XLII

ПРИЧИНЫ ДВИЖЕНИЯ 31 МАЯ

Каждый день в течение первых пяти месяцев 1793 г. борьба между Горой и Жирондой становилась все ожесточеннее по мере того, как три великих вопроса яснее и определеннее выступали перед Францией.

Во-первых, будут ли уничтожены без выкупа все феодальные повинности? Или же эти пережитки крепостного состояния будут по-прежнему парализовать земледелие и причинять периодические голодовки в деревнях? Вопрос громадный, жизненный для 20 млн. сельского населения, в том числе и для всех тех, кто покупал национальные имущества, конфискованные у духовенства и эмигрантов.

Во-вторых, останутся ли сельские общины в обладании мир­скими землями, которые там и сям они отобрали назад у поме­щиков, захвативших эти земли? Будет ли признано право вернуть себе бывшие мирские земли за теми общинами, которые еще этого не сделали? Будет ли признано право на землю за каждым гражданином?

Наконец, в-третьих, будет ли введен закон о максимуме, т. е. такса на хлеб и на другие припасы первой необходимости?

Эти три вопроса были жизненными вопросами для Франции, и они делили страну на два враждебных лагеря: лагерь собствен­ников и лагерь тех, у кого ничего не было; тех, кто богател, не­смотря на народную нищету, на голод и на войну, и тех, кто нес всю тягость войны на своих плечах и простаивал часы, а нередко и целые ночи напролет перед дверьми булочных и все-таки после этого возвращался домой без самого необходимого куска хлеба.

А между тем месяцы проходили — пять месяцев, семь месяцев прошло со времени открытия Конвента, — и Конвент ничего еще не предпринял для решения великих вопросов, поставленных ре­волюцией. Народные представители спорили, спорили без конца между собой. Взаимное озлобление партий, из которых одна пред­ставляла богатых, а другая защищала интересы бедных, росло с каждым днем, и не предвиделось никакого выхода, никакого возможного соглашения между теми, кто «защищал имущества», и теми, кто нападал на них.

Правда, что и сами «горцы» (монтаньяры) не имели опреде­ленных воззрений по экономическим вопросам и делились на две группы, из которых одна шла гораздо дальше другой. Та группа, к которой принадлежал Робеспьер, была склонна к воззрениям, почти настолько же благоприятным для собственников, как и жирондисты. Но, как бы мало симпатичен ни был нам лично Ро­беспьер, нужно сказать, что он развивался вместе с революцией и что к страданиям народа он всегда относился сочувственно. Еще в 1791 г. он поднял в Учредительном собрании вопрос о возврате общинам отобранных у них мирских земель. Теперь, когда эгоизм собственников и «коммерсантизм» буржуазии вы­ступали все резче и резче, Робеспьер открыто стал на сторону народа и революционной Коммуны города Парижа, т. е. тех, кого жирондисты называли тогда «анархистами».

«Продукты, необходимые для прокормления народа, — говорил он на трибуне в Конвенте, — так же священны, как и человече­ская жизнь. Все что необходимо для сохранения жизни, состав­ляет собственность, принадлежащую всему обществу. Один только избыток составляет частную собственность, и только этот избыток может быть предоставлен торговле».

Нельзя не пожалеть, что это коммунистическое начало не стало лозунгом социалистов XIX в. вместо государственного «коллективизма», предложенного Пеккером и Видалем в 1848 г. Как много для будущего могло бы сделать движение Парижской Коммуны 1871 г., если бы оно признало, что все необходимое для сохранения жизни так же священно, как и самая жизнь че­ловеческая, и составляет общую собственность всего народа! Если бы своим лозунгом оно провозгласило «общину, организую­щую потребление и благосостояние для всех»!

Везде и всегда революции делались меньшинством. Даже среди тех, кому революция приносит прямые выгоды, всегда встречается только меньшинство, готовое отдаться ей. Так было и во Франции в 1793 г.

Как только королевский деспотизм был низвергнут, в провин­циях сейчас же поднялось движение против революционеров, ко­торые казнью короля бросили вызов всей Европе. «А, злодеи! — говорилось в дворянских замках, в салонах буржуазии, на съез­дах духовенства. — Они посмели это сделать! Они, стало быть, ни перед чем не остановятся: они нас ограбят и нас тоже гильо­тинируют!» И заговоры контрреволюционеров стали вестись по­всеместно с усиленным рвением. Римская церковь, все европейские дворы, английская буржуазия — все принялись за общую работу подпольных интриг и пропаганды, чтобы организовать контрре­волюцию в самой Франции.

