LXI

ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕНТРАЛЬНОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА. КАЗНИ

Добившись изгнания главных вождей жирондистской партии из Конвента, монтаньяры занялись в течение всего лета 1793 г. организацией сильного правительства, сосредоточенного в Париже и способного оказать сопротивление движениям, которые могли бы начаться в столице под влиянием «бешеных» и коммунистов.

Уже с апреля Конвент передал, как мы видели, центральную власть в руки своего Комитета общественного спасения, и после 31 мая он продолжал усиливать этот Комитет людьми из пар­тии Горы*. И когда вступление в действие новой конституции было отложено до заключения мира, оба Комитета, обществен­ного спасения и общественной безопасности, продолжали сосредо­точивать все больше и больше власти в своих руках, держась притом средней политики, т. е. занимая положение между край­ними партиями («бешеные». Парижская коммуна) и дантонистами, к которым присоединились жирондисты.

* Сперва Комитет общественного спасения был под влиянием Дантона; но после 31 мая он стал подпадать все более и более под влияние Робеспьера. Сен-Жюст и Кутон, личные друзья Робеспьера, вошли в него уже 30. Жанбон Сент-Андре вошел 12 июня, а Робеспьер—27 июля; Карно и Приёр (из Кот д'Ора) вступили в Комитет 14 августа, а Колло д'Эрбуа и Бийо-Ва-ренн — 6 сентября, после восстания 4—5 сентября. В Комитете отличали три разных направления: террористы — Колло д'Эрбуа и Бийо-Варенн; работ­ники — Карно для войны, Приер для инженеров и вооружения и Ленде для интендантства; и наконец, люди действия — Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон. Что же касается до Комитета общественной безопасности, которому принад­лежала государственная полиция, то он состоял по преимуществу из чиновников старого порядка. Теперь является даже вопрос, не сохранило ли боль­шинство его членов свои старые симпатии? Прокурором при революционном суде состоял Фукье-Тенвиль, который вполне зависел от Комитета обще­ственной безопасности. Он совещался с ним каждый вечер.

В этом деле концентрации правительства обоим Комитетам сильно помогал Клуб якобинцев, который значительно расширил область своих действий в провинции и вместе с тем теснее спло­тил свои ряды. Число провинциальных обществ (народных об­ществ и др.), присоединившихся к парижскому Клубу якобинцев, доходило в 1791 г. до 800; но два года спустя оно возросло уже до 8 тыс., и каждое из них было точкой опоры для революцион­ной буржуазии. Из этих обществ набирались многочисленные чи­новники революционной бюрократии, и каждое из них станови­лось полицейским центром, помогавшим правительству раскры­вать своих врагов и уничтожать их.

Кроме того, 40 тыс. революционных комитетов было вскоре организовано, по одному в каждой общине и в каждой секции больших городов, и все эти комитеты, в которых делами заправ­ляли, как это уже заметил Мишле, большей частью люди из бур­жуазии, очень часто даже бывшие чиновники монархии, — все эти комитеты были вскоре отторгнуты от Коммуны и подчинены Кон­вентом Комитету общественной безопасности. При этом сами сек­ции и народные общества быстро обращались правительством в органы центрального управления, т. е. в отделения республикан­ской чиновной иерархии.

Между тем состояние Парижа не могло не внушать опасений. Наиболее энергичные революционеры записались в волонтеры в 1792 и 1793 гг. и отправлены были на границы или в Вандею; роялисты же тем временем поднимали голову. Пользуясь ослаб­лением надзора над ними, они возвращались в большом числе. В августе роскошь времен монархии внезапно снова появилась на улицах. Общественными садами и улицами овладели мюскадэны, т. е. молодые люди, мужчины и женщины, зажиточных се­мей, поражавшие всех своими необычайно нелепыми нарядами и манерами. В театрах ставились все роялистские пьесы, и их встре­чали шумными овациями, тогда как республиканские пьесы осви­стывались. Доходило даже до того, что на сцене представляли Тампльскую тюрьму и освобождение королевы; и действительно, побег Марии-Антуанеты едва не состоялся.

