LXVIII

ДЕВЯТОЕ ТЕРМИДОРА. ТОРЖЕСТВО РЕАКЦИИ

Если у Робеспьера было множество поклонников, доходивших даже до обоготворения своего героя, то у него не было также недостатка во врагах, глубоко его ненавидевших. Эти враги поль­зовались всем, чем могли, чтобы возбудить враждебное к нему отношение, приписывая ему все ужасы террора. Они не пропустили также случая представить его в смешном свете, впутав его в нелепые россказни одной полупомешанной на мистицизме старухи, Катерины Тео, которую ее почитатели называли «матерью господа».

Но не личная вражда была, конечно, причиной гибели Робес­пьера. Его падение потому было неизбежно, что он представлял собой правительственную систему, которая уже шла к роковой гибели. Пройдя через свое восходящее время, продолжавшееся вплоть до августа или сентября 1793 г., революция вступила с тех пор в свой нисходящий фазис. Теперь она переживала фазис яко­бинского строя власти, лучшим выразителем которого был Робес­пьер. Но этот строй, не имея перед собой будущего, не мог удер­жаться. Власть неизбежно должна была перейти к «людям порядка и сильной власти», которые только и ждали случая покончить с революционным «беспорядком»; они выжидали минуту, когда им можно будет свергнуть террористов-монтаньяров, не вызывая вос­стания в Париже.

Тогда с полной ясностью обозначилось все зло, происшедшее из того, что революция в своей экономике основалась на обогащении отдельных личностей. Революция должна стремиться к благу всех, иначе она неизбежно будет задавлена теми самыми, кого она обо­гатит на счет всего народа. Всякий раз, когда революция совер­шает переход состояний из рук в руки, она должна была бы это делать не а пользу отдельных личностей, а в пользу групп, сооб­ществ, обнимающих весь народ. Между тем Французская револю­ция поступила как раз наоборот. Земли, которые она конфисковала у духовенства и дворянства, она отдала частным людям, тогда как они должны были перейти сельским и городским обществам, потому что в былые времена эти земли принадлежали народу и только в силу исторического насилия стали частной собственностью. Раз они выходили из частного владения, их следовало вернуть народу.

Но, руководясь государственными и буржуазными целями, Учредительное и Законодательное собрания, а за ними и Конвент, отняв земли помещиков, монастырей и церкви и обратив их в го­сударственную казну, решили продавать их отчасти отдельным крестьянам, но больше всего отдельным людям из среднего со­словия.

Легко вообразить себе, какой грабеж начался, когда эти земли, представлявшие собой ценность от 10 до 15 млрд. франков, были пущены в продажу в несколько лет на условиях, особенно выгод­ных для покупателей; причем покупателям стоило только снискать милость новых местных властей, чтобы всячески еще улучшить эти условия. Так создались на местах «черные банды» скупщиков и спекуляторов, о которые разбивалась вся энергия комиссаров Конвента.

И тогда понемногу зловредное влияние этих скупщиков, под­держиваемых всеми спекуляторами в Париже, интендантами армии и местными грабителями, стало подниматься вверх, до Конвента, где честных монтаньяров одолевали ловкие дельцы — les profiteurs, как их тогда называли. В самом деле, что могли честные люди противопоставить этим ордам грабителей. Раз секции Парижа были парализованы и «бешеные» были уничтожены, на кого могли опе­реться честные люди из «горцев»? Правые были, конечно, против них, а центр Конвента уже тогда получил характерное прозвище «болота», или «брюха»! Тут-то и заседали чаявшие «порядка» ловкие дельцы.

Победа, одержанная войсками республики 8 мессидора (26 июня) при Флерюсе над соединенными силами австрийцев и англичан и закончившая на этот год кампанию в северной Фран­ции, а также успехи, одержанные республикой в Пиренеях со сто­роны Альп и на Рейне, и, наконец, прибытие во Францию тран­спорта с хлебом из Америки (причем пришлось пожертвовать глав­ными военными кораблями) — самые эти успехи становились доводами в устах «умеренных» против революции. «К чему теперь революционное правительство, — говорили они, — раз война закан­чивается? Пора положить конец правлению революционных коми­тетов и патриотических обществ. Пора закончить революцию и вернуться к законному порядку!»

