Эмма Гольдман

МОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ В РОССИИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

К первому тому американского издания

Решение записать происшедшее со мной, наблюдения и реакции во время моего пребывания в России, я сделала раньше, чем задумалась об отъезде из той страны. Фактически, это было моей главной причиной для того, чтобы покинуть ту трагическую и героическую страну.

Самые сильные из нас не могут заставить себя бросить долгожданную мечту. Я приехала в Россию, охваченная надеждой, что я должна найти новорожденную страну, с ее людьми, полностью посвятившими себя великой, хотя и очень трудной, задаче революционного преобразования. И я пылко надеялась, что смогу принять активное участие в этой вдохновляющей работе.

Я нашла действительность в гротеске России, совершенно отличающимся от того великого идеала, который вознес меня на гребень большой надежды к земле обетованной. Потребовалось пятнадцать долгих месяцев для того, чтобы я утвердилась в своем отношении к происходящему. Каждый день, каждую неделю, каждый месяц добавлял новые звенья в фатальной цепи, которая обрушивала мое воздвигнутое с любовью сооружение. Я отчаянно боролась против разочарования. В течение долгого времени я противилась моему внутреннему голосу, который убеждал меня посмотреть в лицо неопровержимым фактам. Я не хотела и не могла сдаться.

И тогда случился Кронштадт. Это был последний разрыв. Это окончательно привело к ужасному осознанию, что Русской Революции больше нет.

Я видела перед собой большевистское государство, огромное, сокрушающее любое созидательное революционное усилие, подавляющее, унижающее и разлагающее всё и вся. Неспособная и ненамеренная стать винтиком в этой зловещей машине, понимая, что я не могу иметь никакого практического применения для России и ее людей, я решила уехать из страны. Покинув ее, я решила рассказать честно, искренне, и как можно более объективно историю моего двухлетнего пребывания в России.

Я уехала в декабре 1921 года. Я могла описать это еще тогда, по свежим отпечаткам моего ужасного опыта. Но я ждала четыре месяца до того момента, как я смогла убедить себя, чтобы написать ряд статей. Я откладывала еще четыре месяца прежде, чем приступить к написанию этой книги.

Я не претендую на роль историка. Отстоящий на пятьдесят или сто лет от событий, которые он описывает, историк может показаться объективным. Но реальная история не компиляция простых данных. Это бесполезно без человеческой стихии, которую историк обязательно находит в записях современников рассматриваемых событий. Это – личные реакции участников и наблюдателей, которые предоставляют жизненность всей истории и делают ее яркой и правдивой. Именно таким образом, были написаны многочисленные истории французской Революции; и все же среди них найдется очень немного таких, которые выделяются истинностью и убедительностью, освещающие события постольку, поскольку историк чувствовал свой предмет посредством человеческих документов, оставленных современниками той эпохи.

Я сама – и я верю, что и большинство изучающих историю – ощущало и видело Великую Французскую Революцию намного более жизненно из писем и дневников современников, таких как мадам Ролан, Мирабо, и других очевидцев, чем от так называемых объективных историков. По странному совпадению том писем времен французской Революции, изданный талантливым немецким анархистским публицистом Густавом Ландауэром, попал мне в руки во время самого критического периода моего российского опыта. Я читала их, слыша большевистскую артиллерию, начавшую бомбардировку кронштадтских мятежников. Те письма дали мне самое яркое понимание событий французской Революции. Как никогда прежде они привели меня к пониманию того, что большевистский режим в России был, в сущности, точной копией того, что случилось во Франции за более чем столетие до этого.

Великие толкователи французской Революции, такие как Томас Карлайл и Петр Кропоткин, черпали свое понимание и вдохновение в записях людей того периода. Так же поступят и будущие историки Великой Русской Революции – если они будут писать реальную историю не как простую компиляцию фактов, а основываясь на впечатлениях и реакции тех, кто пережил Русскую Революцию, кто разделил страдание и тяжелый труд людей, и кто фактически участвовал или был свидетелем трагической панорамы в ее ежедневном развертывании.

