ГЛАВА 9

УЧЕНИЕ ТОЛСТОГО

9.1. Общие замечания

1. Лев Николаевич Толстой родился в 1828 году в Ясной Поляне (Крапивенского уезда Тульской губернии). С 1843 до 1846 года он изучал в Казани сначала восточные языки, а потом право, которым продолжал заниматься в течение 1847 и 1848 годов в Петербурге. После продолжительного пребывания в Ясной Поляне поступил на службу в артиллерийский полк на Кав­казе (1851 г.), где был произведен в офицеры; до 1853 года он оставался на Кавказе, затем участвовал в Крымской войне и вышел в отставку в 1855 году.

После этого Толстой поселился в Петербурге. В 1857 году он предпринял большое путешествие по Германии, Франции, Италии и Швейцарии. По возвращении на родину жил до 1860 года преимущественно в Москве. С 1860 по 1861 год путеше­ствовал по Германии, Франции, Италии, Англии и Бельгии и в Брюсселе познакомился с Прудоном.

С 1861 года Толстой почти беспрерывно живет в Ясной По­ляне, занимаясь одновременно сельским хозяйством и литера­турой.

Толстой издал множество своих работ: сочинения, вышед­шие до 1878 года, относятся преимущественно к изящной литературе; особенно замечательны романы «Война и мир» и «Анна Каренина»; позднейшие сочинения преимущественно философ­ского содержания.

2. Для учения Толстого о праве, государстве и собственнос­ти имеют особое значение сочинения: «Исповедь» (1879 г.), «Краткое изложение Евангелия» (1880 г.), «В чем моя вера» (1884 г.), «Что делать» (1885 г.), «О жизни» (1887 г.), «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое уче­ние, а как новое жизнепонимание» (1893 г.).

3. Толстой не называет анархизмом своего учения о праве, государстве и собственности. Анархизмом он называет учение, которое ставит себе целью достижение жизни, освобожденной от правительства, путем насилия.

9.2. Основы

По учению Толстого, высшим законом для нас является лю­бовь. Отсюда он выводит заповедь непротивления злу насилием.

1. Толстой называет «христианством» основную черту сво­его учения; но под христианством он разумеет не учение какой-либо христианской церкви, православной, католической или про­тестантской, а чистое учение Христа.

«Как ни странно это кажется, церкви всегда были и не могут не быть учреждениями не только чуждыми, но прямо враждебными учению Христа. Церкви не суть учреждения, как это обыкновен­но думают, имеющие в основе своей христианское начало и не­сколько отклоняющиеся от прямого пути; церкви, как церкви, как собрания, утверждающие свою непогрешимость, суть учрежде­ния противохристианские. Между христианскими церквами и хри­стианством нет ничего общего, кроме имени; это два совершен­но противоположных и враждебных друг другу начала.

Одно — гордость, насилие, самодержавие, неподвижность и смерть; другое — смирение, покаяние, покорность, движение и жизнь. «Церковь в угоду миру перетолковала учение Христа так, что из него не вытекало никаких требований для жизни, так, что оно не мешало людям жить так, как они жили. Церковь раз усту­пила миру; а раз уступив миру, она пошла за ним. Мир делал все, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет, поспевать за ним в своих объяснениях смысла жизни.

Мир учреждал свою, во всем противную учению Христа жизнь, а церковь придумывала иносказания, по которым бы выходило, что люди, живя противно закону Христа, живут согласно с ним.

И кончилось тем, что мир стал жить жизнью, которая стала хуже языческой жизни, а церковь стала не только оправдывать эту жизнь, но утверждать, что в этом-то и состоит учение Христа».

Особенно отличается от учения Христа церковное «веро­учение», т. е. совокупность непонятных и потому бесполезных «догматов». «Мы не знаем Бога, внешнего Творца мира, начала всех начал»; «Бог есть дух в человеке», «его совесть», «разу­мение жизни»; «каждый человек сознает в себе дух свободный, разумный и независимый от плоти: этот дух есть то, что мы называем Богом». Христос был человеком, сыном неизвестно­го отца; не зная отца своего, он с детства называл отцом своим Бога. И, действительно, он был сыном Бога по духу, как и вся­кий человек есть сын Бога, он был воплощением «человека, признавшего себя сыном Бога». Те, которые проповедуют, что «Христос заявил, что искупит своею кровью род человеческий, павший из-за Адама; что Он сказал: Бог есть Троица; что Св. Дух сошел на апостолов и перешел через рукоположение на священ­ство; что исполнение семи таинств — необходимое условие на­шего спасения и т. п.», «проповедуют учения, совершенно чуж­дые учению Христа». «Никогда Христос не упоминал о воскресении и бессмертии человека за гробом»; притом же эти представления очень грубы и низменны. Воскресение и вознесение можно при­числить к разряду «самых отталкивающих чудес».

Толстой признает учение Христа только вследствие разум­ности его, а не вследствие веры в откровение. Вера в открове­ние «была главной причиной сначала непонимания учения, а по­том и полного извращения его». Вера в Христа «не есть слепая вера во что-нибудь, касающееся Иисуса, но знание истины».

«Есть закон эволюции, и потому надо жить для одной своей личной жизни, предоставляя остальное делать закону эволюции; это есть последнее выражение утонченного образования и вме­сте с тем того затемнения сознания, которым заняты образован­ные классы нашего времени». Но «жизнь человеческая есть ряд поступков от вставанья до постели; каждый день человек дол­жен, не переставая, выбирать из сотни возможных для него по­ступков те, которые он сделает; без руководства в выборе сво­их поступков человек не может жить». Только один разум может быть руководителем для него. Действительно, «разум челове­ка — тот закон, по которому совершается его жизнь».

«Если нет высшего разума, — а его нет, и ничто доказать его не может, — то мой собственный разум есть творец жизни для меня». «Все большее и большее подчинение» «животной лич­ности разумному сознанию» «есть жизнь истинная», «оно есть жизнь» в противоположность простому «существованию».

«Прежде говорили: не рассуждай, а верь тому, что мы пред­писываем; разум обманет тебя; вера только откроет тебе истин­ное благо жизни. И человек старался верить и верил. Но сноше­ния с людьми показали ему, что другие люди верят в совершенно другое и утверждают, что это другое дает большее благо чело­веку. Стало неизбежно решить вопрос о том, какая из многих вер вернее; а решить это может только разум». Буддист, по­знавший магометанство, если останется буддистом, то уже не по вере, а по разуму. И как скоро ему предстала другая вера и вопрос о том, откинуть свою или предлагаемую, — вопрос ре­шается неизбежно разумом. И если он, узнав магометанство, остался буддистом, прежняя слепая вера в Будду уже неизбеж­но зиждется на разумных основаниях». «Человек всегда позна­ет все через разум, а не через веру».

«Закон разума открывается людям постепенно». «1800 лет тому назад среди языческого Римского мира явилось странное, не похожее ни на какое из прежних новое учение, приписывав­шееся человеку Христу». Это учение содержит «самое стро­гое, чистое и полное» выражение закона разума, «выше кото­рого не поднимался до сих пор разум человеческий». Учение Христа есть «сам разум»; оно должно быть принято людьми, «потому что только оно одно дает те правила жизни, без кото­рых не жил и не может жить ни один человек, если он хочет жить как человек, т. е. разумной жизнью». Человек «на основании разума не может отрекаться от него».

