LXII

НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ. МЕТРИЧЕСКАЯ СИСТЕМА. НОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ. АНТИРЕЛИГИОЗНОЕ ДВИЖЕНИЕ

Посреди всех этих бурных столкновений революционеры не упускали из вида великого вопроса о народном образовании. На­против того, они старались положить основание образованию всего французского народа на началах равенства. Громаднейшая предварительная работа была даже выполнена в этом направлении Законодательным собранием и Конвентом, как это видно из доку­ментов Комитета народного образования, недавно изданных Дж. Гильомом*. В Конвенте был прочитан замечательный доклад об образовании, написанный Мишелем Лепелетье (найденный после его смерти), и Конвент принял ряд мер для введения трехстепен­ного образования: в первоначальных, «центральных» и специаль­ных школах.

* Proces-verbaux du Comite d'instruction publique de I'Assemblee Legislative. Proces-verbaux du Comite d'instruction publique de la Convention nationale, Publ. et annot par, J, Guillaume. Paris, 7 vol., 1889—1907.

Но самым прекрасным научным памятником этой эпохи рево­люции была выработанная французскими учеными и введенная Конвентом метрическая система мер и весов. Этой системой не только вводилось в нашу жизнь и науку десятичное подразделение Всех мер, линейных, поверхности, объема и веса, соответствующее десятичной системе наших чисел, что уже позволяло ввести пора­зительное упрощение в преподавание математических наук и во­обще помогало развитию математического мышления; этой систе­мой достигалось нечто гораздо большее. Основной мере всей этой системы — метру — была дана длина, которую, если она когда-нибудь затеряется, как затерялись меры египтян, греков и римлян, легко будет восстановить во всякое время с очень большой точ­ностью, зная размеры земного шара. Это уже открывало новые горизонты уму и вносило известный дух систематичности в наши знания. Но, кроме того, установив простые отношения между ме­рами длины, поверхности, объема и веса, метрическая система под­готовляла, заранее приучая к ней умы, великую победу наук, со­вершившуюся в XIX в., — утверждение единства всех физических сил, единства всей природы.

Новый республиканский календарь был естественным последст­вием метрической системы. Он был выработан целой группой уче­ных и был принят Конвентом после двух докладов Ромма, проч­тенных 20 сентября и 5 октября 1793 г., и доклада Фабра д'Эглантина, прочтенного 24 ноября*. Он вводил в летоисчисление новую эру, которая начиналась со дня провозглашения республики во Франции, т. е. с 22 сентября 1792 г., который был вместе с тем днем осеннего равноденствия. Новый календарь отказывался также от христианской недели. Воскресенье исчезало. Праздничным днем становился десятый день декады**.

* «Республиканский год» делился на 12 месяцев, по 30 дней каждый, имена которых были найдены очень удачно Фабром д'Эглантином: вандемьер, брюмер и фример (от сбора винограда, туманов и холода) для осени, про­должающейся от 22 сентября до 20 декабря; нивоз, плювиоз и вантоз (снег, дождь и ветер) для зимы, от 21 декабря до 20 марта; жерминаль, флореаль и прериаль (прозябание, цветение, луга) для весны, от 21 марта до 18 июня; мессидор, термидор и фрюктидор (жатва, жара, фрукты) для лета, от 19 июня до 16 сентября. Пять дополнительных дней, назван­ных санкюлодитами, заключали год. Каждый месяц делился на три десятидневия, или декады, и дни назывались примиди, дуоди, триоди и т. д. (1-й, 2, 3-й. и т. д.), причем праздничный день был декади, десятый день.

** Восстановление астрономического факта в новом календаре было, конечно, прекрасной идеей (помещение, однако, всех пяти дополнительных дней в конце года не так удачно), и имена месяцев были прекрасно выбраны; но помимо предубеждений, которые должны были возникнуть из-за того, что новый календарь возвеличивал революцию, весьма вероятно, что замена семидневной недели (представляющей четверть лунного месяца) десяти­дневной декадой, слишком длинной для наших привычек, была и будет пре­пятствием распространению этого календаря.

