XVII

4 АВГУСТА И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Ночь 4 августа — одно из великих событий революции. По­добно 14 июля и 5 октября 1789 г., подобно 21 июня 1791 г., 10 августа 1792 и 31 мая 1793 она отмечает собой один из глав­ных шагов в развитии революционного движения и определяет характер всего последующего периода.

Историческая легенда с любовью останавливается на этой ночи и разукрашивает ее, и большинство историков, следуя рассказу нескольких современников, описывают ее, как минуту святого вдохновения и чистого самопожертвования.

«Со взятием Бастилии, — говорят нам историки, — революция одерживает первую свою победу. Весть о ней распространяется в провинции и вызывает повсюду подобные же восстания. Она доходит и до деревень, и там по наущению всяких бесшабашных людей крестьяне начинают нападать на своих помещиков и жгут их замки. Тогда духовенство и дворянство в порыве патриотического чувства, видя, что они еще ничего не сделали для крестьян, отказываются в эту памятную ночь от своих феодальных прав. Дворяне, духовные, самые бедные священники и самые богатые феодалы, города, провинции — все приносят на алтарь отечества отказ от своих вековых привилегий. Собрание охвачено энтузи­азмом; все стремятся принести что-нибудь в жертву...» «Это за­седание было священным празднеством, трибуна стала алтарем, зала — храмом», — говорит один историк, обыкновенно довольно спокойный. «Это была Варфоломеевская ночь собственности», — говорят другие. «И когда на другой день первые проблески зари осветили Францию, старого, феодального строя уже не существо­вало. Франция возродилась, сжегши в одном аутодафе все зло­употребления привилегированных классов».

Такова легенда. Правда, что когда два аристократа — виконт де Ноай и герцог д'Эгийон предложили уничтожение феодальных прав и различных дворянских привилегий, а два епископа (горо­дов Нанси и Шартра) стали говорить в пользу отмены деся­тины*, — Собранием овладел глубокий восторг. Правда и то, что этот восторг все возрастал и что дворяне и духовные в течение этого ночного заседания один за другим всходили на трибуну и наперерыв отказывались от права помещичьего суда, требуя сво­бодного, дарового и равного правосудия для всех; правда и то, что светские и духовные помещики отказались также от права охоты. Собрание действительно было охвачено энтузиазмом. И посреди этого энтузиазма даже не заметили, что оба аристо­крата и оба епископа ввели в свои речи условие выкупа феодаль­ных прав и десятины — условие, ужасное вследствие своей неяс­ности, так как оно могло означать или все, или ничего. Благодаря ему действительная отмена феодальных прав, как мы увидим дальше, была отложена на четыре года, вплоть до 1793 г. Но кто из нас, читая прекрасные рассказы современников об этой ночи, не поддавался сам тому же энтузиазму? И кто не пропустил без внимания коварных слов «выкуп по 30-летней сложности»? Кто понял их значение? Так случилось и во Франции в 1789 г.

* Со всех урожаев духовенству платилась десятая часть или больше.

Прежде всего вечернее заседание 4 августа началось вовсе не с энтузиазма, а со страха, с паники. Как мы видели, в тече­ние предыдущих двух недель было сожжено или разграблено много замков. Начавшись на востоке, крестьянское восстание распространилось затем к югу, к северу и к центру Франции; оно грозило сделаться повсеместным. В некоторых местах крестьяне обошлись со своими господами жестоко, а в известиях из провин­ции события рассказывались, кроме того, в преувеличенном виде. Дворяне с ужасом видели, что на местах нет силы, способной ос­тановить движение.

Заседание открылось поэтому чтением проекта заявления, про­тестующего против крестьянских бунтов. Собранию предлагалось выразить бунтовщикам сильное и строгое порицание и громко призвать их к уважению собственности, феодальной или иной, ка­ково бы ни было ее происхождение, до тех пор пока Собрание не разрешит вопроса о феодальных правах законодательным порядком.

