IX.

Жизнь при дворе.— Система шпионства во дворце.— Александр II.— Мария Алек­сандровна.— Великие князья

В июне 1861 года я был произведен в фельдфебели Пажеского корпуса. Должен сознаться, что некоторым из наших офицеров это не нравилось. Они говорили, что с таким фельдфебелем не будет никакой дисциплины. Но они ничего не могли поделать. Обыкновенно фельдфебе­лем назначался первый ученик старшего класса, а я был первым уже несколько лет. Такое назначение считалось крайне завидным не только потому, что фельдфебель зани­мал особое положение в корпусе и пользовался преиму­ществами офицера, но также потому, что он в то же время был камер-пажем императора. Таким образом, он стано­вился лично известен государю, что считалось, конечно, важным шагом в дальнейшей карьере.

Для меня важнее всего было то, что производство избавляло меня от тяжелой повинности дежурств в самом корпусе, которая выпадала на долю камер-пажей, и что отныне я буду иметь для моих занятий отдельную комнату, куда могу удаляться от школьного гама. Правда, была и оборотная сторона медали. Я всегда находил скучным хо­дить мерным шагом по комнатам и предпочитал лучше мчаться бегом, что было строго воспрещено. Теперь уже нельзя будет промчаться через все залы, а придется чин­но шагать с дежурной книгой подмышкой! По этому важному поводу было даже совещание моих приятелей, но они решили, что время от времени я все-таки смогу позво­лить себе пробежаться, и что касается до моих отношений с другими воспитанниками, то от меня самого зависит установить их на товарищескую ногу. Что я и сделал.

Камер-пажи часто бывали во дворце на больших и малых выходах, на балах, приемах, парадных обедах и т. д. Во время рождества, нового года и пасхи нас требо­вали во дворец почти каждый день, а иногда и по два раза в день. Кроме того, как фельдфебель, я каждое воскре­сенье должен был докладывать царю на разводе, что «по роте Пажеского корпуса все обстоит благополучно», даже если треть воспитанников была больна. «Докладывать ли сегодня, что не все обстоит благополучно?» — спросил я раз полковника, когда чуть не полкорпуса переболело какою-то болезнью. «Боже сохрани! — ужаснулся он.— Так докладывать можно только, если в корпусе случится бунт».

В придворной жизни, без сомнения, много живопис­ного. Элегантная утонченность манер (хотя, быть может, и поверхностная), строгий этикет, блестящая обстановка, несомненно, производят впечатление. Большой выход — красивое зрелище. Даже простой прием у императрицы нескольких дам резко отличается от обыкновенного визи­та. Прием происходит в великолепной зале, гости вводятся камергерами в расшитых золотом мундирах, за императри­цей следуют великолепно одетые пажи и фрейлины, — и все выполняется с особой торжественностью. Быть действующим лицом в придворной жизни для мальчика моих лет, конечно, было больше чем любопытно. К тому же нужно сказать, что на Александра II я тогда смотрел как на героя рода; он не придавал значения придворным церемониям, начинал тогда работать в шесть часов утра и упорно боролся с реакционной партией, чтобы провести ряд реформ, в ряду которых освобождение крестьян со­ставляло лишь первый шаг.

Но по мере того как я присматривался к казовой стороне придворной жизни и время от времени видел мельком, что творится за кулисами, я убедился в ничтож­ности этих церемоний, которыми лишь слабо прикрыва­ется то, что желают скрыть от толпы. Больше того, я убе­дился, что эти мелочи до такой степени поглощают внима­ние двора, что препятствуют видеть явления первой важности, и что из-за театральности часто забывается действительность. Мало-помалу стал тускнеть также и тот ореол, которым я окружал Александра. И если бы я когда-нибудь лелеял иллюзию насчет деятельности в придворных сферах, она исчезла бы к концу первого же года.