2. Учение Христа ставит любовь высшим законом для нас. Что такое любовь? «То, что люди, непонимающие жизни, назы­вают любовью, это только известные предпочтения одних ус­ловий блага своей личности другим. Когда человек, не понима­ющий жизни, говорит, что он любит свою жену, или ребенка, или друга, он только говорит то, что присутствие в его жизни его жены, ребенка, друга увеличивает благо его личной жизни».

«Истинная любовь всегда имеет в основе своей отречение от личного блага» ради ближнего. Истинная любовь есть «со­стояние благоволения ко всем людям, которое присуще детям, но которое во взрослом человеке возникает только при отрече­нии». «Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного и чаще всего только в самом раннем дет­стве, когда душа не была еще засорена всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь, того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного — чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтобы всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, что­бы всем и всегда было хорошо и радостно. Это-то и есть, и это одна есть та любовь, в которой жизнь человека».

Истинная любовь есть «идеал полного, бесконечного, божес­кого совершенства».

«Божеское совершенство есть идеал жизни человеческой, к которому она всегда стремится и приближается и который мо­жет быть достигнут только в бесконечности».

«Истинная жизнь по прежним учениям состоит в исполнении правил и закона; по учению Христа, она состоит в наибольшем приближении к указанному и сознаваемому каждым человеком в себе божескому совершенству».

Любовь, по учению Христа, есть наш высший закон. «Запо­ведь любви есть выражение самой сущности учения».

Существует три и только три жизнепонимания: «первое — личное, или животное, второе — общественное, или языческое» и «третье — христианское, или божеское».

Человек животного жизнепонимания, «дикарь, признает жизнь только в себе; двигатель его жизни есть личное наслаждение. Че­ловек языческий, общественный, признает жизнь уже не только в самом себе, но также в совокупности личностей: в семье, племе­ни, роде, государстве; двигатель его жизни есть слава. Человек божеского жизнепонимания признает жизнь уже не в своей лично­сти и не в совокупности личностей, а в источнике вечной, не умира­ющей жизни — в Боге; двигатель его жизни есть любовь».

Сказать, что любовь, согласно учению Христа, есть наш выс­ший закон, означает, что наш высший закон есть также любовь, согласная с разумом. Уже в 1852 году Толстой высказывает эту мысль: «Любовь и добро есть истина, единственная истина в мире». А гораздо позже, в 1887 году, он называет любовь «един­ственной разумной деятельностью человека», деятельностью, «разрешающей все противоречия жизни человеческой». «Лю­бовь прекращает праздную деятельность, направленную на на­полнение бездонной бочки нашей животной личности», «она устраняет неразумную борьбу существ, стремящихся к лично­му счастью», «она дает жизни, которая без нее бессмысленно протекала бы в ожидании смерти, смысл, не зависимый от вре­мени и пространства».

3. Из закона любви учение Христа выводит заповедь непро­тивления злу насилием.

«Не противься злу — значит не противься никогда злому, т. е. не противься никому силою, т. е. не совершай никогда такого поступка, который противоречил бы любви».

Христос вывел эту заповедь из закона любви. В особенности в своей нагорной проповеди он высказал пять заповедей; «запо­веди эти не составляют его учения, но составляют только одну из бесчисленных ступеней в приближении к совершенству»; они «все отрицательные и показывают только» то, чего нам легко избежать при нашем стремлении к совершенствованию «на изве­стной ступени развития человечества». Вот содержание первой из пяти заповедей нагорной проповеди: «Будь в мире со всеми, и если мир нарушен, то все силы употребляй на то, чтобы вос­становить его»; вторая заповедь говорит: «Бери муж одну жену и жена одного мужа и не покидайте друг друга не под каким пред­логом»; третья заповедь: «Не давай никаких обетов»; четвер­тая: «Неси обиды, а не делай зла за зло»; пятая: «Не нарушай мира ни с кем, даже во имя народного блага». Из этих запове­дей четвертая — самая важная; она высказана в V гл. Мф., 38— 39: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. — А я вам говорю: не противьтесь злому».

Толстой рассказывает, как место это сделалось для него «ключом всего». «Стоило мне понять эти слова просто и пря­мо, как они сказаны, и тотчас же во всем учении Христа, не толь­ко в нагорной проповеди, но во всех Евангелиях все, что было запутано, стало понятно, что было противоречиво, стало соглас­но, и главное, что казалось излишне, стало необходимым. Все слилось в одно целое и, несомненно, подтверждало одно дру­гое, как куски разбитой статуи, составленные так, как они долж­ны быть». Принцип непротивления злому «есть положение, свя­зывающее все учение в одно целое, но только тогда, когда оно не есть изречение, а есть закон».

«Оно есть точно ключ, отпирающий все, но только тогда, ког­да ключ этот просунуть до замка».

Заповедь непротивления злу насилием необходимо вытекает из закона любви, так как закон этот требует: или чтобы был най­ден верный, неоспоримый признак того, что есть зло, или чтобы мы совершенно отказались от сопротивления злу насилием. «Решителем того, что должно было считаться злом и чему про­тивиться насилием, был то папа, то император, то король, то со­брание выбранных, то весь народ. Но как внутри, так и вне госу­дарства всегда находились люди, не признававшие для себя обязательными ни постановлений, выдаваемых за веление бо­жества, ни постановлений людей, облеченных святостью, ни учреждений, долженствовавших представлять волю народа; сло­вом, люди, которые считали добром то, что существующие вла­сти считали злом, и применяли такое же насилие, какое употреб­лялось против них. Люди, облеченные святостью, считали злом то, что люди и учреждения, облеченные светской властью, счи­тали добром, и наоборот, и борьба становилась все ожесточен­нее... Так и дошло до того, до чего дошло теперь, — до совер­шенной очевидности того, что внешнего, обязательного для всех определения зла нет и не может быть». Отсюда неизбежность принять решение вопроса, данное Христом.

По мнению Толстого, учение непротивления злу не следует понимать так, что оно будто бы запрещает «всякую борьбу со злом». Оно запрещает лишь прибегать к насилию в борьбе со злом и запрещает это безусловно. Это запрещение относится, таким образом, не только к борьбе со злом, причиняемым нам самим, но и к борьбе со злом, причиняемым нашим ближним. Когда Петр отсек слуге первосвященника ухо, он защищал «не себя, но своего любимого и божественного учителя. И тем не менее Христос прямо запретил ему это, сказав, «что поднявший меч от меча погибнет». Заповедь не означает также, что только часть людей «обязана без борьбы покоряться тому, что извест­кой властью будет предписано им», но что никому, следователь­но, и тем (и преимущественно тем), которые властвуют, не упот­реблять насилия ни против кого ни в каком случае.

9.3. Право

I. Во имя любви, а именно на основании заповеди непро­тивления злу насилием. Толстой отвергает право не безус­ловно, но для современных народов, стоящих на более или ме­нее высокой ступени развития.

Хотя он говорит только о законах, но подразумевает под этим всякое право, принципиально отвергая всякие нормы, которые основаны на воле людей, поддерживаются насилием и в осо­бенности судами, которые могут отклониться от нравственно­го закона, могут быть различными в разных странах и которые всегда могут быть произвольно изменены.

Быть может; ранее наличность права была лучше его отсутствия.