«Собственность всякого рода подвергается, по-видимому, са­мому преступному разбою», — говорил комитет докладов. «По­всюду поджигают замки, разрушают монастыри, грабят фермы. Налоги, повинности, платимые помещикам, — все уничтожено. Законы бессильны, власть судей не существует...» Затем в до­кладе предлагалось Собранию ясно высказать свое порицание этим беспорядкам и заявить, что «старые (феодальные) законы остаются в силе до тех пор, пока власть нации не отменит или не изменит их; что все повинности и накопившиеся недоимки должны быть платимы сполна по-прежнему, до тех пор пока Со­брание не решит иначе».

«Это делают вовсе не разбойники! — воскликнул тогда герцог д'Эгийон. — Во многих провинциях весь народ составляет одну лигу с целью уничтожения замков и опустошения земель и осо­бенно с целью захватить уставные грамоты, в которые занесены права феодальной собственности». Как видно, здесь говорил во­все не энтузиазм, а скорее страх*.

* «Опустошение земель» означает, вероятно, что в некоторых местах кре­стьяне, по словам докладов, снимали помещичий хлеб «еще зеленый» (dans le vert). Это было, впрочем, в конце июля, хлеб уже почти созрел, и народ, которому нечего было есть, косил его у помещиков.

Собрание намеревалось ввиду этого просить короля, чтобы он принял против бунтовщиков суровые меры. Об этом уже подни­мался вопрос накануне, 3 августа. Но за несколько дней до того небольшая группа дворян из наиболее передовых и дальновид­ных — виконт де Ноай, герцог д'Эгийон, герцог Ларошфуко, Александр Ламет и еще некоторые другие начали втайне сговариваться между собой о том, какое положение занять по отноше­нию к крестьянскому восстанию. Они поняли, что единственное средство спасти феодальные права — это пожертвовать некото­рыми «почетными», но малоценными правами и предложить кре­стьянам выкуп тех феодальных повинностей, которые были связаны с землей и имели действительную ценность. Герцогу д'Эгийону было поручено развить эту мысль, что и было исполнено им и виконтом де Ноайем.

Сельское население требовало отмены феодальных прав с са­мого начала революции*. Теперь же, говорили эти два уполномоченных либерального дворянства, крестьянство, недовольное тем, что в течение трех месяцев для него еще ничего не сделано, на­чало восставать, и теперь оно уже не знает удержа; так что в на­стоящее время приходится выбирать «между разрушением об­щества и некоторыми уступками». Уступки эти виконт де Ноай формулировал так: равенство всех по отношению к налогам, ко­торые должны быть распределяемы пропорционально доходу каж­дого; все обязаны нести общественные тягости; затем «выкуп всех феодальных прав общинами» на основании среднего годового дохода и, наконец, «отмена без выкупа барщины, права мертвой руки и других форм личной (крепостной) зависимости»**.

* «Проявление восторга и наплыв великодушных чувств, которые с каждым часом все сильнее и живее обнаруживались в Собрании, не дали возможности выработать меры благоразумия, которые необходимы были для осуществления этих спасительных проектов, уже ранее, изложенных во стольких мемуарах, во стольких трогательно выраженных мнениях и гром­ких требованиях провинциальных собраний, собраний волостных (balliages) и других учреждений, где могли собираться граждане за последние пол­тора года». Так гласит официальная газета «Moniteur».

** «Все феодальные права смогут быть выкуплены общинами за деньги или посредством обмена», — говорил виконт де Ноай. «Все без различия будут нести все общественные тягости, платить все государственные пла­тежи», — говорил д'Эгийон. «Я предлагаю, чтобы духовные имущества были выкуплены, — говорил Лафар, епископ города Наиси, — и чтобы выкуп шел не в пользу духовного владельца, а на употребление, полезное для бедных». Епископ Шартрский требовал отмены права охоты и заявил, что сам он отказывается от этого права. Дворяне и духовные встают тогда, чтобы последовать его примеру. Де Ришье требует не только отмены помещичьего суда, но и введения дарового правосудия. Некоторые священники просят разрешения отказаться от плат за требы, но хотят, чтобы платимая им крестьянами десятина была заменена денежным государственным налогом.