Пока я была в России, у меня не было никакого ясного представления, сколько уже было написано на тему Русской Революции. Но те немногие книги, которые мне иногда попадались, производили на меня впечатление совершенной неадекватности. Они были написаны людьми без непосредственного знания ситуации и были удручающе поверхностными. Некоторые из авторов потратили от двух недель до двух месяцев в России, не зная языка страны, и в большинстве случаев были в сопровождении официальных гидов и переводчиков. Я не обращаюсь здесь к авторам, которые, и в России и вне ее, играют роль большевистских профессиональных льстецов. Они - класс обособленный. Им я посвятила главу "Коммивояжеры Революции". Здесь я имею в виду искренних друзей Русской Революции. Работа большинства из них привела к бесчисленной путанице и вреду. Они помогли увековечить миф, что большевики и Революция синонимы. Однако ничто не может быть дальше от правды, чем подобные утверждения.

Настоящая Русская Революция имела место в летние месяцы 1917-го. В этот период крестьяне овладевали землей, рабочие фабриками, таким образом демонстрируя хорошее понимание социальной революции. Октябрьский переворот был последним штрихом к работе, начатой шестью месяцами ранее. В великом восстании большевики присвоили себе голос народа. Они примеряли на себя аграрную программу эсеров и индустриальную тактику анархистов. Но как только прилив революционного энтузиазма вознес их на вершину власти, большевики отказались от этого маскарада. Именно тогда началось духовное отчуждение между большевиками и Русской Революцией. С каждым последующим днем промежуток становился более широким, их интересы все более расходились. Сегодня не будет преувеличением заявить, что большевики являются заклятыми врагами Русской Революции.

Суеверие умирает трудно. В случае этого современного суеверия процесс вдвойне труден, потому что различные факторы объединились, чтобы поддерживать искусственное дыхание. Международное вмешательство, блокада, и очень эффективная мировая пропаганда Коммунистической партии поддержали большевистский миф. Наконец, даже ужасный голод эксплуатируется для этих целей.

Как сильно овладевает подобное суеверие, я понимаю на своем собственном опыте. Я всегда знала, что большевики – марксисты. В течение тридцати лет я боролась с марксистской теорией как с холодной, механистической, порабощающей формулой. В брошюрах, лекциях и дебатах я приводила доводы против этого. Поэтому я подозревала то, что могло бы ожидать от большевиков. Но нападение Антанты сделало из них символ Русской Революции, и привело меня к их защите.

С ноября 1917-го по февраль 1918-го, когда я была отпущена под залог из заключения, куда попала за свою агитацию против войны, я совершила поездку по Америке в защиту большевиков. Я издала брошюру, разъяснявшую Русскую Революцию и оправдывавшую большевиков Я защищала их как воплощение практического духа революции, несмотря на их теоретический марксизм. Мое отношение к ним тогда характеризовано в следующих цитатах из моей брошюры "Правда о большевиках":

Русская Революция – чудо в больше чем в одном отношении. Среди прочих экстраординарных парадоксов – феномен того, что марксисты социал-демократы Ленин и Троцкий принимают анархистскую революционную тактику, в то время как анархисты Кропоткин, Черкезов и Чайковский отказываются от подобной тактики и скатываются в марксистское резонерство, которое они всю свою жизнь отвергали как "немецкую метафизику".

Большевики 1903-го, хотя и были революционерами, придерживались марксистской доктрины относительно индустриализации России и исторической миссии буржуазии как необходимого эволюционного процесса прежде, чем российские массы могли сыграть собственную роль. Большевики 1917-го больше не верят в предопределенную функцию буржуазии. Они увлекли себя вперед на бакунинских волнах; а именно, утверждают что однажды массы осознают свою экономическую силу и сделают свою собственную историю, они не должны быть связанными традициями и процессами мертвого прошлого, которые, как секретные соглашения, сделанные за круглым столом, не продиктованы непосредственно жизнью».

Издательская Ассоциация «Мать Земля», Нью-Йорк, февраль 1918.

В 1918-м, мадам Брешковская посетила Соединенные Штаты и начала кампанию против большевиков. Я был тогда в тюрьме Миссури. Огорченная и потрясенная деятельностью "Маленькой Бабушки Русской Революции", я написала ей письмо, в котором просила ее подумать о себе и не предавать то дело, которому она посвятила всю свою жизнь. Тогда я подчеркнула тот факт, что, в то время как ни один из нас не согласен с большевиками в теории, мы должны все же быть заодно с ними в деле защиты Революции.