В большие праздники, а также в царские дни во дворце бывал большой выход. Тысячи офицеров, от генералов до капитанов, а также высшие гражданские чиновники вы­страивались в громадных залах дворца, чтобы отвесить низкий поклон, когда император с семьею торжественно проследуют в церковь. Все члены императорской фамилии собирались для этого в гостиной и весело болтали, покуда не наступал момент надеть маску торжественности. Затем процессия выстраивалась. Император подавал руку импе­ратрице и шел впереди. За ним следовал его камер-паж, а за ним дежурный генерал-адъютант и министр двора. За императрицей или, точнее, за бесконечным шлейфом ее платья шли два камер-пажа, поднимавшие этот шлейф на поворотах и потом расправлявшие его во всей красе. Да­лее шли: наследник, которому тогда было лет восемна­дцать, великие князья и княгини, согласно порядку престо­лонаследия. За каждой из великих княгинь следовал ее камер-паж. Далее тянулась длинная вереница старых и молодых статс-дам и фрейлин в так называемых русских костюмах, то есть в бальном платье, которое почему-то предполагалось похожим на сарафан.

Когда процессия проходила, я мог наблюдать, как каждый из высших военных и гражданских чиновников, прежде чем отвесить свой поклон, старался украдкой уловить взгляд царя. И если тот отвечал кому-нибудь на поклон улыбкой, одним или двумя словами или даже чуть заметным кивком, то преисполненный гордости счастли­вец оглядывал соседей, ожидая от них поздравлений.

Из церкви процессия возвращалась в том же порядке. Затем каждый спешил по своим собственным делам. Кроме немногих фанатиков придворного этикета да молодых дам, большинство присутствовавших считали выходы скучной барщиной.

Два или три раза в зиму во дворце давались большие балы, на которые приглашались тысячи гостей. После того как император открывал танцы полонезом, каждому пре­дставлялось веселиться как угодно. В бесконечных, бле­стяще освещенных залах было сколько угодно места молодым девушкам укрыться от бдительного глаза маме­нек и тетушек. Молодежь веселилась во время танцев, а за ужином всегда как-то выходило так, что молодые пары усаживались вдали от стариков.

Моя служба на балах была не из легких. Александр II не танцевал и не сидел, а все время ходил между гостей. Камер-пажу приходилось идти на некотором расстоянии от царя так, чтобы не торчать слишком близко и вместе с тем быть под рукой, чтобы явиться немедленно на зов. Это сочетание присутствия с отсутствием давалось не легко. Не требовал его и император: он предпочел бы, что­бы его оставили одного, но таков уже был обычай, которо­му царю приходилось подчиниться. Хуже всего было, когда Александр II входил в толпу дам, стоявших вокруг танцую­щих великих князей, и медленно двигался там. Не особенно легко было пробираться среди этого живого цветника, ко­торый расступался, чтобы дать дорогу царю, но сейчас же замыкался за ним. Сотни дам и девиц не танцевали, а стояли тут же в надежде, что, быть может, кто-нибудь из великих князей заметит их и пригласит на польку или на тур вальса.

О влиянии двора на петербургское общество можно судить по следующему. Если родители замечали, что ка­кой-нибудь великий князь обратил внимание на их дочь, они прилагали все старания, чтобы девушка влюбилась в высокую особу, хотя отлично знали, что дело не может кончиться браком. Я не мог бы даже представить себе тех разговоров, которые услыхал раз в «почтенной» семье, после того как наследник два или три раза потанцевал с молодой семнадцатилетней девушкой. По этому поводу родители ее строили различные, блестящие, по их мнению, планы.