Нужно, впрочем, сказать, что все повинности последнего рода крестьяне уже за некоторое время до того перестали платить; об этом ясно свидетельствуют доклады интендантов (губернаторов). После же июльского восстания стало ясно, что их вовсе платить не будут и впредь, откажутся ли от них помещики или нет.

Но и эти уступки, предложенные виконтом де Ноайем, подверг­лись урезанию как со стороны дворян, так и со стороны буржуа, из которых многие владели землями и феодальными правами, связанными с землевладением. Выступивший после Ноайя гер­цог д'Эгийон, уполномоченный от тех либеральных дворян, о ко­торых сказано выше, выразил в своей речи некоторую симпатию к крестьянам. Он даже извинял их бунты, но прибавил: «Варвар­ские остатки феодальных законов, существующие еще во Фран­ции, представляют собой, нужно в этом сознаться, известную собственность, а всякая собственность священна. Справедливость запрещает требовать от собственника отказа от своей собствен­ности без соответственного вознаграждения». Вот почему герцог д'Эгийон смягчил фразу Ноайя относительно налогов, сказав, что все граждане должны нести их «пропорционально тому, что они могут платить». Что же касается феодальных прав, то он требовал, чтобы все они, личные и неличные, были выкуплены вассалами, «если они этого пожелают»; причем уплата должна произ­водиться «au denier 30», т. е. уплачиваемая сумма должна быть равна годовому платежу, увеличенному в 30 раз. Выкуп делался, таким образом, на деле невозможным, так как выкуп земельной ренты считается тяжелым даже при условии платежа «au denier 25»; обык­новенно же при продаже земель берут 20 или даже только 17 раз годовую ренту.

Тем не менее эти речи Ноайя и Эгийона вызвали восторг треть­его сословия и перешли в историю как акты высокого самопо­жертвования со стороны дворянства, хотя в действительности На­циональное собрание, приняв программу, предложенную герцогом д'Эгийоном, создало тем самым условия для страшной, кровавой борьбы последующих четырех лет. Те немногие крестьяне, кото­рые заседали в Собрании, не сделали никаких возражений и не показали, как мало цены имел такой якобы «отказ» дворянства от своих прав. Большинство же депутатов третьего сословия, бу­дучи горожанами, имели лишь самое смутное понятие как о феодальных правах, так и о размерах крестьянского восстания. Отказ от феодальных прав, даже при условии выкупа, казался им великой жертвой на алтарь революции.

Ле Ген дю Керангаль, бретонский депутат, «одетый по-кресть­янски», произнес в свою очередь красивую и прочувствованную речь. Его слова, когда он говорил о «гнусных дворянских гра­мотах», в которых перечислены личные повинности—остатки крепостного права, заставляли и до сих пор заставляют биться сердца. Но и он не возражал против выкупа всех феодальных прав, в том числе и «гнусных» повинностей, созданных «во вре­мена невежества и мрака» и несправедливость которых он сам так красноречиво доказывал.

Впрочем, в эту ночь 4 августа, когда дворяне и духовные от­казывались от привилегий, считавшихся неоспоримыми в течение веков, Собрание должно было действительно представлять краси­вое зрелище. С великолепными порывами, в прекрасных выраже­ниях дворяне отказывались от налоговых изъятий, духовные — от десятины, самые бедные священники — от платы за требы, крупные помещики — от права помещичьего суда, и все едино­гласно требовали отмены права охоты, а также уничтожения помещичьих голубятен, на которые особенно жаловались кре­стьяне. Прекрасное зрелище представлял и отказ целых провин­ций от привилегий, создававших для них исключительное поло­жение в государстве. Таким образом были уничтожены pays d'Etats* и привилегии городов, из которых некоторые пользовались по отношению к соседним с ними селам феодальными пра­вами. Представители Дофине (мы видели, что восстание было всего сильнее и распространялось всего шире именно в этой об­ласти) первыми предложили отменить провинциальные различия; за ними последовали остальные.