Право «поддерживается силою»; с другой стороны, оно ме­шает людям совершать насилие друг над другом; может быть, было время, когда первое насилие было меньше второго. Вре­мена эти, очевидно, миновали; нравы стали мягче; люди нашего времени, «исповедуя законы человеколюбия, милосердия, же­лают только возможности спокойной и мирной жизни».

Право нарушает заповедь непротивления злу насилием. Это было заявлено Христом. Его слова «не судите и не судимы будете» (Мф VII, 1) и «не осуждайте и не будете осуждены» (Лук VI, 37) значат: «не только не судите ближнего на словах, но и не осуж­дайте на деле; не судите ближних своими человеческими учреж­дениями — судами».

Здесь Христос говорит не только о «личном отношении каж­дого из нас к судам», но отрицает «самое правосудие». Он го­ворит: «Вы думаете, что ваши законы уменьшают зло, — они только увеличивают его. Один только есть путь пресечения зла — воздаяние добром за зло всем без всякого различия». Христос сказал это и то же говорят мне «сердце и здравый смысл».

Но обвинения, которые обрушиваются на право, далеко не исчерпываются этим.

«Власть отрицает и осуждает в одной неподвижной форме за­кона, что большею частью уже гораздо прежде отрицалось и осуж­далось общественным мнением, но с той разницею, что тогда как общественное мнение отрицает и осуждает все поступки, против­ные нравственному закону, захватывая поэтому в свое осуждение самые разнообразные положения, закон, поддерживаемый наси­лием, осуждает и преследует только известный, очень узкий ряд поступков, этим самым как бы оправдывая все поступки такого же порядка, но не вошедшие в его определение. Общественное мнение уже со времен Моисея считает корыстолюбие, распут­ство и жестокость злом и осуждает их. И оно отрицает и осужда­ет всякого рода проявления корыстолюбия — не только присвое­ние чужой собственности насилием, обманом, хитростью, но и жестокое пользование ею, — осуждает всякого рода распутство, будь то блуд с наложницей, невольницей, разведенной женой и Даже своей; осуждает всякую жестокость, выражающуюся в побоях, в дурном содержании, в убийстве не только людей, но и животных. Закон же, основанный на насилии, преследует только известные виды корыстолюбия, как-то: воровство, мошенниче­ство, и известные виды распутства и жестокости, как-то: наруше­ние супружеской верности, убийства, увечья, — вследствие это­го как бы разрешая все те проявления корыстолюбия, распутства и жестокости, которые не подходят под его узкое, подверженное лжетолкованиям определение».

«Хорошо было еврею подчиняться своим законам, когда он не сомневался в том, что их писал пальцем Бог; или римлянину, когда он думал, что их писала нимфа Егерия; или даже когда ве­рили, что цари, дающие законы, — помазанники Божий или хоть тому, что собрания законодательные имеют и желание и возмож­ность найти наилучшие законы». Но «уже во времена появле­ния христианства люди начинали понимать, что законы челове­ческие, выдаваемые за законы божеские, писаны людьми, что люди не могут быть непогрешимы, каким бы они ни были обле­чены внешним величием, и что ошибающиеся люди не сдела­ются непогрешимыми оттого, что они соберутся вместе и назо­вутся сенатом или каким-нибудь другим таким именем». Но ведь мы знаем, как делаются законы, мы все были за кулисами, мы все знаем, что законы суть произведения корысти, обмана, борь­бы партий, что в них нет и не может быть истинной справедливо­сти». Вот почему «признание каких бы то ни было законов есть призрак самого великого невежества».

II. Любовь повелевает, чтобы вместо права она сама стала для людей законом.

Из этого следует, что «мы должны руководствоваться не правом, а заповедями Христа». «Это и есть царство Божие на земле».

«Наступление этого часа ни от кого другого не зависит, как от самих людей». «Стоит только каждому начать делать то, что мы должны делать, и перестать делать то, чего мы не дол­жны делать, для того чтобы сейчас же наступило обещанное царство Божие». «Пусть только каждый человек сейчас же, по мере сил своих, исповедует ту правду, которую он знает, или хотя по крайней мере пусть не защищает ту неправду, кото­рую он делает, выдавая ее за правду, и тотчас же, в нынешнем 1893 году совершились бы такие перемены к освобождению людей и установлению правды на земле, о которых мы не сме­ем мечтать и через столетия». «Еще одно небольшое усилие и Галилеянин победит».

Царство Божие «не во внешнем мире, а в душе людей». «И не придет царство Божие приметным образом, и не скажут: вот оно здесь или вот оно там. Ибо вот: царство Божие внутри вас есть (Лк XVII, 20—22)». Царство Божие есть не что иное, как исполнение заповедей Христа, в особенности же пяти запове­дей нагорной проповеди, говорящих нам, каково должно быть наше поведение на настоящей ступени нашего развития, чтобы оно как можно более соответствовало идеалу любви, и повелевающих нам быть в мире со всеми и, если нарушен мир, упот­реблять все силы на то, чтобы восстановить его, соблюдать вер­ность друг другу в брачной жизни, не давать никаких обетов, прощать обиды и не платить злом за зло и, наконец, не нарушать мира ни с кем даже во имя народного блага.

Какую же форму примет внешняя жизнь, когда наступит цар­ство Божие?

«Ученик Христа будет беден; это значит, он будет не в горо­де, а в деревне, не будет сидеть дома, а будет работать в лесу, в поле, будет видеть свет солнца, землю, небо, животных; не бу­дет придумывать, что ему съесть, чтобы возбудить аппетит, и что сделать, чтобы ускорить свое пищеварение, а будет три раза в день голоден, не будет ворочаться на мягких подушках и при­думывать, чем спастись от бессонницы, а будет спать. Болеть, страдать, умирать он будет так же, как и все (судя по тому, как болеют и умирают бедные — лучше, чем богатые)»; он «будет жить в свободном общении со всеми людьми». Царство Бога на земле есть мир всех людей между собою. Так представля­лось царство Бога всем пророкам еврейским. И так оно пред­ставлялось и представляется всякому сердцу человеческому.

9.4. Государство

I. Отрицая право, Толстой должен неизбежно вместе с ним отрицать и государство как правовое учреждение для совре­менных народов, достигших известной степени развития.

«Если и было время, что при известном низком уровне нрав­ственности и при всеобщем расположении людей к насилию друг над другом существование власти, ограничивающей эти наси­лия, было выгодно, т. е. что насилие государственное было мень­ше насилия личностей друг над другом, то нельзя не видеть того, что такое преимущество государственности над отсутствием ее не могло быть постоянно. Чем более уменьшалось стремление к насилию, чем более смягчались нравы и чем более развраща­лась власть вследствие своей нестесненности, тем преимуще­ство это становилось все меньше и меньше. В этом изменении отношения между нравственным развитием масс и развращен­ностью правительств и состоит вся история последних двух ты­сячелетий». «Я не могу доказать ни безусловной необходимос­ти, ни безусловного вреда государства». «Знаю только то, что, с одной стороны, мне не нужно более государства, с другой — я не могу совершать те дела, которые нужны для существова­ния государства».

«Христианство в его истинном значении разрушает государ­ство», оно разрушает всякое правительство. Государство на­ходится в противоречии с любовью, а именно с заповедью не­противления злу насилием. Мало того, учреждая господство, государство погрешает против вытекающей из закона любви «сыновности людей Богу и равенства всех людей»; поэтому-то, помимо того, что оно как правовое учреждение основано yа насилии, оно должно быть уничтожено. «Напрасно говорят, что учение христианское касается личного спасения, а не касается вопросов общих государственных. Это только смелое и голо­словное утверждение»'. «Для каждого искреннего и серьезного человека нашего времени не может не быть очевидной несов­местимость истинного христианства — учения смирения, про­щения обид, любви — с государством, с его величием, насили­ем, казнями и войнами».