Каждый раз, когда мы бывали во дворце, мы обедали и завтракали там. Придворные лакеи тогда рассказывали нам — желали мы их слушать или нет — скандальную придворную хронику. Они знали решительно все, что про­исходило во дворцах. То была их среда. В интересах истины должен сказать, что в тот год, о котором я говорю, скандальная хроника была беднее событиями, чем в семи­десятых годах. Братья Александра II тогда только что женились, а сыновья его были еще слишком молоды. Но об отношениях императора к княжне Долгорукой, которую Тургенев так хорошо обрисовал в «Дыме» под именем Ири­ны, во дворце говорили еще более открыто, чем в петер­бургских салонах. Раз, когда мы вошли в комнату, где пе­реодевались всегда, нам сообщили, что «княжна Долго­рукая сегодня получила отставку, на этот раз полную». Полчаса спустя я увидел княжну Долгорукую. Она яви­лась в церковь с распухшими от слез глазами. Все время службы она глотала слезы. Остальные дамы дер­жались поодаль от несчастной, как бы для того, чтобы ее лучше видели. Прислуга уже вся знала про событие и об­суждала его на свой собственный лад. Было нечто отвра­тительное в толках этих людей, которые за день до того пресмыкались перед этой самой дамой.

Система шпионства, практикующаяся во дворце, а в особенности вокруг самого императора, покажется совер­шенно невероятной непосвященным, но следующий случай даст о ней некоторое представление. В семидесятых годах один из великих князей получил хороший урок от одного петербуржца. Последний запретил великому князю при­езжать в его дом. Раз, возвратившись неожиданно и найдя великого князя в гостиной, он бросился на него с палкой. Молодой человек бегом спустился с лестницы и, было, уже совсем успел вскочить в карету, когда преследующий на­стиг его и ударил палкой. Околоточный, который стоял у подъезда, побежал с докладом к обер-полицеймейстеру Трепову, а этот в свою очередь вскочил в дрожки и помчал­ся к государю, чтобы раньше всех отрапортовать о «при­скорбном случае». Александр II вызвал великого князя и переговорил с ним. Дня два спустя один старый чиновник, служивший в Третьем отделении, передавал в доме моего товарища, где он был свой человек, весь разговор между царем и великим князем.

— Государь был очень сердит,— сообщил им чинов­ник, — и сказал в конце концов великому князю: «И как это вы своих дел не умеете устраивать!»

Чиновника спросили, конечно, как он может знать о бе­седе с глазу на глаз, и его ответ был очень характерен:

— Слова и мнения его величества должны быть из­вестны нашему отделению. Разве иначе можно было бы вести такое важное учреждение, как государственная полиция? Могу вас уверить, что ни за кем так внимательно не следят в Петербурге, как за его величеством.

В этих словах не было хвастовства. Каждый министр, каждый генерал-губернатор, прежде чем войти с докладом в кабинет к царю, справлялся тогда предварительно у камердинера царя, в каком расположении духа сегодня его величество. Сообразно с ответом министр или докладывал императору о каком-нибудь щекотливом деле, или же дер­жал его в портфеле до более благоприятного момента. Когда в Петербург приезжал генерал-губернатор Восточ­ной Сибири, он всегда посылал своего личного адъютанта к камердинеру с хорошим подарком. «Бывают дни, — говорил генерал-губернатор, — когда государь пришел в бешенство и отдал бы под суд всех и меня в том числе, если бы я доложил ему о некоторых делах, но бывают также дни, когда все сходит гладко. Золотой человек этот камердинер». Знать изо дня в день о настроении духа императора считалось необходимым для тех, которые же­лали удержаться на высоком посту. Это искусство впо­следствии в совершенстве постигли граф Шувалов и Трепов, а также граф Н. П. Игнатьев. Впрочем, насколько я знаю его, Игнатьев сумел бы обойтись и без камердинера.

В начале моей службы я относился восторженно к Александру II как к царю-освободителю. Воображение часто уносит мальчика далеко за пределы действитель­ности, и мое чувство тогда было таково, что, если бы в моем присутствии кто-нибудь свершил покушение на царя, я бы грудью закрыл Александра II.

