XXII

ФИНАНСОВЫЕ ЗАТРУДНЕНИЯ. ПРОДАЖА ИМУЩЕСТВ ДУХОВЕНСТВА

Самая главная трудность для революции состояла в том, что она вынуждена была пробивать себе путь при ужасных экономи­ческих условиях. Банкротство государства висело, как угроза, над головой тех, кто взялся управлять Францией, и если бы дело действительно дошло до банкротства, то это восстановило бы про­тив революции всю богатую буржуазию. Если дефицит был од­ной из причин, вынудивших у королевской власти первые консти­туционные уступки и придавших буржуазии достаточно смелости, чтобы требовать свою долю участия в управлении, то тот же са­мый дефицит все время, как кошмар, тяготел над революцией.

Правда, в то время государственные займы не были еще меж­дународными, и Франции нечего было бояться, что другие нации, согласившись между собой, захватят ее области, как это случи­лось бы теперь, если бы какое-нибудь европейское государство во время революции объявило себя банкротом. Но ей приходилось заботиться о внутренних заимодавцах. Прекращение платежей по государственным займам было бы разорением для стольких лиц, что против революции восстала бы вся буржуазия, крупная и средняя, т. е. все, кроме рабочих и самых бедных крестьян. Вот почему и Учредительное, и Законодательное собрание, и Кон­вент, и позднее Директория должны были в течение целого ряда лет делать невероятные усилия, чтобы избежать банкротства.

Средство, на котором остановилось Собрание в конце 1789 г., заключалось в том, чтобы конфисковать церковные имущества и пустить их в продажу, а духовенству платить взамен этого по­стоянное жалованье. Церковные доходы оценивались в 1789 г. в 120 млн. ливров, получаемых от «десятины», 80 млн. доходов от разных имуществ (домов и земель, стоимость которых оцени­валась немного больше 2 тыс. млн.) и около 30 млн. пособия, платимого ежегодно государством. В общем это составляло до 230 млн. в год. Доходы эти, конечно, распределялись между чле­нами духовенства самым несправедливым образом. Епископы жили в утонченной роскоши и соперничали в расточительности с богачами-аристократами и принцами, тогда как городские и сельские священники бедствовали. Поэтому 10 октября епископ города Отена Талейран предложил, чтобы государство завладело всеми церковными землями, пустило их в продажу и назначило духовенству достаточное жалованье (1 200 ливров в год и квар­тиру на каждого священника); а остальное употребило бы на по­крытие части государственного долга, составлявшего 50 млн. по­жизненной и 60 млн. вечной ренты, т. е. 110 млн. ливров одних процентов, которые надо было платить каждый год. По тем вре­менам это был очень большой долг для Франции*. Продажа церковных имуществ — земель и домов в городах — давала воз­можность покрыть дефицит, уничтожить остатки соляного акциза и не рассчитывать больше на продажу должностей, офицерских и чиновничьих, покупавшихся у государства. Вместе с тем продажей церковных земель имелось в виду создать новый класс земель­ных собственников, которые чувствовали бы свою связь с приоб­ретенной ими в собственность землей.

* Ливр был почти равен франку, т е. 40 копейкам.

Такой план возбудил, разумеется, сильные опасения во всех тех, кто владел земельной собственностью. «Вы ведете нас к аг­рарному закону!» — говорили в Собрании*. «Знайте, что всякий раз, когда вы начнете добираться до происхождения земельной собственности, народ тоже начнет добираться до этого вместе с вами!» Таким образом владельцы земель сами признавали, что в основе всякой земельной собственности лежит несправедли­вость — захват или обман.

* Под словом «аграрный закон» (loi agraire) подразумевалось тогда законо­дательство, которое установит всеобщий раздел всех земель так, чтобы всякий желающий обрабатывать землю мог получить свою долю.

Но буржуазия, не владевшая землей, была в восторге от плана, предложенного Талейраном. Им избегалось банкротство государства, а вместе с тем буржуазии представлялась возмож­ность покупать церковные земли. А так как слово «экспроприа­ция» пугало благонамеренных собственников, то нашли способ избегнуть его. Было сказано, что имущества духовенства посту­пают в распоряжение нации, и решено было, что их тотчас же бу­дет пущено в продажу на сумму до 400 млн. ливров.

2 ноября 1789 г. был тот памятный день, когда экспроприа­ция церковных имуществ была принята Собранием 568 голосами против 346. Трехсот сорока шести! Эту цифру стоит запомнить. Отныне эта оппозиция, превратившаяся в заклятых врагов рево­люции, стала делать все возможное, чтобы принести конституци­онному строю, а впоследствии республике как можно больше вреда.

Но значительная часть буржуазии, находившаяся, с одной сто­роны, под влиянием энциклопедистов, а с другой — под страхом неизбежного банкротства, не дала себя запугать. Когда громадное большинство духовенства, а в особенности монашеские ордена, на­чали интриговать против экспроприации церковных имуществ, Собрание провело (12 февраля 1790 г.) закон об упразднении вечных монашеских обетов и монашеских орденов обоего пола. Оно проявило некоторую слабость только в том, что не тронуло пока тех монашеских общин, которые занимались обучением де­тей и уходом за больными. Они были уничтожены только 18 ав­густа 1792 г., после взятия Тюильри.

Можно себе представить, какое негодование вызвали эти за­коны в среде духовенства, а также и всех тех, а в провинции число их было громадно, кто находился под его влиянием! Тем не менее до тех пор, пока духовенство и монашеские ордена на­деялись удержать за собой управление своими громадными име­ниями, они не особенно проявляли свое неудовольствие. Раз уп­равление оставалось за духовенством, его имения являлись как бы взятыми правительством в опеку как гарантия государствен­ных займов.