Когда суд штата Нью-Йорк с помощью мошеннических методов лишил меня гражданских прав, и американского гражданства после тридцати двух лет проживания в стране, я отказалась от своего права на обжалование для того, чтобы вернуться в Россию и помочь в грандиозной работе. Я пылко полагала, что большевики содействовали Революции и действовали ради народа. Я цеплялась за свою веру и верила в это более года после моего прибытия в Россию.

Я наблюдала и изучала, много путешествовала по разным областям страны, встречалась с людьми различных оттенков политического мнения, со всем разнообразием друзей и врагов большевиков – и в результате убедилась в ужасном заблуждении, которое было навязано миру.

Я обращаюсь к этим обстоятельствам, чтобы показать, что мое изменение разума и сердца были болезненным и трудным процессом, и что мое окончательное решение высказаться имело единственную причину, что люди в мире смогут научиться делать различие между большевиками и Русской Революцией.

Обычно благодарность понимают так, что нельзя быть критически настроенным по отношению к тем, кто выразил тебе доброту. Благодаря этому понятию родители порабощают своих детей более эффективно, чем с помощью жестокого обхождения; и этим же друзья проявляют себя тиранами по отношению друг другу. Фактически, все человеческие отношения сегодня искажены этой вредной идеей.

Некоторые люди бранили меня за мое критическое отношение к большевикам. "Какая неблагодарность нападать на коммунистическое правительство после всего того гостеприимства и доброты, которыми она наслаждалась в России!", - восклицают они с негодованием. Я не хочу противоречить этому – я получала привилегии в то время, когда я была в России. Я, возможно, получила бы их в еще большем объеме, если бы и дальше согласилась служить власть имущим. Именно это обстоятельство было для меня мучительно трудным, чтобы высказаться против зла, которое я видела день за днём. Но, наконец, я поняла, что молчание – действительно знак согласия. Не осудив предательства Русской Революции, я стала бы причастной к этому предательству. Революция и благосостояние масс и в России и за ее пределами безусловно слишком важны для меня, чтобы позволить какой-либо личной предрасположенности по отношению к тем коммунистам, с которыми я встречалась и прониклась уважением, затенить мое чувство справедливости и заставить меня воздержаться от того, чтобы предоставить миру опыт моих двух лет в России.

В определенных кругах без сомнения последуют возражения, потому что я не привожу имен людей, которых цитирую. Некоторые могут даже использовать этот факт, чтобы дискредитировать мою правдивость. Но я предпочитаю остаться при своем, чтобы не оборачивать любого упомянутого к нежному милосердию ЧК, чем бы неизбежно это закончилось, если бы я обнародовала имена коммунистов или не коммунистов, которые не стеснялись говорить со мной. Те, кто знаком с действительным состоянием дел в России и кто не находится под гипнотическим влиянием большевистского суеверия, не находится на службе у коммунистов, согласятся со мной, что я даю истинную картину. Остальная часть мира поймет это в свое время.

Друзья, мнение которых я ценю, были так добры, что предположили, что моя ссора с большевиками происходит из-за моей социальной философии, а не из-за провала большевистского режима. Они утверждают, что я, как анархист, естественно настаиваю на важности человека и личной свободы, но в революционный период и человек, и свобода должны быть подчинены общей пользе. Другие друзья указывают, что разрушение, насилие, и терроризм – неизбежные факторы в революции. Как революционер, они говорят, я не могу последовательно возражать против насилия, осуществленного большевиками.

Оба этих критических замечания были бы оправданы, если бы я приезжая в Россию, ожидала бы найти осуществленный анархизм, или если бы я утверждала, что революции могут быть сделаны мирным путем. Анархизм никогда не был для меня механистической переделкой социальных отношений, которые будут наложены на человека с помощью политического переворота или передачи власти от одного социального класса другому. Анархизм был и остается для меня детищем не разрушения, а созидания – результатом роста и развития сознательных творческих социальных усилий преобразованных личностей. Я поэтому не ожидаю, что анархизм последует непосредственно за столетиями деспотизма и покорности. И я, конечно, не ожидала увидеть в России возвещенное марксистской теорией.

Я действительно, однако, надеялась найти в России по крайней мере начала социальных изменений, за которые сражалась Революция. Не судьба человека была моим главным беспокойством как революционера. Я должна была быть довольной, если бы российские рабочие и крестьяне в целом получили существенное социальное улучшение в результате деятельности большевистского режима.

