V.
Бал в честь Николая I. — Назначение в пажи
На восьмом году в моей жизни произошло событие,
определившее, как пойдет мое дальнейшее воспитание. Я не знаю в точности по
какому случаю, но полагаю, что по поводу двадцатипятилетия со дня вступления на
престол Николая I в Москве подготовлялся грандиозный бал. Двор должен был
прибыть в старую столицу, и московское дворянство решило ознаменовать событие
костюмированным балом, в котором детям предстояло принять видное участие.
Решено было, что приветствовать императора должны все различные народности,
входящие в состав империи. Как у нас, так и у соседей шли большие
приготовления. Для нашей мачехи был приготовлен замечательный русский костюм.
Так как отец был военным, то, разумеется, он должен был явиться в мундире; но
те из наших родственников, которые не служили, не менее дам
были заняты приготовлением русских, греческих, кавказских, монгольских и других
костюмов. Когда московское дворянство дает бал государю, бал должен отличаться
необыкновенной пышностью. Нас с братом считали слишком молодыми, чтобы принять
участие в торжестве.
Но в конце концов я попал-таки на бал. Наша мать была
очень дружна с Назимовой, женой генерала, который был впоследствии виленским
генерал-губернатором. Назимовой, очень красивой женщине, предстояло явиться в
сопровождении восьмилетнего сына, в великолепном костюме персидской царицы.
Соответственно и сын должен был быть в очень богатом костюме, перехваченном поясом,
украшенным драгоценными каменьями. Но мальчик заболел как раз перед балом, и
Назимова решила, что один из сыновей ее лучшего друга лучше всего заменит
больного. Нас с Сашей позвали к Назимовой, чтобы примерить костюм. Он оказался
короток для Александра, который был выше меня ростом; но мне костюм пришелся
как раз впору. Решено было, что изображать персидского царевича буду я.
Громадный зал московского дворянского собрания был
наполнен гостями. Каждому из детей вручили жезл с гербом одной из шестидесяти
губерний Российской империи. На моем жезле значился орел, парящий над голубым
морем, что, как я узнал впоследствии, изображало герб Астраханской губернии.
Нас выстроили в конце громадного зала; затем мы попарно направились к возвышению,
на котором находились император и его семья. Когда мы подходили, то
расходились направо и налево и выстроились таким
образом в один ряд перед возвышением. Тогда по данному нам приказанию мы
склонили все жезлы с гербами перед Николаем... Апофеоз самодержавия вышел очень
эффектным. Николай был в восторге. Все провинции преклонялись перед верховным
правителем. Затем мы, дети, стали медленно уходить в глубь залы.
Но тут произошло некоторое замешательство; засуетились
камергеры в расшитых золотом мундирах, и меня вывели из рядов. Мой дядя князь
Гагарин, одетый тунгусом (я не мог наглядеться на его кафтан из тонкой замши,
на его лук и на колчан, наполненный стрелами), поднял меня на руки и поставил
на платформу перед царем.
Не знаю, потому ли, что я был самый маленький в процессии,
или потому, что мое круглое лицо с кудрями казалось особенно потешным под
высокой смушковой шапкой, но Николай пожелал видеть меня на платформе. Мне
потом сказали, что Николай, любивший всегда казарменные остроты, взял меня за
руку, подвел к Марии Александровне (жене наследника), которая тогда ждала
третьего ребенка, и по-солдатски сказал ей: «Вот каких молодцов мне нужно!» Эта
острота, конечно, заставила Марию Александровну покраснеть. Во всяком случае я очень хорошо помню, как Николай спросил: хочу ли я
конфет? На что я ответил, что хотел бы иметь крендельков, которые нам подавали
к чаю в торжественных случаях. Николай подозвал лакея и высыпал полный поднос
крендельков в мою высокую шапку.
— Я отвезу их Саше, — сказал
я Николаю.
В конце концов
фельдфебелеобразный брат Николая Михаил, имевший репутацию остряка,
ухитрился-таки заставить меня заплакать.
— Когда ты пай-дитя, тебя гладят вот так, — сказал он
и провел своею большою рукою по моему лицу сверху вниз. — Когда же ты шалишь,
тебя гладят вот эдак, и он провел рукой вверх, сильно нажимая нос, который и
без того проявлял уже наклонности расти кверху. На
моих глазах показались слезы, которые я напрасно старался удержать. Дамы, впрочем,
заступились за меня. Добрая Мария Александровна взяла меня под свое
покровительство. Она усадила меня рядом с собою на высокий с золоченой спинкой
бархатный стул. Мне говорили впоследствии, что я скоро заснул, положив голову ей на колени, а она не вставала с места во
все время бала. Помню я также, что родные, когда мы дожидались кареты, гладили
меня по голове, целовали и говорили: «Петя, ты назначен пажем!», на что я
отвечал: «Я не паж, я домой хочу», и очень был озабочен моей шапкой, в которой
лежали предназначенные для Саши крендельки.
Не знаю, много ли их досталось Саше, но помню, что он
крепко обнял меня, когда ему сказали, что я беспокоился о шапке.
Быть записанным в кандидаты в Пажеский корпус
считалось тогда большой милостью. Николай редко ее оказывал московскому
дворянству. Отец мой был в восторге и мечтал уже о той блестящей карьере,
которую сделает при дворе сын; а мачеха, когда она потом рассказывала про это
событие, никогда не забывала прибавить: «А все это потому, что я его
благословила перед балом!»
Назимова была в восторге и заказала акварельный
портрет, на котором она изображена в персидском костюме и я рядом с ней.
Через год решилась также судьба Александра. В Петербурге
праздновался юбилей Измайловского полка, в котором отец служил в молодости. Раз
ночью, когда в доме все спали глубоким сном, у ворот остановилась, гремя
колокольчиками, тройка. Выскочил из кибитки фельдъегерь и громко крикнул:
«Отпирайте! Приказ от государя императора!..»
Можно легко себе представить, какой ужас нагнало на
весь дом это ночное посещение Отец, дрожа, накинул халат и спустился в кабинет.
«Военный суд, разжалование в солдаты» мерещилось тогда
каждому офицеру. То было ужасное время. Оказалось, однако, что Николай просто
пожелал иметь имена всех сыновей офицеров, когда-либо служивших в Измайловском
полку, чтобы распределить мальчиков по военно-учебным заведениям, если это еще
не было сделано. С этой целью и послали из Петербурга в Москву курьера, который
днем и ночью стучался в дома всех бывших офицеров Измайловского полка.
Дрожащей рукой отец записал, что его старший сын
Николай уже учится в Первомосковском кадетском корпусе, что младший сын Петр —
кандидат в Пажеский корпус и что остался лишь средний сын Александр, который
еще не поступил в военно-учебное заведение. Через
несколько недель пришла бумага, извещавшая отца о «монаршей
милости». Александра повелевалось определить в орловский кадетский корпус. Отцу
стоило немало хлопот и денег, чтобы добиться позволения определить Александра
в московский кадетский корпус. Новая «милость» была оказана только ввиду того,
что старший сын уже учится в этом корпусе.
Таким образом, по воле Николая I нам обоим предстояло получить военное воспитание, хотя через несколько лет мы возненавидели военную службу по причине ее нелепости. Но Николай бдительно следил за тем, чтобы все сыновья дворян, кроме хворых, избирали военную карьеру. Таким образом, к великому утешению отца, мы все трое должны были стать офицерами.