VII.
Лагерная жизнь в
Петергофе. — Практические занятия в поле. — Совет воспитателям
Летом мы выступали в лагерь, в Петергоф, вместе с
другими военными училищами Петербургского округа. В общем жилось нам там очень
хорошо, и, без сомнения, мы значительно поправлялись в лагере. Спали мы в просторных
палатках, купались в море и возвращались в город с запасом здоровья
В военных училищах главное занятие в лагерях, конечно,
фронтовая служба. Мы все ее терпеть не могли, но скука ее порой смягчалась тем,
что мы принимали участие в маневрах. Раз, когда мы уже ложились спать,
Александр II поднял лагерь, приказавши бить тревогу. Через несколько минут весь
лагерь ожил. Несколько тысяч мальчиков собрались вокруг знамен. В ночной тишине
раздался тяжелый гул пушек артиллерийского училища. Весь военный Петергоф
прискакал в лагерь; но вследствие какого-то недоразумения царю не приводили
лошади. Поскакали во все концы ординарцы, чтобы достать царю коня, но коня не
оказывалось. Так как Александр II был не особенно хороший наездник, то он не садился
на чужую лошадь. Он был очень сердит, и, когда к нему подскакал ординарец,
рапортуя. «Лошадь вашего величества ведут с Бабьигоны», он грозно разразился: «Дурак,
разве у меня одна лошадь?»
Сгущавшаяся темнота, пушечные выстрелы, топот
кавалерии — все это действовало на нас, мальчиков, сильно возбуждающим
образом, и, когда Александр II пустил нашу колонну в атаку, оставаясь впереди
ее, мы едва не смяли его. Сомкнутые в ряды, с опущенными штыками, мы, должно
быть, имели грозный вид; и я видел, как император, который все еще стоял пешим,
тремя громадными скачками очистил путь для колонны. Я понял тогда, что значит
колонна, идущая сомкнутыми рядами, возбужденная музыкой и наступлением. Перед
нами стоял император, наш военный начальник, к которому мы все относились с
благоговением. Между тем я чувствовал, что ни один из нас не подвинулся бы на
вершок и не остановился бы, чтобы дать ему дорогу. Мы составляли идущую
колонну, он являлся препятствием, и колонна смяла бы его. В подобных случаях
мальчики с ружьями в руках еще страшнее старых солдат.
На следующий год, когда мы приняли участие в больших
маневрах под Петербургом, я получил некоторое представление о том, что такое
война. Два дня подряд мы только и делали, что двигались взад и вперед на
протяжении каких-нибудь двадцати верст. Мы не имели ни малейшего представления
о том, что делается кругом, ни о том, с какой целью мы двигаемся. Пушки гремели
то возле нас, то где-то вдали. Порой в лесу и на холмах начиналась жаркая
ружейная перестрелка. Ординарцы скакали и привозили приказы то наступать, то
отступать. А мы все шли, шли и шли, не видя смысла в этом передвижении.
Конница прошла той же дорогой и превратила ее в широкую реку зыбучего песка, по
которому мы еле тащились взад и вперед. Наконец, всякая дисциплина порвалась в
нашей колонне. Из стройного целого она превратилась в толпу усталых путников.
По дороге шли одни знаменные унтер-офицеры; остальные же медленно плелись
обочинами в лесу. Приказы и мольбы офицеров не приводили ни к чему.
Вдруг сзади донесся крик: «Государь едет!» Офицеры
засуетились, умоляя нас построиться в ряды; но никто не слушался.
Прискакал император и приказал еще раз отступать.
— Налево кругом! — раздалась команда — Господа, государь
позади. Пожалуйста, обернитесь! — шептали офицеры. Но батальон почти не обращал
внимания ни на команду, ни на мольбы. К счастью, Александр II не был
фронтовиком фанатиком. Сказав несколько слов, чтобы ободрить нас, и обещав нам
отдых, он ускакал.