* Области, имевшие свое особое, преимущественно дворянское, самоуправле­ние вроде наших Остзейских губерний.

Все свидетели этого памятного заседания рассказывают о нем с восторгом. После того как дворянство приняло в принципе вы­куп феодальных прав, наступает очередь духовенства. Оно также вполне соглашается на выкуп феодальных прав духовных владель­цев с условием, что стоимость выкупа пойдет не на создание лич­ных богатств духовных лиц, а на общественные нужды. Один епископ говорит о вреде, причиняемом крестьянским полям сво­рами помещичьих собак, и требует уничтожения права охоты; дво­рянство громкими и горячими криками заявляет о своем согла­сии. Энтузиазм доходит тогда до высшей точки, и, когда в два часа ночи Собрание расходится, все чувствуют, что ими заложен фундамент нового общества.

Не станем и мы умалять значение этой ночи. Для того чтобы двигать событиями, подобный энтузиазм необходим. Он будет необходим и для социальной революции. В революции вызвать энтузиазм, сказать такое слово, от которого забьются сердца, в высшей степени важно. Уже одно то, что в это ночное заседа­ние дворянство, духовенство и всевозможные обладатели приви­легий признали успехи революции и ее права и решили подчи­ниться ей, вместо того чтобы бороться против нее, уже это одно было крупной победой человеческой правды. И эта победа была тем значительнее, что отказ произошел в порыве вдохновения, правда, при свете зарева пылавших замков; но сколько раз такое же зарево толкало привилегированные классы только на упорную борьбу и вызывало одни только взрывы ненависти и крики об истреблении бунтующих. В эту же ночь 4 августа далекое зарево пожаров вызвало иные слова — слова сочувствия к восставшим и иные поступки, шаги к примирению.

Дело в том, что начиная с 14 июля дух революции — резуль­тат брожения, происходившего во Франции, — царил надо всем, что жило и чувствовало; и этот дух, выражавший волю миллио­нов, создавал вдохновение, которого не существует в обыкновен­ное время.

Но, отметив прекрасные порывы, которые может вызвать только революция, историк должен также бросить на них спокойный взгляд и указать, докуда дошли порывы владеющих классов и чего они не посмели переступить, что они дали народу и что они отказались ему дать.

Границы эти ясно обозначены: Собрание подтвердило в прин­ципе и обобщило то, что во многих местностях народ уже сам осуществлял. Дальше этого оно не пошло ни на деле, ни в теории.

Вспомним, что сделал народ в Страсбурге и во многих других городах. Он, как мы видели, подчинил всех граждан — дворян и буржуа — обязанности платить налоги и провозгласил подоход­ный налог, и Собрание также приняло подоходный налог в прин­ципе. Народ уничтожил все почетные, покупные должности, и в ночь 4 августа дворяне отказались от них, признавая таким об­разом и утверждая революционный акт. Народ отменил поме­щичьи суды и сам назначил своих судей путем избрания, и Соб­рание приняло это. Наконец, народ уничтожил привилегии неко­торых городов и границы между провинциями (это было сделано в восточной Франции), и Собрание распространило теперь на всю страну то, что было уже совершившимся фактом в одной части Франции.

В деревнях духовенство согласилось в принципе на выкуп десятины; но во многих местах народ и так уже не платил ее во­все, не дожидаясь выкупа. И когда Собрание потребовало в 1790г., чтобы десятину продолжали платить вплоть до 1791 г., то только угроза смертной казни могла заставить крестьян повино­ваться. И то не всех. Можно, конечно, радоваться тому, что ду­ховенство согласилось на уничтожение десятины, хотя бы и под условием выкупа; но надо заметить также, что оно поступило бы несравненно лучше, если бы не настаивало на выкупе. Какой борьбы, какого ожесточения, какого кровопролития избегла бы Франция, если бы в эту ночь 4 августа духовенство прямо от­казалось от десятины и предоставило всей нации или — еще лучше — своим прихожанам позаботиться о доставлении средств существования избранному ими священнику.