Государство — «идол»; его нужно отвергнуть независимо от его формы: «самодержавное, конвент, консульство, империя того или другого Наполеона или Буланже, конституционная монархия, коммуна или республика». Толстой развивает эту мысль подробно.

1. Государство — это господство дурных, доведенное до крайности.

Государство — это господство. Правительство в государ­стве — это «собрание одних людей, насилующих других». «Пра­вительства в наше время — все правительства, самые деспоти­ческие так же, как и либеральные, — сделались тем, что так метко называл Герцен, — Чингисханом с телеграфами». Люди, власть имущие, «совершают насилия уже не во имя противодействия злу, а во имя своей выгоды или прихоти, а другие люди подчиня­ются насилию не потому, что они считают, что насилие делается над ними во имя избавления их от зла и для их добра, а только потому, что они не могут избавиться от насилия». «Не потому присоединена Ницца к Франции, Лотарингия к Германии, Чехия к Австрии, не потому раздроблена Польша, не по тому Ирландия и Индия подчиняются английскому правлению, не потому воюют с Китаем и убивают африканцев, не потому американцы изгоня­ют китайцев, а русские теснят евреев — что это добро, нужно и полезно людям и что противное этому есть зло, а только пото­му, что те, кто имеет власть, хотят, чтобы это так было».

Государство — это господство злых. «Устранение государ­ственного строя сделает только то, что злые будут властвовать над добрыми..,— говорят защитники государства». Но разве власть в государстве, переходя от одного лица к другому, все­гда попадала в достойные руки? «Когда свергнут был Людовик XVI и во власть вступил Робеспьер и потом Наполеон, кто вла­ствовал: более добрые или более злые? И когда властвовали более добрые: когда версальцы или коммунары были у власти или когда во главе правительства был Карл I или Кромвель? Или когда царем был Петр III, или когда его убили и царицей стала в одной части России Екатерина, а в другой — Пугачев? Кто тог­да был злой, кто добрый? Все люди, находящиеся у власти, ут­верждают, что их власть нужна для того, чтобы злые не насило­вали добрых, подразумевая под этим то, что они-то суть те добрые, которые ограждают других добрых от злых». В дей­ствительности же те, которые захватывают и удерживают власть, никак не могут быть добрыми. «Для того чтобы захватывать власть и удерживать ее, нужно любить власть. Властолюбие же соединяется не с добротой, а с противоположными доброте ка­чествами: с гордостью, хитростью, жестокостью. Без возвели­чивания себя и унижения других, без лицемерия, обманов, без тюрем, крепостей, казней, убийств не может ни возникнуть, ни держаться никакая власть». «Даже как-то смешно говорить о властвующих христианах».

Прибавим, «что обладание властью развращает людей». «Люди, обладающие властью, не могут не злоупотреблять ею». «Сколько ни придумывали люди средств для того, чтобы лишить людей, стоящих у власти, возможности подчинять общие инте­ресы своим, все эти меры оказывались и оказываются недей­ствительными. Все знают, что люди, находящиеся у власти, — будь они императоры, министры, полицеймейстеры, городо­вые — всегда именно потому, что имеют власть, делаются бо­лее склонными к безнравственности, т. е. к подчинению общих интересов личным, чем люди, не имеющие власти; да это и не может быть иначе».

Государство есть господство злых, доведенное до высшей степени. «Расчет или даже бессознательное стремление насилу­ющих всегда будет состоять в том, чтобы довести насилуемых до неслыханного ослабления, так как чем слабее будет насилуе­мый, тем меньше потребуется усилий для подавления его». «Ос­тается теперь только одна область деятельности людской, не за­хваченная правительственной властью, — область семейная, экономическая, область частной жизни и труда. Но и эта область благодаря работе коммунистов и социалистов уже понемногу за­хватывается правительствами, так что труд и отдых, помещение, одежда, пища людей — все понемногу, если только исполнятся желания реформаторов, будет определяться и назначаться правительствами». «Самая жестокая, ужасная шайка разбойников не так страшна, как страшна такая государственная организация. Вся­кий атаман разбойников все-таки ограничен тем, что люди, со­ставляющие его шайку, сохраняют хотя бы долю человеческой свободы и могут воспротивиться совершенно противных своей совести дел». Но для государства нет таких преград; «нет тех ужа­сающих преступлений, которые не совершили бы люди, состав­ляющие часть правительства и войска, по воле того, кто случайно (Буланже, Пугачев, Наполеон) может стать во главе их».

2. Государственная власть покоится па материальной силе. Всякое правительство опирается на вооруженных людей (вой­ско), готовых путем силы заставить подчиниться воле правитель­ства, на сословие людей, «воспитываемых для того, чтобы уби­вать всех тех, кого велит убивать начальство». Такими людьми является полиция и в особенности войско. «Войско есть не что иное, как собрание дисциплинированных убийц»; обучение его есть «обучение убийству»; его победы — это «убийства». «Вой­ско всегда стояло и теперь стоит в основе власти. Всегда власть находится в руках тех, кто повелевает войском, и всегда все вла­стители — от римских кесарей до русских и немецких импера­торов — озабочены более всего войском».

Войско защищает, во-первых, правительство от внешних вра­гов. Оно не позволяет соседнему правительству захватить власть в свои руки. Война есть не что иное, как борьба между несколь­кими правительствами за господство над их подданными.

«Поэтому-то и невозможен международный мир путем ра­зумных конвенций, третейских судов до тех пор, пока будет су­ществовать бессмысленное и пагубное подчинение народов пра­вительствам». Ввиду значения войска «каждое государство невольно приведено к необходимости все увеличивать войска. Увеличение же войск заразительно, как это еще 150 лет тому назад заметил Монтескье».

Но те, которые думают, что войска содержатся правитель­ствами только для защиты территории, забывают, «что войска нужны прежде всего правительствам для обороны себя от сво­их подавленных и приведенных в рабство подданных». «Недав­но в германском рейхстаге, отвечая на запрос о том, почему нужны деньги для прибавления жалованья унтер-офицерам, гер­манский канцлер прямо объявил, что нужны надежные унтер-офицеры для того, чтобы бороться против социализма. Каприви сказал во всеуслышание только то, что всякий знает, хотя это и старательно скрывается от народов; по этой же самой причине нанимались гвардии швейцарцев и шотландцев к французским королям и папам; поэтому в России старательно перетасовыва­ют рекрут так, чтобы полки, стоящие в центрах, комплектова­лись рекрутами с окраин, а полки на окраинах — людьми из цен­тра России. Каприви нечаянно сказал то, что каждый очень хорошо знает, а если не знает, то чувствует, а именно: что суще­ствующий строй жизни таков не потому, что он естественно дол­жен быть таким, что народ хочет, чтобы он был таков, но пото­му, что его таким поддерживает насилие правительств, войска со своими подкупленными унтер-офицерами, офицерами и ге­нералами».

