XXX

ЗАКОНОДАТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ. РЕАКЦИЯ 1791—1792 гг.

Новое Национальное собрание, избранное одними «активными» гражданами и принявшее название Национального Законодатель­ного собрания (Assemblee Nationale Legislative), открылось 1 ок­тября 1791 г., и с самого же начала король, ободренный дружест­венными демонстрациями толпившихся вокруг него дворянства и буржуазии, принял по отношению к новому Собранию высокомер­ный тон. Так же, как и в первых заседаниях Генеральных штатов, начались со стороны двора мелкие уколы, встречавшие лишь сла­бое сопротивление со стороны народных представителей. И не­смотря на это, когда король явился в Собрание, оно встретило его униженными знаками почтения и проявило самый восторженный энтузиазм. Людовик XVI говорил о постоянной гармонии и не­нарушимом доверии между Законодательным собранием и коро­лем. «Пусть любовь к отечеству объединит нас, а общая польза сделает неразлучными», — говорил король и в это же самое время подготовлял иностранное нашествие, долженствовавшее укротить конституционалистов и восстановить отдельное представительство трех сословий и все привилегии дворянства и духовенства.

Вообще начиная с октября 1791 г., в сущности даже с бегства короля и его ареста в Варение 21 июня, страх иностранного на­шествия охватил умы и стал главным предметом общих забот. В Законодательном собрании была правая сторона — фельяны, или конституционные монархисты, и левая — партия Жиронды, состав­лявшая промежуточное звено между полуконституционной и по­луреспубликанской буржуазией*. Но ни те, ни другие не занима­лись великими задачами, завещанными им Учредительным собра­нием. Ни установление республики, ни уничтожение феодальных прав не интересовало Законодательное собрание. Даже якобинцы, даже кордельеры точно сговорились не поднимать больше вопроса о республике. Страсти революционеров и контрреволюционеров разгорались и сталкивались только на самых второстепенных во­просах, вроде того, кому быть мэром Парижа.

* Она так называлась по имени провинции Жиронды из которой происходили главные члены этой партии.

Главную заботу теперь составляли вопрос о духовенстве и во­прос об эмигрантах. Они заслонили собой все остальные отчасти вследствие попыток контрреволюционных восстаний, организован­ных духовенством и эмигрантами, а также и потому, что эти воп­росы были тесно связаны с войной, близость которой чувствова­лась всеми.

Самый младший из братьев короля, граф д'Артуа, эмигрировал, как мы видели, еще 15 июля 1789 г. Другой брат его, граф Про­ванский, бежал одновременно с Людовиком XVI и добрался до Брюсселя. И тот и другой протестовали против принятия королем конституции. Он не может, говорили они, уступать прав старой мо­нархии, а потому его акт недействителен. Их протест был широко распространен роялистскими агентами по всей Франции и произ­вел большое впечатление.

Дворяне массами покидали свои полки или замки и эмигриро­вали, а остававшимся дома роялистам эмигранты грозили «разжа­лованием в буржуа», когда вернутся победителями дворяне. Эми­гранты, собравшиеся в Кобленце, Вормсе и в Брюсселе, открыто подготовляли контрреволюцию, которая должна была быть поддер­жана вторжением иностранных войск. Таким образом становилось все более и более очевидным, что король ведет двойную игру: ясно было, что все, что делается среди эмиграции, делается с его согла­сия.

30 октября 1791 г. Законодательное собрание решилось, нако­нец, принять меры против второго брата короля, Людовика-Стани­слава-Ксавье, герцога Прованского, которому Людовик XVI вручил в момент своего бегства декрет, назначающий его регентом, в слу­чае если сам он будет арестован. Теперь Собрание требовало от герцога Прованского, чтобы он вернулся во Францию не позже двух месяцев под угрозой потери своих прав на регентство. Через несколько дней (9 ноября) Собрание послало также всем эмигран­там приказ вернуться раньше конца года; иначе с ними поступят как с заговорщиками: сами они будут осуждены заочно, а их иму­щества конфискованы в пользу нации, «не нарушая, впрочем, прав их жен, детей и законных кредиторов».