Приморские города, как Нант, Бордо и Марсель, где имелось много богатых коммерсантов, Лион — промышленный город, за­нятый производством предметов роскоши, торгово-промышленные города, как Руан, стали могучими центрами реакции. Целые об­ласти обрабатывались священниками, дворянами-эмигрантами, вернувшимися под чужими именами, а также английским и орлеанистским золотом и эмиссарами из Италии, Испании и даже из России.

Для всей этой массы контрреволюционеров жирондисты слу­жили соединительным звеном. Роялисты поумнее прекрасно по­няли, что, несмотря на свой поверхностный республиканизм, жи­рондисты будут их союзниками; что к этому вела их логика их партии, которая всегда сильнее ярлыка партии. И народ тоже прекрасно это понял. Он понял, что, покуда жирондисты оста­нутся преобладающей партией в Конвенте, никаких истинно ре­волюционных мер нельзя будет принять и что война, которую эти сибариты будут вести полегоньку, затянется без конца и в корень истощит Францию.

И по мере того как необходимость «очистить Конвент», т. е. удалить из него жирондистских вождей, становилась очевиднее, народ стал организовываться для борьбы против жирондистов и фельянов на местах — в провинциальных городах и по деревням. Выше было уже сказано, что директории департаментов* были большей частью проникнуты реакционным духом. Большинство директорий округов тоже принадлежало к тому же направлению. Но муниципалитеты, городские и деревенские, созданные законом 22 декабря 1789 г., были более близки к народу. Правда, что ле­том 1789 г., когда их назначала сама вооружавшаяся буржуазия, городские муниципалитеты в некоторых областях зверски отнес­лись к крестьянским восстаниям. Но по мере того как развива­лась революция, муниципалитеты, выбранные, а иногда и просто назначенные народом часто среди грохота восстания и всегда находившиеся под надзором народных обществ, принимали более революционный характер.

* Они соответствовали приблизительно нашим губернским земским управам; директории же округов соответствовали уездным земским управам.

В Париже раньше 10 августа Совет Коммуны был буржуазно-демократического направления. Но как мы видели, в ночь на 10 августа новая, революционная Коммуна была избрана секци­ями*. И хотя Конвент по настоянию жирондистов сменил эту Коммуну, но новая Коммуна, избранная 2 декабря 1792 г. и имев­шая мэром — Паша, прокурором — Шометта и помощником про­курора — Эбера, была откровенно революционного направления.

* Совет Коммуны, или ее Генеральный совет, постоянно назывался в доку­ментах того времени просто «Коммуна».

Нет никакого сомнения, что собрание городских чиновников, облеченных такими широкими и разнообразными полномочиями, как Совет Коммуны города Парижа, хотя оно было революцион­ного происхождения, все-таки неизбежно приняло бы мало-по­малу умеренный, бюрократический характер. Но революционная деятельность парижского народа выражалась главным образом в его секциях, а в секциях революционный дух сохранился го­раздо дольше. Впрочем, и секции тоже, по мере того как они при­своили себе полицейские обязанности (право выдавать аттестаты гражданства — cartes civiques, свидетельствующие, что такой-то гражданин не конспиратор-роялист; выбор волонтеров, отправ­лявшихся сражаться в Вандее против восставших крестьян, и т. п.), а тем более с тех пор как Комитет общественного спасе­ния и Комитет общественной безопасности постарались обратить секции в свои полицейские органы, — секции тоже со временем обращались понемногу в бюрократические учреждения; так что в 1794 г. некоторые из них были уже центрами объединения для реакционной буржуазии. Но в 1793 г. секции еще были в руках народа и оставались вполне революционными. Притом рядом с Коммуной и ее секциями возникла целая сеть народных и брат­ских обществ, а также образовались революционные комитеты, ко­торые в течение II года республики (1793—1794) были еще центрами революционного действия.

Все эти группировки объединялись между собой либо для оп­ределенных временных целей, либо для настоящего совместного действия; и они вступали в переписку с 40 тыс. коммунами и сек­циями по всей Франции. С этой целью было даже организовано особое «бюро корреспонденции». Таким образом создавалась со­вершенно новая, добровольная организация. И когда мы изучаем эти группировки — эти «вольные соглашения», мы видим в них то, что теперь проповедуется во Франции анархистами,            не подо­зревающими, что их деды уже практиковали подобные соглаше­ния в такую трагическую минуту, как первые месяцы 1793 г.*

* Мортимер Терно, хотя и крайний реакционер, но изучавший документы Коммуны и секций, указал уже на эту двойную организацию (см.: Ternaux M. L'histoire de la Terreur, v. 1—8. Paris, 1862—1889, v. 7; см. также: Олар А. Политическая история Французской революции. M., 1902, ч. II, гл. V; Histoire socialiste (1789—1900) sous la direction de J. Jaures, v. 1—10. Paris, [1901—1910], v. 4. La Convention, p. 1254, где есть об этом прекрасные строки.

