XVIII

ФЕОДАЛЬНЫЕ ПРАВА ОСТАЮТСЯ

Когда Национальное собрание вновь собралось 5 августа и стало придавать форму законных постановлений происшедшему накануне отречению привилегированных сословий от своих прав, в нем сразу сказался его «собственнический» дух. Оно стало от­стаивать все денежные права, связанные с теми самыми феодаль­ными правами, от которых оно отказалось за несколько часов пе­ред тем.

Во Франции еще существовали тогда под названием права мерт­вой руки, баналитетов и т. д. различные остатки прежнего крепо­стного права. Во Франш-Конте, в Ниверне, в Бургундии были еще крестьяне, подчиненные так называемому «праву мертвой руки». Они были крепостными в полном смысле слова, т. е. не могли про­давать своей земли или передавать ее по наследству иначе как де­тям, живущим с ними; они оставались, таким образом, сами и их потомки прикрепленными к земле. Сколько их было — в точности неизвестно, но предполагают, что цифра в 300 тыс., которую при­водит Бонсерф, наиболее вероятна*.

* Sagnac Ph. La legislation civile de la Revolution francaise 1789—1804. Paris, 1898, p. 59, 60.

Рядом с этими крестьянами, подчиненными «праву мертвой руки», существовало еще много свободных крестьян и даже горо­жан, на которых тем не менее продолжали лежать разного рода личные повинности по отношению к их бывшим помещикам или по отношению к бывшим владельцам земель, купленных ими или снимаемых в аренду**.

** Сущность крепостной зависимости состоит в прикреплении к земле. Всюду, где крепостное право существовало в продолжение нескольких веков, поме­щики получили также от государства известные права над личностью крепостного, вследствие чего крепостное состояние представляло собой (например, в России с конца XVIII в.) положение, приближавшееся к рабству, вот почему в разговоре часто смешивают крепостную зависи­мость с рабством.

Привилегированным сословиям — дворянам и духовенству при­надлежало тогда, вообще говоря, около половины всех земель в каждой деревне; кроме того, они взимали разные феодальные платежи с земель, принадлежавших крестьянам. Исследователи, занимавшиеся этим вопросом, говорят, что уже в то время мелкие собственники были во Франции очень многочисленны; но, прибав­ляет Саньяк, лишь немногие «владели землей в полную собствен­ность и не обязаны были платить хотя бы чинша или какой-ни­будь другой подати в качестве признания помещичьего права владения». Почти со всех земель платилось что-нибудь деньгами или частью урожая какому-нибудь владельцу.

Повинности этого рода были очень разнообразны; но их можно разделить на пять разрядов: 1) повинности личные и часто удиви­тельные — остатки личного крепостного права; в некоторых местах, например, крестьяне обязаны были ночью колотить палками по воде в пруду, чтобы лягушки не мешали барину спать; 2) повин­ности денежные и всевозможные повинности и барщины натурой и трудом в уплату за действительный или предполагаемый наем земли; в число этих повинностей входили «право мертвой руки» и земельная барщина, т. е. corvee reelle*, чинш, champart, земель­ная рента и подати при продажах и наследовании (lods et ventes); 3) различные платежи, вытекающие из принадлежащих помещику разных монополий, т. е. сборы с внешних и внутренних таможен, плата за пользование амбаром или весами помещика, его мельни­цей, прессом для выжимания виноградного сока, сельской печью, в которой крестьяне поочередно пекли хлеб, и т. п.; 4) судебные пошлины, взимавшиеся помещиком там, где ему принадлежало право суда: штрафы, пошлины и т. д., и наконец, 5) исключитель­ное право помещика охотиться на своих собственных и на крестьян­ских землях, а также право держать голубятни и парки для кро­ликов, что составляло почетную привилегию, ценившуюся очень высоко, но очень тяжело ложилось на крестьян и фермеров, поля и посевы которых истреблялись голубями и кроликами.

* Reel противополагается здесь personnel и означает обязательство, связан­ное с вещью, т. е. с владением землей.