Два года серьезных исследований убедили меня, что большие льготы, принесенные российским людям большевизмом, существуют только на бумаге, нарисованной яркими красками для масс Европы и Америки эффективной большевистской пропагандой. Как кудесники рекламы большевики превосходят все, что мир когда-либо знал прежде. Но в действительности российский народ ничего не получил от большевистского эксперимента. Безусловно, у крестьян есть земля; но не по милости большевиков, а завоеванная собственными силами, приведенными в движение перед октябрьским переворотом. То, что крестьяне были в состоянии сохранить землю, обязано главным образом неизменному славянскому упорству; и следствием того, что они являются безусловно наибольшей частью населения и глубоко приросли к земле, они не могли быть легко оторваны от этого как рабочие от их средств производства.

Российские рабочие, как и крестьяне, также использовали прямое действие. Они овладевали фабриками, организовывали свои собственные цеховые комитеты и фактически контролировали экономическую жизнь России. Но скоро они были лишены их власти и впряжены в индустриальный хомут большевистского государства. Имущественное рабство стало участью российского пролетариата. Это подавление и эксплуатация преподносились во имя абстрактного будущего, когда будут и комфорт, и свет, и тепло. Попробуйте отыскать, поскольку я так и не смогла найти, свидетельство льгот, полученных рабочими или крестьянами от большевистского режима.

С другой стороны, я действительно находила революционную веру людей сломленной, дух солидарности сокрушенным, значение товарищества и взаимопомощи искаженным. Надо было жить в России, близко к каждодневным делам людей; надо было видеть и чувствовать их чрезвычайное разочарование и отчаяние, чтобы полностью оценить эффект распада большевистских принципов и методов – разлагающих все, что когда-то было гордостью и славой революционной России.

Тот аргумент, что разрушение и террор – часть революции, я не обсуждаю. Я знаю, что в прошлом любые большие политические и социальные изменения требовали насилия. Америка могла бы все еще быть под британским ярмом, если бы не героические колонисты, которые посмели выступить против британской тирании силой оружия. Черное рабство могло бы все еще быть легализованным учреждением в Соединенных Штатах, если бы не воинственный дух Джона Брауна. Я никогда не отрицала, что насилие неизбежно, и при этом я не противоречу теперь. Одно дело, когда насилие используется в бою, как средство защиты. Совсем другое дело, когда насилие становится принципом терроризма, институциализируется, занимает главенствующее положение в социальной борьбе. Такой терроризм порождает контрреволюцию и в свою очередь непосредственно становится контрреволюционным.

Редко революции совершались с таким небольшим насилием как Русская Революция. Красный Террор не последовал бы, если бы люди и культурные силы оставались под контролем Революции. Этим был продемонстрирован дух товарищества и солидарности, которые преобладала всюду по России в течение первых месяцев после Октябрьской революции. Но склонность незначительного меньшинства к созданию абсолютного государства обязательно ведет к притеснению и терроризму.

Есть другое возражение на мою критику со стороны коммунистов. Россия бастует, они говорят, и неэтично для революционера становиться против рабочих, когда они бастуют против своих владельцев. Это – чистая демагогия большевиков, чтобы заставить замолчать критиков.

Это ложь, что русские люди бастуют. Напротив, суть вопроса в том, что русские люди подверглись локауту и что большевистское государство – как буржуазный индустриальный владелец – использует меч и ружье, чтобы не пустить людей на производство. В случае большевиков эта тирания замаскирована возбуждающими мир лозунгами: таким образом, они преуспели в том, чтобы ослепить массы. Только потому что я – революционер, я отказываюсь примкнуть к классу собственников, который в России называется коммунистической партией.

До конца моих дней мое место будет с неимущими и угнетенными. И совсем не важно, исходит ли тирания из Кремля или какого-либо другого пристанища власти. Я ничего не могла сделать для страдающей России в то время, когда была в той стране. Возможно, я могу сделать кое-что теперь, указывая на уроки российского опыта. Не только мой интерес к русскому народу послужил поводом, чтобы написать эту книгу, но и мой интерес к массам повсюду.

Эмма Гольдман

Берлин, июль 1922.

ПРЕДИСЛОВИЕ

(ко второму тому американского издания)

(Второй том, как объяснено в этом предисловии, был выпущен под названием "Мое дальнейшее разочарование в России". Это предисловие напечатано, чтобы избежать путаницы из-за различий в публикации американских и английских редакций книги.)