3. Господство в государстве поддерживается материальной силой самих же подданных. «Одна из особенностей всякого пра­вительства в том, что оно требует от граждан того самого наси­лия, которое лежит в основе их (т. е. правительств), и что поэто­му в государстве все граждане стали угнетателями самих себя». Правительство требует от граждан помощи в насилии и поддер­жки его. Сюда относятся: обязательная для всех в России при­сяга при восшествии царя на престол, так как этой присягой да­ется обещание повиноваться властям, т. е. людям, предающимся насилиям; обязанность уплачивать подати, так как подати упот­ребляются на дела насилия; паспортная система, так как, беря паспорт, человек признает свою зависимость от государства;

обязанность быть свидетелем на суде и участвовать в суде при­сяжных, так как всякий суд есть исполнение закона мести; обя­зательное в России для всех крестьян исполнение полицейских обязанностей, так как при исполнении этих обязанностей прихо­дится употреблять насилие против своих братьев и мучить их; в особенности же сюда относится воинская повинность, т. е. обя­занность быть палачом и готовиться к палачеству. Всеобщая воинская повинность особенно резко указывает на нехристианс­кую деятельность государства. «Всякий человек должен взять орудие убийства: ружье, нож и если не убить, то зарядить ружье и отточить нож, т. е. быть готовым на убийство».

Но почему же граждане исполняют эти требования правитель­ства, когда именно это самое исполнение и делает возможным существование правительства и взаимное угнетение граждан? Это возможно только «благодаря существованию созданной с по­мощью усовершенствований науки искусной организации, при которой все люди захвачены в круг насилия, из которого нет ни­какой возможности вырваться. Круг этот составляется теперь из четырех средств воздействия на людей. Средства эти все свя­заны между собой и поддерживаются одно другим, как звенья цепи». Первое средство — это то, «что лучше всего может быть названо «гипнотизацией народа. Эта гипнотизация заставила лю­дей «делать то ложное рассуждение, что существующий поря­док неизменен и потому должно поддерживать его, тогда как очевидно, что, напротив, он только оттого неизменен, что они поддерживают его».

Гипнотизация эта производится путем «поощрения двух ро­дов суеверия — религиозного и патриотического»; «и, начиная свое воздействие с детского возраста, продолжается над людь­ми до их смерти». Имея в виду эту гипнотизацию, можно ска­зать, что государственная власть покоится на обмане, вводящем в заблуждение общественное мнение.

Второе средство есть «подкуп; оно состоит в том, чтобы, отобрав от трудового рабочего народа посредством денежных податей его богатства, разделить их между чиновниками, обя­занными за это вознаграждение поддерживать и усиливать пора­бощение народа». Чиновники верят в неизменность существу­ющего порядка потому, главное, что он выгоден им.

Ввиду этого подкупа можно сказать, что государственная власть покоится на эгоизме тех, кому она доставляет выгодное положение. Третье средство — это устрашение. «Средство это состоит в том, чтобы выставлять существующее государствен­ное устройство (какое бы оно ни было — свободное, республи­канское или самое дикое деспотическое) чем-то священным и неизменным и потому казнить самыми жестокими казнями все попытки изменения его». Наконец, четвертое средство состоит «в том, чтобы посредством трех предшествующих средств вы­делить изо всех таким образом закованных и одуренных людей еще некоторую часть людей для того, чтобы, подвергнув их особенным усиленным способам одурения, сделать из них в ру­ках правительства послушное орудие всех тех жестокостей и зверств, которые понадобятся правительству». Мы говорим о войске, которое вербует теперь всех молодых людей благодаря всеобщей воинской повинности. «Этим средством замыкается круг насилия. Устрашение, подкуп, гипнотизация приводят лю­дей к тому, что они идут в солдаты; солдаты же дают власть и возможность казнить людей и обирать их (подкупая на эти день­ги чиновников) и гипнотизировать, и вербовать их в те самые солдаты, которые дают власть делать все это».

II. Любовь требует, чтобы государство было заменено общественной жизнью, основанной исключительно на запо­ведях любви.

«Всякий хоть сколько-нибудь размышляющий человек наше­го времени видит невозможность продолжения жизни на пре­жних основах и необходимость установления новых форм жизни». «Неизбежно христианскому человечеству нашего време­ни отречься от осуждаемых им языческих форм жизни и на при­знаваемых им христианских основах построить свою новую жизнь».

1. После уничтожения государства люди должны будут жить обществами. Но что же будет тогда соединять их?

Во всяком случае не какие-либо обеты. Христос заповедал нам не давать «никаких обетов», «ничего не обещать людям». «Христианин не может обещать что-либо определенное делать в известное время либо в известное время воздержаться от чего-либо, потому что он не может знать, чего и в какое время потре­бует от него тот христианский закон любви, подчинение которо­му составляет смысл его жизни». Еще менее может он «обещать исполнять чью-либо чужую волю, не зная, в чем будут состо­ять требования этой воли»; этим обещанием «он заявил бы то, что внутренний закон Божий не составляет уже для него един­ственного закона его жизни», а мы знаем, что «нельзя служить двум господам».

В будущем людей будет сплачивать в одно общественное целое то духовное влияние, которое оказывают развитые лич­ности на менее развитых членов общества. «Духовное влияние есть такое воздействие на человека, вследствие которого изме­няются самые желания человека и совпадают с тем, что от него требуют. Человек, подчиняющийся духовному влиянию, действует соответственно своим желаниям». Сила, «благодаря ко­торой люди могут жить обществами», заключается в духовном влиянии, оказываемом более развитыми личностями на менее развитых, и «в привычке людей мало мыслящих подчиняться указаниям людей, стоящих на высшей ступени сознания». Бла­годаря этой особенности «люди подчиняются одним и тем же разумным началам: одни — меньшинство — сознательно, вслед­ствие согласия их с требованиями своего разума; другие — большинство — бессознательно только потому, что эти требо­вания стали общественным мнением». «В этом подчинении нет ничего неестественного и противоречивого».

2. Но каким образом будут выполняться в будущем обще­стве те задачи, которые теперь выполняет государство?

При этом имеют обыкновенно в виду три рода задач.

Во-первых, защиту от злых людей, живущих среди нас. «Но кто же эти среди нас злые люди, от насилия и нападения которых спасает нас государство и его войско?

Если три, четыре века тому назад, когда люди гордились сво­им военным искусством, вооружением, когда убивать людей считалось доблестью, и были такие люди, то ведь теперь таких людей нет; все люди нашего времени не употребляют и не носят оружия, и все исповедуют правила человеколюбия. Если же под людьми, от нападения которых спасает нас государство, разу­меть тех, которые совершают преступления, то мы знаем, что это вовсе не особенные существа, вроде волка среди овец, а такие же люди, как и все мы, и точно также не любят совершать преступления. Мы знаем теперь, что деятельность правительств со своими отставшими от современного уровня нравственнос­ти жестокими приемами наказаний, тюрьмами, каторгою, висе­лицами, гильотиной скорее содействует огрубению народов, чем смягчению их, и потому скорее увеличивает, чем уменьшает число насильников». «Если мы христиане и потому полагаем свою жизнь в служении другим, то не найдется такого безумно­го человека, который лишил бы пропитания или убил бы тех людей, которые служат ему. Миклухо-Маклай поселился среди самых зверских, как говорили, «диких», людей и его не только не убили, но полюбили его, покорились ему только потому, что он не боялся их, ничего не требовал от них и делал им добро».

