III.

Цель жизни. — Отказ от предложения за­нять место секретаря Географического общества

Часто случается, что люди тянут ту или другую поли­тическую, социальную или семейную лямку только по­тому, что им некогда разобраться, некогда спросить себя: так ли устроилась их жизнь, как нужно? Соответствует ли их занятие их склонности и способности и дает ли оно им нравственное удовлетворение, которое каждый вправе ожидать в жизни? Деятельные люди всего чаще оказы­ваются в таком положении. Каждый день приносит с со­бою новую работу, и ее накопляется столько, что чело­век поздно ложится, не выполнив всего, что собирался сделать за день, а утром поспешно хватается за дело, не­доконченное вчера. Жизнь проходит, и нет времени поду­мать, что некогда обсудить ее склад. То же самое случи­лось и со мной.

Но теперь, во время путешествия по Финляндии, у ме­ня был досуг. Когда я проезжал в финской одноколке по равнине, не представлявшей интереса для геолога, или когда переходил с молотком на плечах от одной бал­ластной ямы к другой, я мог думать, и одна мысль все более и более властно захватывала меня гораздо сильнее геологии.

Я видел, какое громадное количество труда затрачи­вает финский крестьянин, чтобы расчистить поле и раз­дробить валуны, и думал: «Хорошо, я напишу физиче­скую географию этой части России и укажу лучшие спо­собы обработки земли. Вот здесь американская машина для корчевания пней принесла бы громадную пользу. А там наука могла бы указать новый способ удобрения...

Но что за польза толковать крестьянину об амери­канских машинах, когда у него едва хватает хлеба, чтобы перебиться от одной жатвы до другой; когда арендная плата за эту усеянную валунами землю растет с каждым годом по мере того, что крестьянин улучшает почву! Он грызет свою твердую как камень ржаную лепешку, кото­рую печет дважды в год, съедает с нею кусок невероятно соленой трески и запивает снятым молоком... Как смею я говорить ему об американских машинах, когда на аренду и подати уходит весь его заработок! Крестьянину нужно, чтобы я жил с ним, чтобы я помог ему сделаться собственником или вольным пользователем земли. Тогда он и книгу прочтет с пользой, но не теперь».

И мысленно я переносился из Финляндии к нашим Никольским крестьянам, которых видел недавно. Теперь они свободны и высоко ценят волю, но у них нет покосов. Тем или иным путем помещики захватили все луга для себя. Когда я был мальчиком, Савохины посылали в ноч­ное шесть лошадей, Толмачевы — семь. Теперь у них только по три лошади. У кого было прежде по три, теперь и двух нет, а иные бедняки остались с одной. Какое же хозяйство можно вести с одной жалкой клячонкой! Нет покосов, нет скота и нет навоза! Как же тут толковать крестьянам про травосеяние! Они уже разорены, а еще через несколько лет их разорят вконец, выколачивая чрезмерные подати. Как обрадовались они, когда я ска­зал, что отец разрешает им обкосить полянки в Костином лесу! «Ваши никольские мужики люты на работу»,— говорили все наши соседи. Но пашни, которые мачеха оттягала у них в силу «закона о минимуме помещичьей земли» (дьявольский параграф, внесенный крепостниками, когда им позволили пересмотреть Уложение), те­перь поросли чертополохом и бурьяном. Лютым работ­никам не позволяют пахать эти земли. И то же самое творится по всей России. Уже в то время было очевид­но, что первый серьезный неурожай в центральной России приведет к страшному голоду. О том же предупреждали и правительственные комиссии (валуевская в том чис­ле). И действительно, голод был в 1876, 1889, 1891, 1895 и 1898 годах.

Наука — великое дело. Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья. И теперь, когда я всматривался в холмы и озера Финляндии, у меня зарождались новые, величе­ственные обобщения. Я видел, как в отдаленном про­шлом, на заре человечества, в северных архипелагах, на Скандинавском полуострове и в Финляндии скопля­лись льды. Они покрыли всю Северную Европу и медлен­но расползлись до ее центра. Жизнь тогда исчезла в этой части северного полушария и, жалкая, неверная, отсту­пала все дальше и дальше на юг перед мертвящим ды­ханьем громадных ледяных масс. Несчастный, слабый, темный дикарь с великим трудом поддерживал непроч­ное существование. Прошли многие тысячелетия, прежде чем началось таяние льдов, и наступил озерный период. Бесчисленные озера образовались тогда во впадинах; жалкая субполярная растительность начала робко пока­зываться на безбрежных болотах, окружавших каждое озеро, и прошли еще тысячелетия, прежде чем началось крайне медленное высыхание болот и растительность ста­ла надвигаться с юга. Теперь мы в периоде быстрого высыхания, сопровождаемого образованием степей, и че­ловеку нужно найти способ, каким образом остановить это угрожающее Юго-Восточной Европе высыхание, жерт­вой которого уже пала Центральная Азия.

В это время вера в ледяной покров, достигавший до Центральной Европы, считалась непозволительной ересью, но перед моими глазами возникала величественная кар­тина, и мне хотелось передать ее в мельчайших подроб­ностях, как я ее представлял себе. Мне хотелось разра­ботать теорию о ледниковом периоде, которая могла бы дать ключ для понимания современного распространения флоры и фауны, и открыть новые горизонты для геологии и физической географии.

Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба? Когда все, истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано из рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно черного хлеба для собственных детей? У кого-нибудь кусок должен быть вырван изо рта, потому что совокупная производитель­ность людей еще так низка.

Знание — могучая сила. Человек должен овладеть им. Но мы и теперь уже знаем много. Что, если бы это знание, только это стало достоянием всех? Разве сама наука тогда не подвинулась бы быстро вперед? Сколько новых изобретений сделает тогда человечество и насколько уве­личит оно тогда производительность общественного тру­да! Грандиозность этого движения вперед мы даже теперь уже можем предвидеть.

Массы хотят знать. Они хотят учиться; они могут учиться. Вон там, на гребне громадной морены, тяну­щейся между озерами, как будто бы великаны насыпали ее поспешно, чтобы соединить два берега, стоит финский крестьянин, он погружен в созерцание расстилающихся перед ним прекрасных вод, усеянных островами. Ни один из этих крестьян, как бы забит и беден он ни был, не проедет мимо этого места, не остановившись, не залюбо­вавшись. Или вон там на берегу озера стоит другой крестьянин и поет что-то до того прекрасное, что лучший музыкант позавидовал бы чувству и выразительности его мелодий. Оба чувствуют, оба созерцают, оба думают. Они готовы расширить свое знание, только дайте его им, только предоставьте им средства завоевать себе досуг.

Вот в каком направлении мне следует работать, и вот те люди, для которых я должен работать. Все эти звонкие слова насчет прогресса, произносимые в то время, как сами делатели прогресса держатся в сторонке от народа, все эти громкие фразы—одни софизмы. Их придумали, чтобы отделаться от разъедающего противоречия... И я послал мой отказ Географическому обществу.