ДОПОЛНЕНИЕ

Появление этой книги на французском языке (в 1909 г.) ожи­вило во Франции и в России интерес к роли «округов» и «секций» Парижа во время великой революции. Уже Мишле, понимая роль народа в этом перевороте и не переоценивая значения в нем зако­нодательных учреждений, указал на то, что делали округа и сек­ции для развития революционной деятельности, а также на то, как неизбежно было торжество термидорской контрреволюции, когда независимость парижских секций была уничтожена Комитетом об­щественного спасения.

Позднее, в 1862—1881 гг., один реакционный историк террора, Мортимер Терно, занявшись изучением архивных документов, ка­савшихся истории Парижа в 1792—1795 гг., обнародовал несколько весьма интересных материалов, подтверждавших значение секций в революции.

Затем Сигизмунд Лакруа в своих введениях к изданным под его редакцией материалам, касавшимся Парижской коммуны, вы­сказал ряд весьма верных мыслей относительно федеративного ха­рактера революционной организации Парижа. И наконец, в 1898г. вышла небольшая, но чрезвычайно интересная книга молодого уче­ного Эрнеста Мелье, в которой на основании архивных материа­лов была указана роль секций в политических и отчасти экономи­ческих движениях во время революции.

Этими трудами, в особенности книгой Мелье, я и воспользо­вался в своем очерке о Французской революции.

К сожалению, преобладание государственнических, централизаторских идей, развивавшееся в исторической науке за последнее время, было причиной того, что названные исследования прошли незамеченными как во Франции, так и у нас. «Труд Мелье, — пи­шет проф. Н. И. Кареев, — несмотря на новизну своей темы (и, прибавлю я, на серьезность ее обработки), почему-то оставался ма­лоизвестным, т. е. о нем как-то совсем не писали и вообще на него очень мало ссылались».

Теперь взгляд на «секции» и «дистрикты» начинает, однако, ме­няться. Во Франции проф. Олар предложил проф. Брэшу за­няться изучением секций и помог ему выполнить эту работу, и в результате получился громадный труд в 1250 страниц мелкого шрифта, полный новых данных, посвященный деятельности секций и Парижской коммуны, преимущественно политической, за пять месяцев 1792 г.* Следующие полтора года жизни революционной Коммуны и секций потребуют, вероятно, по крайней мере еще од­ного или двух таких же томов.

* La Commune au Dix Aout 1792. Etude sur I'histoire de Paris du 20 Juin au 2 decembre 1792, par F. Braesch. Paris, 1911.

Всякий, кто ознакомится с этим обширным трудом, увидит, что я не только не преувеличил политическую роль секций, но мог бы выставить ее еще рельефнее, если бы писал после выхода книги Брэша.

С другой стороны, в России проф. Н. И. Кареев тоже занялся изучением роли парижских секций и уже напечатал несколько ра­бот по этому вопросу*.

* В 1912 г. он издал в «Записках» нашей Академии наук несколько новых материалов, касающихся секции, найденных им в парижских архивах; кроме того, он выпустил: 1) небольшую книгу «Парижские секции времен Фран­цузской революции» (СПб., 1911), где вкратце изложена книга Мелье и дано несколько новых выписок из архивных данных; 2) две статьи «Поли­тические выступления парижских секции в эпоху революции» (Русское богатство, ноябрь и декабрь 1912), где он вкратце изложил некоторые главы из книги Брэша, и 3) первую серию новой работы «Беглые заметки по экономической истории Франции в эпоху революции» (СПб, 1913), где он говорит, между прочим, и о книге Брэша.

Приступая к изданию русского перевода «Великой французской революции», я имел в виду воспользоваться новыми исследова­ниями Брэша и другими, а также недавно изданными во Франции документами, касающимися экономических выступлений револю­ции, чтобы дополнить и расширить сказанное мною в тексте по этим двум предметам.

Но русское издание, печатаясь в Лондоне, настолько запоздало выходом, что в данную минуту я вынужден отказаться от этой мысли, тем более что при быстром накоплении новых материалов нескольких страниц было бы уже недостаточно.

