XXXIV

МЕЖДУЦАРСТВИЕ. ИЗМЕНА

Парижский народ, оплакивая своих убитых, громко требовал справедливого наказания виновников избиения около Тюильрийского дворца.

1000 человек, по словам Мишле, 3 тыс. по слухам, ходившим в то время, были убиты защитниками дворца. Особенно постра­дали люди с пиками, беднота предместий. Они толпой бросались на осаду Тюильри и падали под пулями швейцарцев и дворян, кото­рые стреляли из-за толстых стен.

Нагруженные трупами телеги направлялись к предместьям, рассказывает Мишле, и там мертвых выкладывали для распозна­вания. Толпа окружала их, и крики мести мужчин смешивались с рыданиями женщин.

Вечером 10 августа и на следующий день народный гнев об­рушился в особенности на швейцарцев. Некоторые швейцарцы, вы­бросив свои патроны за окно, тем самым как бы пригласили толпу во дворец; кроме того, в тот момент, когда швейцарцы, поставлен­ные на главной лестнице, открыли по толпе частый и убийствен­ный огонь, народ как раз пытался брататься с ними.

Скоро, однако, народ понял, что для того, чтобы добраться до зачинщиков убийства, нужно направить удары выше — на короля, на королеву, на весь «австрийский комитет» Тюильрийского дворца.

Но Собрание покрывало своей властью именно короля, коро­леву и их приверженцев. Правда, король, королева, их дети и близкие были заперты в башне Тампль: Коммуне удалось добиться от Собрания их перевода в эту тюрьму, заявив, что она слагает с себя всякую ответственность за то, что может произойти, если они останутся в Люксембургском дворце. Но в сущности ничего еще не было сделано; все осталось в том же положении, вплоть до 4 сентября.

10 августа Собрание отказалось даже объявить Людовика XVI низложенным. Под влиянием жирондистов оно ограничилось тем, что провозгласило его временное отрешение и поспешило назначить гувернера наследнику престола. И вот теперь, 19 августа, 130 тыс. немцев наступали на Париж, чтобы уничтожить конституцию, восстановить неограниченную власть короля, отменить все декреты обоих Собраний и предать смерти якобинцев, т. е. всех революционеров.

Понятно, каково должно было быть при таких условиях состояние умов в Париже. Под видом внешнего спокойствия в предместьях начиналось мрачное, глухое волнение. После купленной такой дорогой ценой победы над Тюильри в рабочих кварталах чувствовали, что Собрание изменяет и что изменяют даже рево­люционные «вожди общественного мнения», которые также колеб­лются и не хотят решительно высказаться против короля и мо­нархии.

Каждый день на трибуну Собрания, в заседания Коммуны, в пе­чать доставлялись новые доказательства заговора, подготовляв­шегося в Тюильри перед 10 августа и продолжавшегося еще и те­перь как в Париже, так и в провинции. Но Собрание ничего не предпринимало, чтобы покарать виновных и помешать возобновле­нию их заговоров.

С каждым днем вести с границы становились все тревожнее и тревожнее. Войска, как нарочно, были выведены из пограничных крепостей; ничего не было сделано, чтобы остановить нашествие неприятеля. Ясно было, что малочисленным французским войскам под предводительством сомнительных генералов никогда не оста­новить немецких войск, вдвое более многочисленных, хорошо обу­ченных и находящихся под командой генералов, пользующихся до­верием своих солдат. Роялисты уже высчитывали день и час, ко­гда немецкое войско подступит к воротам Парижа.

Масса населения понимала всю опасность положения. Все, что было в Париже молодого, сильного, вдохновленного республикан­ским воодушевлением, спешило записаться в волонтеры и летело к границе. Воодушевление доходило до героизма. Деньги, всевоз­можные патриотические пожертвования сыпались в комитеты, где записывались новобранцы.