Секции наводнялись жирондистскими и роялистскими контр­революционерами. Тогда как поденщики и мастеровые после дол­гого рабочего дня расходились вечером по домам, молодые люди из буржуазии, вооруженные здоровыми палками, приходили на общие собрания секций и заставляли присутствующих голосовать в направлении, желательном для контрреволюционеров.

Секции, несомненно, сумели бы отразить эти вторжения, как они уже однажды отразили их, призывая на помощь товарищей из соседних секций. Но якобинцы — оплот буржуазии — очень недружелюбно относились к секциям вообще и пользовались пер­вым удобным случаем, чтобы парализовать их. Случай не замед­лил представиться.

Хлеба по-прежнему не хватало в Париже, и 4 сентября 1793 г. начали собираться кучки народа вокруг городской ратуши, громко требуя: «Хлеба!»* Эти сборища становились угрожающими и потребовалась вся популярность и добродушие Шометта, люби­мого оратора парижской бедноты, чтобы успокоить сборища обе­щаниями. Шометт обещал, что добудет хлеба и добьется ареста администраторов народного продовольствия. Движение, таким об­разом, ни к чему не привело, и на следующий день народ огра­ничился тем, что послал своих депутатов в Конвент.

* Весьма возможно, даже вероятно, что роялисты (как Лепитр) тоже работали в секциях, чтобы подготовить это движение среди голодного народа. Такой тактики всегда держались реакционеры. Но утверждать, что движение 4—5 сентября было делом реакционеров, было бы так же нелепо и иезуитично, как, например, утверждать, что восстания 1789 г. были делом герцога Орлеанского.

Конвент же не захотел и не успел ничего предпринять, чтобы ответить на истинные причины этого движения. Он сумел только пригрозить контрреволюционерам, провозгласив террор, и уси­лить власть центрального правительства. Ни Конвент, ни Ко­митет общественного спасения, ни даже Коммуна, уже угрожае­мая, впрочем, Комитетом, не оказались на высоте положения. Ни­кого не нашлось, чтобы выразить носившиеся в народе идеи ра­венства с той же силой, смелостью и точностью, с какой Дантон, Робеспьер, или даже Барер выражали идеи революции в ее пред­шествовавшие фазисы. Верх взяли люди «правительственные», т. е. посредственности буржуазии, более или менее демократи­ческой.

Дело в том, что старый порядок обладал еще громадной си­лой, причем он еще усилился всей поддержкой, которую встре­тил среди тех самых, кого облагодетельствовала революция. Чтобы сломить эту силу, нужна была бы новая революция, на­родная, во имя идеалов равенства, а большинство революционе­ров 1789—1792 гг. вовсе ее не хотело.

Большинство буржуазии, выступавшей в эти годы, 1789— 1792, как революционеры, находило теперь, что революция «за­шла слишком далеко». Сумеет ли она остановить «анархистов» и помешать им «уравнять состояния»? Не даст ли она крестьянам слишком большое благосостояние, так что они откажутся рабо­тать на тех, кто покупал национальные имущества. Где же найти тогда рабочих, чтобы обрабатывать эти земли? Ведь если по­купатели имуществ внесли миллиарды в государственное казна­чейство, они делали это не из патриотизма, а чтобы наживаться на купленных имениях. Но что же станут они делать, если в де­ревнях не окажется более безработных пролетариев? Этого они не могли допустить.

Таким образом, партия двора и дворянства имела за себя целый класс покупателей конфискованных земель — «черных банд», как тогда называли скупщиков этих земель. За нее стояли также целые стаи спекуляторов: военных интендантов, быстро нажи­вавших состояния, биржевиков, спекулировавших на курсе ассигна­ций, и т. д. Все они нажились во время революции, и все они то­ропились теперь насладиться плодами наживы. Все они стреми­лись поэтому как можно скорее положить конец революции и вер­нуться под охрану стойкой власти под одним только условием: чтобы контрреволюция не отняла у них скупленных ими имений и награбленных состояний, А за ними стояла в деревнях, под­держивая их, целая масса мелких буржуа, недавно вышедших из крестьян. И весь этот мирок интересовался одним: создать проч­ное правительство, все равно какое, лишь бы оно было сильное и могло сдержать, с одной стороны, санкюлотов, а с другой сто­роны, отразить нашествие Англии, Австрии, Пруссии, обещавших вернуть духовенству и дворянам-эмигрантам отнятые у них имения.