Принятие Конвентом нового календаря, устранявшего из жизни христианский календарь, неизбежно придало смелости тем, кто бо­ролся против католической церкви и ее служителей, считая их са­мой сильной поддержкой далеко еще не свергнутого королевского и феодального строя. Опыт, сделанный революцией с католическим духовенством, которое присягнуло конституции и тем не менее бо­ролось против нее всякими средствами, доказал невозможность привлечь духовенство на сторону прогрессивных идей. Поэтому мысль о том, что следует исключить из государственного бюджета жалованье священникам и предоставить уплату их содержания са­мим верующим, неизбежно возникла перед революцией. Уже в но­ябре 1792 г. Камбон поднял этот вопрос в Конвенте. Но Конвент три раза решал удержать оплачиваемую государством и подчинен­ную государству национальную церковь, хотя в то же время при­нимал самые суровые меры против священников, противившихся революции.

Карательные законы, изданные против непокорных священни­ков, были очень суровы. Сперва были изгнаны из Франции все священники, отказавшиеся принять присягу конституции; начи­ная же с 18 марта 1793 г. назначена была смертная казнь тем, кто будет замешан в беспорядках, вызванных набором, а также тем, кто изгнан из Франции, но будет заарестован на территории рес­публики. 21 октября 1793 г. еще более суровые законы были из­даны против духовенства, и изгнанию подлежали также священ­ники, присягнувшие конституции, если только шесть граждан их кантона обвиняли их в противогражданском поведении. Мера эта была вызвана тем, что присягнувшие священники оказывались столь же опасными для революции, как и неприсягнувшие, или так называемые «паписты».

Первые попытки отречения от христианской религии были сде­ланы в Аббевиле и Невере*. Комиссар Конвента Фуше, находив­шийся в командировке в Невере и, несомненно, действовавший в согласии, а может быть даже и под влиянием Шометта, с кото­рым он встретился в этом городе, объявил 26 сентября 1793 г. войну «суеверию и лицемерию», чтобы установить «служение рес­публике и естественной нравственности»**. Несколько дней спустя, т. е. 10 октября, когда Конвент принял уже новый календарь, Фуше выпустил еще приказ, в силу которого богослужебные об­ряды могли совершаться только внутри храмов. Все «религиозные эмблемы, воздвигнутые на дорогах», должны были быть сняты. Священники не смели появляться в облачении иначе как в храмах. Похороны должны были совершаться без всякой религиозной це­ремонии, в полях, обсаженных деревьями, «в тени которых будет возвышаться статуя, изображающая сон. Всякие другие эмблемы будут уничтожены», и «на воротах такого поля, освященного религиозным почтением к останкам предков, будет сделана надпись: "Смерть есть вечный сон"». Фуше разъяснял также народу смысл своих декретов материалистическими лекциями.

* Во всем нижеследующем изложении я придерживаюсь очень близко пре­красной монографии профессора Олара (Aulard A. Le culte de la Raison et le culte de 1'Etre supreme (1793—1794). 2e ed. Paris, 1904). Содержание этой работы передано также в сокращенной форме во втором французском и в русском издании «Политической истории революции» Олара.

** Он выпустил также приказ, в силу которого каждый священник, находя­щийся на жалованьи у французского народа, обязан либо жениться, либо принять на воспитание ребенка, либо кормить убогого старика под страхом утраты своего места и жалованья (Aulard A. Le culte de la Raison…, р. 27).

В то же самое время другой комиссар Конвента, Леньло, дей­ствовавший в городе Рошфоре, обратил приходскую церковь в «храм правды», причем восемь католических священников и один протестантский пастор явились в этот храм 31 октября 1793 г. и сложили с себя священнический сан.

В Париже под влиянием Шометта 14 октября было запрещено совершать богослужение вне храмов, а 16 октября Коммуна при­няла сущность декрета Фуше о погребениях.

Что это движение не было внезапно, а подготовлялось всей ре­волюцией и ее предшественниками, нет никакого сомнения. Теперь, подбодренная актами Конвента, провинциальная Франция во мно­гих местах выступила на путь «отречения». Так, по инициативе одного посада, Ри-Оранжи, вся местность около Корбейля отрек­лась от христианства, и ее заявление об этом Конвенту, сделанное 30 октября, было принято Конвентом с одобрением.