Но террор, который все приписывали Робеспьеру, отнюдь не утихал, а скорее еще усиливался. 3 мессидора (21 июня) Герман, «комиссар при гражданских администрациях, полиции и судах», внес в Комитет общественного спасения доклад, испрашивая разре­шение произвести следствие о заговорах внутри тюрем, и в этом докладе он грозил всеобщим избиением заключенных, говоря, что «потребуется, может быть, внезапно очистить тюрьмы». Комитет общественного спасения разрешил ему произвести такое следствие, и тогда начались ужасные бойни: ряды повозок каждое утро везли под гильотину десятки мужчин, женщин и подростков, и жителям Парижа эти бойни скоро стали противнее сентябрьских убийств. Им не видно было конца, и происходили они посреди балов, кон­цертов и увеселений всякого рода разбогатевшей буржуазии. Мало того, казни сопровождались всевозможными безобразиями и куте­жами роялистской молодежи, которая с каждым днем все смелее овладевала улицей.

Все чувствовали, что так дела не могут продолжаться, и «уме­ренные» вместе с роялистами пользовались этим в Конвенте. Дантонисты, жирондисты, члены «болота» смыкали свои ряды и со­средоточивали свои усилия на одном: для начала — свержение Робеспьера и прекращение террора! А с тех пор как Комитету общественного спасения удалось обезличить секции, бывшие до того истинными очагами революционных народных движений, на­строение умов в Париже так понизилось, что контрреволюция могла уже надеяться на успех.

К тому же 5 термидора (23 июля) Генеральный совет Ком­муны, руководимый теперь Клодом Пайяном, личным другом и по­клонником Робеспьера, еще более подорвал авторитет Коммуны в глазах народа, сделав постановление, совершенно несправедливое по отношению к рабочим. Несмотря на то что цены на все припасы страшно поднялись вследствие пониженного курса ассигнаций, Со­вет Коммуны велел обнародовать во всех 48 секциях Парижа мак­симум заработной платы, установленный законом о максимуме, которой должны были довольствоваться рабочие. Коммуна, та­ким образом, теряла последние симпатии в народе. Что же каса­ется до Комитета общественного спасения, то он уже был непопу­лярен в секциях, так как он уничтожил, как мы видели, их неза­висимость и присвоил себе право самовольно назначать членов их комитетов.

Минута, стало быть, была самая подходящая, чтобы совершить государственный переворот.

Робеспьер медлил. Он ничего не предпринимал, и только 21 мес­сидора (9 июля) открыл он свой поход против заговорщиков. Перед тем за неделю он уже жаловался в Клубе якобинцев на войну, которая велась лично против него. Он даже напал — слегка, впрочем, — на Барера; на того самого Барера, который до того времени всегда был послушным орудием в руках его группы, когда нужно было нанести сильный удар ее соперникам в Конвенте. Два дня спустя он решился напасть открыто, тоже в Якобинском клубе, на Фуше, комиссара Конвента, террориста, за его жестокое пове­дение в Лионе. Он добился даже того, что клуб решил предать Фуше своему суду.

26 мессидора (14 июля) началась открытая война, так как Фуше отказался явиться на суд Якобинского клуба и открыто выступил против Робеспьера. Напав же на Барера, Робеспьер тем самым вооружил против себя двух других членов Комитета обще­ственного спасения из крайних республиканцев, Колло д'Эрбуа д Бийо-Варенна, равно как и двух могучих членов Комитета обще­ственной безопасности, Вадье и Вуллана, которые часто виделись с Барером и действовали с ним заодно по делам о заговорах в тюрьмах.

Тогда все влиятельные члены левой в Конвенте, т. е. Тальен, Барер, Вадье, Вуллан, Бийо-Варенн, Колло д'Эрбуа, Фуше, почув­ствовав над собой угрозу, соединились против «триумвиров» тер­рористов, т. е. Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона. Что же касается до умеренных, Барраса, Ровера, Тирьона, Куртуа, Бурдона и др., которые хотели бы избавиться не только от Робеспьера и Сен-Жюста, но и от всех крайних монтаньяров, т. е. также от Колло, Бийо, Барера, Вадье и др., то они, вероятно, решили, что для на­чала лучше сосредоточить нападение на робеспьеровской группе. Они понимали, что если справятся с ней, им нетрудно будет спра­виться и с остальными.