Все эти права были в высшей степени стеснительны и обходи­лись крестьянам очень дорого даже тогда, когда они приносили помещику мало дохода или даже никакого. Бонсерф в своем за­мечательном труде* указывает на тот факт, что начиная с 1776г. помещики, почти все обедневшие, а главным образом их управляю­щие начали сильно прижимать арендаторов и крестьян, чтобы получать с них по возможности больше доходов. В 1786 г. был даже произведен во многих местах пересмотр «земельных росписей» (ус­тавных грамот) с целью повышения феодальных платежей.

* Boncerf P.–F. Les inconvenients des droix feodaux. Londres, 1776, p. 52

И вот теперь Собрание, провозгласив отмену всех пережит­ков феодального строя, когда ему пришлось выразить все эти от­казы от привилегий в форме определенных законов, отступило и стало на сторону владельцев.

Казалось бы, например, что раз помещики сами отказались от «права мертвой руки», то о нем больше не может быть и речи и остается только придать этому отказу форму закона. Но даже и по этому вопросу начались прения. Пытались установить различие между личной зависимостью (mainmorte personnelle), которая должна быть уничтожена без вознаграждения, и mainmorte reelle, которая связана с землей и передается от одного владельца другому при аренде или покупке земли, а потому подлежит выкупу. И если Со­брание, наконец, решило отменить без выкупа все права и обязан­ности, как феодальные, так и чиншевые, «связанные с вещным или личным "правом мертвой руки" и с личной зависимостью», то оно устроило так, что и здесь, даже в этом вопросе, осталось неко­торое сомнение во всех тех случаях, когда «право мертвой руки» трудно было отделить от феодальных прав вообще.

Тот же шаг назад был сделан Собранием в вопросе о церков­ной десятине, платимой духовенству. Десятина доходила, как из­вестно, очень часто до пятой части или даже до четверти всего урожая; притом духовенство требовало даже свою долю сена, со­бранных орехов и т. п. Эта подать ложилась на крестьян очень тяжело, особенно на бедняков. Поэтому 4 августа духовенство от­казалось от всех форм десятины натурой с условием, однако, что эти платежи будут выкуплены плательщиками. Но так как при этом не указывались ни условия выкупа, ни процедура, посредст­вом которой выкуп будет происходить, то отказ сводился к про­стому пожеланию. Духовенство соглашалось на выкуп; оно позво­ляло крестьянам, если они захотят и смогут, выкупать десятину, устанавливая ее стоимость по соглашению с владельцами. Но когда 6 августа захотели формулировать относящийся к десятине закон, то Собрание встретилось с крупным затруднением.

В продолжение ряда веков отдельные духовные лица прода­вали свои права на взимание десятины частным людям; такие де­сятины назывались светскими, или закрепленными (infeodees), и по отношению к ним Собрание сочло выкуп совершенно необходи­мым ради охраны права собственности последнего покупателя. Мало того, десятины, платимые крестьянами самому духовенству, оказались, в речах некоторых ораторов Собрания, как бы налогом, который нация платит для содержания своего духовенства; и мало-помалу по мере обсуждения этого предмета в Собрании взяло верх мнение тех, кто говорил, что о выкупе десятины может быть речь только в том случае, если нация возьмет на себя обязанность пла­тить духовенству правильное жалованье. Эти прения продолжались целых пять дней, до 11-го числа, когда несколько священников, а за ними и архиепископы заявили, что они приносят десятину в жертву отечеству, а в остальном полагаются на справедливость и щедрость нации.

Таким образом было решено, что все виды десятины, плати­мые духовенству, будут отменены; но до тех пор, пока не будут найдены иные средства на покрытие жалованья духовенству, де­сятина должна платиться по-прежнему. Что же касается до закреп­ленной десятины, то она должна будет выплачиваться до тех пор, пока не будет выкуплена!

Можно себе представить, какое разочарование и какие волне­ния вызвало такое постановление среди крестьян. Десятина отме­нялась в теории, но на деле должна была взиматься по-прежнему. «До каких пор?» — спрашивали крестьяне. — «Пока государство не найдет средств платить духовенству как-нибудь иначе!». А так как финансовое положение государства ухудшалось, то крестьяне вполне справедливо начали сомневаться в том, что десятина будет когда-либо уничтожена. Безработица и революционные бури неиз­бежно затруднили поступление налогов; а в то же время расходы на новые судебные учреждения и на новую администрацию неиз­бежно возрастали. Демократические реформы всегда обходятся очень дорого и только мало-помалу народу, в среде которого про­исходит революция, удается восстановить равновесие бюджета и покрывать вызванные революцией издержки. Пока крестьяне, стало быть, должны были платить по-прежнему десятину, и до самого 1791 г. десятину продолжали взыскивать с них очень строго. А так как они больше платить не хотели, то Собрание из­давало против недоимщиков закон за законом со всевозможными карательными мерами.

