IV.
Мадам
Бурман. — Ульяна. — Пулэн. Изучение французского языка и древней истории. —
Воскресные развлечения. — Страсть к театру
Два года после смерти матери отец мой женился во
второй раз. Он уже, было, высмотрел красивую невесту из богатой семьи, когда
судьба его решилась иначе. Раз утром, когда отец сидел еще в халате, вбежали
перепуганные слуги и возвестили о прибытии генерала Тимофеева, начальника
шестого армейского корпуса, в котором служил отец. Любимец Николая I был
ужасный человек. За ошибку на параде он мог отдать приказ запороть солдата до
полусмерти. Он мог разжаловать офицера и сослать в Сибирь, если бы встретил его
на улице с расстегнутыми крючками высокого, тугого воротника. У Николая слово
генерала Тимофеева значило все. В это утро генерал, который до тех пор никогда
не бывал у нас, явился самолично, чтобы посватать отцу племянницу жены девицу
Елизавету Марковну Карандино, одну из дочерей адмирала Черноморского флота, —
говорят, очень красивую тогда девицу, с правильным греческим профилем. Отец
согласился, и вторая свадьба, как и первая, была отпразднована с большою
торжественностью.
— Вы, молодые, ничего не понимаете в этих делах,
заканчивал всегда отец, когда он впоследствии с непередаваемым тонким юмором
рассказывал мне эту историю. — Знаешь ли ты, что в то время значило
«корпусный»? А вдруг сам он, одноглазый черт, приехал сватом. Конечно,
приданого было всего большой сундук, набитый бабьими тряпками, да еще сидит на
нем крепостная девка Марфа, черная, как цыганка.
Я решительно ничего не помню об этом событии. Припоминается
лишь большая гостиная в богато убранном доме, а в этой гостиной молодая
привлекательная дама, с слишком острыми южными глазами, заигрывает с нами,
повторяя: «Видите, какая веселая мамаша будет у вас!» На что Саша и я,
насупившись, отвечали: «Наша мама улетела на небо!» Мы с недоверчивостью
относились к такой слишком большой живости.
До свадьбы отца мы жили во флигеле нашего дома под
надзором мадам Бурман. Но как только свадьба была сыграна — тоже в какой-то
аристократической церкви и с «корпусным» за посаженого отца, — все в доме
переменилось, и для нас началась новая жизнь. Дом продали и купили другой,
который омеблировали совершенно заново. Исчезло все, что могло бы напомнить
мать: ее портреты, рисунки, вышиванье. Напрасно молила мадам Бурман оставить ее
в доме и обещала посвятить себя всецело ребенку, которого ожидала мачеха, ее
рассчитали.
— Не хочу иметь у себя никого из дома Сулимы!
говаривала мачеха. Она порвала все связи с нашими дядьями, тетками и бабушкой.
Ульяну назначили ключницей и выдали за Фрола, которого сделали дворецким.
Старший брат, Коля, учился в кадетском корпусе в Москве и жил там. Он мог бы
приезжать домой каждую субботу, но его ухитрялись брать только на долгие
праздники — на рождество и на пасху, а лето он проводил в лагерях. Старшая
сестра Лена, которая была всего только годом моложе Коли, но на шесть лет
старше Саши, была в институте и по тогдашним правилам могла быть отпущена домой
только в самом экстренном случае, например по случаю смерти бабушки, и то
всего на несколько часов в сопровождении классной дамы.
Так мы поэтому и остались вдвоем: брат Саша, который
был всего на шестнадцать месяцев старше меня, и я. С ним мы выросли, с ним мы
сроднились. С ним и после мы были вместе до тех пор, пока судьба не разбросала
нас по тюрьмам и ссылкам. Чтобы учить нас, приставили дорогого
француза-гувернера мосье Пулэна и наняли задешево русского студента Н. П.
Смирнова. Во многих домах в Москве были тогда французы-гувернеры, обломки
наполеоновской великой армии. Пулэн тоже принадлежал к ней и только что
закончил воспитание младшего сына романиста Загоскина. В Старой Конюшенной
Сережа Загоскин считался таким благовоспитанным молодым человеком, что отец
мой, не колебаясь, пригласил Пулэна за высокую по тому времени плату в 600 рублей
в год.