Но к чему все это самопожертвование, когда каждый день при­носит с собой вести о новых изменах и когда все эти измены в конце концов связаны с королем и королевой, которые продол­жают из Тампля управлять всеми нитями заговора? Несмотря на строгий надзор со стороны Коммуны, Мария-Антуанета знает обо всем, что происходит на воле. Ей известен каждый шаг немецких войск, и когда в Тампль приходят рабочие, чтобы вставить ре­шетки в окна, она говорит им: «К чему это? Через неделю нас здесь не будет». И действительно, роялисты ожидают, что 5 или 6 октября в Париж войдут 80 тыс. пруссаков.

К чему вооружаться, к чему спешить к границе, когда Законо­дательное собрание и партия, стоящая у власти, — открытые враги республики? Они делают все возможное для сохранения власти короля. Не дальше как за две недели до 10 августа, т. е. 24 июля, жирондист Бриссо не громил ли кордельеров, стремив­шихся к республике, и не требовал ли он, чтобы меч закона пока­рал их?*. А теперь, после 10 августа, Клуб якобинцев — место сборища зажиточной буржуазии — хранит упорное молчание вплоть до 27 августа о самом главном вопросе, волнующем народ: «Будет, или не будет сохранена королевская власть, опирающаяся на не­мецкие штыки?»

* «Если есть люди, — говорил он, — которые стараются устроить теперь рес­публику на развалинах конституции, то меч закона должен покарать их наравне с деятельными сторонниками системы двух палат и контрреволю­ционерами из Кобленца».

Бессилие правителей, малодушие «вождей общественного мне­ния» в такую опасную минуту неизбежно должны были довести народ до отчаяния. И только читая газеты того времени, воспоми­нания и частные письма, писанные в эти дни, только переживая волнения, пережитые Парижем с момента объявления войны, мо­жно понять всю глубину отчаяния городского населения. Вот по­чему мы приведем здесь вкратце главные факты.

В момент объявления войны Лафайета все еще превозносили до облаков, особенно в среде буржуазии; все радовались, что ему поручено было верховное командование войсками. Правда, после избиения на Марсовом поле в июле 1791 г. на его счет возникли кое-какие подозрения, нашедшие отклик в речи Шабо, произне­сенной в Собрании в июне 1792 г. Но Собрание заклеймило Шабо именем дезорганизатора и изменника и заставило его замолчать.

Но вот через несколько дней, 18 июня. Собрание получило от Лафайета знаменитое письмо, в котором он обличал якобинцев и требовал закрытия всех клубов. Письмо это пришло через не­сколько дней после удаления королем жирондистского министер­ства («якобинского», как тогда говорили), и это совпадение каза­лось знаменательным. Собрание, однако, не обратило на это вни­мания и выразило сомнение в подлинности письма; народ же вполне естественно стал подозревать, не находится ли само Собра­ние в заговоре с Лафайетом?

Между тем брожение все росло, и наконец 20 июня произошло первое движение. Народ, прекрасно организованный по секциям, наводнил Тюильри. Движение кончилось, как мы видели, до­вольно скромно; но буржуазия была напугана, и Собрание удари­лось в полную реакцию, издав декрет, направленный против вся­ких сборищ. Затем 23 июня приезжает Лафайет. Он является в Со­брание, признает письмо от 18 июня своим и подтверждает его. В резких выражениях он порицает движение 20 июня и еще бо­лее резко обличает всех якобинцев. Люкнер, командующий другой армией, присоединяется к Лафайету в осуждении 20 июня и в вы­ражении верноподданных чувств к королю. Затем Лафайет разъ­езжает по Парижу «в сопровождении 600 или 800 офицеров из парижского войска, окружающих его экипаж»*. Теперь мы знаем из обнародованных с тех пор документов, зачем Лафайет приезжал в Париж. Он приезжал, чтобы убедить короля дать себя похитить, а затем поставить его под защиту войска. Теперь это достоверно известно; но и тогда уже к генералу начинали относиться с подо­зрением. В Собрание было даже внесено б августа предложение о предании его суду; но большинство, как мы видели, высказалось в его пользу. Лафайет торжествовал; но что же должен был ду­мать об этом народ**.