Большая часть историков, сочувствующих революции, когда они доходят до трагической борьбы, завязавшейся между Горой и Жирондой, останавливаются слишком долго, по моему мнению, на второстепенных причинах этой борьбы. Так, они придают слишком много значения так называемому федерализму жирон­дистов.

Правда, что после 31 мая, когда во многих департаментах вспыхнули жирондистские и роялистские восстания, слово «феде­рализм» стало в документах того времени главным обвинением «горцев» против жирондистов. Но это слово было в сущности не что иное, как боевой лозунг, кличка, удобная для обвинения враждебной практики. Как таковая, она имела успех. Но в действи­тельности федерализм жирондистов состоял вовсе не в политиче­ской теории, известной теперь под именем федерализма, а как это уже заметил Луи Блан, в их ненависти против Парижа, в их желании противопоставить реакционную провинцию революцион­ной столице. «Они боялись Парижа, в том был весь их федера­лизм», — говорил Луи Блан*.

* Blanc L. Histoire de la Revolution francaise, v. 1—3. Paris, 1869, v. 2, l. 8, ch. IV.

Они ненавидели Парижскую коммуну, они боялись влияния, приобретенного Коммуной, ее секциями, революционными коми­тетами и парижским народом вообще. Если они говорили о пере­несении Законодательного собрания, а потом и Конвента в какой-нибудь провинциальный город, они делали это вовсе не из любви к автономии провинций. Их желание было поместить законода­тельное представительство страны и ее исполнительную власть по­среди населения, менее революционного, чем население Парижа, и более равнодушного к политическим вопросам. Так поступала королевская власть в средние века, когда предпочитала зарож­дающийся город, «королевский город», старым вечевым городам. Того же самого хотел Тьер в 1871 г., когда предпочитал держать палату в Бордо и Версале и противился перенесению ее в Париж*.

* Когда жирондисты хотели собрать в Бурже комиссаров от департаментов, «они не ограничились бы этим перенесением, — говорит Тибодо в своих «Мемуарах». — Составился бы новый Конвент» (Thibaudeau A. Memoires sur la Convention et le Directoire, v. 1. Paris, 1824).

Наоборот, во всем том, что делали жирондисты, они показали себя такими же централистами и сторонниками сильной централь­ной власти, как и «горцы». Может быть, даже больше их, так как монтаньяры, приезжая в провинцию как комиссары Конвента, опи­рались не на органы центральной бюрократии, не на директории департаментов и округов, а на местные народные общества и муни­ципалитеты. И если впоследствии жирондисты, изгнанные из Кон­вента народным движением 31 мая, обратились к провинциям про­тив Парижа, то поступили они так, чтобы направить против рево­люционеров-парижан, выгнавших их из Конвента, контрреволюци­онные силы буржуазии больших торговых городов и недовольных крестьян Нормандии, Бретани, Вандеи. Но как только реакция взяла верх 9 термидора (27 июля 1794 г.) и жирондисты верну­лись к власти, они показали себя, как подобает партии порядка, еще более централистами, чем монтаньяры.

Олар, который тоже довольно много говорит о «федерализме» жирондистов, делает, однако, одно очень верное замечание. Раньше установления республики, говорит он, никто из жирондистов не выказывал никаких федералистических наклонностей. Барбару, на« пример, высказывался вполне как централист, как видно из следую­щих слов, приводимых Оларом из его речи, произнесенной в де­партаменте Буш-дю-Рон: «Федеральное правительство, — говорил он, — непригодно для большой нации вследствие медленности ис­полнительных действий, вследствие множества инстанций и слож­ности механизма». В проекте конституции, выработанном жирон­дистами в 1793 г., нет никакой серьезной попытки выработать фе­деративную организацию. Они остались в этом проекте централистами*.

* «Мне неизвестно, чтобы кто-нибудь из них приписывал себе эту честь», — говорит Тибодо о так называемом федерализме жирондистов (Thibaudeau А. Ор. cit, v. 1, р. 38). Что касается до Марата, то он совершенно откровенно выразился насчет этого в своем «Друге народа» 24 мая 1793, стр. 2: «Вожаков этой адской фракции часто обвиняли в федерализме: я должен признайся, что никогда не разделял этого чувства, хотя мне и случалось воспроизводить это обвинение», — писал он.

С другой стороны, Луи Блан слишком много говорит о «горяч­ности» жирондистов, о честолюбии Бриссо, столкнувшемся с често­любием Робеспьера, о «ранах», нанесенных «ветреными жиронди­стами» самолюбию Робеспьера, который потом не захотел их про­стить. И Жорес тоже, по крайней мере в первой части тома, посвященного им Конвенту, выражает ту же мысль*, что, впро­чем, не мешает ему дальше, когда он доходит до борьбы между парижским народом и буржуазией, указать на другие причины этой борьбы, гораздо более действительные, чем столкновения самолюбии и «эгоизм власти».