Раз, в начале января 1862 года, я увидал, что Алек­сандр II вышел из процессии и один направился в залы, где были выстроены для парада отряды от всех полков петербургского гарнизона. Этот парад обыкновенно про­исходил на площади, но в тот день, по случаю сильного мороза, он должен был состояться в залах. Александру II предстояло, таким образом, пройти пешком перед вой­сками, вместо того чтобы проскакать перед ними гало­пом. Я знал, что мои придворные обязанности кончают­ся, как только император выступает как командующий войсками, и что я должен идти за ним только до тех пор, но не дальше. Оглянувшись, однако, я увидел, что он остался совершенно один. Флигель-адъютант и генерал-адъютант куда-то исчезли.

Не знаю, спешил ли Александр II в тот день или имел какие-нибудь другие причины желать, чтобы парад скорее кончился, но он буквально промчался перед рядами. Он делал такие быстрые и большие шаги (он был очень высок ростом), что я должен был идти самым скорым шагом, а порой даже бегом. Он спешил так, как будто бы убегал от опасности. Его возбуждение передалось и мне, и ежеминутно я готов был броситься вперед, жалея лишь о том, что при мне не моя собственная шпага с толедским клинком, который пробивал пятаки, а обыкно­венное форменное оружие. Александр II замедлил шаг лишь тогда, когда прошел перед последним полком. Вы­ходя в другой зал, он оглянулся и встретился с моим взгля­дом, блестевшим от возбуждения и быстрой ходьбы. Млад­ший флигель-адъютант мчался бегом две залы позади нас. Я приготовился выслушать строгий выговор, но вместо этого Александр II, быть может, обнаруживая мысли, ко­торые занимали его тогда, сказал мне: «Ты здесь — моло­дец!» И, медленно удаляясь, он вперил в пространство тот неподвижный, загадочный взгляд, который все чаще и чаще я стал замечать у него.

Таков был тогда мой образ мыслей. Но ряд мелких слу­чаев, а также реакционный характер, который все более и более принимала политика Александра II, стали поселять сомнения в моем сердце. Ежегодно 6 января, как известно, происходит полухристианский-полуязыческий обряд освя­щения воды на иордани. Он также соблюдается при дворе. На Неве, против дворца, сооружается павильон. Импера­торская фамилия, предшествуемая духовенством, идет из дворца поперек великолепной набережной к павильону, где после молебствия крест погружается в воду. Тысячи народа на набережной и на льду следят издали за церемо­нией. Все, конечно, стоят без шапок во время молебствия. В тот год был очень сильный мороз, и один старый генерал надел из предосторожности парик; но когда старик, пред выходом на улицу, поспешно накидывал в передней ши­нель, то не заметил, как парик его был сбит на сторону и был посажен пробором поперек. Константин Николаевич увидел это и во все время службы пересмеивался с мо­лодыми великими князьями. Все они смотрели на генерала, который глупо ухмылялся, не понимая, чем он мог вызвать такое веселье. Константин наконец шепнул брату, кото­рый тоже взглянул на генерала и рассмеялся.

Несколько минут спустя, когда процессия на обратном пути опять была на набережной, старый крестьянин про­толкался сквозь двойную цепь солдат, стоявших вдоль пути, и упал на колени перед царем, держа вверх про­шение.

— Батюшка-царь, заступись! — крикнул он со слеза­ми, и в этом восклицании сказалось все вековое угнетение крестьян. Но Александр II, смеявшийся за несколько минут пред тем по поводу съехавшего набок парика, прошел теперь мимо, не обратив даже внимания на мужика. Я шел за Александром и заметил в нем только легкое содрогание испуга, когда мужик внезапно появился и упал перед ним. Затем он прошел, не удостоив даже взглядом человека, валявшегося в его ногах. Я оглянулся. Флигель-адъютанта не было. Константин, который шел за нами, так же не обра­тил внимания на просителя, как и его брат. Не было никого, кто бы мог принять бумагу. Тогда я взял ее, хотя знал, что мне сделают за это выговор: принимать прошения было не моим делом; но я вспомнил, сколько должен был перенести мужик, покуда добрался до Петербурга, а затем пока пробрался сквозь ряды полиции и солдат. Как и все крестьяне, подающие прошение царю, мужик рисковал попасть в острог, кто знает на какой срок.