* Письма г-жи Jullien к сыну (Journal d'une bourgeoise, pendant la Revolution. Publ. par Ed. Lockroy. Paris, 1881, p. 170). Если в этих письмах и встре­чаются некоторые мелкие ошибки в подробностях, то они во всяком случае очень ценны для этого периода именно потому, что показывают нам, что говорил или думал в тот или другой день революционный Париж.

** В письме к прусскому королю, писанном в 1793 г, монархист Лалли-Толандаль, прося об освобождении Лафайета (тогда уже в плену у прус­саков), перечислял услуги, оказанные двору вероломным генералом. Когда после вареннского бегства в июне 1791 г. короля привезли в Париж, самые влиятельные члены Учредительного собрания устроили совещание, на кото­ром обсуждали вопрос о том, будет ли король предан суду и будет ли уста­новлена республика. Тогда Лафайет сказал им: «Если вы убьете короля, то предупреждаю вас, что на другой день мы с национальной гвардией про­возгласим королем наследного принца» — «Он — с нами, и теперь мы должны простить ему все», — говорила о Лафайете сестра короля Madame Elisabeth г-же де Тонер в июне 1792 г., а в начале июля 1792 г. Лафайет писал королю и получил от него ответ. В письме от 8 июня он предлагал королю организовать его бегство. Сам он намеревался явиться 15-го с 15 эскадро­нами и 8 пушками конной артиллерии, чтобы встретить короля в Компьене. Лалли-Толандаль, сам называвший себя роялистом по унаследованной в их семье религии, рассказывал затем под честным словом следующее: «Его воз­звания к войску, его знаменитое письмо к Законодательному собранию, его неожиданное появление в заседании после ужасного дня 20 июня — все это было дне известно, ничто не делалось без моего участия… На другой день после его приезда в Париж я провел с ним час ночи, мы говорили о том, чтобы объявить войну якобинцам в самом Париже — войну в полном смысле слова». Их план состоял в следующем: сгруппировать «собственников, нахо­дящихся в тревоге, и всех многочисленных недовольных», чтобы объявить, что не нужно якобинцев, не нужно кордельеров; увлечь народ к Якобин­скому клубу, «арестовать вожаков, захватить их бумаги и разрушить дом. Господин Лафайет всеми силами стремился к этому; он сказал королю: нужно уничтожить якобинцев физически и нравственно. Этому воспротиви­лись его робкие друзья.. . Но он сам по крайней мере поклялся мне, что, возвратившись к своему войску, тотчас же начнет изыскивать пути к осво­бождению короля» Это письмо Лалли-Толандаля приведено целиком у Бюше и Ру (Buchez В.-J. , Roux Р.-С. Histoire parlementaire de la Revolution francaise, v 1—10. Paris, 1834—1838, v. 17, р. 227 et suiv.) И несмотря на все это, «комиссары, отправленные Собранием к Лафайету после 10 августа, получили инструкцию предложить ему первое место при новом порядке».

В Национальном собрании среди жирондистов измена пустила, таким образом, более глубокие корни, чем это принято думать.

«Боже мой, как плохо идут дела, друг мой! — писала г-жа Жюльен своему мужу 20 июня 1792 г., — поведение Собрания так раздражает массу, что если Людовику XVI вздумается взять хлыст Людовика XIV и прогнать этот бессильный парламент, то ему будут рукоплескать со всех сторон, правда из очень различных побуждений; но какое дело до этого тиранам, раз такое единоду­шие помогает их расчетам! Буржуазная аристократия в восторге, а народ подавлен отчаянием; поэтому надвигается гроза»*.

* Journal d'une bourgeoise, p. 164.

Сопоставим эти слова с приведенными нами выше словами Шометта и мы поймем, что в глазах революционного элемента париж­ского населения Собрание было тормозом, замедлявшим ход рево­люции, или хуже того*.

