XXIII

ПРАЗДНИК ФЕДЕРАЦИИ

С переселением короля и Собрания из Версаля в Париж за­канчивается первый, так сказать героический, период Великой ре­волюции. Открытие Генеральных штатов, королевское заседание 23 июня, клятва в Jeu de Paume, взятие Бастилии, восстание горо­дов и деревень в июле и августе, ночь 4 августа, наконец, поход женщин на Версаль и их триумфальное возвращение с пленником-королем — таковы главные моменты этого периода.

С переездом в Париж Собрания и короля — «законодательной и исполнительной власти», как тогда говорили, начинается период глухой борьбы, с одной стороны, между умирающей королевской властью, а с другой стороны, новой конституционной силой, кото­рая медленно создается законодательными трудами Собрания и созидательной работой на местах, в каждом городе, в каждой де­ревне.

В лице Национального собрания Франция обладала теперь конституционной властью, и король вынужден был ее признать. Но, признав ее официально, он продолжал видеть в ней не что иное, как узурпацию, как посягательство на его королевские права. Уменьшения своих прав он не хотел признать. Он изыскивал по­этому всевозможные мелочные способы унизить Собрание и оспа­ривал у него всякую частицу власти. Надежда рано или поздно подчинить себе эту новую силу не оставляла его до последней ми­нуты, и он упрекал себя в том, что позволил ей вырасти рядом со своей королевской властью.

В этой борьбе король не пренебрегал никакими средствами. Он знал по опыту, что окружающих его людей можно подкупить, одних—за недорогую цену, других—при условии дать надлежа­щую плату; и вот он старался прежде всего найти денег, как можно больше денег путем личных займов в Лондоне для подкупа во­жаков партий в Собрании и вне его. По отношению к одному из наиболее видных, Мирабо, подкуп вполне удался: за крупную сумму Мирабо стал советником двора и защитником короля, и последние дни своей жизни он провел в безумной роскоши. Но ко­ролевская власть находила поддержку не только в Собрании, а в особенности вне его. Поддержать ее готовы были все те, у кого революция отняла их привилегии, их громадное жалованье, их ко­лоссальные богатства. На ее стороне стояла большая часть духо­венства, которое чувствовало, что его влияние падает; дворяне, те­рявшие вместе с феодальными правами свое привилегированное общественное положение; буржуа, опасавшиеся за капиталы, вло­женные ими в промышленные и торговые предприятия и государ­ственные займы, и, наконец, те самые буржуа, кто обогащался во время революции благодаря ей и торопился насладиться награб­ленными состояниями.

Таких, которые видели в революции врага, было много. Здесь были все те, кто некогда жил в кругу высшего духовенства, дво­рянства и высшей привилегированной буржуазии, т. е. больше по­ловины той деятельной и мыслящей части нации, которая творит ее историческую жизнь. И если в Париже, Страсбурге, Руане и многих других больших и малых городах народ являлся горячим защитником революции, то сколько было таких городов, как, на­пример, Лион, где вековое влияние духовенства и экономическая зависимость рабочего населения были так сильны, что сам народ вместе с духовенством оказывался тоже противником революции! Сколько таких городов, как крупные порты Нант, Бордо, Сен-Мало, где богатые торговцы, колониальные эксплуататоры, бан­киры и все зависящее от них население заранее готовы были стать на сторону реакции!

Даже среди крестьян, для которых было бы выгодно стоять за революцию, сколько было крестьян побогаче («кулаков» и мелких буржуа), которые боялись ее; не говоря уже о том, что в некото­рых местах революционеры сами своими ошибками отталкивали от себя население. Слишком большие теоретики, слишком большие любители «стройности» и «единообразия», слишком горожане, они оказывались неспособными понять все разнообразие форм земель­ной собственности, вытекающих из обычного права. С другой сто­роны, они были слишком пропитаны вольтерьянским духом, чтобы отнестись с терпимостью к верованиям масс, обреченных на ни­щету; а главное, они были слишком «политики», чтобы понять, как важен для крестьянина земельный вопрос. Сами революцио­неры поэтому вооружили против себя крестьян в Вандее, в Бре­тани, на юго-востоке.

Контрреволюция сумела воспользоваться всеми этими силами. Такие дни, как 14 июля или 6 октября, перемещали центр власти в правительстве; но собственно революция должна была произойти во всех 36 тыс. общинах Франции, в самом духе и образе действий обывателей, а на это требовалось время. Этим временем и восполь­зовались контрреволюционеры, чтобы склонить на свою сторону всех недовольных из зажиточных классов, имя которым в провин­ции было легион. Дело в том, что если радикальная буржуазия дала революции поразительное количество выдающихся умов, раз­вивавшихся постепенно во время самой революции, то у провин­циального дворянства, у торгового класса и у духовенства тоже не было недостатка в сметливости и знакомстве с «делами», и все они, вместе взятые, придавали королевской власти громадную силу для сопротивления.

Эта глухая борьба заговоров и контрзаговоров, частичных восстаний в провинциях и парламентских столкновений в Учредительном, а позднее в Законодательном собрании продолжалась почти три года: от октября 1789 до июня 1792 г., когда револю­ции был дан новый толчок. Вот почему эти три года так бедны событиями, имеющими историческое значение. Все, что следует от­метить за этот промежуток времени, — это усиление крестьянских движений в январе и феврале 1790 г., праздник Федерации 14 июля 1790 г., избиение народа в Нанси (31 августа 1790 г.), бегство короля 20 июня 1791 г. и избиение парижского народа на Марсовом поле (17 июля 1791 г.).

