XLIII

ТРЕБОВАНИЯ СОЦИАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА. СОСТОЯНИЕ УМОВ В ПАРИЖЕ. ЛИОН

Какие бы резкие столкновения ни возникали между Горой и Жирондой в Конвенте, борьба между ними, вероятно, затянулась бы надолго, если бы она ограничивалась стенами Законодательного собрания. Но со времени казни Людовика XVI события пошли ус­коренным ходом и разделение между революционерами и против­никами революции так резко обозначилось во всей Франции, что для неопределенной, ублюдочной партии не было места. В силу самих событий жирондисты, противясь дальнейшему развитию ре­волюции, неизбежно оказались вместе с фельянами и роялистами в лагере антиреволюционеров; и, как таковых, революция неиз­бежно должна была их устранить.

Казнь короля глубоко отозвалась во всей Франции. Если бур­жуазия была объята страхом при виде такой дерзости «горцев» и дрожала теперь за свои имущества и жизнь, зато наиболее разум­ная часть народа увидала в этом шаге новый поворот в революции и стала надеяться, что теперь наконец будет сделано что-нибудь, чтобы открыть народу пути к обещанному революционерами бла­госостоянию для всех.

Велико, однако, было их разочарование. Королевская власть ис­чезла, но высокомерие богатого класса не уменьшалось, а увеличи­валось. Оно резко проявляло себя в богатых кварталах больших городов; оно било в глаза даже в трибунах Конвента, открытых для публики, где представители богатой буржуазии, пышно раз­одетые, составляли своего рода аристократический клуб. И это в то время, когда нищета, все более и более черная, росла среди бедного населения Парижа, по мере того как надвигалась эта мрачная зима 1793 г., с ее недостатком хлеба, безработицей, доро­говизной припасов и падением курса ассигнаций. Притом все это становилось еще более мрачным от известий, прибывавших ото­всюду; с границ, где армии таяли, как снег; из Бретани, где гото­вилось всеобщее восстание при поддержке Англии; из Вандеи, где 100 тыс. восставших крестьян резали «патриотов» (т. е. революцио­неров) под благословениями своих священников; из Лиона, став­шего оплотом контрреволюции; из казначейства республики, пере­бивавшегося одними выпусками ассигнаций, — и, наконец, из са­мого Конвента, который топтался на месте, истощаясь внутренними раздорами, бессильный что бы то ни было предпринять решительное.

Все это вместе с царившей в стране нищетой парализовало ре­волюционные порывы. В Париже рабочая беднота, т. е. санкюлоты, не являлась более в достаточном числе в свои секции на вечерние общие собрания, и контрреволюционеры из буржуазии пользова­лись этим. В феврале 1793 г. «золотая молодежь» (в Париже их называли «les culottes dorees») овладевала секциями. Они являлись в большом числе и проводили реакционные решения, или они сме­щали должностных лиц из санкюлотов и, пуская в ход свои ду­бинки, сами себя назначали на их места. Революционерам при­шлось поэтому организоваться так, чтобы соседние секции прибе­гали по первому зову на помощь тем секциям, которые наводнялись буржуазными контрреволюционерами.

В Париже и в провинциях был даже поднят вопрос о том, не следует ли устроить так, чтобы муниципалитеты платили по два франка в день тем из бедных рабочих, которые присутствовали на собраниях секций и занимали должности в комитетах. После чего жирондисты потребовали от Конвента, чтобы все эти организации: секции, народные общества и департаментские федерации — были распущены. Они даже не понимали, какой страшной силой обла­дал еще старый порядок, и не видели того, что подобная мера неиз­бежно обеспечила бы немедленное торжество контрреволюции, а следовательно, гильотину и для них самих.

Впрочем, несмотря на все это, секции рабочих кварталов Па­рижа еще не падали духом. А тем временем новые идеи выраба­тывались в умах, намечались новые течения и люди искали, как вы­разить их в более определенных выражениях.

Парижская Коммуна, получая от Конвента значительные де­нежные пособия для покупки зерна и муки, поддерживала в Па­риже, хотя и с трудом, цену на хлеб в 3 су за фунт (около 6 ко­пеек). Но чтобы купить дешевого хлеба, надо было простаивать доб­рую половину ночи на тротуаре, у дверей булочных. Притом народ понимал, что Коммуна, покупая зерно и муку по тем высоким це­нам, которые поддерживали скупщики, тем самым обогащала их I за счет государства. Дело не выходило, таким образом, из закол­дованного круга спекуляции и наживы.