Литературным анналам известны случаи книг подвергнутых чистке, выкинутых целых глав или измененных из-за их неприятия. Но я уверена, что редко случается так, что книга была бы опубликована лишь более чем на треть и при этом, чтобы рецензенты не осознавали данный факт. Подобным сомнительным знаком отличия была удостоена моя книга о России.

Истории этого болезненного опыта можно было посвятить отдельную главу, но на этот раз достаточно изложить голые факты в следующем виде.

Моя рукопись была послана первоначальному покупателю в двух частях, в разное время. Впоследствии издательство Doubleday, Page Co. купило право на мою работу, но когда первые отпечатанные копии дошли до меня, в смятении я обнаружила, что не только оригинальное название, "Мои два года в России" быть изменено на "Мое разочарование в России", но и что последние двенадцать глав полностью пропущены, включая мое послесловие, которое, по крайней мере для меня, наиболее живая часть.

В результате последовавшего обмена телеграммами и письмами постепенно выяснилось, что издательство Doubleday, Page Co. получило мою рукопись из литературного агентства в полной уверенности, что она является полной. Так и неизвестно, что случилось со второй частью моей книги: или она не дошла до первоначального покупателя или же затерялась в его офисе. Так или иначе, но книга была опубликована без каких-либо подозрений на её незавершённость.

Настоящая книга содержит главы, пропущенные в первом американском издании, и я глубоко ценю преданность моих друзей, благодаря которым стало возможно появление тома с пропущенными главами в Америке и полного издания книги в Англии – воздавая должное и мне и моим читателям.

Приключения моей рукописи имеют и забавную сторону, которая бросает специфический свет на ее критиков. Из почти сотни рецензентов на мою книгу в Америке лишь только двое почувствовали её не завершенность. И, случайно один из них – не профессиональный критик, а библиотекарь. Пожалуй, это отражение профессиональной проницательности или добросовестности.

Было бы пустой тратой времени обращать внимание на "критику" тех, кто или не читал книгу, или кому недостало ума понять, что книга издана незаконченной. Из всех представленных обзоров лишь два заслуживают внимание, как написанные серьезными и способными людьми.

Один из них считал, что опубликованное название моей книги было более подходящим своему содержанию, чем то название, которое выбрала я. Мое разочарование, утверждал он, - не только в большевиках, но в самой революции. В поддержку своей точки зрения он приводит утверждение Бухарина о том, что "революция не может быть выполнена без террора, разрухи, и даже бессмысленного уничтожения, потому как омлет нельзя приготовить, не разбив яйца." Но, кажется, моему критику не приходит на ум, что разбить яйца всё же необходимо, но никакой омлет не может быть приготовлен, если выброшен желток. И это как раз то, как Коммунистическая партия совершила Русскую революцию. Желток они заменили "большевизмом", точнее говоря, "ленинизмом", результат чего показан в моей книге – результат, который постепенно осознается как полный провал в мировом масштабе.

Рецензент также представляет, что было "суровой необходимостью, управление нуждалось не в сохранении Революции, а в сохранении остатков цивилизации, что вынуждало большевиков использовать любое доступное оружие – террор, ЧК, подавление свободы слова и прессы, цензуру, воинскую повинность, трудовую повинность, реквизиции посевов крестьян, сплошное взяточничество и коррупцию". Он очевидно соглашается со мной, что коммунисты применяли все эти методы и что, как он сам утверждает, "средства в значительной степени предопределили итог" – доказательства и представление всего этого содержатся в моей книге. Единственной ошибкой этой точки зрения, тем не менее – наиболее живой, является предположение, что большевики были вынуждены прибегать к перечисленным методам, для того, чтобы "сохранять остатки цивилизации". Такой взгляд основан на полном заблуждении относительно философии и практики большевизма. Ничто не может быть дальше от желаний или намерений ленинизма чем "сохранение остатков цивилизации". Если бы вместо этого критик бы написал "сохранение коммунистической диктатуры, политического абсолютизма Партии", он был бы близок к истине, и у нас не было бы не спора на эту тему. Мы не должны не учитывать то, что большевики продолжают применять точно те же методы и по сей день – также как они это делали в "моменты крайней необходимости" (по словам рецензента) – в 1919-м, 1920-м, и 1921-м.