Гроза разразилась в Конвенте 8 термидора (26 июля 1794 г.). Она не была неожиданностью, так как зала Конвента была битком набита зрителями. Робеспьер в очень обработанной речи напал на Комитет общественной безопасности, обвиняя его в интриге против Конвента. Он защищал в данном случае самого себя и Кон­вент от клеветы. Он оправдывался от обвинения в стремлении к диктатуре и не щадил своих соперников, не исключая даже Камбона: он говорил о нем, а также о Малларме и Рамеле словами, заимствованными у «бешеных», т. е. называл их фельянами, ари­стократами и плутами.

Все ждали заключений его речи, и когда он дошел до них, то всем стало ясно, что в сущности он требовал только усиления власти для себя и своей группы. Никаких новых взглядов, никакой новой программы! Перед Конвентом стоял просто человек прави­тельства, требовавший усиления власти, чтобы карать врагов его власти.

«Где средство против этого зла? — говорил он в своем заклю­чении. — Наказать изменников; назначить новых людей в канце­лярии Комитета общественной безопасности; очистить этот Ко­митет и подчинить его Комитету общественного спасения: очи­стить также и этот Комитет; установить единство в правительстве под верховной властью Конвента, представляющего центр власти и высший суд».

Тогда все поняли, что он только требовал больше власти для своего триумвирата, чтобы направить ее против Колло и Бийо, против Тальена и Барера, Камбона и Карно, Вадье и Вуллана. Заговорщикам правых партий оставалось только радоваться. Они могли все предоставить Тальену, Бийо-Варенну и другим монтанья­рам, которые ради самозащиты постараются свергнуть Робеспьера.

В тот же вечер Якобинский клуб покрыл рукоплесканиями речь Робеспьера и яростно отнесся к Колло д'Эрбуа и Бийо-Варенну. В клубе поднимался даже вопрос о том, чтобы идти с ору­жием против Комитетов общественного спасения и общественной безопасности. Все ограничилось, однако, одними речами: Якобин­ский клуб и раньше никогда не был центром действия.

Зато в ту же ночь Бурдон и Тальен заручились поддержкой правых и, по-видимому, сговорились с ними не давать на завтра Робеспьеру и Сен-Жюсту говорить с трибуны. Действительно, на следующий день, 9 термидора, как только Сен-Жюст начал читать свой доклад, очень умеренный, надо сказать, в своих заключениях, так как докладчик требовал только пересмотра правительственной организации, Бийо-Варенн и Тальен не дали ему читать. Они тре­бовали ареста «тирана», т. е. Робеспьера, и их крики: «Долой ти­рана!» — были подхвачены всем «Болотом». Робеспьеру точно так же не дали сказать ни слова и после очень бурной сцены Кон­вент велел его арестовать вместе с его братом, Сен-Жюстом, Кутоном и Леба. Их отвели в четыре различные тюрьмы.

Тем временем Анрио, начальник национальной гвардии, в со­провождении двух адъютантов и нескольких конных жандармов скакал по направлению к Конвенту; но два члена Конвента, увидав его на улице Сент-Оноре, велели его арестовать шестерым из сопро­вождавших его жандармов, что и было ими исполнено.

Генеральный совет коммуны собрался только в шесть часов вечера. Он выпустил прокламацию к народу, приглашая его вос­стать против Барера, Колло д'Эрбуа, Бурдона, Амара, и послал Кофингаля освободить Робеспьера и его друзей, которые, так пола­гал Совет, должны были содержаться при Комитете общественной безопасности. Но там их не оказалось; Кофингаль нашел только Анрио, которого и освободил. Что же касается до Робеспьера, то его перевели сперва из Конвента в Люксембург, где тюремщики его не приняли; и тогда он вместо того, чтобы идти в ратушу, где заседала Коммуна, и броситься смело в восстание, направился в администрацию полиции, где и оставался в бездействии. Сен-Жюст и Леба, освобожденные из тюрем, пришли в Коммуну; Ро­беспьер же не хотел трогаться, и Кофингаль едва заставил его под­чиниться требованию Коммуны и направиться в ратушу. Он при­шел туда только в восемь часов вечера.