Несколько дней спустя в Конвент явилась депутация от ком­муны Меннеси, заявившая о том же, и она тоже была принята с одобрением, причем Конвент признал «право граждан принимать ту веру, которую они пожелают принять, и уничтожать обряды, которых они не желают». Депутация от департамента Сены и Уазы, просившая, чтобы никого не назначили на место недавно умер­шего версальского епископа, тоже была принята с почетным от­зывом.

Конвент поощрял, таким образом, движение против католиче­ской веры не только тем, что принимал с сочувствием такие депу­тации, но также и тем назначением, которое давал ценным вещам, отобранным у церквей. Так, например, рака святой Женевьевы, считавшаяся святыней города Парижа, была отослана на Монет­ный двор. Надо сказать также, что в этом случае Конвент только продолжал делать то, что делалось уже раньше, в 1790 г., Учреди­тельным собранием.

Тогда Анахарсис Клоотс и Шометт решились сделать еще шаг в том же направлении. Клоотс, прусский барон, всем сердцем от­давшийся революции и проповедовавший союз всех народов, а также прокурор парижской коммуны Шометт, истинный пред­ставитель парижского рабочего, уговорили епископа парижского Гобеля отречься от своего духовного сана. Гобель посоветовался на этот счет с епископским советом, который одобрил его намере­ние, и, известив заранее советы департамента и Коммуны, Гобель явился 17 брюмера (7 ноября 1793 г.) в Конвент с 11 из своих священников сложить атрибуты своего епископского сана и от­речься от него. Его сопровождали мэр Паш, прокурор Шометт и два члена Департаментского совета, Моморо (коммунист) и Люлье.

Епископ Гобель произнес по этому случаю речь, в которой го­ворил, что всю свою жизнь был привязан «к непоколебимым прин­ципам равенства и нравственности, необходимым во всякой истинно республиканской конституции». Теперь он повиновался голосу на­рода и отказывался исполнять «обязанности священника католи­ческой веры». Сложив свой крест и сняв епископское кольцо, он надел эмблему равенства — красный шерстяной колпак, предложен­ный ему одним из членов Конвента.

Собранием овладел тогда энтузиазм, который можно сравнить только с энтузиазмом в ночь 4 августа. Два других епископа, Томас Ленде и Гэ Верной, равно как и другие члены Конвента, принад­лежавшие к священническому сану, бросились к трибуне и после­довали примеру епископа Гобеля. Только аббат Грегуар (янсенист) отказался присоединиться к ним. Что же касается до аббата Сиейеса, то он объявил, что уже много лет тому назад отказался быть священником, что у него нет другого исповедания, кроме исповеда­ния свободы и равенства, и что он давно уже стремится к торже­ству разума над суеверием и фанатизмом.

Эта сцена произвела глубочайшее впечатление на современни­ков. О ней узнали, конечно, во всей Франции и во всей Европе. И везде она вызвала среди правящих классов усиленную ненависть против республики.

Во Франции движение быстро развилось по всей стране. В первые же две недели несколько епископов и значительное число священников уже сложили с себя священнический сан, и иногда это давало повод поразительным сценам. Так, например, в одной брошюре того времени я нашел следующее описание отречения священников и монахов в Бурже*.

* Extraits du registre de la Societe populaire de Bourges, seance du quintidi 25 brumaire de 1'an deuxieme de la Republique Francaise une et indivisible. Брошюры Британского музея, т. F. 16 (17).

Сперва упоминаются в этой брошюре священник Ж. Баптист Патен и монах-бенедиктинец Жюльен де Дие, которые сложили с себя свой сан; затем автор продолжает: «Прива, Бриссон, Патру, Руан и Шампион, бывшие митрополичие викарии, выступали не последними. Эпик и Каланд, Дюмантье, Вейретон, бывшие бене­диктинцы, Раншон, Коллардо выходят вслед за ними; бывший на­стоятель Дезормо и его помощник Дюбуа, согбенные годами, идут медленными шагами, и вдруг Лефранк восклицает: «Жгите, жгите наши ставленные грамоты, и пусть самое воспоминание о нашем прошлом звании исчезнет в огне. Я приношу на алтарь отечества эту серебряную медаль». ... Все грамоты духовенства сжигаются на костре, и тысячи криков поднимаются в воздух: «Да погибнет навсегда память о духовенстве!... Да здравствует великая рели­гия природы!» После чего идет перечисление патриотических приношений. Оно просто трогательно. Патриоты и «братья» — все люди бедные, и «приношения бельем и серебряными пряжками с башмаков преобладают».

