XXI

СТРАХ БУРЖУАЗИИ. НОВАЯ ГОРОДСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ

Казалось бы, что теперь революция начнет свободно разви­ваться. Реакционные попытки королевской власти были подав­лены: «господин и госпожа Вето», как называли в шутку короля и королеву, находились пленниками в Париже; теперь, наверное, можно было думать, что Национальное собрание начнет реши­тельную борьбу со старыми злоупотреблениями, окончательно сломит феодализм и приложит к жизни великие принципы выра­ботанной им Декларации прав человека и гражданина. От ее обе­щаний так бились сердца в народе.

Но на деле оказалось, что ничего этого не было. Как ни трудно этому поверить, но после 5 октября начинается реакция. Она организует свои силы и проявляется все яснее и яснее в продолже­ние трех лет, вплоть до июня 1792 г.

Парижский народ возвратился в свои трущобы; буржуазия распустила его, отослала по домам. И если бы не крестьянские восстания, которые шли своим чередом до того момента, когда в июле 1793 г. взаправду были отменены феодальные права, если бы не движения в провинции, следовавшие одно за другим и мешавшие буржуазии прочно установить свою власть, реакция могла бы восторжествовать еще в 1791 и даже в 1790 г.

«Король в Лувре, Национальное собрание в Тюильри, пути сообщения становятся свободны, рынки ломятся от мешков муки, государственная казна наполняется, мельницы работают, измен­ники бегут, духовенство низвергнуто, аристократия при послед­нем издыхании», — так писал Камилл Демулен в первом номере своей газеты (28 ноября). Но в действительности реакция повсе­местно поднимала голову. В то время как революционеры торже­ствовали и считали революцию почти законченной, реакция пони­мала, что теперь-то и начнется в каждом провинциальном городе, большом или малом, в поселке и деревушке главная, настоящая борьба между прошлым и будущим; теперь-то настает для коро­левской реакции момент, когда нужно заняться обузданием рево­люции.

Реакция шла даже еще дальше в своем понимании общего положения. Она поняла, что буржуазия, до сих пор искавшая поддержки у народа, в виду достижения конституционных прав и победы над высшей аристократией теперь, раз она почувство­вала народную силу, сделает все возможное, чтобы обуздать этот народ, обезоружить его и снова привести в повиновение.

В Национальном собрании страх перед народом проявился тотчас же после 5 октября. Больше 200 депутатов отказались пе­реехать из Версаля в Париж и потребовали паспорта для возвра­щения по домам. Им было в этом отказано; их стали называть изменниками, но, несмотря на это, некоторые из них все-таки вышли в отставку на том основании, что никогда они не ожидали, чтобы дело зашло так далеко. Как и после 14 июля, началась эмиграция; только теперь пример подавал уже не двор, а депу­таты, члены Собрания.

Тем не менее Собрание насчитывало в своей среде значитель­ное большинство таких представителей буржуазии, которые не только не думали удаляться, но и сумели воспользоваться обстоя­тельствами, чтобы установить господство своего класса на проч­ном основании. Еще до своего переезда в Париж, т. е. 19 октября, Собрание воспользовалось народным движением и ввело ответст­венность министров и членов администрации перед народным представительством и постановило, Что налоги могут быть вво­димы и устанавливаемы только Национальным собранием. Два основных условия конституционного правления были, таким об­разом, отвоеваны. Титул «короля Франции» был изменен на «ко­роля французов».

В то время как Собрание пользовалось, таким образом, дви­жением 5 октября для упрочения своих верховных прав, буржу­азный муниципальный совет Парижа, т. е. Совет трехсот, взяв­ший в свои руки городское управление после 14 июля, с своей стороны также воспользовался обстоятельствами, чтобы укрепить свою власть: 60 администраторов, избранных из числа трехсот, были поставлены во главе восьми отделов управления: продоволь­ствие города, полиция, общественные работы, больницы, воспита­ние, городские владения и другие доходы, налоги и националь­ная гвардия. Заведуя всеми этими отраслями жизни, в столице, Совет трехсот становился громадной силой, тем более что в его распоряжении было 60 тыс. человек национальной гвардии, вер­бовавшейся исключительно из зажиточных граждан.