* «В настоящую минуту горизонт насыщен парами, от которых должен про­изойти взрыв, — писала г-жа Жюльен 8 августа — Собрание кажется мне слишком слабым, чтобы способствовать стремлениям народа, а народ кажется мне слишком сильным, чтобы дать ему поработить себя. Из этого столкнове­ния, из этой борьбы должно произойти крупное событие свобода или рабство для 25 миллионов людей» (Journal d'une bourgeoise…, р. 211) И дальше «Низложение короля, требуемое большинством и отвергаемое меньшинством, господствующим в Собрании, послужит причиной этого страшного, готовя­щегося теперь столкновения. У Сената (Собрания) не хватит смелости провозгласить низложение, а народ не будет настолько труслив, чтобы снести такое пренебрежение общественным мнением» А когда Собрание оправдало Лафайета, г-жа Жюльен писала, и ее слова оказались пророче­скими: «Но все это ведет нас к катастрофе, мысль о которой заставляет содрогнуться всех друзей человечества, потому что кровь польется дождей, говорю это без преувеличения» (Ibid, р. 213) Предсказание г-жи Жюльен оправдалось, как мы сейчас увидим, 2 сентября.

Между тем наступает 10 августа. Парижский народ, организо­ванный по секциям, овладевает движением. Он назначает револю­ционным путем свой Совет Коммуны для придания восстанию большего единства. Он изгоняет короля из Тюильри, с боя бе­рет дворец, и Коммуна заключает короля в башню Тампль. Но Законодательное собрание остается, и оно скоро становится местом сборища всех роялистских элементов.

Буржуа-собственники сразу замечают, что движение приняло народный характер, что оно идет в направлении равенства, и они еще больше начинают держаться за короля. Тысячи планов соз­даются тогда с целью передать престол или ребенку-наследнику (так и было бы сделано, если бы мысль о регентстве Марии-Антуанеты не внушала всеобщего отвращения), или какому-нибудь другому французскому или даже иностранному претенденту. Так же, как и после вареннского бегства, заметно усиливаются чув­ства, благоприятные для королевской власти, и в то время как на­род громко требует определенных заявлений против монархии, Собрание, как и всякое подобное собрание парламентских полити­ков, боится скомпрометироваться, не зная еще, кто и что одержит верх. Оно склоняется скорее к монархии и старается задернуть дымкой старые преступления Людовика XVI, противодействуя всякой попытке изобличить их, что, конечно, должно было слу­читься, если бы началось серьезное исследование для открытия соучастников короля в заговоре.

Собрание решается уступить только тогда, когда Коммуна гро­зит ударить в набат, а секции заговаривают о массовом избиении роялистов*. 17 августа оно решается, наконец, назначить уголов­ный суд из восьми судей и восьми присяжных, избранных пред­ставителями секций. Этому суду предлагается, однако, не углуб­ляться в расследование тех конспирации, которые велись в Тюильри раньше 10 августа, а ограничиться разысканием виновников событий этого дня.

* «Вы, по-видимому, бродите впотьмах и не знаете ничего, что происходит в Париже», — говорит Собранию оратор одной из депутаций от Коммуны

А между тем доказательств существования заговора множе­ство, и они становятся с каждым днем все определеннее. В бума­гах, найденных после взятия Тюильри в письменном столе интенданта королевского дома Монморена, оказалось немало обви­нительных документов, между прочим письмо принцев, доказываю­щее, что, направляя австрийские и прусские войска на Францию и организуя кавалерийский отряд из эмигрантов, чтобы идти вместе с ними на Париж, принцы действовали в согласии с Лю­довиком XVI. Там же оказался длинный список брошюр и лист­ков, направленных против Национального собрания и якобинцев и изданных на средства королевского дома; среди них были ли­стовки, имевшие целью вызвать вооруженное столкновение в мо­мент прибытия в Париж марсельцев и призывавшие национальную гвардию к их избиению*. Найдено было, наконец, доказательство того, что «конституционное» меньшинство Собрания обещало по­следовать за королем, в случае если он оставит Париж, под усло­вием, однако, чтобы он не удалялся дальше, чем на расстояние, определенное в конституции. Нашлось и многое другое, но все это тщательно было скрыто из боязни, чтобы народный гнев не обру­шился на Тампль — тюрьму, где держали короля и его семью. «А может быть и на Собрание?» — спросим мы.