Пулэн явился со своей охотничьей собакой Трезором,
наполеоновским кофейником, французскими учебниками и стал править нами и
крепостным Матвеем, которого приставили нам в прислуги. Его план воспитания был
очень прост. Разбудив нас, он варил себе кофе, который пил в своей комнате. В
то время как мы приготовляли уроки, он очень тщательно занимался своим туалетом:
зачесывал свои седые волосы так, чтобы скрыть расползавшуюся плешь, надевал
фрак, прыскал себя и вытирал одеколоном, а затем вел нас вниз поздороваться с
родителями. Отца и мачеху обыкновенно заставали за утренним кофе. Подойдя к
ним, мы повторяли официальным тоном:
— Bonjour, mon cher papa.
— Bonjour, ma chere maman.
Затем мы целовали руки.
Мосье Пулэн выделывал очень сложный элегантный пируэт,
произнося:
— Bonjour, monsieur le prince.
— Bonjour, madame la princesse.
Выполнив все это, мы немедленно уходили к себе наверх.
Эта церемония повторялась каждое утро.
Затем начиналось наше учение. Мосье Пулэн вместо
фрака облачался в халат, надевал на голову кожаную шапочку, погружался в кресло
и говорил: «Скажите урок».
Мы сказывали «наизусть» от одного места, отмеченного
нам ногтем, до другого. Мосье Пулэн принес с собою памятную не одному поколению
русских мальчиков и девочек грамматику Ноэля и Шапсаля, книжку французских
вокабул, всемирную историю в одном томике и всеобщую географию, тоже в одной
книжке. Мы должны были вызубрить грамматику, вокабулы, историю и географию. С
грамматикой, начинавшейся знаменитой фразой: «Что такое грамматика? —
Искусство правильно читать и писать», с грамматикой, говорю, дело обходилось
благополучно. Но к несчастью, история начиналась с предисловия, в котором
перечислялись все выгоды, проистекающие из знания этой науки. С первыми предложениями
дело шло довольно гладко. Мы твердили: «Государь находит в истории примеры
великодушия, чтоб следовать им при управлении своим народом; полководец
изучает по ней благородное искусство ратного дела...» Но как только дело
доходило до юриспруденции, все портилось. «Юрисконсульт находит в истории...»,
но что именно находит он, мы так и не могли узнать. Трудное слово
«юрисконсульт» портило все. Как только мы добирались до него, мы
останавливались.
— На колени, gros pouff* (это ко мне), — восклицает
Пулэн. — На колени, grand dada** (это по адресу брата). — И мы становились на колени
и обливались слезами, тщетно стараясь выучить, что находит юрисконсульт в
истории.
* Толстячок.
**
Лошадка.
Это предисловие дорого нам обошлось! Мы уже выучили
про римлян. Мы бросали, «как Брен», палки на чашки весов, когда Ульяна
отвешивала рис. Подражая Курцию, мы — для спасения отчизны — прыгали в бездну
со стола; но мосье Пулэн все еще время от времени возвращал нас к предисловию
и ставил на колени все из-за того же юрисконсульта. Нужно ли удивляться после
этого, что и я, и мой брат возымели непреодолимое отвращение к юриспруденции!
Не знаю, что стало бы с географией, если бы в книжке
мосье Пулэна тоже было предисловие. К счастью, первые двадцать страниц были
вырваны (я думаю, эту великую услугу оказал нам Сережа Загоскин). В силу этого
наши уроки начались прямо с двадцать первой страницы, со слов: «Из рек,
орошающих Францию...»
Должен сознаться, что дело не всегда кончалось
наказанием — на колени. В классной имелась также розга, к которой и прибегал
мосье Пулэн, когда на прогресс в предисловии или же в диалогах о добродетели и
благопристойности не было больше надежды. В таких случаях мосье Пулэн доставал
розгу с высокого шкафа, схватывал которого-нибудь из нас, расстегивал штанишки
и, захватив голову под свою левую руку, начинал хлестать нас этой розгой. Мы,
конечно, стремились ускользнуть из-под его ударов, и тогда в комнате начинался
отчаянный вальс под мерный свист его розги.
Эти вальсы просто в отчаяние приводили сестру Лену, когда
она вышла из Екатерининского института и была поселена внизу, в комнате под
нами. Так что она раз не вытерпела и, услыхав наш плач, стремительно вбежала в
слезах в кабинет к отцу. Она горько стала упрекать его за то, что он отдал нас
мачехе, которая сдала нас на произвол «отставному французскому барабанщику».
