IV.
Ярмарка в
Никольском.— Первая статистическая работа. — Поездка с «Козлом». — Белая
харчевня
К тому же году относится мой первый опыт исследования
народной жизни. Он пододвинул меня на шаг ближе к нашим крестьянам и показал
мне их в новом свете, а также пригодился впоследствии в Сибири.
Ежегодно в июле, в день казанской божьей матери, в
храмовой праздник нашей церкви, в Никольском бывала большая ярмарка. Съезжались
купцы из соседних городов; несколько тысяч крестьян собиралось из окрестных
Деревень верст за сорок. Никольское тогда кипело народом два дня. В этом году
Аксаков напечатал свое замечательное исследование украинских ярмарок. Саша, увлечение
которого политической экономией стало тогда в зените, посоветовал мне сделать
статистическое описание нашей ярмарки с целью определить оборот ее. Я последовал
совету и, к великому моему изумлению, выполнил работу довольно успешно. Мои
вычисления оборота, насколько я могу теперь припомнить, заслуживали столько
доверия, сколько результаты многих статистических исследований.
Ярмарка наша продолжалась немного больше суток.
Накануне храмового праздника ярмарочная площадь кипела жизнью. Наскоро
сооружался длинный ряд навесов, под которыми продавались ситцы, нитки, ленты и
всякие деревенские обновы. В большой каменный сарай привозились столы, стулья
и скамьи, и он превращался в трактир. Пол его посыпался ярким желтым песком.
Сооружались три новых кабака, издали привлекавшие внимание крестьян веником,
насаженным на длинный шест. С изумительной быстротой вырастали ряды меньших
лавчонок, в которых продавались посуда, сапоги, пряники и разная мелочь. В
одном конце ярмарки вырывали в земле походные кухни. В громадных котлах
варились целые бараны и четверики пшена и гречневой крупы. Тут стряпали щи и
кашу для всей ярмарки. Накануне казанской, к полудню, на всех дорогах, ведущих
к селу, уже не было проезда от пригнанного скота и крестьянских телег и возов,
нагруженных глиняной посудой, бочками с дегтем, хлебом.
Всенощная служилась в нашей церкви с необычной
торжественностью. Служили ее соборне около десятка священников и дьяконов из
всех соседних сел. А дьячки на клиросе, подкрепленные молодыми сидельцами, заливались
совсем как архиерейские певчие в Калуге. Церковь бывала набита битком. Все
молились усердно. Торговцы соперничали друг с другом числом и величиной свеч,
поставленных перед иконами, чтобы торговля шла бойчее. В церкви бывало так
тесно, что пришедшие позже не могли протолкаться к алтарю. Постоянно вследствие
этого от дверей к алтарю, из рук в руки переходили, смотря по состоянию
молящегося, толстые и тонкие, белые и желтые свечи. Передававшие шептали: «Заступнице
нашей, пресвятой казанской божьей матери», «Николаю-угоднику», «Фролу и Лавру».
А то и просто «всем святым» без дальнейших определений.
Немедленно после всенощной начиналось подторжье. Я
вполне отдался работе: опрашивал сотни людей о стоимости привезенного ими
товара. К моему удивлению, работа спорилась. Конечно, и мне тоже задавали
вопросы: «Зачем это вам? Уж не для старого ли князя? Не хочет ли он увеличить
ярмарочный сбор?» Но мое уверение, что «старый князь» ничего не знает и знать
не будет (он, конечно счел бы величайшим позором, что сын его занимался
подобной переписью), разрешало все сомнения. Скоро я научился, как ставить
вопросы. После нескольких стаканов чая, распитых с лавочником в трактире (в
какой ужас пришел бы отец, если бы узнал это), все устроилось очень хорошо.
Моей работой заинтересовался также Никольский староста Василий Иванов, красивый
молодой крестьянин, с умным лицом и шелковистой русой бородой.
— Коли тебе это нужно для твоей науки, то ты и делай, а
потом, может, и нам пригодится, — заметил он и говорил потом крестьянам, что с
моими опросами все ладно.
Короче сказать, «привоз» определился довольно точно.
Но продажа, начавшаяся на другой день, представляла некоторые затруднения.
Торгующие красным товаром сами еще не знали, на сколько они продали. В день храмового
праздника молодые крестьянки просто брали лавки приступом. Каждая из них,
продавши немного самотканого полотна, теперь покупала ленту, ситцу, цветной
головной платок для себя, шейный платок для мужа и небольшие гостинцы для
стариков и ребятишек, оставшихся дома. Что касается до тех, кто торговал
посудой, пряниками, скотом или пенькой, то они (в особенности же старухи) сразу
определяли сумму.
Хорошо торговала, бабушка? — задавал я вопрос.
— Грех жаловаться. Что бога гневить! Почти все уж
продала.