Во-вторых, спрашивают, каким образом сможем мы защи­тить себя в будущем обществе от внешних врагов. Но ведь мы знаем, «что все европейские народы исповедуют одинаковые принципы свободы и братства и потому не нуждаются в защите друг от друга. Если же говорить о защите от варваров, то для этого достаточно одной тысячной доли тех войск, которые сто­ят теперь под ружьем. Государственная власть не только не спа­сает от опасности нападения соседей, а напротив, она-то и вы­зывает ее». Но, «если бы было общество христиан, не делающих никому зла и отдающих весь излишек своего труда другим лю­дям, то никакие неприятели — ни немцы, ни турки, ни дикари — не стали бы убивать или мучить таких людей. Они брали бы себе все то, что и так отдавали бы эти люди, для которых нет разли­чия между русским, немцем, турком и дикарем».

В-третьих, спрашивают, каким образом будет возможно в будущем обществе существование воспитательных, образова­тельных, религиозных, торговых и других общественных учреж­дений. Если и было такое время, когда люди были так разобще­ны друг от друга, так мало были выработаны средства сближения и передачи мыслей, что они не могли согласиться ни в каком общем, ни торговом, ни экономическом, ни образовательном деле без государственного центра, то теперь уже нет этой разо­бщенности. Широко развившиеся средства общения и передачи мыслей сделали то, что для образования обществ, собраний, корпораций, для созыва конгрессов, основания ученых, эконо­мических, политических учреждений люди нашего времени не только вполне могут обходиться без правительств, но что пра­вительства в большей части случаев скорее мешают, чем со­действуют достижению этих целей.

3. Каким же образом будет устроена будущая общественная жизнь?

«Будущее будет таким, каким его сделают обстоятельства и люди». Теперь мы не в состоянии отдать себе вполне ясного отчета в этом. «Люди говорят: какие именно и в чем будут со­стоять те новые порядки, которые заменят теперешние? До тех же пор, пока мы не будем знать, как именно сложится наша жизнь, мы не хотим идти вперед и не тронемся с места». «Если бы Ко­лумб так рассуждал, он никогда не снялся бы с якоря. Сумасше­ствие ехать по океану, не зная дороги, по океану, по которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой — воп­рос. Но это сумасшествие открыло новый мир. Конечно, если бы народы только переезжали из одного готового hotel garni в другой, еще лучший, — было бы легче; да беда в том, что неко­му заготовлять новых квартир».

Но люди, стараясь представить себе жизнь будущего обще­ства, мало заботятся о том, что будет. «Их тревожит скорее воп­рос, как жить без тех привычных нам условий жизни, которые мы называем наукой, искусством, цивилизацией, культурой». «Да, ведь все это суть только различные проявления истины; предстоящее же изменение совершается во имя приближения к истине и ее осуществления. Как же могут формы проявления истины быть сведены на нет приближением к ней? Они будут иные, лучшие и высшие, но никак не уничтожатся. Уничтожится в них то, что было ложно; то же, что было истинно, то лишь процветет более и усилится».

«Если бы жизнь отдельного человека при переходе от одно­го возраста к другому была бы вполне известна ему, ему неза­чем было бы жить. То же и с жизнью человечества: если бы у него была программа той жизни, которая ожидает его при вступ­лении в новый возраст, то это было бы самым верным призна­ком того, что оно не живет, не движется, а толчется на одном месте.

Условия нового строя жизни не могут быть известны нам потому, что они должны быть выработаны нами же. Только в том и жизнь, чтобы познавать неизвестное и сообразовать с этим новым познанием свою деятельность. В этом — жизнь каждого отдельного человека, и в этом — жизнь человеческих обществ и человечества».

9.5. Собственность

I. Отрицая право для современных народов, стоящих на высокой ступени развития. Толстой также должен отри­цать и собственность как юридическое установление.

Может быть, и было время, когда обеспечение собственно­сти отдельной личности от захвата всех других людей требова­ло меньше насилия, чем всеобщая борьба за обладания этой соб­ственностью, так что существование права собственности было лучше его отсутствия.

Но времена эти очевидно миновали, современный строй «от­жил свое время»; если бы даже права собственности более не существовало, то между людьми не возгорелась бы дикая борь­ба за обладание благами, все «они исповедуют человеколюбие»; «все знают, что люди имеют одинаковые права на жизнь и блага мира»; разве мы не видим, «что есть уже и такие богатые, кото­рые вследствие особенной чуткости к зарождающемуся обще­ственному мнению отказываются от наследства?».

Собственность несовместима с любовью, а именно с запо­ведью непротивления злу насилием. Мало того, устанавливая господство имущих над неимущими, собственность грешит про­тив другого закона любви о «сыновности людей Богу и равен­стве всех людей», поэтому надо отвергнуть собственность не только потому, что она основана на насилии, как правовое уч­реждение. Богачи «виноваты уже одним тем, что богаты». Преступно, что существуют тысячи «голодных, зябнущих и глубоко униженных людей в Москве, тогда как я с другими тысячами объедаюсь филеями, осетриной и покрываю лошадей и полы сук­нами и коврами». Я «не перестану быть участником этого по­стоянно совершающегося преступления до тех пор, пока у меня будет излишняя пища, а у другого совсем нечего будет есть, у меня две одежды, а у кого-нибудь не будет ни одной». После­днее Толстой развивает подробно.

1. Собственность есть господство имущего над неимущим. Собственность есть исключительное право владения известной вещью, причем безразлично, пользуются ею в действительности или нет. Толстой заставляет говорить лошадь «Холстомер»; «многие из тех людей, которые меня называли своею лошадью, не ездили на мне, но ездили на мне совершенно другие. Кормили меня тоже не они, а совершенно другие. Делали мне добро опять-таки не те, которые называли меня своею лошадью, а кучера, коновалы и вообще сто­ронние люди. Впоследствии, расширив круг своих наблюдений, я убе­дился, что не только относительно нас, лошадей, понятие мое не имеет никакого другого основания, как низкий и животный людской инстинкт; называемый ими чувством или правом собственности. Человек го­ворит «дом мой» и никогда не живет в нем, а только заботится о по­стройке и поддержании дома. Купец говорит «моя лавка, моя лавка сукон», например, и не имеет одежды из лучшего сукна, которое есть в его лавке. Есть люди, которые землю называют своею и никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими».

Значение собственности состоит в том, что бедный, не име­ющий ничего, зависит от богатого, обладающего собственнос­тью; чтобы добыть вещи, необходимые ему для жизни, но при­надлежащие богатому, бедный должен делать то, что угодно богатому, и особенно он должен работать на него.

Таким образом, собственность разделяет людей «на две кас­ты: одну трудящуюся, угнетенную, которая терпит нужду и стра­дает, а другую праздную и угнетающую, роскошествующую и веселящуюся». Мы все братья, а между тем каждое утро мой брат или моя сестра выносит мой горшок. Мы все братья, а мне утром необходимы сигара, сахар, зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и теряют здоровье мои равные мне бра­тья и сестры. «Я всю свою жизнь провожу так: ем, говорю и слушаю; ем, пишу, читаю, т. е. опять-таки говорю и слушаю; ем и играю; ем, говорю и опять слушаю; ем и ложусь спать; и так каждый день; я другого ничего не делаю и не умею делать. И для того чтобы я мог это делать, нужно, чтобы с утра до вечера работали дворник, мужик, кухарка, повар, лакей, кучер, прачка; не говорю уже о работе других людей, которая нужна для того, чтобы эти кучера, повара, лакеи и прочие имели те орудия и пред­меты, которыми и над которыми они для меня работают, — то­поры, бочки, щетки, посуду, мебель, стекла, ваксу, керосин, сено, дрова, говядину. И все эти люди тяжело работают целый день и каждый день для того, чтобы я мог говорить, есть и спать».

