ДОПОЛНЕНИЕ
Появление этой книги на французском языке (в 1909 г.)
оживило во Франции и в России интерес к роли «округов» и «секций» Парижа во
время великой революции. Уже Мишле, понимая роль народа в этом перевороте и не
переоценивая значения в нем законодательных учреждений, указал на то, что
делали округа и секции для развития революционной деятельности, а также на то,
как неизбежно было торжество термидорской контрреволюции, когда независимость
парижских секций была уничтожена Комитетом общественного спасения.
Позднее, в 1862—1881 гг., один реакционный историк
террора, Мортимер Терно, занявшись изучением архивных документов, касавшихся
истории Парижа в 1792—1795 гг., обнародовал несколько весьма интересных
материалов, подтверждавших значение секций в революции.
Затем Сигизмунд Лакруа в своих введениях к изданным
под его редакцией материалам, касавшимся Парижской коммуны, высказал ряд
весьма верных мыслей относительно федеративного характера революционной
организации Парижа. И наконец, в 1898г. вышла небольшая,
но чрезвычайно интересная книга молодого ученого Эрнеста Мелье, в которой на
основании архивных материалов была указана роль секций в политических и
отчасти экономических движениях во время революции.
Этими трудами, в особенности книгой Мелье, я и
воспользовался в своем очерке о Французской революции.
К сожалению, преобладание государственнических,
централизаторских идей, развивавшееся в исторической науке за последнее время,
было причиной того, что названные исследования прошли незамеченными как во
Франции, так и у нас. «Труд Мелье, — пишет проф. Н. И. Кареев, — несмотря на новизну
своей темы (и, прибавлю я, на серьезность ее обработки), почему-то оставался малоизвестным,
т. е. о нем как-то совсем не писали и вообще на него очень мало ссылались».
Теперь взгляд на «секции» и «дистрикты» начинает,
однако, меняться. Во Франции проф. Олар предложил проф. Брэшу заняться
изучением секций и помог ему выполнить эту работу, и в результате получился
громадный труд в 1250 страниц мелкого шрифта, полный новых данных, посвященный
деятельности секций и Парижской коммуны, преимущественно политической, за пять
месяцев 1792 г.* Следующие полтора года жизни революционной Коммуны и секций
потребуют, вероятно, по крайней мере еще одного или
двух таких же томов.
* La Commune au Dix Aout 1792.
Etude sur I'histoire de Paris du 20 Juin au 2 decembre 1792, par F. Braesch. Paris, 1911.
Всякий, кто ознакомится с этим обширным трудом,
увидит, что я не только не преувеличил политическую роль секций, но мог бы
выставить ее еще рельефнее, если бы писал после выхода книги Брэша.
С другой стороны, в России проф. Н. И. Кареев тоже занялся изучением роли парижских секций и уже
напечатал несколько работ по этому вопросу*.
* В 1912 г. он издал в «Записках» нашей Академии наук несколько новых
материалов, касающихся секции, найденных им в парижских архивах; кроме того, он
выпустил: 1) небольшую книгу «Парижские секции времен Французской революции»
(СПб., 1911), где вкратце изложена книга Мелье и дано несколько новых выписок
из архивных данных; 2) две статьи «Политические выступления
парижских секции в эпоху революции» (Русское богатство, ноябрь и декабрь 1912),
где он вкратце изложил некоторые главы из книги Брэша, и 3) первую серию новой
работы «Беглые заметки по экономической истории Франции в эпоху революции»
(СПб, 1913), где он говорит, между прочим, и о книге Брэша.
Приступая к изданию русского перевода «Великой
французской революции», я имел в виду воспользоваться новыми исследованиями
Брэша и другими, а также недавно изданными во Франции документами, касающимися
экономических выступлений революции, чтобы дополнить и расширить сказанное
мною в тексте по этим двум предметам.
Но русское издание, печатаясь в Лондоне, настолько
запоздало выходом, что в данную минуту я вынужден отказаться от этой мысли, тем
более что при быстром накоплении новых материалов нескольких страниц было бы
уже недостаточно.