* Jaures J. Histoire socialiste, v. 3—4. La Convention. Paris, 1904, p. 388, 394, 396, 1458.

Нет спора, что «горячность» жирондистов, так картинно опи­санная Луи Бланом, и борьба честолюбии существовали и делали столкновение более озлобленным. Но борьба между Горой и Жи­рондой имела, как мы видели, основания несравненно более глубо­кие, чем какие бы то ни было личные столкновения. Эти основания, сам Луи Блан уже указал их, когда воспроизвел, по жирондисту Гара, речь, которую Гора могла держать Жиронде, и вероятный ответ этой последней.

«Не вам, — говорит Жиронда, — управлять Францией, когда у вас руки обагрены кровью сентябрьских дней. Законодатели бо­гатой и промышленной страны должны смотреть на собственность как на одну из самых священных основ общественного порядка; и не вам исполнять миссию, данную Францией своим законодателям, когда вы проповедуете анархию, покровительствуете грабежам и пугаете собственников... Вы призываете против нас своих париж­ских убийц: мы призываем против вас «честных людей» (les honnetes gens, т. е. буржуазию) всей Франции».

На что Гора отвечает:

«Мы обвиняем вас в том, что вы пользуетесь своими талантами для своего личного возвышения, а <»е для равенства... Покуда ко­роль предоставлял вам управление, чрез посредство назначавшихся вами министров, вы находили его достаточно хорошим владыкой... Вы никогда не питали мысли поднять Францию до великой будущ­ности республики, вы хотели сохранить в ней короля, у которого вы состояли бы мажордомами».

Мы скоро убедимся, в следующих главах, как верно было это последнее обвинение, когда увидим Барбару на юге Франции, и Луве в Бретани, идущих рука об руку с роялистами, и когда столько жирондистов вернутся к власти вместе с «белыми» после термидорского переворота. Но продолжаем ответ Горы:

«Вы хотите свободы без равенства, — говорит дальше Гора, — а мы хотим равенства, хотим, потому что без равенства мы не мо­жем представить себе свободы. Вы «государственные люди», вы хотите организовать республику для богатых, а мы люди не госу­дарственные… мы ищем законов, которые извлекли бы бедных из нищеты и сделали бы из всех людей при всеобщем благосостоянии счастливых граждан и ярых защитников всеми обожаемой респуб­лики».

Очевидно, здесь столкнулись два совершенно разных представ­ления об обществе. Так и поняли борьбу Горы с Жирондой со­временники*.

* Можно было бы привести множество цитат в подтверждение. Следующие две могут быть даны как образцы многих других «Жирондисты хотели остановить революцию на буржуазии», — писал Бодо. Они хотели «втихомолку устроить буржуазную аристократию, которая заступила бы место дворянства и духовенства», — говорил Бурдон из Уазы 31 мая в Клубе якобинцев (La Societe des Jacobins. Recueil des documents. Red. et introd. par A Aulard v. 1-6. Paris, 1889-1897, v. 5, p. 220).

В сущности дело обстояло так. Предстояло одно из двух: или революция ограничится тем, что низвергла короля и, не поста­равшись даже закрепить свое дело глубоким переворотом в воззре­ниях нации в республиканском смысле, не сделавши ничего, чтобы заинтересовать народные массы в совершившемся политическом пе­ревороте, она успокоится на этом первом своем успехе и предоста­вит Франции отбиваться, как она сможет, от нашествия немцев, англичан, испанцев и итальянцев, опирающихся на сторонников ко­ролевской власти внутри самой страны.

Или же революция теперь же сделает попытку идти дальше «в смысле равенства», как тогда говорили. Она закончит наконец дело уничтожения без выкупа феодальных прав и возвратит общи­нам право на мирские земли, отобранные у них за последние 200 лет; она положит начало обобществлению земли, признав право каждого на землю; она утвердит дело, начатое четыре года тому назад восставшими крестьянами и, с поддержкой самих на­родных масс, будет искать, «как вывести бедных из нищеты»; она попробует ввести, если это будет возможно, не всеобщее равенство состояний, а «благосостояние для всех», «всеобщее благо­состояние». И ради этого она вырвет власть из рук богатых и пе­редаст ее в руки общин и народных обществ.

Глубокое различие этих двух воззрений уже объясняет вполне кровавую борьбу, которая началась после падения королевской власти в Конвенте, а с ним вместе и во всей Франции. Все осталь­ные причины, обострявшие борьбу, имеют лишь второстепенное значение.