ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДЕТСТВО
I.
Старая Конюшенная
Москва — город медленного исторического роста. Оттого
различные ее части так хорошо сохранили до сих пор черты, наложенные на них
ходом истории. Замоскворечье, с его широкими сонными улицами и однообразными,
серыми, невысокими домами, ворота которых накрепко заперты и днем и ночью,
осталось поныне излюбленным местом купечества и твердыней суровых,
деспотических, преданных форме старообрядцев. Кремль и теперь еще является
твердыней государства и церкви. Громадная площадь пред ним, застроенная
тысячами лавок и лабазов, с незапамятных времен представляла настоящую
торговую толчею и до сих пор является сердцем внутренней торговли обширной
империи. На Тверской и Кузнецком мосту издавна сосредоточены
главные модные магазины, тогда как заселенные мастеровым людом Плющиха и
Дорогомилово сохранили те самые черты, которыми отличалось их буйное население
во времена московских царей. Каждая часть составляет сама по себе
отдельный мирок, со своей собственной физиономией, и живет своей особой жизнью.
Даже склады и мастерские, тяжело нагруженные вагоны и паровозы железных дорог,
когда последние вторглись в древнюю столицу, и те сосредоточились отдельно, в
особых центрах, на окраинах старого города.
И из всех московских частей, быть может, ни одна так
не типична, как лабиринт чистых, спокойных и извилистых улиц и переулков,
раскинувшийся за Кремлем между Арбатом и Пречистенкой, и известный под
названием Старой Конюшенной.
Около пятидесяти лет назад тут жило и медленно
вымирало старое московское дворянство, имена которого часто упоминаются в
русской истории до Петра I. Эти имена исчезли мало-помалу, уступив место именам
новых людей — «разночинцев», призванных на службу основателем русской империи.
Чувствуя, что его оттеснили при петербургском дворе, родовитое дворянство удалитесь
на покой либо в Старую Конюшенную, либо в свои
живописные подмосковные. Оттуда оно глядело с некоторым презрением и с тайной
завистью на пеструю толпу, занявшую высшие правительственные должности в новой
столице на берегах Невы.
В молодые годы большинство из них тоже пытало счастье
на государственной, большею частью военной, службе; но в силу тех или других
причин вскоре оставляло ее, не добравшись до высоких чинов. Наиболее
счастливые (мой отец был в числе их) получали какую-нибудь покойную почетную
службу в родном городе; большинство же просто выходило в отставку. [Но в какой бы дальний угол России их ни забрасывала служба,
родовитые дворяне все как-то ухитрялись доживать старые годы в собственном доме
в Старой Конюшенной, вблизи той самой церкви, где их когда-то крестили и где
отпевали их родителей. Церквей в этой части Москвы множество; все они со множеством главок, на которых непременно красуется
полумесяц, попираемый крестом. Одни из этих церквей
раскрашены в красный цвет, другие — в желтый, третьи — в белый или коричневый,
и каждого тянуло именно к своей — желтой или зеленой — церкви. Старики
любили говорить: «Здесь меня крестили, здесь отпевали мою матушку. Пусть и меня будут здесь отпевать».]
Старые корни пускали новые побеги. Некоторые
из них более или менее отличались в различных концах России; иные приобретали
более роскошные, в новом стиле, дома в других частях Москвы или в Петербурге; но
истинной представительницей рода считалась все та же ветвь, какое бы ни было ее
положение в родственном древе, вторая жила возле зеленой, желтой, розовой или
коричневой церкви, ставшей дорогой по семейным событиям. К старомодному
представителю рода относились с большим уважением, хотя, должен сознаться, не
без некоторой примеси легкой иронии, даже те молодые представители рода,
которые покинули свой город и сделали блестящую карьеру в гвардии или же при
дворе: старик являлся для молодых олицетворением древности рода и его традиций.
В этих тихих улицах, лежащих в стороне от шума и суеты
торговой Москвы, все дома были очень похож друг на друга. Большею частью они
были деревянные, с ярко-зелеными железными крышами; у всех фасад с колоннами,
все выкрашены по штукатурке в веселые цвета. Почти все дома строились в один
этаж, с выходящими на улицу семью или девятью большими светлыми окнами. На
улицу выходила «анфилада» парадных комнат. Зала, большая, пустая и холодная, в
два-три окна на улицу и четыре во двор, с рядами стульев по стенкам, с лампами
на высоких ножках и канделябрами по углам, с большим роялем у стены; танцы, парадные обеды и место
игры в карты были ее назначением.