Кроме роли секций, есть еще один вопрос, по поводу
которого я намеревался сказать несколько слов в ответ на замечание проф. Н. И.
Кареева и Е. В. Тарле, который специально занимался законом о максимуме*. Оба
упрекают меня за мои отзывы об этом законе, и на это я отвечу в нескольких
словах.
* Тарле Е. В.
Рабочий класс во Франции в эпоху революции, ч. 1—2. СПб., 1909, 1911.
Отзывов, враждебных закону о максимуме, высказанных со
стороны жирондистов, защищавших неограниченное право буржуазии на эксплуатацию
голодного народа, можно, конечно, набрать очень много. Но для историка они так
же малоубедительны, как доводы, приводившиеся в России против сельской общины
партией «Московских ведомостей», остзейскими дворянами и вообще всеми, жаждавшими
«дешевых рук» для развития фабрик и обработки помещичьих имений. Историк,
ознакомившийся с действительно ужасным положением Франции в неурожайные —
вернее, голодные — годы, 1788—1793, при тогдашней бедности страны и при войне,
разорявшей страну, не может не видеть, что установление максимальной цены на
жизненные припасы представилось в этих условиях явной необходимостью.
Оттого ее требовали уже наказы 1789 г., и даже
буржуазный экономист Неккер высказывался за таксу на хлеб. Некоторые города,
как, например, Гренобль, уже в 1789 г. самовольно вводили ее. С тех пор каждый
год требования таксы на все необходимое для жизни раздавались все громче и
громче повсеместно; и во многих местах таксы на припасы вводились самовольно, особенно по мере того как разгоралась война. Я уверен поэтому, что никто из изучивших реальную жизнь
Франции в эти годы не усомнится, что случись теперь в стране гораздо
более богатой, чем тогдашняя Франция, такое же сочетание обстоятельств
(неурожаи, миллионы нищих и война на всех границах, сухопутных и
морских), максимальная такса на припасы явится такой же неизбежной необходимостью,
какой она явилась во Франции.
Зная из документов, в каком положении была Франция в
те годы и до какого ужасного положения дошла Англия к концу наполеоновских
войн; зная, с другой стороны, как даже такая богатая страна, как современная
Англия, живет даже теперь, так сказать, изо дня в день, не имея в запасе
больше, чем на три месяца хлеба для своих жителей, и на шесть недель сырья
для своих фабрик; кроме того, видя недавно, как во время
такой сравнительно небольшой войны, как Бурская война, спекуляция подняла цены
на все предметы первой и второй необходимости (съестные припасы, уголь, кожи
и т. д.), — зная это, вполне понимаешь, почему закон о максимальных ценах на
жизненные продукты был признан необходимым, несмотря на протесты жаждавшей
наживы буржуазии.
Но, говоря о максимуме, я указал еще нечто другое; а
именно, что, подобно всякой другой полицейской мере, такса на хлеб, мясо и т.
д. вовсе не разрешала вопроса о том, как жить городам, чем кормиться бедному городскому
населению. И когда это стало ясно в 1793 г., когда обнаружилось бессилие
таксации продуктов, тогда у более смелых, не буржуазных революционеров стала
вырабатываться новая мысль — о национализации обмена, об обобществлении
национальной торговли всем тем, что не представляет (в данное время) предметов
роскоши. А из этой мысли родилась другая мысль, коммунистического
характера, — мысль, что предметом спекулятивной торговли может быть только излишек,
а отнюдь не то, что необходимо для жизни всех граждан данной страны.
Этот факт потому очень важен, что всякий, кто
вдумается в происхождение социалистических теорий XIX в. и ознакомится с действительной
— не легендарной — историей их зарождения и развития, тот неизбежно сам
увидит родовую преемственность между социалистическими теориями 30-х и 40-х
годов и воззрениями, высказанными более крайними революционерами в 1793 и 1794
гг.
Брайтон
июнь 1914.