Король утвердил декрет относительно своего брата, но нало­жил свое вето на второй декрет, касавшийся эмигрантов: он отка­зался его утвердить, равно как и другой декрет, которым предпи­сывалось священникам принести присягу конституции, причем в противном случае грозили арестовать их как подозрительных лиц, если в тех общинах, где они исправляют свою должность, произойдут какие-нибудь религиозные беспорядки. На этот декрет король также наложил свое вето.

Самым важным актом Законодательного собрания было объяв­ление войны Австрии. Австрия открыто готовилась к войне, чтобы вернуть Людовику XVI все права, какими он пользовался до 1789 г. Король и Мария-Антуанета побуждали к войне австрий­ского императора, а после неудачной попытки к бегству стали то­ропить его все настойчивее. Очень возможно, впрочем, что приго­товления Австрии затянулись бы еще надолго, может быть до весны, если бы войну не постарались, с другой стороны, вызвать жирондисты.

Несогласия в министерстве, где один член, Бертран де Мольвиль, был решительным противником конституционного строя, а другой, Нарбонн, хотел сделать из конституции опору трона, скоро привели к падению этих министров. Тогда в марте 1792 г. Людовик XVI призвал к власти жирондистское министерство, в ко­тором Дюмурье был министром иностранных дел, Ролан (т. е. в сущ­ности, госпожа Ролан) — министром внутренних дел, Де-Грав, ко­торого вскоре сменил Серван, — министром военным, Клавьер — министром финансов, Дюрантон — юстиции и Лакост — морским.

Нечего и говорить, что (как на это сейчас же указал Робес­пьер) переход власти к жирондистам не только не содействовал революции, но, наоборот, был полезен для реакции. Теперь, когда король согласился, как выражались при дворе, на «министерство из санкюлотов», умеренность стала всеобщим кличем. Единствен­ное, к чему это министерство толкало с ожесточением, вопреки предостережениям Марата и Робеспьера, — это к войне… И вот 20 апреля 1792 г. жирондисты восторжествовали. Австрии, или, как говорили тогда, «королю Богемии и Венгрии», была объявлена война.

Была ли эта война необходимостью? Жорес* поставил этот вопрос и привел для его разрешения много материалов того вре­мени. Заключение, к которому приводят эти материалы и к кото­рому пришел Жорес, то же самое, к какому приходили Марат и Робеспьер. Война не была необходимостью. Иностранные государи, конечно, боялись распространения республиканских идей во Фран­ции; но от этого до решимости лететь на помощь Людовику XVI было еще очень далеко. Начать такого рода войну они не решались. Войны желали в особенности жирондисты, и они толкали к ней, потому что видели в ней средство борьбы с королевской властью.

* Jaures J. Histoire socialiste, v. 2 La Legislative Paris, [1904] p 815.

Марат сказал по этому поводу глубокую правду без всяких фраз. «Вы стремитесь к войне», — говорил он, — потому что не хо­тите обратиться к. народу, чтобы при его помощи нанести королев­ской власти решительный удар. Действительно, обращению к на­роду с призывом к революции жирондисты и очень многие яко­бинцы предпочитали чужеземное нашествие. Оно должно было, по их мнению, разбудить общий патриотизм, обнаружить измену ко­роля и роялистов и привести таким образом к падению монархии без участия народного восстания. «Нам нужны громкие измены»,— говорил жирондист Бриссо, — человек, ненавидевший народ с его беспорядочными восстаниями и нападениями на собственность.

Итак, с одной стороны двор, а с другой — жирондисты дейст­вовали в одном и том же направлении, стремясь вызвать и ускорить вторжение чужеземцев во Францию. При таких условиях воина стала неизбежна, и она загорелась с ожесточением на целые 23 года со всеми своими последствиями, пагубными и для револю­ции, и для европейского прогресса вообще. «Вы не хотите обра­титься к народу, вы не хотите народного восстания, так получите войну и, может быть, разгром!» — говорил Марат. И сколько раз правдивость этих слов подтверждалась впоследствии!