То же самое нужно сказать и о праве охоты. В ночь 4 августа дворяне отказались от этого права. Но когда пришлось точно вы­разить в законе, что значил их отказ, то оказалось, что он должен был означать только то, что право охоты предоставляется всем и каждому. Между тем Собрание отступило перед таким решением и ограничилось тем, что распространило право охоты «на своих землях» на всех собственников, или владельцев недвижимых имуществ. Но даже и здесь, в окончательной редакции закона были оставлены неясности. Собрание отменило исключительное право охоты и право держать открытые парки для кроликов и заявило, что «всякий собственник имеет право истреблять сам или поручать другим истреблять дичь, исключительно на своих наследственных землях (heritages)». Распространилось ли это разрешение на арен­даторов или нет, оставалось под сомнением. Впрочем, крестьяне не стали ждать разрешения начальства и не стали обращаться к судам за разрешением сомнений. Они истолковали постановления 4 августа в свою пользу и тотчас же после 4 августа принялись истреблять помещичью дичь. В течение долгих годов они видели, как голуби и кролики уничтожали их посевы, и теперь, не дожи­даясь ничьего разрешения, они сами стали истреблять разори­телей.

Наконец, в самом важном вопросе — в вопросе о феодальных правах, волновавшем больше 20 млн. французов, Собрание, когда ему пришлось облечь в законную форму разные отказы, заявлен­ные в ночь 4 августа, ограничилось простым провозглашением в принципе уничтожения феодальных прав.

«Национальное собрание совершенно уничтожает феодальный строй», — гласил первый пункт его постановления 5 августа. Но дальнейшие пункты постановлений, сделанных от 6 до 11 августа, объясняют, что совершенно исчезает только личная зависимость как унизительная для достоинства человека. Все же остальные по­винности, каковы бы ни были их происхождение и природа, остаются. Они могут быть выкуплены со временем, но в августов­ских постановлениях ничто не указывает, когда и на каких усло­виях сможет произойти выкуп. Не назначается никакого срока для выкупа и не дается никаких указаний относительно процедуры, по­средством которой выкуп мажет быть совершен. Нет ничего, ровно ничего, кроме принципа, кроме высказанного желания. А пока крестьяне должны платить все по-прежнему.

В этих постановлениях 5—11 августа 1789 г. было даже нечто худшее. Они открывали путь одной мере, которая могла сделать выкуп совершенно немыслимым, и такую меру Собрание действи­тельно провело семь месяцев спустя. В феврале 1790 г. оно обя­зало крестьян выкупить разом все феодальные платежи, падавшие на покупщика или арендатора земли, и тем сделало выкуп совер­шенно недоступным для них. Саньяк в своем интересном труде* замечает, что Деменье предлагал такого рода меру еще 6 и 7 ав­густа. И вот, как мы увидим ниже, Собрание издало в феврале 1790 г. закон, по которому стало невозможным выкупать повин­ности, связанные с владением землей, не выкупая вместе с тем и повинностей личных, т. е. крепостного происхождения, хотя эти последние были уже уничтожены декретом 5 августа 1789 г.

* Sagnac Ph. La legislation civile de la Revolution francaise, p. 90.

Увлеченные энтузиазмом, с каким была встречена в Париже и во всей Франции весть о заседании 4 августа, историки не оста­навливаются достаточно на тех ограничениях первого параграфа своего постановления, которые Собрание внесло в последующих заседаниях, от 5 до 11 августа. Даже Луи Блан, приводящий в главе «Отношения революции к собственности»* все необходимые данные для того, чтобы судить о содержании августовских постановлений, по-видимому, колеблется, словно он боится разру­шить красивую легенду. Он только вскользь упоминает об этих ограничениях и даже старается оправдать их, говоря, что «логика фактов осуществляется в истории далеко не так быстро, как ло­гика идей в голове мыслителя». Но эта неясность, эти сомнения, эти колебания, которыми Собрание ответило крестьянам на их тре­бование ясных и точных мер для уничтожения старых злоупот­реблений, сделались источником жестокой борьбы в течение четырех последующих лет. Только четыре года спустя, после исключения жирондистов из Конвента в июне 1793 г., удалось поставить во всей целости вопрос о феодальных правах и разрешить его в духе 1-го пункта постановления 4 августа**.