* В одном письме из Швейцарии говорилось о том, чтобы покарать якобин­цев. «Мы расправимся с ними, и это будет страшным примером для всех Мы объявим войну ассигнациям, с этого начнется банкротство. Будет вос­становлено духовенство, парламенты… Не беда, что пострадают те, которые раскупили духовные имущества» В другом письме читаем- «Не следует терять ни минуты. Нужно дать почувствовать буржуазии, что спасти ее может только король».

Наконец, обнаруживается измена в войске, которую давно можно было предвидеть. 22 августа узнают об измене Лафайета. Он сделал попытку увлечь за собой свое войско и повести его на Париж. В сущности этот план созрел у него уже давно; еще тогда, когда он явился 20 июня в Париж, чтобы нащупать почву. Теперь он наконец сбросил с себя маску. Он велел арестовать троих ко­миссаров, присланных к нему Собранием, чтобы сообщить армии о революции 10 августа. Старая лисица Люкнер тоже выразил ему свое одобрение.

К счастью, войско Лафайета не последовало за своим генералом, и 19 августа ему пришлось в сопровождении своего генераль­ного штаба бежать за границу в надежде добраться до Голландии. Но тут он попался в руки австрийцам, которые отправили его в тюрьму. Даже с ним они обращались очень сурово; и это пока­зывает, как намеревались австрийцы поступить с революционерами, если бы они попались им в руки. Муниципальных служащих из патриотов, которых захватили австрийцы, они тут же казнили как мятежников, а некоторым из них австрийские уланы отрезали уши и приколотили их ко лбу.

На следующий день пришло известие, что город Лонгви, обло­женный неприятельскими войсками 20-го, тотчас же сдался, и в бумагах его коменданта Лаверня нашли письмо, в котором от имени Людовика XVI и герцога Брауншвейгского ему предлага­лось изменить.

Итак, надеяться на армию больше нельзя было, и если только не рассчитывать на чудо, то остановить вторжение было уже не­возможно.

В самом Париже «черных» (т. е. реакционеров, которых впо­следствии стали называть «белыми») было множество. Очень многие, эмигранты вернулись, и нередко под рясой священника на улице можно было узнать военного. Вокруг башни Тампля все время плелись всевозможные заговоры, о которых догадывался народ, тревожно следивший за тюрьмой, где содержался король. Роялисты действительно все время пытались освободить короля и королеву либо силой, либо организовав их побег. Кроме того, они готовили общее восстание на тот день, 5 или 6 сентября, когда пруссаки будут уже в окрестностях Парижа, и даже не скрывали своих планов. Военными кадрами для этого восстания должны были послужить оставшиеся в Париже 700 человек швейцарцев. Они двинулись бы на Тампль, освободили бы короля и поставили его во главе движения. Все тюрьмы тогда были бы открыты, и заключенные выпущены, чтобы грабить город, для увеличения общего смятения; в это же время Париж был бы подожжен с раз­ных концов*.

* Заключенные в тюрьме Форс еще раньше пытались поджечь ее, говорит Мишле на основании данных, обнаруженных следствием о сентябрьских днях.

Таковы были по крайней мере носившиеся слухи, которые под­тверждались и самими роялистами. Их подтвердил и доклад о со­бытиях 10 августа, прочтенный 28 августа в Собрании Керсеном. По словам одного современника, этот доклад «заставил всех со­дрогнуться»: «так ловко были раскинуты сети» против револю­ционеров. А между тем в этом докладе еще не была сказана вся правда.

Среди всех этих затруднений только деятельность Коммуны и ее секций соответствовала серьезности момента. Они одни при поддержке Клуба кордельеров работали для того, чтобы поднять народ и заставить его отчаянным усилием спасти и революцию, и отечество, что в эту минуту было одно и то же.