И из маленьких итогов, которые они мне давали, у меня
в записной книжке в общем складывались суммы в десятки тысяч рублей. Только
один пункт остался не выясненным. Под палящим солнцем стояли сотни баб. Каждая
принесла на продажу кусок самотканого холста, очень тонкого. Десятки
покупателей с цыганскими лицами и ястребиными глазами шныряли в толпе, покупая
холст. Эти сделки я мог определить лишь приблизительно при помощи Василия
Иванова.
Я тогда не философствовал над своим опытом и просто радовался,
что он удался. Но здравый смысл и способность быстрого русского крестьянина,
выяснившиеся мне в эти два дня, произвели на меня глубокое впечатление.
Впоследствии, когда мы занимались революционной пропагандой в народе, я нередко
удивлялся тому, что мои товарищи, получившие гораздо более демократическое
воспитание, чем я, не знали, как приступиться к крестьянам или фабричным. Они
пытались подделаться под народный говор, вводили много так называемых народных
оборотов, но этим делали свою речь более непонятной.
Ничего подобного не требуется, когда говоришь или же
пишешь для народа. Великорусский крестьянин отлично понимает интеллигентного
человека, если только последний не начиняет свою речь иностранными словами.
Крестьянин не понимает лишь отвлеченных понятий, если они не пояснены
наглядными примерами. Вообще я убедился из опыта, что нет такого вопроса из
области естественных наук или социологии, которого нельзя бы изложить совершенно
понятно для крестьян и вообще для деревенского населения всех стран. Требуется
только, чтобы вы сами совершенно ясно понимали, о чем вы говорите, и говорили
просто, исходя из наглядных примеров. Главное отличие между образованным и
необразованным человеком то, что второй не может следить за цепью
умозаключений. Он улавливает первое, быть может, и второе; но третье уже
утомляет его, если он еще не видит конечного вывода, к которому вы стремитесь.
Впрочем, как часто то же самое мы видим и в образованных людях.
Вынес я еще одно впечатление из этой юношеской работы,
хотя оформил его лишь впоследствии. По всей вероятности, оно удивит не одного
читателя. Я имею в виду дух равенства, крайне определенно выраженный не только
в русских крестьянах, но вообще в деревенском населении всех стран. Мужик
может рабски повиноваться помещику или полицейскому чиновнику; он подчиняется
беспрекословно их воле, но он отнюдь не считает их высшими людьми. Через
минуту тот же крестьянин будет с барином разговаривать как равный с равным,
если речь пойдет о сене или об охоте. Во всяком случае никогда я не наблюдал в
русском крестьянине того подобострастия, ставшего второй натурой, с которым
маленький чиновник говорит о своем начальнике или лакей о своем барине.
Крестьянин слишком легко подчиняется силе, но не поклоняется ей.
В то лето я возвратился из Никольского в Москву необычным
путем. Тогда железная дорога между Калугой и Москвой еще не существовала, а был
некто «Козел», державший род почтовых дилижансов между обоими городами. Наши,
конечно, никогда не ездили таким образом: на то были свои лошади и экипажи. Но
отец, чтобы избавить мачеху от двойного путешествия, полушутливо предложил
мне поехать дилижансом «на Козле». Я с радостью ухватился за это предложение.
Мачеха довезла меня до Калуги, а оттуда я отправился с козловским тарантасом. В
тарантасе нас было всего четыре человека: очень толстая купчиха, я да еще купец
с мещанином на переднем сиденье. Путешествие оказалось чудное. Прежде всего я
путешествовал сам (мне шел всего шестнадцатый год), а затем купчиха запаслась
для трехдневного путешествия громадной корзиной с припасами и все время
угощала меня всевозможными пирожками, печеньями и фруктами.
Но больше всего у меня запечатлелся один вечер. Мы
остановились на постоялом дворе в большом селе. Старая купчиха заказала для
себя самовар, а я отправился бродить по улицам. Мое внимание обратила белая
харчевня, и я зашел туда. За столами, покрытыми белыми скатертями, сидели
крестьяне и распивали чай. Заказал и я себе пару.
Все было для меня ново. Село было не господское, а казенных крестьян, сравнительно зажиточных, так как в селе было развито тканье полотна. За столами шел тихий, спокойный разговор; лишь иногда раздавался смех. Кто-то спросил меня, откуда я, куда еду, и скоро у меня завязался разговор с десятком крестьян об урожае в наших местах и о погоде, о сене. Затем мне стали задавать различные вопросы. Крестьяне желали знать все о Петербурге, а в особенности о ходивших тогда слухах о близости воли. И на меня повеяло каким-то особенно теплым чувством простоты, сердечности и сознания равенства — чувством, которое я всегда испытывал впоследствии среди крестьян. Ничего особенного не случилось в этот вечер, так что я даже себя спрашиваю, стоит ли упоминать о нем. А между тем теплая, темная ночь, спустившаяся на деревню, маленькая харчевня, тихая беседа крестьян, их пытливые расспросы о сотне предметов, лежащих вне круга их обычной жизни,— все это сделало то, что с тех пор бедная белая харчевня стала для меня привлекательнее богатого, модного ресторана.