Кроме роли секций, есть еще один вопрос, по поводу которого я намеревался сказать несколько слов в ответ на замечание проф. Н. И. Кареева и Е. В. Тарле, который специально занимался за­коном о максимуме*. Оба упрекают меня за мои отзывы об этом законе, и на это я отвечу в нескольких словах.

* Тарле Е. В. Рабочий класс во Франции в эпоху революции, ч. 1—2. СПб., 1909, 1911.

Отзывов, враждебных закону о максимуме, высказанных со сто­роны жирондистов, защищавших неограниченное право буржуазии на эксплуатацию голодного народа, можно, конечно, набрать очень много. Но для историка они так же малоубедительны, как доводы, приводившиеся в России против сельской общины партией «Мос­ковских ведомостей», остзейскими дворянами и вообще всеми, жаж­давшими «дешевых рук» для развития фабрик и обработки поме­щичьих имений. Историк, ознакомившийся с действительно ужас­ным положением Франции в неурожайные — вернее, голодные — годы, 1788—1793, при тогдашней бедности страны и при войне, ра­зорявшей страну, не может не видеть, что установление макси­мальной цены на жизненные припасы представилось в этих усло­виях явной необходимостью.

Оттого ее требовали уже наказы 1789 г., и даже буржуазный экономист Неккер высказывался за таксу на хлеб. Некоторые го­рода, как, например, Гренобль, уже в 1789 г. самовольно вводили ее. С тех пор каждый год требования таксы на все необходимое для жизни раздавались все громче и громче повсеместно; и во мно­гих местах таксы на припасы вводились самовольно, особенно по мере того как разгоралась война. Я уверен поэтому, что никто из изучивших реальную жизнь Франции в эти годы не усомнится, что случись теперь в стране гораздо более богатой, чем тогдашняя Франция, такое же сочетание обстоятельств (неурожаи, миллионы нищих и война на всех границах, сухопутных и морских), макси­мальная такса на припасы явится такой же неизбежной необходи­мостью, какой она явилась во Франции.

Зная из документов, в каком положении была Франция в те годы и до какого ужасного положения дошла Англия к концу напо­леоновских войн; зная, с другой стороны, как даже такая богатая страна, как современная Англия, живет даже теперь, так сказать, изо дня в день, не имея в запасе больше, чем на три месяца хлеба для своих жителей, и на шесть недель сырья для своих фабрик; кроме того, видя недавно, как во время такой сравнительно не­большой войны, как Бурская война, спекуляция подняла цены на все предметы первой и второй необходимости (съестные припасы, уголь, кожи и т. д.), — зная это, вполне понимаешь, почему закон о максимальных ценах на жизненные продукты был признан необ­ходимым, несмотря на протесты жаждавшей наживы буржуазии.

Но, говоря о максимуме, я указал еще нечто другое; а именно, что, подобно всякой другой полицейской мере, такса на хлеб, мясо и т. д. вовсе не разрешала вопроса о том, как жить городам, чем кормиться бедному городскому населению. И когда это стало ясно в 1793 г., когда обнаружилось бессилие таксации продуктов, тогда у более смелых, не буржуазных революционеров стала вырабаты­ваться новая мысль — о национализации обмена, об обобществлении национальной торговли всем тем, что не представляет (в данное время) предметов роскоши. А из этой мысли родилась другая мысль, коммунистического характера, — мысль, что предме­том спекулятивной торговли может быть только излишек, а отнюдь не то, что необходимо для жизни всех граждан данной страны.

Этот факт потому очень важен, что всякий, кто вдумается в про­исхождение социалистических теорий XIX в. и ознакомится с дей­ствительной — не легендарной — историей их зарождения и разви­тия, тот неизбежно сам увидит родовую преемственность между со­циалистическими теориями 30-х и 40-х годов и воззрениями, выска­занными более крайними революционерами в 1793 и 1794 гг.

Брайтон

июнь 1914.