* Blanc L. Histoire de la Revolution francaise, v, 1—3, Paris, 1869, v. 2, ch. 1.

** Бюше и Ру (Buchez В.-J., Roux P.-C. Histoire parlementaire de la Revolu­tion francaise, v. 1—40, Paris, 1834—1838, v. 2, р. 243) видят в заявлениях 4 августа лишь необходимую уступку, вытекавшую неизбежно из прений о Декларации прав человека. Большинство было заранее согласно с этой Декларацией, а ее принятие влекло за собой уничтожение приви­легий. Интересно, как сообщила о ночи 4 августа Madame Elisabeth — сестра короля своей приятельнице, госпоже de Mombelles: «С энтузиазмом, достойным французского народа, — пишет она, — дворянство отказалось от всех феодальных прав и от прав охоты. Туда же войдет, я думаю, и рыбная ловля. Духовенство точно так же отказалось от десятины, треб и возмож­ности иметь несколько бенефиций одновременно. Надеюсь, что это прекратит поджоги замков. Их сожжено 70» (см.: Feuillet de Conches F, S. Louis XVI, Marie-Antoinette et madame Elisabeth. Lettres et documents inedits v 1—6 Paris. 1864—1873, v. 1, р. 238).

Теперь, сто лет спустя, жаловаться на поведение Националь­ного собрания не приходится. В сущности оно сделало все, чего только можно было ожидать от собрания собственников и буржуа, может быть, оно сделало даже больше. Оно провозгласило прин­цип громадной важности и тем как бы призывало народ идти дальше. Но иметь в виду сделанные им ограничения необходимо, потому что, если мы примем в точном смысле первый пункт декрета 4 августа, в котором говорится о полном упразднении феодального строя, мы рискуем не понять ни истории последующих четырех го­дов революции, ни той жестокой борьбы между революционерами, которая произошла в Конвенте в 1793 г.

Постановления Собрания встретили страшное сопротивление. Если, с одной стороны, они нисколько не удовлетворили крестьян и послужили сигналом к новому взрыву крестьянского восстания, то, с другой стороны, дворянство, высшее духовенство и король увидели в них попытку ограбить привилегированные сословия. С этого момента началась против революции подпольная, неустан­ная и все более и более ревностная агитация. Собрание думало, что охраняет права земельной собственности, и в обыкновенное время подобный закон мог бы даже достигнуть этой цели. Но все те, кто был тогда на местах, понимали, что ночь 4 августа нанесла реши­тельный удар всем феодальным правам: что августовскими поста­новлениями, хотя они и требовали выкупа, все-таки на деле унич­тожались феодальные права. Весь общий смысл этих постановле­ний, в том числе уничтожение десятины, права охоты и других привилегий, показывал народу, что его права выше исторических прав собственности. В августовских постановлениях заключалось осуждение во имя справедливости всех унаследованных привилегий феодализма. Теперь уже ничто не могло дать этим правам их прежнюю неприкосновенность в глазах крестьян.

Крестьяне поняли, что феодальные права осуждены и вовсе не стали выкупать их; они просто перестали платить. Но Собра­ние, у которого не хватило смелости ни совершенно отменить фео­дальные права, ни установить возможный для крестьян способ вы­купа, создало этим то неопределенное положение, которое должно было вскоре породить гражданскую войну во всей Франции. С од­ной стороны, крестьяне увидели, что им ничего не следует выкупать, ничего платить, что нужно продолжать революцию, чтобы до­биться уничтожения феодальных прав без выкупа. А с другой сто­роны, богатые люди поняли, что в августовских постановлениях еще нет ничего определенного, что этими постановлениями еще ни­чего не сделано, кроме принесения в жертву «права мертвой руки» и права охоты, и что, став на сторону контрреволюции и короля как ее представителя, им еще удастся, может быть, сохранить и феодальные права, и земли, когда-то отнятые ими и их предками у деревенских общин.