— Конечно,— кричала она в слезах, — здесь некому
заступиться за них; но я не могу видеть, как барабанщик обращается с моими
братьями.
Отец был захвачен врасплох и смешался. Он сначала стал
бранить Лену, но кончил тем, что похвалил за любовь к братьям. После этого
вальс стал повторяться гораздо реже, но розга долгое время все еще хранилась в
большом шкафу, хотя Пулэн ограничивался только тем, что иногда снимал ее и,
поднося к нашим носам, выкрикивал: «Нюк! нюк!» (нюхай). Вскоре розга
сохранялась лишь для того, чтобы внушить Трезорке правила благопристойности.
Покончив с тяжелыми учительскими обязанностями, мосье
Пулэн мгновенно преображался; пред нами был уже не свирепый педагог, а веселый
товарищ. После завтрака он водил нас на прогулку, и здесь не было конца его рассказам.
Мы болтали, как птички. Хотя мы не забирались с Пулэном дальше первых страниц
синтаксиса, но мы скоро научились «правильно говорить». Мы стали думать по-французски.
Когда же он продиктовал нам полкниги о мифологии (он исправлял ошибки по книге,
никогда не пытаясь даже объяснить, почему слово должно быть писано так, а не
иначе), то мы постигли также, как «правильно писать» по-французски.
После обеда мы занимались с учителем русского языка,
студентом юридического факультета Московского университета. Он обучал всем
«русским» предметам: грамматике, арифметике и т. п. В те годы серьезное учение
еще не начиналось. Одновременно он диктовал нам ежедневно по странице из
истории, и таким образом мы на практике быстро научились совершенно правильно
писать по-русски.
Наше лучшее время бывало по воскресеньям, когда все
наши, кроме детей, отправлялись на обед к генеральше Тимофеевой. Порой
случалось также, что отпуск получали в этот день Пулэн и Николай Павлович
Смирнов. В таком случае мы оставались на попечении Ульяны. Наскоро пообедав, мы
отправлялись в парадный зал, куда скоро являлась и молодежь из горничных.
Затевались всевозможные игры: в жмурки, в коршуна и т. д. Затем мастер на все
руки Тихон являлся со скрипкой. Начиналась пляска: не скучные, мерные танцы под
управлением танцмейстера француза «на резиновых ножках» (танцы, конечно,
входили в программу нашего воспитания), а живой танец — не урок. Пар двадцать
кружилось в разные стороны, но это было лишь вступлением к еще более
оживленному казачку. Тихон тогда вручал скрипку одному из стариков и начинал
вывертывать ногами такие мудреные фигуры, что в дверях показывались повара и
даже кучера, желавшие поглядеть на любезный их сердцу танец.
В девять часов за нашими посылалась большая карета.
Тихон, вооружившись щеткой, ползал по паркету, чтобы восстановить опять его
девственный блеск. В доме воцарялся образцовый порядок. И если бы нас с братом
на другой день подвергли самому строгому опросу, мы не обмолвились бы ни словом
о развлечениях предыдущего вечера. Мы ни за что не выдали бы никого из слуг
точно так же, как никто из них не выдал бы нас.
Раз, в воскресенье, мы с братом играли одни в большой
зале и набежали на подставку, поддерживавшую дорогую лампу. Лампа разбилась
вдребезги. Немедленно же дворовые собрали совет. Никто не упрекал нас. Решено
было, что на другой день рано утром Тихон на свой страх и ответственность
выберется потихоньку, побежит на Кузнецкий мост и там купит такую же лампу. Она
стоила пятнадцать рублей — для дворовых громадная сумма. Но лампу купили, а нас
никто никогда не попрекнул даже словом.
Когда я думаю теперь о прошлом и в моей памяти
восстают все эти сцены, я припоминаю также, что во время игр мы никогда не
слыхали грубых слов; не видали мы также в танцах ничего такого, чем теперь
угощают даже детей в театре. В людской, промеж себя, дворовые, конечно,
употребляли неприличные выражения. Но мы были дети, ее дети, и это охраняло нас
от всего худого.