«Это значение собственности особенно ясно выступает от­носительно вещей, необходимых для производства других пред­метов, особенно относительно земли и орудий»! «Не может быть земледельца без земли, на которой он работает, и без косы, телеги, лошади; не может быть и сапожника без дома, постро­енного на земле, без воды, воздуха и орудий труда»; но соб­ственность часто означает, что «у мужика нет земли, лошади и косы, у сапожника дома, воды и шила, а это значит, что кто-ни­будь согнал его с земли и отнял у него эти вещи». Вследствие этого «для большей части рабочих нарушаются свойственные людям условия производства, так что рабочих пригоняют к чу­жим орудиям труда».

Тогда собственник орудий труда может заставить рабочего «работать не на себя, а на хозяина». Поэтому рабочий трудится «не для себя, по своей охоте, а по нужде, для прихоти роскоше­ствующих и праздных людей, и в частности для наживы одного богача, владельца фабрики или завода».

Таким образом, собственность означает эксплуатацию рабо­чего тем, кто владеет землей и орудиями производства; она озна­чает, «что произведения человеческого труда все более и бо­лее переходят от массы трудового народа в руки нетрудящихся людей».

Значение собственности как средства делать бедных зависи­мыми от богатых особенно ярко выступает в деньгах. «Деньги есть ценность, всегда равная самой себе, считающаяся правиль­ной и законной».

Следовательно, «люди, у которых есть деньги, могут вить веревки из тех, у кого их нет». Деньги есть новая форма рабства, отличающаяся от старой формы рабства только безлично­стью, отсутствием всяких человеческих отношений между гос­подином и рабом, ибо «корень всякого рабства есть принуди­тельное пользование чужим трудом, причем безразлично, основывается оно на моем праве на раба или на моем обладании деньгами, необходимыми другому». «В самом деле, какие мои деньги и откуда они завелись у меня? Часть их я собрал за зем­лю, полученную мной от отца. Мужик продал последнюю овцу, корову, чтобы отдать их мне. Другая часть моего имущества — это деньги, которые я получил за мои сочинения, за книги. Если книги мои вредны, то я только соблазняю тех, кто их покупает, и деньги, которые я за них получаю, — дурно добытые деньги, но если книги мои полезны людям, то выходит еще хуже. Я не даю их прямо людям, а говорю: дайте мне 17 рублей и тогда вы их получите. И как там мужик продает последнюю овцу, так здесь бедный студент, учитель или еще какой-нибудь бедный человек лишает себя нужного, чтобы дать мне эти деньги. И вот я на­брал много таких денег и что же я делаю с ними? Я привожу эти деньги в город и отдаю их бедным только под тем условием, чтобы они исполняли мои прихоти, чтобы они пришли сюда в город чистить для меня тротуары, работать для меня на фабри­ках лампы, сапоги и пр. И за эти деньги я выторговываю у них все, что могу, т. е. стараюсь как можно меньше дать им и как можно больше получить от них.

И вдруг я совершенно неожиданно начинаю так, просто задаром, давать эти деньги этим же бедным — не всем, но тем, кому мне взду­мается». Это значит, что одной рукой я отнимаю у бедных тысячи рублей, а другой — я раздаю некоторым из них копейки.

2. Перевес, который дается собственностью имущим клас­сам над неимущими, покоится на материальной силе.

Если огромные богатства, накопленные рабочими, считают­ся принадлежащими не всем, а лишь немногим избранным ли­цам; если власть собирать подати с труда и употреблять эти день­ги на что угодно предоставлена некоторым людям, то все это происходит не потому, что народ этого хочет и что так естествен­но должно быть, а потому, что этого для своих выгод хотят пра­вительства и правящие классы и посредством физического на­силия над телом человека устанавливают это. Итак, собствен­ность зиждется «на насилии, на убийствах и истязаниях людей».

«Если люди, считая это несправедливым (как это считают теперь все рабочие), все же отдают главную долю своего труда капиталисту, землевладельцу», то они делают это «только по­тому, что знают, что их будут бить и убивать, если они не сдела­ют этого». «Смело можно сказать, что в нашем обществе, где на каждого имущего, по-господски живущего человека, прихо­дится 10 измученных работой, завистливых, жадных и часто пря­мо со своими семьями страдающих рабочих, все преимущества богатых, вся роскошь их, все то, чем лишним пользуются бога­тые против среднего рабочего, все это приобретено и поддер­живается только истязаниями, заключениями, казнями».

Существование собственности обеспечивается только поли­цией и войском.

«Нельзя нам притворяться, что мы не видим того городово­го, который с заряженным револьвером ходит перед окнами, защищая нас, в то время как мы едим свой вкусный обед или смотрим новую пьесу и не думаем про тех солдат, которых сей­час введут с ружьями и боевыми патронами туда, где будет на­рушена наша собственность. Ведь мы знаем, что если мы дое­дим свой обед и досмотрим новую пьесу, и повеселимся на балу, на елке, на катанье, скачках или охоте, то только благодаря пуле в револьвере городового и в ружье солдата, которая пробьет голодное брюхо того обделенного, который из-за угла, облизы­ваясь, глядит на наши удовольствия и тотчас же нарушит их, как только уйдет городовой с револьвером или не будет солдата в казармах, готового явиться по нашему первому зову».

3. Перевес, который дается собственностью имущим клас­сам над неимущими, покоится на материальной силе самих же управляемых.

Люди из неимущих классов и находящиеся благодаря соб­ственности в зависимости от людей имущих, должны исполнять обязанности полицейских, служить в войске, платить подати, на которые содержится полиция и войско, и совершать или по край­ней мере поддерживать тем или другим способом насилия, ко­торым держится собственность. «Ведь если бы не было этих людей, готовых по воле тех, кому они подчиняются, истязать, убивать того, кого велят, никто никогда не решился бы утверж­дать того, что с уверенностью утверждают все неработающие землевладельцы, а именно: что земля, окружающая мрущих от безземелья крестьян, есть собственность человека, не работа­ющего на ней»; «не могло бы никогда прийти в голову помещи­ка отнять у мужиков лес, ими выращенный», и никто не сказал бы, «что мошеннически собранные хлебные запасы должны храниться в целости среди умирающего с голода населения, пото­му что купцу нужны барыши».

II. Любовь требует, чтобы собственность уступила мес­то распределению богатств, основанному всецело на запове­дях любви.

Невозможность продолжения жизни на прежних основах и необходимость установления новых форм жизни» чувствуется также и по отношение к распределению богатств. «Уничтоже­ние собственности» и ее замена новой формой распределения богатств — один из вопросов, «стоящих теперь на очереди».

По закону любви, каждый человек, работающий сообразно сво­им силам, должен иметь все то, в чем он нуждается, но не больше.

1. Что всякий человек, трудящийся по мере своих сил, дол­жен иметь все необходимое, но не больше того, — это вытека­ет из двух заповедей закона любви.