Затем гостиная тоже в три окна, с неизменным диваном
и круглым столом в глубине и большим зеркалом над диваном. По бокам дивана —
кресла, козетки, столики, а между окон — столики с узкими зеркалами во всю
стену. Все это было сделано из орехового дерева и обито шелковой материей.
Всегда вся мебель была покрыта чехлами. Впоследствии даже и в
Старой Конюшенной стали появляться разные вычурные
«трельяжи», стала допускаться фантазия в убранстве гостиных. Ни в годы нашего
детства фантазии считались недозволенными, и все гостиные были на один лад. За
большою гостиною шла маленькая гостиная с цветным фонарем у потолка, с дамским
письменным столом, на котором никто никогда не писал, но на котором зато было
расставлено множество всяких фарфоровых безделушек. А за маленькой гостиной —
уборная, угольная комната с громадным трюмо, перед которым дамы одевались,
едучи на бал, и которое было видно всяким входившим в гостиную в глубине
«анфилады». Во всех домах было то же самое, единственным позволительным
исключением допускалось иногда то, что «маленькая гостиная» и уборная комната
соединялись вместе в одну комнату. За уборной, под прямым углом, помещалась
спальня, а за спальней начинался ряд низеньких комнат; здесь были «девичьи»,
столовая и кабинет. Второй этаж допускался лишь в мезонине, выходившем на
просторный двор, обстроенный многочисленными службами: кухнями, конюшнями,
сараями, погребами и людскими. Во
двор вели широкие ворота, и на медной доске над калиткой значилось
обыкновенно: «Дом поручика или штаб-ротмистра и кавалера такого-то». Редко
можно было встретить «генерал-майора»
или соответственный гражданский чин. Но если на этих улицах стоял более
нарядный дом, обнесенный золоченой решеткой с железными воротами, то на доске,
наверное, уже значился «коммерции советник» или «почетный гражданин» такой-то.
То был народ непрошеный, втершийся в квартал и поэтому не признаваемый
соседями.
Лавки в эти улицы не допускались, за исключением разве
мелочной или овощной лавочки, которая ютилась в деревянном домике,
принадлежавшем приходской церкви. Зато на углу уже, наверное, стояла
полицейская будка, у дверей которой днем показывался сам будочник, с алебардой
в руках, чтобы этим безвредным оружием отдавать честь проходящим офицерам. С
наступлением же сумерек он вновь забирался в свою темную будку, где занимался
или починкой сапог, или же изготовлением какого-нибудь особенно забористого нюхательного табака, на который предъявлялся
большой спрос со стороны пожилых слуг из соседних домов.
Жизнь текла тихо и спокойно, по крайней мере на посторонний взгляд, в этом Сен-Жерменском
предместье Москвы. Утром никого нельзя было встретить на улицах. В полдень
появлялись дети, отправлявшиеся под надзором гувернеров-французов или
нянек-немок на прогулку по занесенным снегом бульварам. Попозже можно было
видеть барынь в парных санях с лакеем на запятках, а то в старомодных —
громадных и просторных, на высоких, висячих рессорах — каретах, запряженных
четверкой, с форейтором впереди и двумя лакеями на
запятках. Вечером большинство домов было ярко освещено; а так как ставни не
запирались, то прохожие могли любоваться играющими в
карты или же танцующими. В те дни «идеи» еще не были в ходу: еще не пришла та
пора, когда в каждом из этих домов началась борьба между «отцами и детьми»,
борьба, которая заканчивалась или семейной драмой, или ночным посещением жандармов.
Пятьдесят лет назад никто не думал ни о чем подобном. Все было тихо и спокойно,
по крайней мере на поверхности.
В этой Старой Конюшенной родился я в 1842 году; здесь
прошли первые пятнадцать лет моей жизни. Отец продал дом, в котором родился я и
где умерла наша мать, и купил другой; потом продал и этот, и мы несколько зим
прожили в наемных домах, покуда отец не нашел третий, по своему вкусу, в
нескольких шагах от той самой церкви, в которой его крестили и отпевали его
мать.
И все это было в Старой Конюшенной. Мы оставляли ее только, чтобы проводить лето в нашей деревне.