Вот почему, отвечая их желанию. Конвент и Комитет общест­венного спасения, как только они почувствовали опасность со стороны секций и Коммуны, сейчас же воспользовались отсут­ствием цельности в движении 4—5 сентября, чтобы усилить цент­ральное правительство и раздавить секции — очаги народного не­довольства.

Конвент решил, правда, положить конец открытой торговле ассигнациями: он запретил такую торговлю под страхом смерти. Он создал также «революционную армию» в 6 тыс. человек под начальством эбертиста Ронсена для усмирения и устрашения контрреволюционеров и для того, чтобы собирать при помощи реквизиции по деревням — в барских имениях и на фермах — жизненные припасы для прокормления Парижа. Но эта мера не сопровождалась никакой другой мерой, которая имела бы целью передать земли в руки бедных крестьян, стремившихся самим ра­ботать на земле, и снабдить их средствами, чтобы они могли начать обрабатывать землю и таким образом увеличить посевы и усилить производство хлебов. А потому реквизиции революцион­ной армии стали только новым источником ненависти деревень против Парижа. Они даже увеличили затруднения в заготовле­нии припасов.

В одном Конвент проявил энергию: это в угрозах усиленного террора и в еще большем усилении власти центрального прави­тельства. Дантон говорил о «вооруженном народе» и грозил роя­листам. Нужно, говорил он, «чтобы каждый день один аристо­крат, один негодяй платил своей головой за свои преступления». Руководясь той же мыслью. Якобинский клуб потребовал, чтобы жирондисты, заарестованные 2 июня, были отданы под револю­ционный суд. Эбер проповедовал необходимость повсеместных казней, для чего гильотину следовало возить из города в город и из деревни в деревню. В ответ на эти предложения Конвент решил усилить революционный трибунал: обыски разрешено было делать и по ночам.

Подготовляя таким образом террор, Комитеты вместе с тем принимали меры, чтобы ослабить Парижскую коммуну и народо­властие вообще. Так как революционные комитеты, в руки кото­рых перешли (от секций) судебная полиция и дело арестов, об­винялись в разных злоупотреблениях, то Шометт получил от Конвента разрешение Коммуне произвести очистку комитетов от ненадежных элементов и взять их под надзор Коммуны. Но 12 дней спустя, т. е. 17 сентября 1793 г., это право было уже отнято у Коммуны и революционные комитеты были подчинены Комитету общественной безопасности — этой темной полицейской силе, выраставшей возле Комитета общественного спасения и грозившей поглотить его.

Что касается до секций, то под тем предлогом, что они давали овладеть собой контрреволюционерам, Конвент ограничил 9 сен­тября число их общих собраний двумя в неделю; и, чтобы позо­лотить пилюлю, он назначил 40 су (два франка) за каждое за­седание тем санкюлотам, которые жили трудом своих рук и при­сутствовали на заседаниях. Эту меру часто представляли как меру революционного характера; но парижские секции, очевидно, отнеслись к ней иначе. Некоторые из них (Общественного дого­вора, Хлебного рынка, Прав человека) под влиянием Варле отка­зались от платы и порицали основную ее мысль; другие же, как показал Эрнест Мелье, воспользовались ею лишь весьма умеренно.

Наконец, 19 сентября Конвент увеличил число своих устра­шающих мер, прибавив к ним еще один закон — о «подозревае­мых». В силу его можно было арестовать всех бывших дворян, всех тех, кто выкажет себя «сторонником тирании и федера­лизма», всех тех, кто «не выполняет своих гражданских обязанностей», всех тех, наконец, кто постоянно не выказывал своей привязанности революции! Луи Блан и другие государственники с увлечением говорят об этой мере «величественно-грозной поли­тики», тогда как на деле она выражала только бессилие Кон­вента, его неспособность идти дальше по дороге, открытой перед ним революцией. Она была также подготовлением того ужасного переполнения тюрем, которое привело к «потоплениям» Каррье в Нанте, к массовым расстрелам Колло д'Эрбуа в Лионе и к массовым казням в июне и июле 1794 г. в Париже — всего, что ускорило падение монтаньяров.