Король, следуя, вероятно, мнению своих советников, отлично понял, чего ждет от него контрреволюция. Он увидал, что ему предстоит сделаться объединяющим символом защиты феодальных привилегий, и он поспешил написать архиепископу города Арль, что никогда, иначе как под давлением насилия, он не даст своего согласия на августовские постановления. «Принесенная жертва (двух первых сословий государства) прекрасна, — говорит он, — но все, что я могу сделать, это выразить мое уважение перед ней: я никогда не соглашусь лишить мое духовенство и мое дворянство их имуществ. Я не дам своей санкции таким законам, которые ра­зорили бы их».

И он действительно отказывался дать свое согласие на закон­ное обнародование этих постановлений до тех пор, пока народ не привез его как пленника в Париж. И даже тогда, когда он уступил, он сделал все, что мог, вместе со всеми имущими классами: духо­венством, дворянством и буржуазией, — чтобы эти постановления Собрания не вылились в форму законов, чтобы они остались мерт­вой буквой.

Мой друг Джемс Гильом, который был так добр, что прочел всю мою рукопись, написал по вопросу о королевской санкции постановлениям 4 августа следующее весьма ценное примечание, ко­торое я привожу целиком. Вот оно:

«Собрание имело власть учредительную и законодательную и много раз заявляло, что его действия в качестве власти учреди­тельной независимы от власти короля. Королевская санкция тре­бовалась только для законов (постановления Собрания называ­лись декретами до получения санкции и законами — после).

Акты 4 августа были учредительного характера: Собрание формулировало их в виде постановлений (arretes), но ни минуты не думало, что разрешение короля нужно было для того, чтобы привилегированные классы могли отказаться от своих привилегий. Характер этих постановлений — или этого постановления, так как о них упоминают то во множественном, то в единственном числе, — виден из 19-го и последнего параграфа, в котором говорится: «Национальное собрание займется тотчас же после конституции со­ставлением законов, необходимых для развития начал, высказан­ных в настоящем постановлении, которое будет немедленно разос­лано господам депутатам по всем провинциям» и т. д. 11 августа текст постановлений был окончательно принят; вместе с тем Соб­рание дало королю титул восстановителя французской свободы и решило отслужить молебен в дворцовой часовне.

12 августа председатель Собрания (Ле Шапелье) отправился к королю узнать, когда он пожелает принять Собрание для этого молебна; король назначил прием на 13-е, в 12 часов, 13-го все Собрание является во дворец; председатель произносит речь, в ко­торой он нисколько не просит короля санкционировать решение Собрания, а только объясняет королю, что именно сделало Собра­ние и сообщает о данном им королю титуле. Людовик XVI отве­чает, что принимает титул с благодарностью, приветствует Собра­ние и выражает ему свое доверие. Затем в часовне отслужен был молебен.

Что король тайным образом выражал архиепископу Арльскому совсем иные чувства, это неважно: здесь речь идет лишь о том, что он делал публично.

Итак, в первое время король публично не оказал ни малейшего сопротивления постановлениям 4 августа.

Но 12 сентября вследствие происходивших в стране волнений партия патриотов предложила в видах успокоения страны придать постановлениям 4 августа форму торжественной декларации; для этого большинство решило представить эти постановления на санк­цию короля, несмотря на сопротивление контрреволюционеров, ко­торые предпочли бы, чтобы об этих постановлениях больше не было речи.

Уже в понедельник, 14 сентября, патриоты увидали, однако, что слово санкция может вызвать недоразумение. В Собрании речь шла как раз о «задерживающем вето» (veto suspensif), т. е. о праве задержать принятый Собранием закон, которое хотели предоста­вить королю, и Барнав заметил, что такое вето неприложимо к по­становлениям 4 августа. В том же смысле говорил и Мирабо. «Постановления 4 августа, — сказал он, — составлены учредитель­ной властью; поэтому они не подлежат санкции. Постановления 4 августа — не законы, а принципы и основные конституционные положения. И когда мы обратились к королю за санкцией для ак­тов 4 августа, вы собственно обратились к нему за обнародова­нием (promulgation) их». Тогда Ле Шапелье предложил заменить по отношению к этим постановлениям слово санкция словом обна­родование и прибавил: «Я считаю, что постановления, которым Его величество выразил свое бесспорное одобрение как в письме, переданном им мне, когда я имел честь говорить от имени собра­ния (в качестве представителя), так и служением благодарствен­ного молебна в королевской часовне, не нуждаются в санкции короля».