Совет Коммуны поднимал восстание; но оказалось, что секции вовсе не стремились восставать против Конвента, вероятно потому, что их звали к бунту во имя тех, кого они обвиняли в казни своих любимцев Шометта и Эбера, в смерти Жака Ру, в удалении Паша и в уничтожении независимости секций. Впрочем, народ Парижа должен был также чувствовать, что революция умирает и что люди, из-за которых Совет Коммуны звал народ к бунту, не пред­ставляли собой никакого нового начала в народной революции.

Наступила полночь, а секции и не думали восставать. Во всех секциях царило несогласие, говорит Луи Блан, так как их граждан­ские комитеты не были согласны с их революционными комитетами и общими собраниями. Те 14 секций, которые решили повиноваться Коммуне, ничего не предпринимали, а 18 секций, из которых 6 были в самом центре города, вокруг ратуши, были против по­становления Коммуны. Члены секции Гравилье, к которой некогда принадлежал Жак Ру, составили даже главное ядро одной из двух колонн, направившихся по приказанию Конвента против го­родской ратуши*.

* Секции, говорил Эрнест Мелье, «уже не повелевали своими комитетами, а следовали за ними, причем секционные комитеты состояли из членов, зависевших только от Комитетов Конвента — общественного спасения и обще­ственной безопасности. Вся политика шла помимо секций... Дошли до того, что даже запретили им называться первичными собраниями избирателей-20 флореаля II года (9 мая 1794 г.) национальный агент Коммуны Пайян, заменивший Шометта, предупредил секции, что при революционном прави­тельстве первичных собраний не полагается... Он, следовательно, напоминал им, что их отречение от политики должно быть полное» (Mellie Е. Les sec­tions de Paris pendant la Revolution. Paris, 1898, p. 151, 152). Рассказав, скольким последовательным «очищениям» должны были подвергнуться сек­ции, чтобы угодить Клубу якобинцев (ibid., p. 53), Мелье заключил такими словами: «Мишле, стало быть, был прав, когда говорил, что в эту пору общие собрания секций были уже местными и что вся власть перешла к рево­люционным комитетам, которые сами тоже не высказывали большой жизнен­ности» (ibid., p. 154, 166). 9 термидора, как убедился в этом Мелье из архивных документов, почти во всех секциях революционные комитеты были в сборе и ждали приказаний правительства (ibid., p. 169). Нечего, стало быть, удивляться, что секции не тронулись против заговорщиков термидорского переворота.

Конвент тем временем объявил инсургентов и самую Коммуну «вне закона», и когда этот декрет был прочтен на площади Гревы, санониры Анрио, стоявшие здесь без всякого дела, разошлись поодиночке. Площадь перед ратушей таким образом опустела, и в ратушу вступила без боя вооруженная колонна секций Гравилье и Арси. Тогда один молодой жандарм, который первым вошел в залу, где находились Робеспьер и его друзья, выстрелил в Ро­беспьера из пистолета и раздробил ему челюсть.

Самый центр сопротивления — городская ратуша — был таким образом захвачен без всякого сопротивления со стороны инсур­гентов. Леба убил себя; Робеспьер-младший решил покончить с собой и бросился из окна третьего этажа: Кофингаль взялся за Анрио, обвиняя его в трусости, и выбросил его из окна; Сен-Жюст и Кутон дали себя арестовать.

На другое утро после простого удостоверения личности все были казнены в числе 21 человека; но раньше чем привезти их на Площадь революции, их долго возили по улицам под оскорбления контрреволюционной толпы. Высший «свет», собравшийся в пол­ном составе на это зрелище, ликовал еще более, чем в день казни эбертистов. Окна на пути процессии телег, везших революционеров на казнь, нанимались за баснословные цены. Дамы восседали в этих окнах в праздничных нарядах.

Реакция восторжествовала. Революции наступил конец.

Здесь и мы остановимся, не вдаваясь в описание оргий реакци­онного террора, начавшихся после 9 термидора, ни в описание двух попыток бунта против реакции: прериальского движения III года и заговора Бабефа в IV году.

Противники террора, те, которые постоянно говорили о мило­сердии, показали, что о милосердии они хлопотали только для себя и для своих сторонников. Без малейшего промедления они казнили всех видных сторонников свергнутых ими монтаньяров. За три дня, т. е. 10, 11 и 12 термидора (28, 29 и 30 июля) казнено было 103 монтаньяра. Доносы, исходившие из буржуазии, сыпались без конца, и гильотина работала без отдыха — на пользу реакции. С 9 термидора по 1 прериаля, т. е. менее чем в 10 месяцев, 73 представителя Конвента были приговорены к смерти или аре­стованы, тогда как 73 жирондиста вернулись в Конвент.