Вообще движение против католицизма, в котором «религия природы» смешивалась с сильным чувством патриотизма, было, по-видимому, гораздо более распространено, чем можно было ду­мать, если не обратиться к подлинным документам того времени.

В Париже советы департамента и Коммуны решили праздно­вать следующий «декади» — десятый день — 20 брюмера (10 но­ября) в соборе Богоматери и организовать там «праздник свободы и разума», во время которого будут исполнены патриотические гимны перед статуей свободы. Анахарсис Клоотс, Моморо, Эбер, Шометт занялись усиленной пропагандой в народных обществах, чтобы подготовить этот праздник, и он вполне удался.

Мы не станем останавливаться на самом празднестве, его часто описывали. Заметим только, что для изображения свободы в этом празднике устроители предпочли живое существо, потому что, пи­сал Шометт, «статуя была бы все-таки шагом к идолопоклонству». Как уже указал Мишле (кн. XIV, гл. III), основатели этого но­вого служения свободе и разуму советовали «избирать для такой величественной роли лиц, характер которых делал бы их красоту предметом уважения, а строгость нравов и самого взгляда не до­пускала бы легкого отношения». В результате праздник свободы и разума, отпразднованный в соборе, не только не был потешным представлением, он был скорее «целомудренной церемонией, мрач­ной, сухой и скучной», говорил Мишле. Вообще это движение 1793 г., писал дальше Мишле, вытекало не из вдохновения рево­люцией, а «из резонерских школ времен Энциклопедии». И дей­ствительно, оно поразительно схоже с теперешним движением «этических обществ», которые тоже не находят поддержки в на­родных массах.

Что нас особенно поражает теперь, это то, что Конвент, не­смотря на требования, поступавшие со всех сторон, отказывался поставить на очередь вопрос об отмене государственного жалованья священникам. Зато Парижская коммуна и секции открыто вели дело отречения от христианской веры. В каждой секции хотя одну из церквей переименовывали в храм разума; а Генеральный совет Коммуны даже рискнул еще резче поставить дело. В ответ на речь, произнесенную Робеспьером 1 фримера о необходимости ре­лигии для народа. Совет Коммуны под влиянием Шометта выпу­стил 3 фримера (23 ноября) постановление, в силу которого все церкви и храмы всех исповеданий должны были быть закрыты; каждый священник становился ответственным за всякие беспо­рядки религиозного характера, и революционным комитетам пред­лагалось вести строгий надзор за священниками. Кроме того, Совет Коммуны просил Конвент лишить лиц духовного звания праве занимать какие бы то ни было общественные должности. В то же время Коммуна учреждала «курс нравственного учения» для подготовления проповедников нового исповедания. Вместе с тем пред­писывалось сломать все колокольни, а в нескольких секциях празд­новали праздники разума, во время которых потешались над като­лическим богослужением. Одна из секций сожгла молитвенные книги, а Эбер сжег в Коммуне несколько мощей.

В провинции почти все города, особенно в юго-западной Фран­ции, присоединились, по-видимому, к новому рационалистическому учению.

Между тем правительство, т. е. Комитет общественного спасе­ния, глухо противодействовало этому движению. Робеспьер резко выступил против него, и когда Клоотс пришел в Комитет и стал рассказывать с восторгом об отречении Гобеля, Робеспьер резко высказал ему свое неудовольствие, спрашивая, что на это скажут бельгийцы, присоединения которых к Франции добивался Клоотс.

Впрочем, Робеспьер молчал несколько дней. Но 20 ноября Дантон вернулся в Париж после продолжительного пребывания в Арсис-на-Обе, куда он удалился со своей молодой женой, с ко­торой повенчался в церкви тотчас же после смерти своей первой жены. И на другой же день по возвращении Дантона в Париж, т. е. 1 фримера (21 ноября), Робеспьер произнес в Якобинском клубе свою первую, очень резкую речь против «культа разума». Конвент, говорил он, никогда не сделает этого дерзкого шага и не примет мер против католической веры. Он сохранит свободу испо­веданий и не позволит преследовать мирных священнослужителей. Затем он говорил, что представление о «великом существе, бдящем за невинно преследуемыми и наказующем преступления», — пред­ставление вполне народное. Поэтому он называл людей, начавших борьбу против христианства, изменниками и агентами врагов Франции, стремящимися оттолкнуть от республики тех иностран­цев, которых привлекали к республике ее нравственные идеалы или же понимание своей собственной пользы.