Тогда внесено было предложение, чтобы Собрание от­ложило обсуждение стоящего на очереди вопроса (о вето) до того времени, когда произойдет обнародование королем постановлений 4 августа. Общий шум. Заседание закрывается; никакого решения не принято.

15-го — новые прения без результата; 16-го и 17-го говорят совсем о другом: о порядке престолонаследия.

Наконец, 18-го получается ответ от короля. Он выражает свое одобрение общему духу постановлений 4 августа, но замечает, что по отношению к некоторым из них он может выразить свое согла­сие лишь условно; затем он заканчивает следующими словами: «Итак, я одобряю большую часть этих пунктов и санкционирую их, когда они будут составлены в виде законов». Этот ответ, затя­гивавший дело, вызвал большое неудовольствие; депутаты повто­ряли, что от короля требуется только простое обнародование по­становлений и что он не может отказать в этом. Было решено, что председатель отправится к королю и будет умолять его не­медленно дать распоряжение об обнародовании. Ввиду угрожаю­щего тона речей ораторов в Собрании Людовик XVI понял, что нужно уступить; но и тут он стал придираться к словам: 20 сен­тября, вечером, он передал председателю (Клермон-Тонеру) ответ, в котором говорилось: «Вы просили меня санкционировать поста­новления 4 августа... Я вам сообщил замечания, которые я мог сделать по поводу их... Теперь вы просите об обнародовании тех же самых постановлений; обнародованию подлежат законы... Но я уже сказал вам, что одобряю общий дух этих постановлений... Я издам распоряжение об их опубликовании по всему государ­ству... Я не сомневаюсь, что смогу дать свою санкцию всем тем законам, которые вы издадите относительно разных предметов, указанных в этих постановлениях».

Таким образом, если в постановлениях 4 августа выражены только одни принципы и теоретические взгляды, если мы напрасно стали бы искать в них конкретных мер и прочего, то это потому, что таков и должен был быть характер этих постановлений, ясно определенный Собранием в 19-м пункте. 4 августа было провозгла­шено в принципе уничтожение феодального строя; затем было ска­зано, что Собрание издаст законы для проведения этого принципа в жизнь и что это будет тогда, когда будет закончена конституция.

Можно, если угодно, критиковать такой метод работы, избран­ный Собранием; но нужно заметить, что оно никого не обманывало и не изменяло своему слову тем, что не издавало законов сейчас же, раз оно обещало издать их лишь после конституции. А когда в сентябре 1791 г. конституция была закончена, Учредительному собранию пришлось удалиться и уступить место Законодательному собранию».

Это примечание Джемса Гильома проливает новый свет на так­тику Учредительного собрания. Когда война крестьян против помещичьих замков поставила на очередь вопрос о феодальных правах, перед Собранием было два выхода. Оно могло заняться вы­работкой законопроектов о феодальных правах, обсуждение кото­рых заняло бы целые месяцы или, вернее, годы и ввиду разногла­сий в среде самих представителей не привело бы ни к чему, кроме раскола в Собрании, который привел бы к его роспуску королем (В эту ошибку впала русская Дума 1905 г. при обсуждении зе­мельного вопроса). Или же оно могло ограничиться провозгла­шением нескольких основных начал, которые должны были послу­жить впоследствии основанием для составления законов. Собрание избрало второй путь. Оно поспешило составить в несколько засе­даний ряд конституционных постановлений, которые королю в конце концов пришлось опубликовать. В деревнях же эти прин­ципиальные постановления Собрания послужили приглашением к отмене феодальных прав революционным путем и настолько рас­шатали весь феодальный строй, что четыре года спустя Конвент уже мог провести закон о полной отмене феодальных прав, без вся­кого выкупа. Сознательно или нет был избран этот второй путь, во всяком случае он оказался целесообразнее первого.