А между тем спекуляция достигла ужасающих размеров. Она стала любимым средством обогащения нарождавшейся буржуа­зии. Не только поставщики для армии наживали крупные состояния в самое короткое время, но на все шла такая же спекуляция в боль­ших и малых размерах: на хлеб, на муку, на кожи, на масло, на свечи, на жесть и т. д., не говоря уже о колоссальных спекуля­циях на продаже национальных имуществ. На глазах у всех люди (богатели со сказочной быстротой.

И вопрос «что же делать?» возникал тогда со всем трагизмом, какой он приобретает в минуты народного кризиса.

Те, для кого лучшим, высшим средством против всех обществен­ных зол является «наказание виновных», ничего другого не сумели предложить, как смертную казнь спекуляторам, усовершенствова­ние полицейской машины «общественной безопасности» и револю­ционного суда, что представляло в сущности не что иное, как возврат к суду сентябрьских дней, но только без его откровенности.

Однако же в предместиях Парижа уже вырабатывалось в то время более глубокое течение мысли, искавшее по строительных ре­шений, и оно нашло свое выражение в проповедях одного рабочего, Варле, и одного бывшего священника, Жака Ру, за которыми стояли все те «неизвестные», которые перешли в историю под проз­вищем «бешеных». Эти «бешеные» понимали, что теории о тор­говле хлебом без всяких ограничений, развиваемые в Конвенте Кондорсе, Сиейесом и другими, совершенно ложны и что жизненные припасы, раз они поступают в торговлю в недостаточ­ном количестве, легко могут быть скупаемы спекуляторами, особенно в такую революционную пору. Они начали поэтому проповедовать необходимость коммунализации (обобществления) и национализа­ции торговли, необходимость организовать по всей Франции обмен продуктов по стоимости их производства — мысль, которой вдохно­вились потом Годвин, Фурье, Роберт Оуэн, Прудон и их социали­стические последователи.

Эти «бешеные» также поняли — и мы увидим, что их идеи вскоре начали прилагаться на практике, — что недостаточно обеспе­чить каждому «право на труд» или даже «право на землю», что необходимо еще, чтобы исчезла также коммерческая эксплуатация, а для этого необходимо обобществление торговли*.

* Гений Мишле прекрасно уловил значение народного коммунистического движения этих лет, и великий историк уже указал главные его черты. Жорес в своей «Истории Революции» (Jaures J. Histoire socialiste, v. 3—4. La Convention. Paris, 1904) дал теперь более подробные и очень интересные сведения об этом движении в Париже и Лионе.

В то же время в обществе происходило довольно серьезное дви­жение против больших состояний, скоплявшихся в одних руках, нечто подобное тому, что происходит теперь в Соединенных Шта­тах против состояний, быстро наживаемых при помощи трестов. Лучшими умами того времени была указана невозможность осно­вать демократическую республику, если не вооружить ее против чудовищного неравенства состояний, которое тогда уже намеча­лось и грозило еще усилиться.

Движение против монополий и спекуляции на жизненные при­пасы неизбежно привело также к движению против ажиотажа на бирже и биржевой игры на курс ассигнаций. 3 февраля 1793 г. де­легаты Коммуны 48 секций и «соединенных защитников 84 департа­ментов» пришли требовать от Конвента закона против искусствен­ного понижения курса ассигнаций, вызываемого ажиотажем, т. е. биржевой игрой. Они просили, чтобы декрет Учредительного соб­рания, признавший денежные знаки товаром, был отменен и чтобы смертная казнь была назначена за спекуляцию на курсе ассиг­наций*.

* Мог ли ажиотаж повлиять на курс ассигнаций? Этот вопрос ставили себе некоторые историки и отвечали на него отрицательно. Падение цен на ассиг­нации, говорили они, зависело от слишком большого количества знаков, выпущенных в обращение. Это правда; но те, кто следил за колебаниями цен на хлеб на международном рынке, или же на хлопок на ливерпульской бирже, или на русские кредитные билеты на берлинской бирже (до введения золотой валюты), без сомнения, признают, что наши деды были правы, когда приписывали биржевой игре значительную долю ответственности за падение цен на ассигнации. Даже теперь, когда финансовые операции, несо­мненно, обширнее, чем они были в 1793 г., биржевая игра всегда усиливает вне всякой пропорции результаты спроса и предложения в данную минуту. Если при теперешней быстроте перевозки и обмена вообще ажиотажу не удается надолго поднять цену на данный товар или на данные бумаги, то он всегда вздувает подъем или усиливает падение и совершенно несораз­мерно увеличивает временные колебания цен, которые могли бы произойти или от изменившейся производительности труда (например, в урожае данного года), или от колебаний спроса и предложения. В этом преувеличении колебаний состоит секрет всякой спекуляции.