Пять дней спустя Дантон говорил в Конвенте почти в том же смысле, нападая в особенности на антирелигиозные маскарады. Он требовал, чтобы им был положен предел.

Что такое случилось в эти дни, что могло так сблизить Ро­беспьера и Дантона? Какие соображения дипломатического или иного характера призвали Дантона в Париж в эту минуту и заста­вили его выступить против антирелигиозного движения, тогда как он был истинный последователь Дидро и даже на суде и у по­дошвы эшафота не преминул подчеркнуть свои материалистические убеждения? Это выступление Дантона тем более требует объяс­нения, что Конвент в течение всей первой половины месяца фри­мера продолжал относиться одобрительно к антирелигиозному движению*. Еще 14 фримера (4 декабря) робеспьерист Кутон при­нес в Конвент некоторые мощи и с насмешкой говорил о них.

* Ср.: Олар А. Политическая история Французской революции.

Является поэтому вопрос, не воспользовался ли Робеспьер ка­ким-нибудь новым оборотом, принятым дипломатическими перего­ворами с Англией, чтобы повлиять на Дантона и с его поддерж­кой смело высказаться о необходимости религии в том смысле, который всегда был ему дорог как деисту и последователю Руссо.

В середине фримера Робеспьер, пользуясь поддержкой Дантона, решился уже действовать, и 16 (6 декабря) он потребовал от Ко­митета общественного спасения декрета о свободе богослужения, первый параграф которого запрещал «всякое насилие и всякую меру, противную свободе вероисповеданий». Весьма вероятно, что эта мера была вызвана боязнью восстаний в деревнях, так как за­крытие церквей было принято крестьянами очень враждебно*. Во всяком случае с того дня католицизм восторжествовал. Все по­няли, что Робеспьер взял его под свое покровительство. Католи­цизм снова становился государственной церковью**.

* Некоторые письма комиссаров Конвента определенно говорят об этом. Однако большая часть из них, как, например письма Дартигойта, Лефьо, Пфлигера и Гарнье, была написана после опубликования этого декрета. Декрет едва ли был вызван ими (см. эти письма в кн.: Recueil des actes du Comite de salut public. Publ. par A. Aulard, v. 9, p. 385, 759, 780).

** Так как некоторые комиссары Конвента приняли очень строгие меры про­тив католического духовенства и против богослужения, то Конвент при­бавил к декрету статью, в которой говорилось, что он не отменяет, однако, того, что до сего дня было сделано его комиссарами.

Пока этим дело ограничилось. Но весной Комитет обществен­ного спасения под влиянием Робеспьера попробовал выставить про­тив религии разума религию верховного существа, задуманную на началах, высказанных Руссо в его «Савойском священнике». Од­нако же эта религия, несмотря на поддержку правительства и на угрозу гильотины для ее противников, все время смешивалась, говорит Олар, с религией разума, даже когда ее обряды называ­лись культом верховного существа. Под этим последним именем культ, наполовину деистский и наполовину рационалистический, продолжал распространяться до тех пор, пока термидорская реак­ция не положила ему конец.

Что касается праздника верховного существа, который отпразд­новали в блестящей, но казенной обстановке в Париже 2 прериаля (8 июня 1794 г.) и которому приписывал большое значение Ро­беспьер, вообразивший себя основателем новой государственной религии, борющейся против безбожия, то праздник был, по-види­мому, очень красив как народное театральное представление, но он не нашел отклика в сердцах народа. Впрочем, так как праздновали его по воле Комитета общественного спасения вскоре после того, как Шометт и Гобель, симпатичные народной массе, погибли на эшафоте за свое неверие, весь этот праздник имел характер крова­вого торжества якобинского правительства над крайними элемен­тами. Поэтому он не мог возбудить симпатии в массах. А открытое проявление враждебности против Робеспьера со стороны неко­торых членов Конвента, выраженное ими во время самого празд­нества, сделало из него преддверие переворота 9 термидора. Праздник верховного существа был прелюдией конца революции. Но не станем забегать вперед.