Призрак вооруженного и восставшего народа, требующего от богатых своей доли национального богатства, не переставал ужасать людей, попавших во власть или приобретших благодаря клубам и газетам влияние на ход событий. Нужно сказать и то, что револю­ционное воспитание народа подвинулось вперед благодаря самой революции, и теперь он уже начинал требовать мер, проникнутых коммунистическим духом и способных сколько-нибудь сгладить экономическое неравенство.

Среди народа говорилось тогда об «уравнении состояний». Кре­стьяне, владевшие ничтожным клочком земли, и городские рабо­чие, страдавшие от безработицы, решались заговаривать о своем праве на землю. В деревнях требовали, чтобы ни один фермер не мог снимать больше 40 десятин земли, а в городах говорили, что каждый, кто хочет обрабатывать землю, должен иметь право на столько-то десятин.

Такса на жизненные припасы с целью предотвратить спекуля­цию на предметах первой необходимости, законы против спекуляторов, закупка муниципалитетами жизненных припасов и продажа их жителям по покупной цене, прогрессивный налог на богатых, принудительный заем и, наконец, высокий налог на наследства — все это обсуждалось в народе; те же требования проникали и в печать. Самое единодушие, с которым они выражались всякий раз, когда народ в Париже или в провинции одерживал победу, доказывает, что эти мысли были широко распространены среди обездоленной массы даже тогда, когда писатели из революционной среды не решались особенно громко высказывать их. «Неужели вы не замечаете, — писал Робер в мае 1791 г. в своих «Revolu­tions de Paris», — что Французская революция, за которую вы бо­ретесь, говорите вы, как гражданин, представляет собой настоя­щий аграрный закон, проводимый в жизнь народом? Народ уже вернул себе свои права. Еще один шаг — и он вернет себе и свое имущество. Самое трудное уже сделано...»*

* Revolutions de Paris, N 96, 1791, 7—14 mai, p. 247. — Цит. по: Олар А. Политическая история Французской революции. М., 1902, ч 1, гл. IV.

Легко себе представить, какую вражду возбуждали эти требо­вания в буржуазии, которая только что расположилась спокойно наслаждаться приобретенными богатствами и новым, привилеги­рованным политическим положением в государстве. Об этом можно судить по тому страшному возбуждению, которое было вызвано в Париже в марте 1792 г. известием об убийстве крестьянами мэра города Этампа, некоего Симоно. Подобно многим другим буржуаз­ным мэрам, он расстреливал без суда восставших крестьян, и ни­кто против этого не протестовал. Но когда голодные крестьяне, требовавшие таксы на хлеб, убили, наконец, этого мэра пиками, то каким взрывом негодования отозвалась на это парижская бур­жуазия!

«Настал день, когда собственники, принадлежащие ко всем классам, должны, наконец, почувствовать, что они падут под ко­сой анархии», — жаловался Малле-дю-Пан в «Mercure de France»; и вслед за тем он советовал составить «объединение» собственни­ков против народа, против разбойников, проповедующих аграрный закон. Все стали тогда кричать против народа, Робеспьер — на­равне с другими. Один только священник Доливье (впоследствии его причисляли к «бешеным», к «анархистам») решился поднять голос в защиту народных масс и сказать, что «нация, действи­тельно, собственница своей земли».

«Нет такого закона, — говорил он, — который мог бы по спра­ведливости заставить крестьянина голодать, когда слуги и даже животные богатых не нуждаются ни в чем».

