаге.

Вся Россия желала реальных школ; но министерство открывало только классические гимназии, так как пола­галось, что громадные курсы древних языков не дадут ученикам времени думать и читать. В этих гимназиях лишь две сотых учеников, поступавших в первый класс, успешно добирались до аттестата зрелости. Все мальчи­ки, подававшие надежды или проявлявшие какую-нибудь независимость характера, тщательно замечались, и их удаляли раньше восьмого класса. При этом приняты были также меры, чтобы уменьшить число учеников. Образование признано было роскошью, пригодной лишь для немногих. В то же время Министерство народного просвещения занялось усиленной и ожесточенной борь­бой и с частными лицами, земствами и городскими управами, пытавшимися открывать учительские семинарии, технические, а то даже и начальные школы. На техни­ческое образование — в стране, нуждавшейся в инжене­рах, ученых агрономах и геологах,— смотрели как на нечто революционное. Оно преследовалось, запрещалось. Ежегодно несколько тысяч молодых людей не попадали в высшие технические учебные заведения по недостатку вакансий. Чувство отчаяния овладевало всеми теми, ко­торые хотели принести какую-нибудь пользу обществу. А в это время непосильные подати и выколачивание не­доимок полицейскими властями разоряли навсегда кре­стьян. В столице в милости были лишь те губернато­ры, которые особенно беспощадно выколачивали недо­имки.

Таков был официальный Петербург. Таково было его влияние на всю Россию.