Но по мере того как эта страшная правительственная сила сосредоточивалась в Париже, между различными политическими партиями неизбежно должна была завязаться жестокая борьба, чтобы решить, кому достанется новое орудие власти. Так оно и было: 25 сентября в Конвенте произошла всеобщая свалка между всеми партиями, после чего победа выпала, как и следовало ожи­дать, на долю блаженной буржуазно-революционной середины, т. е. на долю якобинцев и Робеспьера. Под их влиянием состоя­лись назначения в Революционный трибунал.

Неделю спустя, 3 октября, новая власть уже дала себя почув­ствовать. В этот день Амар, член Комитета общественной безопас­ности, вынужден был после долгих колебаний внести в Комитет доклад, предающий революционному суду жирондистов, изгнанных из Конвента во время восстания 2 июня. Он долго отделывался под разными предлогами от необходимости представить этот до­клад; но теперь то ли из страха самому подпасть под обвинение, то ли из других каких-нибудь соображений он потребовал, чтобы перед судом предстали, кроме 31 жирондиста, которых он обвинял, еще 73 других жирондистских члена Конвента, которые протесто­вали против ареста их товарищей и нарушения этим конституции, но продолжали заседать в Конвенте. Против этого предложения, к удивлению всех, восстал, однако, Робеспьер. Нечего, говорил он, обрушиваться на солдат партии; достаточно поразить ее вождей. Поддержанный одновременно правыми и якобинцами, он добился своего и тем самым выступил в облике умеряющей силы, способ­ной стать выше Конвента и его обоих комитетов.

Прошло несколько дней, и близкий друг Робеспьера, Сен-Жюст, прочел уже перед Конвентом доклад, где, нажаловавшись на под­куп, на тиранию и на вновь создавшуюся бюрократию и уже бро­сая инсинуации против Парижской коммуны, т. е. «крайних», Шометта и его товарищей, он требовал удержания «революционного правительства, вплоть до заключения мира».

Конвент принял его заключения. Центральное революционное правительство было утверждено.

Покуда вся эта борьба за власть шла в Париже, положение на театре войны представлялось в самом мрачном свете. В августе был объявлен всеобщий набор, и Дантон с былой своей энергией и пониманием народного духа развил перед Конвентом смелую мысль, предлагая поручить весь набор не революционной бюрокра­тии, а тем 8 тыс. федератов, которые были присланы первичными собраниями избирателей в Париж для заявления своего согласия на конституцию 1793 г. Его план был принят 25 августа.

Впрочем, так как половина Франции вовсе не хотела войны, то набор совершался довольно медленно; в оружии и боевых запасах тоже чувствовался сильный недостаток.

В августе и сентябре Франция пережила ряд военных неудач. Тулон был в руках англичан; Марсель и весь Прованс — в откры­том восстании против Конвента; осада Лиона затянулась и продол­жалась до 8 октября, а в Вандее положение ничуть не улучшалось. Только 16 октября 1793 г. армии республики одержали свою пер­вую победу при Ватиньи, а 18-го вандейцы, разбитые при Шолле, перешли Луару, чтобы направиться к северу (см. главу LIV). Впрочем, избиение патриотов в Вандее еще продолжалось; так, на­пример, Шаретт, как мы видели, расстрелял всех сдавшихся ему в плен в Нуармутье.

Нетрудно понять, что при виде всей проливаемой крови, при виде невероятных усилий и страданий, переносившихся массой французского народа из-за иностранного нашествия, призванного контрреволюционерами, крик: «Бейте всех врагов революции, на верхах и на низах!» — стал вырываться у революционеров. Нельзя доводить страну до отчаяния без того, чтобы у нее не вырвался подобный крик.