Сейчас же 1925 год. Военные фронты давно ликвидированы; внутренняя контрреволюция подавлена; старая буржуазия устранена; "моменты суровой необходимости" – в прошлом. Фактически, Россия политически признается различными правительствами Европы и Азии, и большевики приглашают международный капитал для притока в свою страну, природное богатство которой, как Чичерин уверяет мировых капиталистов, - "ждет чтобы его начали эксплуатировать." "Моменты суровой необходимости" ушли, но террор, ЧК, подавление свободы слова и прессы, и все другие методы коммунистов прежних лет все еще остаются в силе. На самом деле, они применяются еще более жестоко и варварски, начиная со смерти Ленина. Это должно "сохранить остатки цивилизации" или усиливать слабеющую партийную диктатуру?

Мой критик далее обвинял меня в вере в то, что если бы "русские совершили бы революцию по Бакунину, а не по Марксу", то результат был бы другим и более достойным. Я признаю себя виновной в обвинении. Да, я не только предполагаю, но я уверена в этом. Русская Революция, точнее большевистские методы, окончательно продемонстрировали, как революция не должна быть совершена. Российский эксперимент доказал обреченность политической партии, узурпирующей функции революционного народа, всемогущего государства, стремящегося навязать свою волю стране, диктатуры, пытающейся "организовывать" новую жизнь. Но я не должна повторить здесь мысли, которыми подвожу итог в заключительной главе моей книги.

Второй критик уверен, что я "предвзятый свидетель", потому что я, как анархист, настроена против правительства, безотносительно его форм. Вся целая первая часть моей книги полностью опровергает предположение о таком моем предубеждении. Я защищала большевиков и тогда, когда я еще находилась в Америке, и в течение долгих месяцев в России я искала любую возможность сотрудничать с ними и помочь в большой задаче революционного строительства. Хотя анархисты и настроены против правительств, я приехала в Россию, ожидая найти мой идеал осуществленным. Я видела в большевиках символ Революции, и я стремилась работать с ними, несмотря на наши различия. Однако, если недостаточная отчужденность от жизненных реальностей означает, что нельзя судить вещи справедливо, тогда мой критик прав. Возможно ли пережить два года коммунистического террора, режима, включающего в себя порабощение целого народа, уничтожение основополагающих ценностей, человеческих и революционных, коррупцию и бестолковое руководство и остаться при этом отчужденным или "беспристрастным" по словам критика. Я сомневаюсь, остался бы таким последний, хоть он и не анархист. Остался бы, будучи человеком?

И в заключение: данная публикация глав, отсутствующих в первом издании, происходит в очень существенный период в жизни России. Когда "НЭП", новая экономическая политика Ленина, был введена, там усилились надежды на лучшие времена, на постепенную отмену политики террора и преследования. Коммунистическая диктатура казалась склонной ослабить удушение мысли и жизни людей. Но надежда была недолгой. Начиная со смерти Ленина, большевики вернулись к террору худших дней их режима. Деспотизм, боящийся за свою власть, ищет безопасность в кровопролитии. Моя книга сегодня столь же своевременна, как и в 1922-м.

Когда первая серия моих статей о России появился в 1922 году, и позже, когда моя книга была издана в Америке, я подверглась резким нападкам и опровержениям американских радикалов практически из любого лагеря. Но я чувствовала себя уверенной в том, что настанет время, когда маска была бы сорвана с фальшивого лица большевизма и великое заблуждение будет разоблачено. Это время настало еще скорее, чем я ожидала. В большинстве цивилизованных стран – во Франции, Англии, Германии, в скандинавских и латиноамериканских странах, даже в Америке постепенно спадает пелена слепой веры. Реакционный характер большевистского режима осознается массами через его терроризм и преследования некоммунистического критического мнения. Мучения политических жертв диктатуры в тюрьмах России, в концентрационных лагерях крайнего Севера и в сибирской ссылке, пробуждают совесть наиболее прогрессивных элементов во всем мире. Почти во всех странах были созданы общества защиты и помощи политзаключенным России с целью обеспечения их освобождения и установления свободы мнения и выражения в России.

Если моя работа поможет в этих попытках пролить свет на действительное состояние дел в России и пробудить мир к осознанию истинного характера большевизма, и к гибели диктатуры – будь то фашистской или коммунистической – я буду хладнокровно терпеть все недоразумения и искажения от противников или друзей. И я не буду сожалеть о тяжелом труде и духовной борьбе, которые произвели эту работу, которая теперь, после многих превратностей, наконец напечатана в полном объеме.

Эмма Гольдман

Август 1925.