Что касается до феодальных прав, то точно так же, какой оже­сточенной борьбы можно было бы избегнуть, если бы Собрание тогда же, 4 августа 1789 г., вместо проекта герцога д'Эгийона приняло хотя бы очень скромное по существу предложение Ноайя: уничтожение всех личных повинностей без выкупа и выкуп одной только земельной ренты. Мы увидим в последующих главах, сколько крови было пролито впоследствии в продолжение трех лет, чтобы добиться, наконец, этой меры в 1792 г.! Я уже не го­ворю о той кровавой борьбе, которую пришлось вести для того, чтобы достигнуть в 1793 г. полной отмены всех феодальных прав без выкупа.

Но последуем пока примеру людей 1789 г. После заседания 4 августа все ликовало; все радовались «Варфоломеевской ночи», постигшей феодальные злоупотребления. И это показывает, до какой степени важно бывает в революционное время признать или по крайней мере провозгласить новый принцип. Гонцы из Парижа разнесли по всем углам Франции великую весть: «Все феодальные права уничтожены!» Не уничтожатся, а уже уничто­жены. Народ понял решения Собрания именно так, и именно так был формулирован первый пункт постановления 5 августа. Все феодальные права уничтожены! Нет больше десятины! Нет чинша, нет платы при продажах и наследовании крестьянской усадьбы; нет больше доли помещика и священника в жатве; нет барщины, нет подушных! Нет больше барского права охоты! До­лой голубятни! Всякий может охотиться! Барские голуби не бу­дут больше опустошать крестьянские поля! Наконец, нет больше ни дворян, ни привилегированных особ, ни крепостных: все равны перед избираемым всеми судьей!

Так по крайней мере была понята в провинции ночь 4 августа. Гораздо раньше, чем Собрание изложило в законной форме по­становления, принятые им между 5 и 11 августа, в которых раз­граничивалось то, что подлежит еще выкупу, и то, что отменя­ется сейчас же, — гораздо раньше, чем все эти отказы от привиле­гий были облечены в форму статей закона, гонцы уже принесли крестьянину благую весть. И теперь, даже под угрозой расстрела, крестьянин уже ничего больше платить не будет!

После этого крестьянское восстание вспыхнуло с новой силой. Оно распространилось на такие области, в которых до того вре­мени все было довольно спокойно, как, например, на Бретань. И если помещики требовали уплаты каких бы то ни было повин­ностей, крестьяне захватывали замки и усадьбы и сжигали устав­ные грамоты и земельные росписи. «Они не хотят подчиняться августовским декретам и разбирать, какие права подлежат вы­купу и какие не подлежат», — говорит Дю Шателье*.

* Du Chatelier A. R. Histoire de la Revolution dans les departements de I'an-cierihe Brelagne, v. 1—6. Paris, 1836, v. I, p. 422.

Повсюду, по всей Франции уничтожаются голубятни и истреб­ляется дичь. В деревнях наконец едят досыта. Мирские земли, не­когда принадлежавшие общинам, а затем отнятые у них помещи­ками, теперь захватываются крестьянами.

Тогда обнаружилось на востоке Франции явление, которому в продолжение двух последующих годов суждено было занять в революции выдающееся место: буржуазия выступила против крестьян. Либеральные историки обходят это явление молчанием, но оно — факт в высшей степени важный, и нам необходимо его отметить.

Мы видели, что наиболее крупные размеры восстание кре­стьян приняло в Дофине и вообще в восточной Франции. Бо­гачи-помещики начинали тогда убегать за границу, и министр Неккер жаловался, что в течение двух недель ему пришлось вы­дать до 6 тыс. паспортов самым богатым из местных жителей. Они наводнили соседнюю Швейцарию.