Как видно из сказанного, во Франции росло общее недоволь­ство и происходило движение бедных классов против богатых, которые извлекли из революции всякие для себя выгоды и проти­вились теперь тому, чтобы она пошла на пользу бедным. Поэтому, когда санкюлоты, явившиеся в Конвент с вышеупомянутым требо­ванием, увидали, что и якобинцы, в том числе и ярый Сен-Жюст, говорили против их требования, очевидно из боязни напугать бур­жуазию, они прямо сказали им, что «богатые потому не понимают бедных, что сами сытно обедают каждый день».

Марат и тот попытался успокоить волнение, выраженное в пе­тиции секций; он не одобрил их требований и защищал монтанья­ров и депутатов города Парижа, говоривших в Конвенте против заключений депутации. Но Марат хорошо был знаком с народной нуждой, и когда он выслушал три недели спустя рабочих женщин, явившихся в Конвент 24 февраля с требованием от законодателей защиты против спекуляторов, он сейчас же стал на сторону бед­ноты. В очень горячей статье своей газеты от 25 февраля он писал, что, «отчаявшись в способности законодателей принять крупные меры», он советует «полное уничтожение этого прокля­того племени» — «капиталистов, спекуляторов и монополистов», которых «подлые представители нации поощряют, обеспечивая им безнаказанность». Озлобление улицы чувствуется в этой статье, где Марат то требует, чтобы главных монополистов пре­дали революционному суду, то говорит народу, что, если бы на­род ограбил несколько магазинов и «у дверей повесил бы скуп­щиков, тогда скоро прекратились бы эти спекуляции, доводящие 25 млн. народа до отчаяния и убивающие тысячи людей голодом».

В тот же день, 25-го утром, народ действительно ограбил не­сколько лавок, унося из них сахар, мыло и т. п., а в предместьях поговаривали даже о новых сентябрьских днях против спекуляторов, биржевиков и богатых вообще.

Легко себе представить, как этим движением, хотя оно и не вышло за пределы маленького уличного бунта, воспользовались жирондисты. Они стали уверять департаменты, что Париж стал разбойничьим гнездом, где никто не может быть уверен в своей жизни. Пользуясь приведенной сейчас фразой Марата, они обви­няли Гору и парижан вообще в желании перерезать всех богатых. Коммуна не посмела поддержать этот бунт, и самому Марату при­шлось от него отказаться, говоря, что волнение было возбуждено роялистами. Что же касается до Робеспьера, то он не преминул свалить ответственность на подкуп иностранцами.

Бунт, однако же, не остался без последствий: Конвент под­нял с 4 млн. до 7 пособие, которое от отпускал Коммуне, чтобы хлеб продавался по 3 су за фунт; а прокурор Коммуны Шометт явился в Конвент развивать мысль, которая впоследствии была введена в закон о максимуме; а именно, что не на один только хлеб надо было установить разумные цены. Нужно было, говорил он, «чтобы припасы второй необходимости» были также доступны народу. «Справедливое отношение между поденной заработной пла­той и ценами на предметы второй необходимости нарушено». «Бед­ные столько же сделали для революции, сколько и богатые, даже больше. Но тогда как все изменилось вокруг богатых, бедные остались в том же положении; они ничего не выиграли от рево­люции, кроме права жаловаться на свою нищету»*.

* Шометт, любимец народа, оказался здесь более дальновидным экономистом, чем многие экономисты по профессии: он указал на суть дела, когда гово­рил, как спекуляторы-скупщики увеличивают зло, причиняемое войной и чрезмерным выпуском ассигнаций. «Война с морской державой, — говорил он, — ужасные события в наших колониях, потери на вексельном курсе и в особенности выпуск ассигнаций в гораздо большем количестве, чем нужно было для экономических сделок, — вот некоторые из причин сильного подъема цен, от которого мы страдаем; но насколько ужаснее их действие и насколько разорительное их результаты, когда рядом с этим существуют злонамерен­ные люди — скупщики и когда общественное горе становится предметом жадных спекуляций множества капиталистов, не знающих, куда девать гро­мадные суммы денег, полученные ими из ликвидации».

Движение, происшедшее в Париже в конце февраля, сильно спо­собствовало падению Жиронды. Тогда как Робеспьер все еще на­деялся законным путем парализовать жирондистов в Конвенте, «бешеные» поняли, что, пока Жиронда будет властвовать в Собра­нии, никакой экономический прогресс для народа невозможен. Они имели смелость громко заявить, что аристократия богатства, круп­ных торговцев и финансовых тузов воздвигается уже на развали­нах дворянской аристократии и что она настолько сильна в Кон­венте, что коалиция королей никогда не решилась бы напасть на Францию, если бы не рассчитывала на ее поддержку. Весьма ве­роятно даже, что якобинцы и Робеспьер сказали себе тогда, что надо воспользоваться «бешеными», чтобы раздавить Жиронду; а потом видно будет, смотря по ходу дел, последовать ли за ними дальше или же бороться против них.