Мэр Парижа Байи, а в особенности Лафайет, командующий национальной гвардией, становились теперь большими особами. Что же касается полиции, то буржуазия вмешивалась во все: в собрания жителей, в газеты, в уличную продажу, в объявления — и везде запрещала все, что было враждебно ей. Наконец, восполь­зовавшись убийством одного булочника (21 октября), Совет трех­сот обратился к Национальному собранию, умоляя его издать за­кон о военном положении, что и было сделано. По этому закону стоило только городскому или деревенскому голове или судье раз­вернуть красное знамя, чтобы тем самым в этом городе или де­ревне объявлено было военное положение; тогда всякие сборища становились противозаконными и войска, призванные муници­пальными чиновниками, имели право после трех предупреждений стрелять в толпу. Если толпа расходилась мирно, без сопротив­ления, раньше чем сделано было третье предупреждение, то пре­следовались только зачинщики скопищ и присуждались, если сборище было без оружия, к трем годам тюрьмы, а если оно было вооруженное — к смертной казни. Но если народ оказывал сопротивление, то всем участникам бунта грозила смерть. Смерть грозила также каждому солдату и офицеру национальной гвар­дии, если он устраивал сборища или подстрекал к ним.

Таким образом, случайного убийства, совершенного на улице, было достаточно, чтобы побудить Собрание издать такой свире­пый закон, и во всей парижской печати, по очень верному заме­чанию Луи Блана, нашелся всего один голос — голос Марата, ко­торый протестовал против нового закона, доказывая, что во время революции, когда народ еще только разбивает свои оковы и дол­жен вести тяжелую борьбу с врагами, закон о военном положе­нии не имеет никакого смысла. В Собрании против этого закона высказались только Робеспьер и Бюзо, да и то не в принципе, а потому, говори ни они, что нельзя вводить такой закон, пока не будет создан суд, который мог бы судить преступления, соверша­емые против нации.

Пользуясь некоторым затишьем, неизбежно наступившим в на­роде после событий 5 и 6 октября, буржуазия занялась, таким образом, и в Собрании, и в муниципалитете организацией прави­тельства средних классов; причем не обошлось, конечно, без не­которых столкновений и интриг из-за вопросов личного често­любия.

Придворная партия, со своей стороны, не видела никакой причины отказываться от своих притязаний; она тоже интриго­вала и перетягивала на свою сторону политических деятелей, че­столюбивых и нуждающихся в больших средствах, вроде Мирабо. Мирабо был тогда же подкуплен двором.

Так как второй брат короля, герцог Орлеанский, оказался скомпрометированным в движении 5—6 октября, которому он тайно способствовал, то двор послал его в изгнание, назначив его посланником в Англию. Но тогда начал вести всякие интриги следующий брат короля, герцог Прованский, который старался заставить Людовика XVI уехать из Парижа. Цель его была та, что в случае бегства короля (которого он называл «чурбаном») он предъявил бы свои права на французский престол. В Мирабо, который приобрел после 23 июня большое влияние в Собрании, но вечно нуждался в деньгах, он думал найти союзника. Мирабо стремился стать министром; но когда Собрание разрушило его планы, постановив, что никто из членов Собрания не может быть министром, Мирабо сошелся с герцогом Прованским в на­дежде добиться власти через его посредство. В конце концов он, однако, продался королю и принял от него жалованье в 50 тыс. ливров в месяц на четыре месяца с обещанием назначить его впоследствии послом. За эту плату Мирабо обязывался, как ска­зано в его письме, «помогать королю своими советами, сво­ими силами и своим красноречием во всем том, что герцог Про­ванский найдет полезным для нужд государства и интересов ко­роля».