Что касается Робеспьера, то он поспешил заявить, что «аграр­ный закон — не что иное, как нелепое пугало, которым злонаме­ренные люди пугают глупцов». Он заранее высказывался против всякой попытки «уравнения состояний». Всегда стараясь идти в уровень с теми мнениями, которые брали перевес в данную ми­нуту среди прогрессивной части буржуазии, он и не подумал стать на сторону тех, кто шел с народом и кто понимал, что только урав­нительные и коммунистические стремления могут дать революции силу, нужную ей, чтобы завершить уничтожение феодального строя.

Эта боязнь народного восстания и его экономических послед­ствий побуждала вместе с тем буржуазию все теснее и теснее спла­чиваться вокруг престола и довольствоваться конституцией в том виде, в каком она была выработана Собранием, со всеми ее не­достатками и уступками королю. Вместо того чтобы идти вперед по пути республиканских идей, буржуазия и ее интеллигенция дви­гались в обратном направлении. Если в 1789 г. во всем, что делало третье сословие, можно было видеть республиканский, демократи­ческий дух, то теперь, по мере того как коммунистические и урав­нительные стремления росли в народе, те же самые люди станови­лись защитниками королевской власти; истинные же республи­канцы, вроде Томаса Пэна и Кондорсе, являлись представителями лишь ничтожного меньшинства среди образованной буржуазии. По мере того как народ становился республиканским, буржуазная ин­теллигенция пятилась назад, к конституционной монархии.

13 июня 1792 г., т. е. всего за неделю до вторжения народа в Тюильри, Робеспьер еще громил республику. «Напрасно, — воск­лицал он, — хотят увлечь горячие и малоосведомленные головы приманкой более свободного управления и именем республики: низвержение конституции не может в настоящий момент дать ни­чего, кроме гражданской войны, которая приведет к анархии и деспотизму».

Боялся ли он, как предполагает Луи Блан, водворения аристо­кратической республики? Возможно. Но нам кажется более веро­ятным, что, оставаясь до того времени решительным защитником собственности, Робеспьер, как почти все якобинцы, боялся взрыва народного гнева и его попыток «уравнения состояний» (теперь мы сказали бы «экспроприации»). Он боялся, что революция по­гибнет в коммунистических начинаниях. Как бы то ни было, всего за несколько недель до восстания 10 августа, когда все дело рево­люции, незаконченной, остановленной в своем развитии и окружен­ной тысячами всевозможных заговоров, было поставлено на карту и ничто не могло спасти ее, кроме ниспровержения королевской власти народным восстанием, Робеспьер, как и все якобинцы, пред­почитал сохранить короля и двор, чем обратиться к революцион­ному натиску народа. Совершенно так же в наши дни итальянские и испанские радикалы предпочитают монархическое правление риску народной революции, потому что последняя неизбежно была бы проникнута коммунистическими стремлениями.

История постоянно повторяется, и сколько раз еще она по­вторится, когда в России, Италии, Германии, Австрии начнется своя великая революция!

Самое поразительное в тогдашнем настроении политических деятелей было то, что как раз в это время революции угрожал со стороны роялистов гигантский удар, давно уже подготовленный и готовый теперь разразиться при поддержке крупных восстаний на юге и на западе Франции, одновременно с нападением на Фран­цию германских государств, а также Англии, Сардинии и Испании.

В июне 1792 г. король уже удалил из своего министерства трех жирондистских министров (Ролана, Клавьера и Сервана), и то­гда Лафайет, глава партии фельянов (т. е. конституционных рояли­стов) и роялист в душе, обратился к Законодательному собранию с письмом, помеченным 18 июня, в котором он предлагал совер­шить переворот против революционеров. Он прямо советовал в этом письме очистить Францию от революционеров и прибавлял, что в войске «принципы свободы и равенства пользуются любовью, законы уважаются и собственность священна, не так как, напри­мер, в Париже, в Коммуне, или у кордельеров, где позволяют себе нападать на нее».