О крестьянских восстаниях речь будет в одной из следующих глав. Теперь же скажем несколько слов о празднике Федерации. Он воплощает в себе весь первый период революции. Общее вдохновение и дух общего согласия, проявившиеся в этом празд­нике, показали, чем могла бы быть революция, если бы привилеги­рованные классы и королевская власть поняли неизбежность со­вершавшихся изменений и уступили добровольно тому, чему поме­шать они уже были не в силах.

Тэн старался унизить празднества революции, и действительно, в 1793 и 1794 гг. они часто носили слишком театральный харак­тер. Они устраивались для народа, а не самим народом. Но празд­ник 14 июля 1790 г. был одним из прекраснейших праздников в истории.

До 1789 г. Франция не представляла собой ничего цельного. Это была историческая группа, связанная общей властью, но ее различные части, ее провинции мало знали и не любили друг друга. Только после событий 1789 г., после ударов, нанесенных остаткам феодализма, после прекрасных минут, пережитых сообща представителями разных частей Франции, между провинциями за­родилось чувство единения, взаимности. Вся Европа приходила в восторг от слов и дел революции; как же могли противиться объединению в общем движении к лучшему будущему те области, которые сами участвовали в нем? Символом этого объединения и явился праздник Федерации.

В нем была еще одна поразительная черта. Для подготовления этого празднества нужно было выполнить некоторые земляные ра­боты: выровнять почву одного громадного пустыря (Марсово поле), построить триумфальную арку и т. д.; и за неделю до на­значенного дня стало ясно, что 15 тыс. рабочих, занятых на Мар­совом поле, ни за что не справятся со своей задачей. Что же сде­лал тогда Париж? Кто-то подал мысль, чтобы весь Париж отправился работать на Марсово поле, и тогда все: богатые и бед­ные, артисты и рабочие, монахи и солдаты — весело принялись за работу. Франция, представленная на празднике тысячью делега­тов, съехавшихся из провинций, обрела свое национальное единство в этой работе над землей — символ того, что совершит когда-нибудь равенство и братство людей и народов.

Присяга «конституции, предписанной Национальным собранием и принятой королем», принесенная несколькими тысячами присут­ствовавших, и присяга, принесенная королем и добровольно под­твержденная королевой за своего сына, — все это не имело боль­шого значения. Всякий, присягая, делал про себя какую-нибудь «умственную оговорку», ставил мысленно некоторые условия. Ко­роль присягнул в таких выражениях: «Я, король французов, кля­нусь употребить власть, предоставленную мне актом государствен­ной конституции, на то, чтобы сохранить конституцию, декретиро­ванную Собранием и принятую мной». А это уже означало, что он бы не прочь уважать конституцию, но что она будет нарушена и он не в силах будет этому помешать. В действительности же в то самое время, когда король приносил свою присягу, он думал только о том, как бы выехать из Парижа под предлогом смотров войскам и выступить, как Карл I в Англии, против Собрания. Он соображал, как подкупить влиятельных членов Собрания и рас­считывал на помощь из-за границы, чтобы остановить революцию, которую сам же вызвал своим сопротивлением необходимым пре­образованиям и своей лживостью в отношениях к Национальному собранию.

Клятвы имели мало значения. Но что нужно отметить в этом празднестве, кроме провозглашения существования новой нации, воодушевленной общим идеалом, — это поразительное добродушие революции. Через год после взятия Бастилии, когда Марат с пол­ным правом писал: «Откуда эта неудержимая радость? С какой стати это глупое ликование? Революция до сих пор была для на­рода тяжелым сном»; в эту минуту, когда еще ничего не было сде­лано для удовлетворения нужд трудящегося народа и уже дела­лось все (как мы сейчас увидим) для того, чтобы помешать дей­ствительному уничтожению феодальных злоупотреблений; когда народу повсюду приходилось расплачиваться жизнью и страшной нищетой за успехи политической революции, несмотря на все это, народ восторженно приветствовал провозглашавшийся на этом празднестве новый, демократический строй. Подобно тому как 58 лет спустя, в 1848 г., народ отдавал в распоряжение республики «три месяца нищеты», так и теперь он готов был перенести все, лишь бы конституция обещала ему некоторое облегчение, лишь бы она хоть сколько-нибудь постаралась об этом.

Если три года спустя этот самый народ, при всей его готов­ности довольствоваться малым и ждать, ожесточился и стал ист­реблять врагов революции, то он дошел до этого, чтобы спасти хотя частицу революции, и дошел только тогда, когда увидел, что революция погибает, не произведя еще никаких существенных для народа экономических перемен.

В июле 1790 г. ничто еще не предвещало такого мрачного и озлобленного настроения. «Революция была до сих пор для народа лишь тяжелым сном. Она не сдержала своих обещаний. Не беда! Она все-таки идет вперед — и этого достаточно!» И народ лико­вал повсюду.

Но реакция уже стояла наготове во всеоружии, и через месяц или два она вполне проявила свои силы. К следующей годовщине 14 июля, к 17 июля 1791 г., она была уже настолько сильна, что на том же Марсовом поле велела расстреливать народ.