Генеральный совет Коммуны, революционным путем избранный секциями 9 августа, и секции Парижа с жаром работали сообща над выбором, вооружением и обмундированием сперва 30, а потом 60 тыс. волонтеров (добровольцев), отправлявшихся за границу навстречу немецким войскам. В воззваниях сумели найти слова, наэлектризовавшие Францию. Коммуна, выступая далеко за пре­делы своих городских полномочий, обращалась теперь ко всей стране, а через посредство своих волонтеров — и к войску. Сек­ции взяли на себя громадный труд обмундирования этих волон­теров. Коммуна распорядилась плавить свинцовые гробы, стояв­шие в церквах, на пули и употребить бронзу церковной утвари и колоколов на пушки. Секции были раскаленным горнилом, где за­калялось оружие, которым революция должна была победить своих врагов и сделать новый шаг вперед — шаг к равенству.

Новая революция — революция, стремящаяся к равенству, ре­волюция, которую народ возьмет в свои руки, уже обрисовалась впереди. Заслуга парижского народа в том и состоит, что он по­нял, что, готовясь отразить иноземное нашествие, он действует не под одним только влиянием национальной гордости. Дело шло даже не о том только, чтобы помешать восстановлению королев­ского своеволия. Нужно было прежде всего упрочить революцию, привести ее к каким-нибудь положительным приобретениям для народной массы, т. е. поднять такую революцию, которая но­сила бы столько же социальный, сколько и политический характер. А это значило развернуть дружным, отчаянным усилием народных масс новую страницу в истории человечества.

Буржуазия со своей стороны ясно поняла это новое направле­ние революции, которого выразительницей являлась теперь Па­рижская коммуна. Вот почему Законодательное собрание, пред­ставлявшее главным образом буржуазию, так упорно стремилось подорвать влияние Коммуны.

Уже 11 августа, когда даже пожар в Тюильри не успел еще погаснуть и трупы убитых в бою еще валялись во дворах дворца, Собрание издало распоряжение об избрании для Парижа новой департаментской директории, которую оно думало противопоста­вить Коммуне. Коммуна отказалась исполнить это приказание, и Собранию пришлось уступить; но борьба продолжалась — глухая борьба, в которой жирондисты то пытались вооружить секции против Коммуны, то добивались роспуска Генерального совета Коммуны, избранного революционным путем в ночь 9 августа, — жалкие интриги перед лицом неприятеля, который с каждым днем все ближе подходил к Парижу, предаваясь по пути отчаянному грабежу.

24 августа в Париже получилось известие о том, что город Лонгви сдался без боя, и дерзость роялистов еще более возросла. Они торжествовали победу. Они ожидали, что другие города по­следуют примеру Лонгви, и уже предсказывали, что их немецкие союзники вступят в Париж через неделю. Заранее для них гото­вили помещения. Роялисты устраивали сборища вокруг Тампля, а королевская семья вместе с ними приветствовала победы немцев. Но ужаснее всего было то, что люди, взявшие на себя управление Францией, не имели сил предпринять что бы то ни было, чтобы помешать сдаче Парижа вслед за сдачей Лонгви. Комиссия две­надцати, которая должна была составлять ядро действия в Собра­нии, впала в уныние; а жирондистское министерство — Ролан, Клавьер, Серван и другие — предлагало бежать. Их план был уда­литься в Блуа или куда-нибудь еще дальше на юг, предоставив революционный народ Парижа ярости австрийцев, герцога Брауншвейгского и эмигрантов. «Депутаты убегали один за другим», — говорит Олар*. Коммуна даже обратилась в Собрание с жалобой на это бегство. К измене теперь прибавлялась трусость, и из всех министров один Дантон, которого народ провозгласил министром юстиции после взятия Тюильри, выразил решительный протест против удаления властей из Парижа.

* Aulard A. Etudes et lemons sur la Revolution (rani;aise, Paris, 1898, 2 serie, p. 49.

Только революционные секции и Коммуна прекрасно поняли, что победа должна быть одержана во что бы то ни стало, что для этого нужно нанести удар одновременно неприятелю на границах и контрреволюционерам в Париже.