Лафайет требовал — и это может служить для нас мерилом тогдашней реакции, — чтобы королевская власть была неприкосно­венна и независима. Он хотел, чтобы «король был окружен поче­том» (после вареннского побега!), и все это в то самое время, когда в Тюильри подготовлялся обширный роялистский заговор, когда король вел деятельную переписку с Австрией и Пруссией, от ко­торых ждал своего «освобождения», и когда он обращался с Со­бранием с большим или меньшим пренебрежением, смотря по тому, какие получались известия относительно близости немецкого на­шествия.

Подумать только, что Собрание готово было разослать это письмо Лафайета по всем 83-м департаментам и что только хитрый маневр жирондистов помешал этому: Гюаде стал уверять Собра­ние, что письмо, должно быть, подложное, что Лафайет не мог его написать! И все это происходило меньше чем за два месяца до 10 августа, когда парижский народ сверг короля.

Роялистские заговорщики наводняли в ту пору Париж. Эми­гранты свободно ездили взад и вперед между Кобленцем и Тю­ильри, откуда они возвращались, обласканные двором и снабжен­ные деньгами.

«Тысячи притонов были открыты для роялистов», — говорит Шометт, бывший в то время прокурором Парижской коммуны*. Департаментское управление Парижа, в состав которого входили Талейран и Ларошфуко, было вполне предано двору. Городское управление, значительная часть мировых судей, большинство на­циональной гвардии и весь ее генеральный штаб были также на стороне двора. Из них составлялась вся куча горлодеров, которые сопровождали двор во время ставших ныне частыми прогулок ко­роля по Парижу и присутствия его при всех театральных представ­лениях, писал в своих записках Шометт.

* Chaumette P. С. Memoires sur la Revolution du 10 Aout 1792. Avec intro­duction et notes par A. Aulard. Paris, 1893. Шометт даже обвиняет департаментскую директорию в том, что она выписала 60 тыс. контррево­люционеров и дала им приют. Если эта цифра и преувеличена, то самый факт скопления в Париже значительного числа контрреволюционеров остается несомненным.

 «Военно-лакейская челядь, окружавшая двор и состоявшая в значительной мере из бывших телохранителей, из вернувшихся эмигрантов и из тех героев 28 февраля 1791 г., которые известны были под именем рыцарей кинжала, вооружала против себя народ своим высокомерным обращением, оскорбляла национальное пред­ставительство и открыто говорила о своих пагубных для свободы замыслах». Все монахи, монахини и огромное большинство священ­ников были на стороне контрреволюции*.

* Вот случаи, о котором говорил тогда весь Париж и о котором рассказывает г-жа Жюльен: «Настоятельница Сердобольных вдов в Рюэйле потеряла свой бумажник; его нашли и осмотрели в местном муниципалитете. Ока­залось, что 1 января эти монахини послали эмигрантам 48 тыс. ливров» (Journal d'une bourgeoise pendant la Revolution. Publ. par Ed. Lockroy. Paris, 1881, p. 203.)

Что касается до Собрания, то вот как характеризовал его Шометт: «Бессильное, оно не пользуется уважением; его разъедают внутренние раздоры, и оно унижает себя перед Европой своими ме­лочными и озлобленными прениями. Двор нагло оскорбляет его, а оно отвечает на презрительное отношение двора еще большим унижением; власти оно никакой не имеет, не имеет и определенной воли». И действительно, Собрание, по целым часам обсуждавшее, из скольких человек должна состоять депутация, посылаемая им к королю, будут ли для нее открыты обе створки дверей или только одна, и проводившее время, как говорит Шометт «в выслу­шивании декламаторских докладов, всегда кончавшихся... обра­щениями к королю», — такое Собрание должно было непременно вызывать презрение даже у самого двора.

Между тем на западе и на юго-востоке Франции, под самыми стенами таких революционных, городов, как Марсель, работали тайные роялистские комитеты. Они собирали в замках оружие, вербовали офицеров и солдат и готовились в конце июля двинуть на Париж сильную армию под предводительством эмигрантов, при­сланных из Кобленца.

Эти движения на юге настолько характерны, что на них следует остановиться и дать о них некоторое понятие.