Все это, конечно, узналось только позднее, в 1792 г., после взя­тия Тюильри; а пока Мирабо, вплоть до самой своей смерти (2 апреля 1791 г.), сохранил репутацию защитника народа.

Распутать сеть интриг, которые велись тогда вокруг Лувра и дворцов разных принцев, а также при лондонском, венском, мадридском и других дворах и около разных немецких князей, вероятно, никогда не удастся. Вокруг гибнувшей королевской власти все копошилось, тогда как в Собрании разыгрывалась своя борьба честолюбии из-за достижения власти. Но все это в сущ­ности мелочи, не имеющие особенно большого значения. Они объясняют некоторые отдельные факты революции, но они не могли изменить ход событий, намеченный самой логикой вещей и наличностью борющихся сил.

Собрание являлось представителем интеллигентной буржуа­зии, задавшейся завоеванием и организацией власти, выпадавшей из рук двора, высшего духовенства и высшего дворянства. Цель его была определенная, и оно имело в своей среде немало людей, шедших прямо к этой цели и обладавших умом и известной сме­лостью, которая возрастала всякий раз, как народ одерживал но­вую победу над старым порядком. Был, правда, в Собрании «три­умвират», как его называли, состоявший из Дюпора, де Ламета, и Барнава*, а в Париже был мэр Байи и командующий национальной гвардией Лафайет, к которым обращались взоры буржуазии и отчасти народа.

* Triumvirat d'opinion, т. е. триумвират людей, мнения которых преобладали в этот момент революции. В 1793 г. такой же «умственный триумвират» представляли Робеспьер, Дантон и Марат.

Но настоящая сила в эту пору была в сплоченной массе Собра­ния, вырабатывавшего законы для установления власти третьего сословия.

За эту работу Собрание принялось, как только оно устроилось в Париже и могло более или менее спокойно возобновить свои за­нятия.

Начата была эта работа, как мы видели, на другой же день после взятия Бастилии. Когда буржуазия увидала, как народ вооружился в Париже в несколько дней пиками, как он жег та­можни и брал везде, где мог, съестные припасы и как враждебно относился он к богатым буржуа, не менее враждебно, чем к «крас­ным каблукам», т. е. к аристократам, — буржуазия пришла в ужас. Она поспешила сама вооружиться, организовала свою на­циональную гвардию и противопоставила людей в «меховых шап­ках» людям в «шерстяных колпаках» и с пиками, чтобы в случае надобности быть в силах подавить всякое народное восстание. Теперь, после 5 октября, она поспешила провести закон о сбори­щах, о котором мы только что говорили.

Вместе с тем она, не медля, приняла такие законодательные меры, которые помешали бы политической власти, ускользавшей из рук двора, достаться народу. Так, неделю спустя после 14 июля Сиейес, знаменитый защитник третьего сословия, уже предложил Собранию разделить всех французов на два разряда, из которых один, побогаче, активные граждане, будет принимать участие в управлении, другой же, обнимающий собою всю народную массу и названный Сиейесом пассивными гражданами, будет лишен вся­ких политических прав. Пять недель спустя Собрание приняло это разделение как основу Конституции. Только что провозглашен­ная Декларация прав, в первом пункте которой говорилось о равенстве всех граждан в правах, таким образом, была беззастен­чиво нарушена.

Принявшись за политическое преобразование Франции, Собра­ние упразднило затем старое деление на провинции, которые со­храняли для дворянства и для своих парламентов известные фео­дальные привилегии. Франция была разделена на департаменты, а старые «парламенты», т. е. суды, пользовавшиеся известными привилегиями, были уничтожены. Для всей страны была создана новая, единообразная администрация на основании все того же основного начала, исключавшего бедные классы из управления страной.

Национальное Собрание, открывшееся еще при старом порядке, несмотря на двухстепенные выборы, было избрано почти всеоб­щим голосованием. В каждом избирательном округе было созвано по нескольку избирательных собраний первой степени (assemblees primaires), в которые входили почти все граждане данной мест­ности. Они избирали выборщиков, которые составляли в каждом округе собрание выборщиков, и это собрание избирало предста­вителя в Национальное собрание. Нужно заметить еще, что по окончании выборов собрания выборщиков продолжали собираться; они получали от своих депутатов письма о ходе дел в Собрании и следили за тем, как их представители голосовали.