3 октября приказано было революционному трибуналу судить Марию-Антуанету. Уже с февраля постоянно шли в Париже толки о предстоящем побеге королевы. Некоторые попытки едва-едва не удались. Муниципальных чиновников, которым Коммуна поручала охрану Тампльской тюрьмы, постоянно подкупали сторонники ко­ролевской семьи. Фулон, Брюно, Моэль, Венсан, Мишонис были в этом числе. Лепитр, состоявший на службе у Коммуны и выда­вавшийся в секциях своими крайними воззрениями, был на деле крайний роялист. Другой роялист, Больт, получил даже место при­вратника в тюрьме Консьержери, куда была переведена королева. Одна попытка побега была сделана в феврале 1793 г.; другая, в которой участвовали Мишонис и барон Батц, едва не удалась; после чего (11 июля) Мария-Антуанета была сперва отделена от своего сына, которого отдали на воспитание сапожнику Симону, а потом (8 августа) переведена в Консьержери. Но и тут попытки продолжались, и один кавалер ордена св. Людовика, Ружвиль, даже проник к королеве, тогда как Больт, ставший ее тюремщи­ком, поддерживал сношения с волей. И всякий раз, как готовился новый план побега королевы, роялисты волновались и обещали вскоре совершить государственный переворот и перерезать всех членов Конвента и патриотов вообще.

Весьма вероятно, что Конвент не стал бы ждать до октября, чтобы отдать Марию-Антуанету под суд, если бы он не надеялся остановить иностранное вторжение под условием, что королеву и ее детей освободят из тюрьмы. Известно даже, что Комитет об­щественного спасения дал (в июле) инструкции в этом смысле своим посланным Семонвилю и Маре, которых арестовал в Италии миланский губернатор, и известно также, что переговоры велись и гораздо позже по поводу освобождения дочери короля.

В настоящее время перепиской Марии-Антуанеты с Ферзеном, которую мы имеем в руках, вполне достоверно установлены ее уси­лия вызвать и подготовить немецкое нашествие на Францию, а также тот факт, что она сообщала неприятелю секреты военной обороны; так что не стоит даже опровергать утверждения некото­рых новейших писателей, старающихся представить Марию-Антуа­нету чуть не святой. Общественное мнение ничуть не ошиблось в 1793 г., когда считало королеву еще более виноватой перед Фран­цией, чем Людовика XVI. 16 октября она погибла на эшафоте.

Жирондисты вскоре последовали за ней. Читатель, верно, пом­нит, что, когда 2 июня был арестован 31 жирондистский депутат, им была предоставлена свобода ходить по Парижу в сопровожде­нии жандарма. Их жизни тогда так мало угрожали, что несколько известных монтаньяров предложили отправиться в департаменты, которыми были выбраны эти жирондистские представители, и там оставаться заложниками. Но большая часть арестованных жирон­дистских депутатов бежали из Парижа, и они отправились в про­винции поднимать гражданскую войну. Одни из них поднимали Нормандию и Бретань, другие старались поднять против Конвента Бордо, Марсель, весь Прованс; и везде роковым образом они ста­новились союзниками роялистов.

В данную минуту, т. е. в октябре 1793 г., в Париже оставалось только 12 депутатов из 31, арестованного 2 июня. К ним прибавили еще десятерых, и процесс начался 3 брюмера (23 октября). Жи­рондисты бойко защищались, и так как их речи могли повлиять даже на «надежных» присяжных заседателей Революционного три­бунала, то Комитет общественного спасения заставил Конвент на­скоро провотировать закон об «ускорении дебатов» на суде. 9 брю­мера (29 октября) прокурор Фукье-Тенвиль прочел перед судом этот новый закон. Судебные прения были закончены, и все 22 были приговорены к смерти. Валазе убил себя ударом кинжала, остальные были казнены на другой же день.

Госпожа Ролан (жена министра Ролана и едва ли не самый влиятельный член партии) была казнена 18 брюмера (7 ноября), а ее муж и Кондорсе сами покончили с собой. Бывший мэр Парижа Байи, которого сообщничество с Лафайетом в избиении на­рода на Марсовом поле 17 июля 1791 г. было вполне доказано, Жире-Дюпре из Лиона, Барнав, который перешел на сторону ко­ролевы, после того как сопровождал ее в королевской карете на пути из Варенна в Париж, вскоре последовали за своими товари­щами, а в декабре погибли на эшафоте жирондист Керсен и Рабо Сент-Этьенн, а также госпожа Дюбарри, прославившаяся еще при старом режиме.

Террор начался, таким образом, и теперь неизбежно должно было совершиться его роковое дальнейшее развитие.