Я понял тогда, как много в военное время зависит от
духа армии и как мало можно сделать путем одной дисциплины, когда от солдат
требуется больше, чем среднее усилие. Одной дисциплиной нельзя привести усталый
от ряд к определенному часу на поле битвы. Лишь энтузиазм и доверие могут в
подобные минуты заставить солдат сделать невозможное. А для успеха на войне
постоянно приходится выполнять «невозможное». Как часто впоследствии вспоминал
я этот наглядный урок в Сибири, где во время научных экспедиций нам тоже
приходилось все время выполнять невозможное.
Фронтовое учение и маневры отнимали, однако, лишь
небольшую часть лагерного времени. Мы много занимались практическими съемками
и фортификацией. После нескольких предварительных упражнений нам давали буссоль
и говорили: «Снимите план этого озера или парка с его дорогами. Измеряйте углы
буссолью, а расстояние шагами».
Рано утром, позавтракав наскоро, юноша набивал свои
просторные военные карманы ломтями черного хлеба и отправлялся на четыре пять
часов за несколько верст в парк. Он набрасывал на план прекрасные тенистые
дороги, ручьи и озера. Работа его сравнивалась впоследствии с точными картами и
в виде награды по выбору юноши давались оптические инструменты или готовальни.
Мне эта съемка доставляла невыразимое удовольствие. Независимый характер
работы, одиночество под столетними деревьями, лесная жизнь, которой я мог отдаваться
без помехи, оставили глубокий след в моей памяти. Была интересна и сама работа.
Когда я впоследствии стал исследователем Сибири, а некоторые из моих товарищей
— исследователями Средней Азии, мы нашли, что корпусные съемки послужили нам
хорошей подготовительной школой.
В последнем классе три раза в неделю партии из четырех
пажей отправлялись в деревни, лежащие на значительном расстоянии от лагеря. Там
мы делали точные съемки при помощи мензулы и кипрегеля. Порой наезжали офицеры
генерального штаба, чтобы проверить работы и подать кое какие советы. Жизнь же
среди крестьян, в деревенских избах, отлично влияла на наше умственное и
нравственное развитие.
В то же время мы упражнялись в возведении в настоящую
величину частей укреплений. Мы отправлялись офицерами в открытое поле, и здесь
нам поручалось возвести разрез бастиона или сложного мостового укрепления. Мы
сколачивали гвоздями драницу и шесты таким же образом, как делают инженеры,
когда им нужно провешить новую железную дорогу. При постройке профилей
барбетов и бойниц нам нужно было вычислять довольно много, чтобы определить
наклон и сечения раз личных плоскостей, и после этого стереометрия уже не
представляла для нас затруднений, а синусы и тангенсы получали вещественный,
определенный смысл.
Работа так нравилась нам, что раз, уже в городе, найдя
в саду кучи глины и щебня, мы принялись за постройку настоящего укрепления в
уменьшенном виде. Барбеты, прямые и косые бойницы были тщательно вы числены.
Все было сделано очень изящно. Мы мечтали теперь о том, как бы достать досок,
чтобы сделать платформы для орудий и поставить на них модели пушек из нашей
классной. Но, увы! наши панталоны были в плачевном состоянии!
— Что вы тут делаете! — кричал на нас капитан. Взгляните
на себя! Вы похожи на землекопов (Этим именно мы и гордились теперь!) Что, если
великий князь приедет и застанет вас в таком виде!
Мы покажем ему наше укрепление и попросим дать нам
инструменты и доски для платформ.
Но напрасно мы протестовали. На другой день десяток
работников свез тачками наше прекрасное укрепление, как будто бы оно было лишь
кучей мусора!
Упоминаю об этом для того, чтобы показать, как детям и
юношам хочется применить на практике приобретенные в школе знания и как
ограниченны те воспитатели, которые не могут воспользоваться этим стремлением
для педагогических целей. В нашем корпусе все было, конечно, направлено к тому,
чтобы пробудить военный дух, но мы с таким же увлечением прокладывали бы
железную дорогу, строили избу или обрабатывали бы поле и огород. Стремление
детей к живой, настоящей работе пропадает бесплодно, потому что в школе
господствует еще дух схоластики, завещанный средневековыми монастырями.