Теперь, достигнув власти, буржуазия приняла две меры. Она, во-первых, расширила область деятельности избирательных со­браний первой степени, передавши в их руки избрание в каждом департаменте директорий, судей и некоторых других чиновни­ков*. Таким образом она облекала их значительной властью. Но вместе с тем она исключила из избирательных собраний пер­вой степени народную массу, которая была лишена таким образом всех политических прав. В избирательные собрания допускались теперь только активные граждане, т. е. те, которые платили пря­мой налог ценностью по крайней мере в три рабочих дня**. Остальные становились гражданами пассивными. Они не имели права участвовать в избирательных собраниях первой степени, а потому не могли избирать ни выборщиков, ни муниципалитеты, ни судей, ни какую бы то ни было другую власть в департа­менте. Они не могли также входить в состав гвардии***.

* Употребляя термины из русской жизни, директории департаментов и округов соответствовали бы губернским и уездным земским управам.

** Стоимость рабочего дня в деньгах определялась каждым муниципалитетом; за основание принимался рабочий день поденщика.

*** Муниципальный закон 14 декабря 1789 г. не только исключил пассив­ных граждан из выборов всех муниципальных чиновников (§ 5, 6, 8 и проч.); он вместе с тем запрещал собраниям избирателей собираться «по ремеслам, профессиям или по корпорациям». Они не могли собираться иначе, как по кварталам или по округам. Это было направлено против прежних цеховых организаций.

Мало того, чтобы быть назначенным выборщиком, нужно было платить прямой налог ценой в 10 рабочих дней, что делало собрание выборщиков вполне буржуазным по составу. Впослед­ствии, когда реакция стала смелее, после избиения парижан на Марсовом поле в июле 1791 г., Собрание ввело еще одно ограни­чение: для того чтобы быть выборщиком, потребовалось владеть недвижимой собственностью. А для того чтобы быть представи­телем народа в Собрании, нужно было платить 50 ливров, т. е. стоимость серебряной марки, прямого налога.

Хуже того, собраниям выборщиков запрещено было объяв­лять свои заседания «непрерывными», т. е. собираться без осо­бого созыва (это называлось la permanence). Как только выборы были закончены, эти собрания не должны были больше соби­раться без особого разрешения. Раз народ назначил своих пра­вителей из буржуазии, он терял право держать их под своим контролем. Вскоре у него отняли и право петиции и выражения своих пожеланий. «Вотируйте — и молчите!»

В деревнях, как мы видели, почти во всей Франции сохрани­лось при старом режиме общее собрание всех жителей наподобие русской мирской сходки. Эта сходка распоряжалась всеми делами общины, а также распределяла общинные земли: поля, луга, леса и пустоши — и заведовала ими. Теперь муниципальным законом 22—24 декабря 1789 г. мирские сходы всех домохозяев были за­прещены. Только зажиточные крестьяне — активные граждане имели теперь право собираться раз в год для избрания мэра (ста­росты) и муниципалитета (сельской управы), в который обыкно­венно попадали три или четыре деревенских буржуа. Подобное же устройство было введено и в городах: одни только активные граждане должны были собираться для избрания Генерального совета города и муниципалитета, т. е. власти законодательной в городских делах и власти исполнительной, которой было пору­чено заведование полицией и начальство над национальной гвар­дией.

С другой стороны, нужно, однако, сказать, что муниципали­тетам, городским и деревенским, были даны обширные права самоуправления; они были поставлены очень независимо от Нацио­нального собрания. Движение, которое произошло в городах в июле и привело к водворению революционным путем избран­ной муниципальной власти еще в ту пору, когда находившиеся в полной силе законы старого порядка не допускали ничего по­добного, — это движение было признано, таким образом, и ут­верждено муниципальным законом 22—24 декабря 1789 г.