Но именно этого-то правители республики не хотели допустить. Суд, собравшийся с большой торжественностью, чтобы судить ви­новников избиения 10 августа, по-видимому, так же мало торопился покарать их, как и орлеанское верховное судилище, ставшее, даже по выражению жирондиста Бриссо, «опорой заговорщиков». Вна­чале суд принес в жертву трех или четырех невидных соучастни­ков Людовика XVI, но затем он оправдал одного из самых глав­ных заговорщиков, бывшего министра Монморена, а также Досонвиля, замешанного в заговоре д'Ангремона, и не решался судить генерала Бахмана, командира швейцарцев. С этой стороны, следовательно, ждать было нечего.

Роялисты изображают парижский народ, как какое-то сборище людоедов, жаждущих крови и впадающих в ярость, как только ка­кая-нибудь жертва ускользнет от них. Между тем это совершенно неверно. Не жертв нужно было народу; а из этих оправдательных приговоров он понял, что правители страны не хотят разоблачать происходившие в Тюильри заговоры, потому что в этом оказа­лись бы замешанными многие из них самих; и еще потому, что эти заговоры продолжались. Марат, хорошо осведомленный на этот счет, совершенно справедливо говорил, что Собрание боится народа и что оно ничего не имело бы против того, чтобы Лафайет явился со своим войском и восстановил королевскую власть.

Это подтвердилось всем тем, что стало известным три месяца спустя, когда слесарь Гамен открыл секрет железного шкафа Лю­довика XVI, в котором король хранил свои тайные документы. Главной опорой королевской власти было само Законодательное собрание.

Но когда парижский народ увидел, что установить степень ви­новности того или другого из заговорщиков-монархистов невоз­можно, а между тем заговоры продолжаются и становятся чрез­вычайно опасными ввиду немецкого нашествия, в умах населения сложилась мысль покарать без различия всех тех, кто занимал до­веренные должности при дворе и кого секции считали опасными или у кого окажется спрятанное оружие. С этой целью секции вы­нудили у Коммуны, а последняя — у Дантона, занимавшего со времени восстания 10 августа пост министра юстиции, решение устроить массовые обыски по всему Парижу для розыска оружия, спрятанного у роялистов и священников, и для ареста тех, на кого всего сильнее падет подозрение в измене и соглашении с неприя­телем. Собранию пришлось подчиниться, и оно издало распоряже­ние о таких обысках по всей Франции.

Обыски в Париже произошли в ночь с 29 на 30, причем Ком­муна проявила энергию, а народ — организаторские способности, повергшие заговорщиков в ужас. 29 августа, после полудня, Па­риж казался точно вымершим, точно охваченным каким-то мрач­ным ужасом. Жителям было запрещено выходить из дома после шести часов вечера; с наступлением темноты все улицы были за­няты патрулями, по 60 человек каждый, вооруженных саблями и всякого рода самодельными пиками. Около часа ночи во всем Па­риже начались обыски. Патрули ходили по квартирам, искали оружие и отбирали его, когда находили у роялистов.

Всего было арестовано около 3 тыс. человек и захвачено около 2 тыс. ружей. Некоторые обыски продолжались целые часы, но ни у кого не пропало ни одной ценной безделушки, тогда как у евдистов — священников, отказавшихся принести присягу конститу­ции, были найдены все серебряные вещи, пропавшие незадолго пе­ред тем из Святой часовни; они оказались спрятанными в ко­лодцах.

На другой день большинство арестованных было отпущено на волю по распоряжению Коммуны или по требованию секций. Что же касается остальных, то, вероятно, и среди них была бы сделана известного рода сортировка и часть из них была бы пре­дана упрощенным судам, если бы события как на театре войны, так и в самом Париже не последовали быстро одно за другим.

В то самое время, когда по энергическому призыву Коммуны весь Париж вооружался и на всех площадях возвышались алтари отечества, около которых молодежь записывалась в волонтеры и куда граждане и гражданки, богатые и бедные, приносили свои пожертвования; в то самое время, когда секции и их Коммуна проявляли поистине необычайную энергию, чтобы обмундировать и вооружить 60 тыс. добровольцев, отправлявшихся на границу, тогда как ничего, ровно ничего не было для этого приспособлено, и секции все-таки успевали отправлять каждый день по 2 тыс. че­ловек, — именно этот момент избрало Собрание, чтобы разнести Коммуну. Выслушав доклад жирондиста Гюаде, оно издало 30 ав­густа декрет, предписывавший немедленное распущение Генераль­ного совета Коммуны и производство новых выборов!