Нет никакого сомнения, что мысли, сродные тем, которые вы­сказывал Шометт, сильно бродили тогда в умах народа во всех больших городах. Действительно, всю тяжесть революции выно­сили бедные на своих плечах; но в то время, как богатые еще больше богатели, бедным ничего не доставалось, кроме безрабо­тицы и дороговизны жизни. Даже там, где не было народных дви­жений, подобных совершавшимся в Париже и Лионе, бедные должны были приходить к тому же заключению. И везде они ви­дели, что жирондисты становятся центром для объединения тех, кто противится их намерению использовать революцию для улуч­шения судьбы народных масс.

В Лионе борьба представлялась именно в этой форме. Очевидно, что в этом большом мануфактурном городе, где заработок рабочим давало производство предметов роскоши (шелковых материй), нищета должна была стать ужасной, так как это производство не­избежно приостановилось. Работы не было, а цены на хлеб стояли «голодные», т. е. 6 су (около 12 копеек) за фунт.

Две партии выступали тогда друг против друга в Лионе, как и везде: народная партия, представителем которой был Лоссель и в особенности Шалье, и партия «коммерсантистской» буржуазии, которая объединялась вокруг жирондистов в ожидании того вре­мени, когда можно будет открыто перейти к фельянам. Мэром Лиона был Нивьер-Шоль, жирондист, негоциант и выдающийся человек буржуазной партии. Много не присягнувших конституции священников скрывалось тогда в городе, население которого всегда имело склонность к мистицизму; много было также агентов, при­сланных эмигрантами; так что Лион стал сборным местом для кон­спираторов из Жалеса (см. гл. XXXI), из Авиньона, Шамбери и Турина.

Против них народ выставлял Коммуну, в которой самыми попу­лярными людьми были Шалье, бывший священник, мистический коммунист, и Лоссель, тоже бывший священник. Бедные боготво­рили Шалье, который неустанно гремел против богатых.

В настоящее время трудно еще разобраться в лионских собы­тиях, происшедших в первые дни марта 1793 г. Известно только, что безработица и нищета были тогда ужасные и что среди рабочих шло сильное брожение. Они требовали таксы на хлеб, а также и на те припасы, которые Шометт называл «припасами второй не­обходимости» (вино, дрова, масло, мыло, кофе, сахар и т. п.). Они требовали также запрещения биржевой торговли денежными зна­ками и хотели установить тарифы заработной платы в различных отраслях производства. Шли также разговоры о том, чтобы избить или гильотинировать главных скупщиков, и лионская коммуна, ве­роятно основываясь на декрете Законодательного собрания от 27 августа 1792 г., приказала сделать общие обыски (подобные тем, которые были сделаны 29 августа в Париже), чтобы захва­тить заговорщиков-роялистов, скрывавшихся в Лионе.

Роялисты и жирондисты сплотились, однако, вокруг мэра Нивьер-Шоля. Им удалось овладеть муниципалитетом, и они соби­рались жестоко наказать народ, так что Конвент должен был всту­питься, чтобы помешать избиению патриотов, и послал для этого в Лион своих комиссаров. Тогда, поддержанные этими комисса­рами, революционеры снова овладели секциями. Мэр вынужден был подать в отставку, и на его место 9 марта был избран револю­ционер, друг Шалье.

Борьба этим, впрочем, не закончилась, и мы еще вернемся к ней, чтобы рассказать, как впоследствии жирондисты снова взяли верх и произвели в конце мая избиение народа и патриотов вообще. Пока нам важно только отметить, что в Лионе, как и в Париже, жирондисты служили центром для объединения не только тех, кто противился народной революции, но и всех тех, роялистов и фельянов, кто не хотел республики*.

* 15 апреля лионская буржуазия послала в Конвент делегацию от тех сек­ций, где она владычествовала, чтобы объявить правительству, что город «стонет под игом якобинского муниципалитета», который беспрестанно де­лает нападения на собственность богатых купцов. Она приглашала также парижан сделать у себя усилие и овладеть секциями. В конце апреля жи­рондист Петион, мэр Парижа, издал свое «Письмо парижанам», в котором он взывал к буржуазии против народа в таких выражениях: «Ваша соб­ственность в опасности, и вы закрываете глаза на эту опасность… Над вами совершают насилия всякого рода, и вы их терпите». Это было прямое воззвание к буржуазии против народа.

Необходимость положить конец политической власти жиронди­стов чувствовалась, таким образом, все сильнее, когда измена Дю­мурье дала Горе новую силу.