Муниципальный закон, как мы увидим дальше, имел обшир­ные и глубокие последствия для развития революции. Во Фран­ции создались теперь 36 тыс. центров местного самоуправления, которые по множеству вопросов нисколько не зависели от цент­рального правительства. И если во главе их становились револю­ционеры, как оно и случалось по мере развития революции, они могли действовать и действовали вполне революционно. Как видно будет впоследствии, эти независимые деревенские и город­ские управления придали революции в некоторых частях Фран­ции громадную силу.

Конечно, буржуазия приняла всякие предосторожности, чтобы городское управление не выходило из рук зажиточной части сред­него класса, и это удалось ей во многих местах. Ради этого му­ниципалитеты были также подчинены департаментским советам (directoires), которые избирались по двухстепенной системе и, яв­ляясь представителями зажиточной буржуазии, служили во все время революции оплотами для контрреволюционеров.

Кроме того, самые муниципалитеты, избиравшиеся только ак­тивными гражданами и явившиеся представителями буржуазии, а не народа, сделались во многих городах, как, например, в Лионе и других, центрами реакции. Но, несмотря на все это, в громад­ном большинстве муниципалитеты все-таки были не то, что коро­левские чиновники, и нужно признать, что муниципальный закон, проведенный в декабре 1789 г., более всякого другого закона спо­собствовал успеху революции. Правда, мы видели, что во время восстания крестьян против феодальных владельцев в августе 1789 г. муниципалитеты Дофине предприняли поход против кре­стьян и стали вешать восставших. Но по мере того как револю­ция развивалась, народ начинал держать городских чиновников в своих руках. Затем, начиная с конца 1792 г., муниципалитеты стали избираться всем народом, и тогда революционеры овладе­вали сельскими и городскими управлениями и пользовались ими для успеха революционного дела. Вот почему, по мере того как революция расширяла свои задачи, муниципалитеты (а в больших городах — секции, отделы) также становились революционнее, и в 1793 и 1794 гг. они были настоящими центрами деятельности народных революционеров.

Другой важный для революции шаг был сделан Собранием, когда оно отменило старые формы суда и ввело судей, избранных народом. В деревнях каждый кантон*, состоявший из пяти или шести приходов, выбирал сам посредством своих активных граж­дан своих судей; в больших городах это право было предостав­лено собраниям избирателей. Старые парламенты, конечно, всту­пились за свои прежние права. На юге, в Тулузе, 80 членов пар­ламента вместе с 89 лицами из дворянского сословия стали во главе движения, стремившегося вернуть монарху его законную власть и его «свободу», а религии — «ее полезное влияние». В Париже, в Руане, в Меце, в Бретани парламенты тоже не хотели подчиниться уравнительным мерам Собрания и начали устраивать заговоры в пользу восстановления старого порядка.

* Кантон во Франции соответствовал нашей волости.

Но народ не поддержал их и им пришлось подчиниться за­кону 30 ноября 1789 г., который распускал парламенты «впредь до нового распоряжения». Их попытки сопротивления вызвали только новый декрет (11 января 1790 г.), в котором объявлялось, что сопротивление закону со стороны судей города Ренн «делает их неспособными исполнять функции активных граждан до тех пор, пока они, подав об этом прошение в законодательное учреж­дение, не получат разрешения принести присягу на верность конституции, декретированной Национальным собранием и при­нятой королем».

Собрание, как видно, не допускало явного сопротивления сво­им постановлениям относительно нового административного устройства Франции. Но это новое устройство встретило сильней­шее глухое сопротивление со стороны высшего духовенства, дво­рянства и высшей буржуазии. Для того чтобы уничтожить ста­рую организацию и ввести новую, потребовались целые годы по­стоянной борьбы; причем революция ради этого вынуждена была захватить общественную жизнь гораздо глубже, чем того желала буржуазия.

В этом проявилась вся сила народной революции по сравне­нию с простым политическим переворотом.