Теперь наступил черед «истинных» «государственных» людей. Закон о максимуме цен был отменен, вследствие чего начался ужасный торговый кризис, во время которого биржевая спекуля­ция на ассигнациях и бумагах достигла невероятных размеров. Буржуазия ликовала, как она ликовала после июньских дней в 1848 г. и после майских дней 1871 г. «Золотая молодежь», орга­низованная Фрероном, хозяйничала на улицах Парижа, тогда как рабочие, видя, что революция побеждена, вернулись в свои тру­щобы, обсуждая шансы следующего восстания.

Они действительно попробовали снова восстать 12 жерминаля III года (1 апреля 1795 г.) и 1 прериаля (20 мая), требуя хлеба и конституции 1793 г. Предместья дружно поднялись; но буржуа­зия уже успела организовать свои силы. «Последние мон­таньяры» — Ромм, Бурбот, Дюруа, Субрани, Гужон и Дюкенуа были приговорены к смерти военным судом — Революционный три­бунал был уничтожен — и казнены.

С тех пор буржуазия вполне овладела революцией, и нисходя­щий фазис продолжался. Реакция вскоре стала открыто роялист­ской. Члены Золотой армии уже не скрывались: они носили серый кафтан шуанов* с зелеными или синими отворотами и убивали всех тех, кого они называли «террористами», т. е. республиканцев. Убийства совершались гуртом и в розницу. Тех, кто способствовал чем бы то ни было казни короля или его аресту в Варение, ука­зывали роялистам, и жизнь им делалась совершенно невозможной.

* Шуанами назывались отряды, сражавшиеся в Вандее.

В провинции, особенно на юге, «роты Иисуса», «роты солнца» и другие роялистские организации мстили огулом. В Лионе, Эксе, Марселе убивали в тюрьмах тех, кто был сторонником и участником революции. «Почти каждая местность южной Франции имела свое 2 сентября», — говорит Минье; конечно, роялистское второе сентября. И рядом с огульным истреблением члены «обществ Иисуса» и «солнца» вели истребление в розницу. В Лионе, когда они встречали революционера, обреченного ими на смерть, но до тех пор уцелевшего, они убивали его тут же на улице и бросали его труп в Рону. Так же поступали роялисты в Тарасконе.

Волна реакции поднималась все выше и выше, и наконец 4 брю­мера IV года (26 октября 1795 г.) Конвент разошелся. Ему насле­довала Директория, которая и подготовила сперва—Консульство, а затем — Империю. Директория — это была вакханалия буржуа­зии, тратившей в безумной роскоши состояния, нажитые во время революции и особенно во время термидорской реакции. Действи­тельно, если до 9 термидора революция выпустила около 8 млрд. ассигнаций, термидорская реакция ухитрилась в 15 месяцев выпу­стить их на совсем невероятную сумму 30 млрд. Легко представить себе, какие состояния наживали ловкие дельцы благодаря этим массам денежных знаков, пущенных в обращение.

Еще раз попробовали революционеры-коммунисты в IV году (май 1796 г.) под предводительством Бабефа поднять восстание, подготовленное их тайным обществом; но их арестовали раньше, чем восстание успело вспыхнуть. Точно так же кончилась неуда­чей их попытка поднять лагерь в Гренелле в ночь 23 фрюктидора IV года (9 сентября 1796 г.). Бабеф и Дарте были приговорены к смерти и убили себя ударами кинжала (7 прериаля V года) раньше казни. Но и роялисты тоже потерпели неудачу 18 фрюкти­дора V года (4 сентября 1797 г.); вследствие чего Директория продержалась еще года два, до 18 брюмера VIII года (9 ноября 1799 г.).

В этот день бывший ярый санкюлот Наполеон Бонапарт сделал свой государственный переворот, и народное представи­тельство было уничтожено генералом, за которого стояла армия. Война, длившаяся уже семь лет, дошла таким образом до своего логического заключения. 28 флореаля XII года (18 мая 1804 г.) Наполеон был провозглашен императором, и война возобновилась, после чего продолжалась еще с короткими перерывами вплоть до 1815 г.