В день освобождения крестьян Александра II бого­творили в Петербурге; но замечательно то, что, помимо этого момента энтузиазма, его не любили в столице. Брат его Николай Николаевич неведомо почему был очень попу­лярен среди мелких лавочников и извозчиков. Но ни Александр II, ни Константин, вождь партии реформ, ни Михаил не пользовались особою любовью ни одного класса из населения столицы. Александр II унаследовал от отца много черт деспота, и они просвечивали иногда, не­смотря на обычное добродушие его манер. Он легко под­давался гневу и часто обходился крайне пренебрежи­тельно с придворными. Ни в вопросах политики, ни в лич­ных симпатиях он не был человеком, на которого можно было положиться, и вдобавок отличался мстительностью. Сомневаюсь, чтобы он искренно был привязан к кому-ни­будь. Окружали его и были близки ему порой люди совершенно презренные, как, например, граф Адлерберг, за которого Александр II постоянно платил долги; другие же прославились колоссальным воровством. Уже с 1862 года можно было опасаться, что Александр II вновь всту­пит на путь реакции. Правда, было известно, что он хочет преобразовать суд и армию, что ужасное телесное нака­зание отменяется и что России дадут местное самоуправ­ление, а может быть, какой-нибудь вид конституции, но малейшие беспорядки подавлялись по его приказанию с беспощадной строгостью. Каждое такое возмущение он принимал за личное оскорбление. В силу этого постоянно можно было ждать от Александра II самых реакционных мер. Студенческие беспорядки в октябре 1861 года в Университетах Петербургском, Московском и Казанском подавлялись с возраставшей строгостью. Петербургский Университет закрыли, закрыли также вольные курсы, начатые многими профессорами в городской думе, и лучшие профессора, как Стасюлевич и Костомаров, должны были выйти в отставку. Затем, вскоре после освобождения крестьян, началось сильное движение для основания вос­кресных школ. Они открывались частными лицами и уч­реждениями; все учителя, конечно, занимались безвоз­мездно, и в числе учителей были офицеры, студенты и даже несколько пажей. Крестьяне и работники, старые и молодые, устремились в эти школы, и скоро выработался такой метод, что в девять-десять уроков мы выучивали крестьян читать. В этих школах в несколько лет без всяких расходов со стороны правительства большинство крестьян научилось бы грамоте. Но внезапно все воскресные школы были закрыты. В Польше, где начались патриотические манифестации, арестовали сотни людей в церквах и казаки с обычной жестокостью разгоняли толпу нагайками. В конце 1861 года в Варшаве на улице даже стреляли по народу, и несколько человек было убито, а в конце декабря или первых числах января 1862 года начались казни. При усмирении же немногих крестьянских беспо­рядков вновь ввели «прогнание сквозь строй» — любимое наказание Николая I. Таким образом, уже в 1862 году можно было опасаться, что Александр II станет тем деспо­том, каким он действительно проявил себя позже, в семидесятых годах.

Из всей императорской фамилии, без сомнения, наиболее симпатичной была императрица Мария Александровна. Она отличалась искренностью, и когда говорила что-либо приятное кому, то чувствовала так. На меня произвело глубокое впечатление, как она раз благодарила меня за маленькую любезность (после приема посланника Соединенных Штатов). Так не благодарит женщина, при­выкшая к придворной лести. Она, без сомнения, не была счастлива в семейной жизни. Не любили ее также и при­дворные дамы, находившие ее слишком строгой: они не могли понять, отчего это Мария Александровна так близ­ко принимает к сердцу «шалости» мужа. Теперь известно, что Мария Александровна принимала далеко не послед­нее участие в освобождении крестьян. Но тогда про это мало знали. Вождями партии реформы при дворе счита­лись великий князь Константин и великая княгиня Елена Павловна, главная покровительница Николая Милютина в высших сферах. Больше знали о том деятельном участии, которое принимала Мария Александровна в учреждении женских гимназий. С самого начала, в 1859 году, они были поставлены очень хорошо, с широкой программой и в демократическом духе. Ее дружба с Ушинским спасла этого замечательного педагога от участи многих талантли­вых людей того времени, то есть от ссылки.