Но долго продолжаться такое положение вещей не могло. Казна была пуста, налоги не поступали; заем в 30 млн., принятый Собранием 9 августа 1789 г., не удался; другой заем, в 80 млн., объявленный 27-го числа того же месяца, дал слишком мало. За­тем 26 сентября после знаменитой речи Мирабо Собрание пред­писало взыскать чрезвычайный сбор со всех имущих, равный четверти их годового дохода. Но и этот налог был сейчас же по­глощен процентами по прежним займам; и тогда явилась мысль о выпуске ассигнаций, т. е. кредитных билетов, по мере надобностей государственного казначейства. Обеспечением этих бумаж­ных денег должны были служить громадные «национальные иму­щества», конфискованные у духовенства и пущенные в продажу, причем кредитные билеты (ассигнации) предполагалось скупать и уничтожать по мере поступления платежей за проданные церков­ные имущества.

Революция развивалась теперь под угрозой гражданской войны, гораздо более ужасной, чем уже начавшаяся борьба против королевской власти, под опасением вооружить против себя буржу­азию, которая хотя и преследовала свои собственные цели, но во всяком случае предоставляла народу возможность освобождаться от помещиков и пережитков крепостных отношений, тогда как она сразу повернулась бы против всяких освободительных попыток, если бы капиталам, вложенным ею в займы, стала угрожать опас­ность. Поставленная перед необходимостью выбрать между этими двумя опасностями, революция остановилась на плане выпуска ассигнаций, гарантируемых продажей национальных имуществ.

Всякому ясно, какие громадные спекуляции вызвали эти две меры: продажа в больших размерах национальных имуществ и выпуск ассигнаций! Легко угадать и то, какой разврат внесли они в революцию. А между тем до сих пор ни политэкономы, ни исто­рики, критиковавшие эти меры, не могли указать никакого дру­гого средства удовлетворить самые насущные нужды государства. Прошлое французского государства — преступления, злоупотреб­ления, воровство, войны старого королевства тяжелым бременем падали на революцию. Имея на плечах всю громадную тяжесть долгов, завещанных ей старым порядком, революция неизбежно должна была нести на себе их последствия.

29 декабря 1789 г. по предложению парижских «округов» (см. ниже гл. XXIV) заведование имуществами духовенства было передано муниципалитетам, которые должны были пустить их в продажу на 400 млн. Это был решительный шаг. С этого момента духовенство, за исключением нескольких деревенских священников, друзей народа, отнеслось к революции с неприми­римой, чисто клерикальной ненавистью. Освобождение монахов и монахинь от их монашеских обетов еще более разожгло эту не­нависть. По всей Франции духовенство стало тогда душой заго­воров с целью возвращения старого порядка и феодализма. Оно же было душой той реакции, которая, как мы увидим, взяла верх в 1790 и 1791 гг. и чуть было не остановила дела револю­ции.

Тем временем буржуазия продолжала бороться и не подда­валась. В июне и июле 1790 г. Собрание занялось обсуждением важного вопроса — внутренней организации церкви во Франции. Духовенство было теперь на жалованье у государства, и законо­датели задумали освободить его из-под власти Рима и окончательно подчинить его конституции. Епископства были слиты с но­выми департаментами. Число их таким образом уменьшилось, и две административные единицы, духовная и светская, епархия и департамент, сливались в одну, что, конечно, не нравилось ду­ховенству. Впрочем, с этим оно, может быть, еще помирилось бы, но по новому закону избрание епископа предоставлялось собра­нию выборщиков, тем самым, кто избирал депутатов в палату, судей и всю администрацию.

Епископ лишался таким образом своего духовного характера и становился чиновником на службе у государства. Правда, и в старинной церкви епископы и священники избирались народом; но собрания избирателей, созываемые для избрания политических представителей и чиновников, не то, что старинные собрания всех верующих. Как бы то ни было, верующие увидели в этом посяга­тельство на старые церковные уставы, и духовенство использо­вало это недовольство. Оно разделилось на две партии: одна — духовенство конституционное — подчинилась, по крайней мере по внешности, новым законам и приняла присягу конституции; дру­гая же — отказалась от этой присяги и стала открыто во главе контрреволюционного движения. Таким образом, в каждой про­винции, в каждом городе, в каждой деревне, в каждом поселке перед жителями вставал вопрос: будут ли они за революцию или против нее? И везде началась жестокая борьба. Из Парижа ре­волюция переходила теперь в каждую деревню. Из парламентской она делалась всенародной.

Законодательная работа, совершенная Учредительным собра­нием, носила, следовательно, буржуазный характер. Но нет сомне­ния, что она была громадна в смысле введения в привычки на­рода политического равноправия, в деле уничтожения пережитков господства одного человека над личностью другого и в пробуж­дении чувства равенства и возмущения против всякого неравен­ства. Нужно помнить, однако, как сказал Луи Блан, что для под­держания огня в очаге, который представляло собой Собрание, необходимо было «дуновение ветра с городской площади». «В эти великие дни, — прибавляет он, — из самых волнений бунта исхо­дило столько мудрого вдохновения! Каждое восстание было так полно мысли!» Иначе говоря, улица, уличная толпа, все время толкала Собрание вперед в деле общественного переустройства. Даже революционное Собрание или по крайней мере Собрание, революционно устанавливавшее свою власть, каким было Учре­дительное собрание, даже оно не сделало бы ничего, если бы на­род все время не толкал его и если бы своими многочисленными восстаниями, почти всегда одушевленными идеей общего блага, а не личного захвата, он не сломил сопротивления контрреволюции.