Но средняя буржуазия осталась на месте, вооружилась и орга­низовала свою милицию, а Национальное собрание приняло 10 августа 1789 г. драконовскую меру против восставших кре­стьян*. Под тем предлогом, что восстание — дело разбойников, оно дало разрешение муниципалитетам требовать войска, обезо­руживать всех людей, не имеющих определенной профессии и местожительства, разгонять скопища и судить их скорым судом. Буржуазия Дофине широко воспользовалась этими правами. Когда скопища восставших крестьян проходили по Бургундии, сжигая замки, городская и деревенская буржуазия немедленно объединя­лась против них. Одно из этих скопищ, говорят «Два друга сво­боды», было разбито в Корматене 27 июля, причем было 20 уби­тых и 60 раненых. В Клюни было убито 100 человек и взято в плен 160. Маконский муниципалитет повел против крестьян, от­казывавшихся платить десятину, настоящую войну и повесил 20 человек. В Дуэ было повешено 12 крестьян; в Лионе буржуа­зия в сражении с крестьянами убила 80 человек и взяла в плен 60. Что касается до военного судьи (grand prevot) Дофине, то он разъ­езжал по всей провинции и вешал возмутившихся крестьян**.

* Buchez B.-J., Roux P.-C. Histoire parlementaire de la Revolution francaise, v. 1-40. Paris, 1834—1838, v. 2, p. 254.

** Ibid., p. 244.

В области Руэрг город Мийо обращался даже к соседним городам «с предложением вооружиться против разбойников и тех, кто отказывается платить налоги»*.

* Courrier Parisien, seance du 19 aout 1789, p. 1729. После поражения двух больших крестьянских скопищ, из которых одно угрожало Корматенскому замку, а другое — городу Клюни, и после страшных, жестоких пыток, рассказывают Бюше и Ру, воина продолжалась, но в раздроблен­ном виде. «Между тем, — пишут они, — Маконский постоянный комитет незаконно принял на себя роль судилища и присудил к казни 20 не­счастных крестьян, виновных только в том, что они были голодны и возмутились против десятины и феодальных прав» (Buchez B.-J., Roux P.-C. Op. cit., p. 244). Вообще восстания, говорят эти авторы, вспыхивали по маловажным поводам: где-нибудь происходил спор с поме­щиком или церковным причтом о каком-нибудь луге или ключе, и дело вело к восстанию; в одном замке, пользовавшемся правом высшего и низшего суда, несколько крестьян было повешено за самые мелкие гра­бежи. В брошюрах того времени, которыми пользовались Бюше и Ру, рассказывается также, что парламент города Дуэ казнил 12 главарей крестьянских сборищ; лионский комитет избирателей (из буржуазии) отправил против крестьян подвижную колонну добровольцев из своей национальной гвардии. В одной из брошюр говорится, что 'то маленькое войско в одном сражении «убило 80 человек так называемых разбой­ников и 60 — увело в плен». Военный судья Дофине, сопровождаемый отрядом буржуазной милиции, ездил по деревням и предавал крестьян казни (Buchez В.-J., Roux P.-C. Op. cit., v. 2, р. 245).

Эти несколько примеров, к которым нетрудно было бы приба­вить еще много других, показывают, что там, где крестьянское вос­стание становилось наиболее серьезным, буржуазия пыталась за­давить его; и, несомненно, она сильно способствовала бы усмирению крестьян, если бы вести из Парижа, полученные после ночи 4 августа, не придали движению новой силы.

Крестьянские бунты стали затихать, по-видимому, только в сентябре и октябре, может быть благодаря наступлению полевых работ; но в январе 1790 г., по сведениям, которые дает нам док­лад Феодального комитета, они снова начались, вероятно вследст­вие требования с крестьян разных платежей. Крестьяне не хотели подчиняться различию, установленному Собранием, между пра­вами, связанными с землей и личными (крепостными) повинно­стями; они отказывались платить как те, так и другие.

Мы, впрочем, еще вернемся к этим важным событиям в одной из следующих глав.