Мария Александровна сама получила хорошее образо­вание и хотела дать такое же своему старшему сыну. С этой целью она пригласила в преподаватели лучших специалистов в различных областях знания, в том числе Кавелина, хотя она и знала о дружбе его с Герценом. Когда Кавелин упомянул ей про это, Мария Александров­на ответила, что сердита на Герцена только за резкие отзывы о вдовствующей императрице.

Наследник был необыкновенно красив, быть может даже слишком женствен. Он ничуть не был горд и во время выходов приятельски болтал с камер-пажами. (Помню даже, что во время новогоднего приема дипло­матического корпуса я пытался объяснить ему, насколько просто одетый посланник Соединенных Штатов Уашберн выгодно отличается от разряженных, как попугаи, осталь­ных посланников.) Но те, которые хорошо знали наслед­ника, совершенно верно отзывались о нем как о глубоком эгоисте, совершенно неспособном душевно привязаться к кому-нибудь Что касается учения, то все старания мате­ри пропали даром. В августе 1861 года наследник окон­чательно провалился на экзаменах, происходивших в при­сутствии отца. Помню даже, как через несколько дней после этого провала, на параде в Петергофе, на котором командовавший наследник сделал какую-то ошибку, Александр крикнул ему громко, так что все слышали: «Даже этому не можешь научиться!» Как известно, на­следник умер двадцати двух лет от болезни спинного мозга.

Александр Александрович, ставший наследником в 1865 году, являлся полной противоположностью брату. Он так напоминал мне лицом и сознанием своего величия Павла I, что я часто говорил: «Если Александр когда-нибудь вступит на престол, то будет другим Павлом I в Гатчине и примет такую же смерть от своих придворных, как прадед его» Он упорно не хотел ничему учиться. Говорили, что Александр II нарочно не учил второго сына, а сосредоточивал все внимание на наследнике, так как пережил сам немало неприятных минут, вследствие того что Константин был образованнее его. Сомне­ваюсь, однако, чтобы это было так. Александр Алексан­дрович с детства терпеть не мог учения. Писал он (мой брат видел оригиналы его телеграмм к невесте в Копен­гаген) до невероятности безграмотно. По-французски писал он так: «Ecri a oncle a propos parade... les nouvelles sont mauvaisent», а по-русски: «Сидим за субботиным столом и едим батвению» — и так далее в таком роде.

Говорят, к концу жизни его характер исправился: но в 1870 году и гораздо позднее он являлся настоящим потомком Павла I. Я знал в Петербурге офицера, шведа по происхождению (родом из Финляндии), которого коман­дировали в Соединенные Штаты заказать ружья для русской армии. Во время аудиенции цесаревич дал полный простор своему характеру и стал грубо говорить с офице­ром. Тот, вероятно, ответил с достоинством. Тогда ве­ликий князь пришел в настоящее бешенство и обругал офицера скверными словами. Офицер принадлежал к тому типу вполне верноподданных людей, держащихся, однако, с достоинством, какой часто встречается среди швед­ских дворян в России. Он немедленно ушел и послал цеса­ревичу письмо, в котором требовал, чтобы Александр Александрович извинился. Офицер прибавлял, что если через двадцать четыре часа извинения не будет, то застре­лится. Это был род японской дуэли. Александр Алек­сандрович не извинился, и офицер сдержал свое слово. Я видел его у моего близкого друга в тот день, когда он ежеминутно ждал, что прибудет извинение. На другой день его не было в живых. Александр II очень рассердил­ся на сына и приказал ему идти за гробом офицера вплоть до могилы; но даже и этот страшный урок не излечил молодого человека от романовской надменности и запаль­чивости.