В те времена детей не заваливали такой массой игрушек,
как теперь. Собственно говоря, их у нас почти вовсе не имелось, и мы вынуждены
были прибегать к нашей собственной изобретательности. С другой стороны, мы с
братом рано приобрели вкус к театру. Впечатление, произведенное масленичными
балаганами, с их представлениями сражений и разбойников, продолжалось недолго:
мы сами предостаточно играли в казаков и разбойников. Но в Москву прибыла
балетная звезда первой величины Фанни Эльслер, и мы увидали ее. Когда отец
покупал билет в театр, то брал всегда лучшую ложу, не жалея денег; но зато он
хотел, чтобы за эти деньги наслаждалась вся семья. Взяли и меня, несмотря на
то, что я был тогда очень мал. Фанни Эльслер произвела на меня такое глубокое
впечатление грациозностью, воздушностью и изяществом всякого движения, что с
тех пор танцы, относящиеся скорее к области гимнастических упражнений, чем
искусства, никогда меня не интересовали.
Нечего и говорить, что «Гитану, испанскую цыганку»,
балет, в котором Эльслер участвовала, мы решили поставить дома, то есть
содержание балета, а не танцы. У нас была готовая сцена: дверь из спальни в
классную закрывалась занавесью. Несколько стульев полукругом и кресло для мосье
Пулэна составили зрительный зал и царскую ложу. Публику мы легко собрали: тут
были Ульяна, русский учитель и две-три горничные. Мы решили во что бы то ни
стало поставить две сцены: ту, в которой цыгане привозят в табор маленькую
Гитану в тачке, и ту, где Гитана в первый раз появляется на сцене, спускается с
пригорка и переходит по мосту через ручей, в котором отражается ее образ.
Зрители тогда стали бешено аплодировать, и мы решили, что рукоплескания были
вызваны отражением в ручье.
Для роли Гитаны мы выбрали одну из самых маленьких
девочек в девичьей. Ее оборванное пестрядинное платье не составляло
препятствия. Перевернутый стул вполне заменил тачку. Но ручей! Из двух кресел и
гладильной доски портного Андрея мы соорудили мост, а из куска синей китайки —
ручей. Для получения отражения мы пустили в ход маленькое круглое зеркало,
перед которым брился Пулэн; но, сколько мы ни старались, отражения во весь рост
не получалось. После многих неудачных попыток мы должны были отказаться от
опытов с зеркалом. Но мы упросили Ульяну, чтобы она поступила так, как будто
бы видела отражение в ручье, и аплодировала бы громко. Таким образом, в конце
концов мы сами начали верить, что, быть может, что-нибудь и видно в самом деле.
Расиновская «Федра» — или по крайней мере последний
акт трагедии — сходила тоже очень не дурно, а именно Саша прекрасно
декламировал звучные стихи:
«A peine nous sortions des portes
de Trezene».
А я сидел совершенно неподвижно во все время
трагического монолога, возвещавшего мне о смерти сына, до тех пор, покуда,
согласно книжке, я должен был подать реплику:
«Oh, dieux!».
Но что бы мы ни играли, все наши представления
неизменно заканчивались адом. Мы тушили все свечи, кроме одной, которую ставили
за прозрачный экран, намазанный суриком, что должно было изображать пламя. Мы с
братом затем прятались и принимались отчаянно выть, как осужденные грешники.
Ульяна не любила поминать черта к ночи и пугалась; но я задаю себе вопрос, не
содействовало ли это слишком конкретное представление ада — при помощи сальной
свечки и листа бумаги — тому, что мы с братом уже в раннем возрасте освободились
от страха геенны огненной. Наше представление было слишком реально, чтобы не
пробудить скептицизма.
Вероятно, я был еще очень мал, когда увидел знаменитых московских актеров Щепкина, Садовского и Шумского в «Ревизоре» и в «Свадьбе Кречинского». Тем не менее я живо помню не только все выдающиеся сцены в обеих комедиях, но даже интонацию наших великих актеров реалистической школы: их игра так сильно запечатлелась во мне, что, когда я впоследствии видел те же пьесы в Петербурге в исполнении актеров французской декламаторской школы, я не мог выносить их. Я сравнивал этих актеров с Щепкиным и Садовским, установившими мой вкус в драматическом искусстве. Это наводит меня, кстати, на мысль, что родители, желающие воспитать в детях художественный вкус, должны их брать изредка в театр смотреть хороших актеров в хороших пьесах, а не так называемые детские пантомимы.