Если бы Коммуна подчинилась, то этим сразу была бы утра­чена к вящей выгоде роялистов и их союзников — пруссаков и ав­стрийцев — единственная возможность спасения, т. е. возможность отразить неприятеля и побороть королевскую власть. Понятно, стало быть, что Совет Коммуны ответил на эту меру отказом от повиновения Собранию, объявил изменниками тех, кто провел эту меру, и распорядился произвести обыски у министров Ролана и Бриссо. Марат прямо требовал избиения изменников-законода­телей.

Как на грех, в тот же день уголовный суд оправдал одного из главных заговорщиков королевской партии, министра Монморена, несмотря на то, что за несколько дней перед тем процесс д'Ангремона показал, что хорошо оплаченные роялистские заговорщики были аккуратно занесены в списки, организованы в бригады, подчинены одному центральному комитету и только ждали сигнала, чтобы выйти на улицу и напасть на патриотов в Париже и в провинциальных городах.

На другой день, 1 сентября, — новое открытие. В официальной газете «Moniteur'e» напечатан был «План соединенных против Франции сил», полученный, по словам газеты, из Германии из верных источников. Из этого плана выяснилось, что пока герцог Брауншвейгский будет задерживать войска патриотов в восточной Франции, прусский король должен двинуться прямо на Париж, овладеть им и тогда рассортировать жителей и подвергнуть казни революционеров. В случае если бы в городах на пути к Парижу сила оказалась на стороне патриотов, предполагалось поджигать города. «Лучше пустыни, чем восставшие народы», — заявили объ­единенные короли. И как бы в подтверждение этого плана Гюаде сообщил в этот же день Собранию об обширном заговоре, откры­том в Гренобле и его окрестностях. У некоего Монье, агента эмиг­рантов, был найден список больше чем 100 местных главарей заговора, рассчитывавших на поддержку 25 или 30 тыс. человек. В департаментах Де-Севр и Морбигане, тотчас же как получилось известие о сдаче Лонгви, вспыхнуло уже крестьянское восстание:

это также входило в план роялистов и папского правительства в Риме, действовавшего с ними заодно.

В тот же день, после полудня, узнали, что неприятель осаж­дает Верден, и все сразу поняли, что и этот город сдастся, так же как Лонгви; что тогда ничто больше не сможет помешать быстрому движению пруссаков на Париж и что Собрание или покинет сто­лицу, отдавая ее во власть торжествующего врага, или вступит в переговоры, чтобы вернуть королю трон, и предоставит ему пол­ную свободу истреблять патриотов для удовлетворения своей жажды мести*.

* Верден — в 250 верстах от Парижа.

Наконец, в тот же день, 1 сентября, Ролан издал обращение к административным учреждениям, которое было расклеено по всему Парижу и где сообщалось об обширном заговоре, задуман­ном роялистами, чтобы помешать свободному передвижению съест­ных припасов во Франции. Города Невер и Лион уже страдали от этого заговора**.

** Cranier de Cassagnac A. Histoire des Girondins et des massacres de Septembre, v. 1—2. Paris, 1860.

Такие известия довели население Парижа до отчаяния.

Тогда Коммуна распорядилась запереть все городские ворота, велела бить в набат и поднять тревогу пушечными выстрелами. В воззвании к народу она приглашала всех волонтеров, готовых к походу, ночевать в эту ночь на Марсовом поле и на другой же день рано утром выступить в поход.

И тогда по всему Парижу раздался ожесточенный крик: «К тюрьмам!» Там сидят они, эти заговорщики, ждущие только прихода немцев, чтобы разгромить, залить кровью, поджечь Па­риж. Некоторые секции (Пуассоньер, Почты, Люксембург) ре­шают, что все эти заговорщики должны быть преданы смерти:

«Сегодня же нужно покончить с ними!» — и открыть для револю­ции новые пути!