Первая из этих заповедей гласит, что человек не должен тре­бовать «труда от других, а самому всю жизнь свою полагать на труд для других. Человек не затем живет, чтобы на него работа­ли, а чтобы самому работать на других. Он не должен торго­ваться с другими из-за своей работы или думать, «что имеет пра­во на тем большее пропитание, чем больше его работа». Исполнение этой заповеди доставляет каждому человеку то, в чем он нуждается. Это относится прежде всего к взрослому и здоровому человеку. «Если человек работает, то работа кормит его. И если работу этого человека берет себе другой человек, то другой человек и должен кормить того, кто работает, именно потому, что пользуется его работой». «Человек обеспечивает свое пропитание не тем, что он будет его отбирать от других, а тем, что он сделается полезен, нужен для других. Чем он нуж­нее для других, тем обеспеченнее будет его существование». Но, исполняя заповедь, требующую служить ближним, человек должен также доставлять пропитание больным, старикам и де­тям. Люди «не перестанут кормить овцу, быка, собаку, которая заболеет. Они даже старую лошадь не убивают, а дают ей по силам работу; они кормят семейства ягнят, поросят, щенят, ожи­дая от них пользы; так как же они не будут кормить нужного че­ловека, когда он заболеет, и как же не найдут посильной работы старому и малому и как же не станут выращивать людей, кото­рые будут на них же работать?».

Вторая заповедь, вытекающая из закона любви и гласящая, чтобы всякий трудящийся по мере своих сил имел все необхо­димое для себя и не больше, эта заповедь требует от нас: «Де­лись тем, что у тебя есть, с другими; не собирай богатств». «Иоанн Креститель на вопрос людей: что им делать? отвечал просто, коротко и ясно: «У кого две одежды, тот дай тому, у кого нет, у кого есть пища, делай то же». То же, но еще с боль­шею ясностью и много раз говорил Христос. Он говорил: «Бла­женны нищие и горе богатым!». Он говорил, что нельзя сразу служить Богу и мамону. Он запретил ученикам брать не только деньги, но даже иметь две одежды. Он сказал богатому юноше, что он не может войти в царствие Божие, потому что он богат, и что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в цар­ство Божие; он сказал, что тот, кто не оставит всего — и дома, и детей, и полей — для того, чтобы идти за ним, тот не его ученик. Он сказал притчу о богатом, ничего не делавшем дурного, как и наши богатые, но хорошо одевавшемся, сладко евшем и пившем, и погубившем этим только свою душу, и о нищем Ла­заре, ничего не сделавшем хорошего, но спасшемся только от­того, что он был нищий».

2. Как же организовано будет распределение богатств? Луч­ше всего можно видеть это на примере «русских поселенцев». Поселенцы приходят на землю, садятся на нее и начинают рабо­тать; никому в голову не приходит, чтобы человек, не пользую­щийся землею, мог иметь какие-нибудь права на нее; напротив, поселенцы сознательно признают землю общим достоянием и считают справедливым, чтобы каждый косил, пахал, где кто хо­чет и сколько захватит. Поселенцы для обработки земли, для садов, для постройки домов заводят орудия труда, и тоже нико­му в голову не приходит, чтобы эти орудия труда могли сами по себе приносить доход, а напротив, поселенцы сознательно при­знают, что всякий рост за орудие труда, за ссужаемый хлеб, за капитал, есть несправедливость. Поселенцы на вольной земле работают своими или ссуженными им без роста орудиями каж­дый для себя или все вместе на общее дело.

«Говоря о такой общине людей, я описываю то, что происхо­дило всегда и происходит теперь не у одних русских поселенцев, а везде, пока не нарушено чем-нибудь естественное свойство людей. Я описываю то, что представляется каждому естествен­ным и разумным. Люди поселяются на земле и берутся каждый за свойственное ему дело, и каждый работает свою работу.

Если же людям удобнее работать вместе, они сходятся в ар­тель». Но ни в отдельном хозяйстве, ни в артелях «ни вода, ни земля, ни одежда, ни плуг не могут никому принадлежать, кроме тех, которые пьют воду, закрывают свое тело, работают плугом, потому что все это нужно только тем, которые все это употреб­ляют». «Своим» можно называть только труды свои, которые дают человеку столько, сколько ему надо.

9.6. Осуществление

По теории Толстого, требуемое любовью преобразование общественного строя должно совершиться следующим об­разом: люди, познавшие истину, должны убедить возможно большее число других людей в том, как необходимо преобра­зование; путем отказа в повиновении будут уничтожены право, государство и собственность и установлен новый по­рядок вещей.

I. Прежде всего необходимо, чтобы люди, познавшие ис­тину, могли убедить возможно большее число других людей в том, что этого преобразования требует любовь.

1. «Для того чтобы изменился противный сознанию людей порядок жизни и заменился соответственным ему, нужно, чтобы отжившее общественное мнение заменилось живым новым».

Величайшие и важнейшие перемены в жизни человечества совершаются не великими событиями; для этого не нужно «ни вооружения миллионов войск, ни постройки новых дорог и ма­шин, ни устройства союзов рабочих, ни революции, ни барри­кад, ни взрывов, ни изобретения воздухоплавания, а нужно толь­ко изменение общественного мнения». Освобождение возможно только «изменением нашего жизнепонимания»; все зависит от силы сознания каждым отдельным человеком христианской истины; «познайте истину, и истина сделает вас свободными». Освобождение произойдет оттого, «что христианин признает закон любви, открытый ему его учителем совершенно доста­точным для отношений людских, и потому будет считать всякое насилие излишним и беззаконным».

Произвести такой переворот в общественном мнении придется людям, сознавшим истину. Общественное мнение не нуждается для своего возникновения и распространения в сотнях и тысячах лет, а имеет свойство заразительно действовать на людей и с боль­шой быстротой охватывать большие количества людей. «Как бы­вает достаточно одного толчка для того, чтобы вся насыщенная солью жидкость мгновенно перешла в кристаллы, так, может быть, теперь достаточно самого малого усилия для того, чтобы откры­тая уже людям истина охватила сотни, тысячи, миллионы людей, — чтобы установилось соответствующее сознанию общественное мнение и вследствие установления его изменился бы весь строй существующей жизни. И сделать это усилие зависит от нас».

2. Наилучшее средство произвести необходимый переворот в общественном мнении состоит в том, чтобы люди, сознавшие истину, проявляли ее своими делами.

«Христианин для того только и знает истину, чтобы свиде­тельствовать о ней перед теми, которые не знают ее», и «не иначе, как делом». «Истина передается людям только делами ис­тины. Только дела истины, внося свет в сознание каждого чело­века, разрушают сцепление обмана». Вот почему следует, «если ты землевладелец, сейчас же отдать свою землю бедным, если капиталист, сейчас же отдать свои деньги, фабрику рабочим, если ты царь, министр, чиновник, судья, генерал, то чтобы ты тотчас отказался от своего выгодного положения, если солдат, то, не­смотря да все опасности отказа в повиновении, тотчас бы отка­зался от своего положения». К несчастью «самое вероятное то, что ты не в силах будешь сделать этого; у тебя связи, семья, подчиненные, начальники, ты можешь быть под таким сильным влиянием соблазнов, что будешь не в силах сделать это».

3. Но есть еще другое, хотя и не столь действительное сред­ство произвести необходимую перемену в общественном мне­нии, и это средство «ты всегда можешь применять». Оно со­стоит в том, чтобы люди, познавшие истину, «открыто выска­зали ее».

Только бы люди, хотя небольшое количество людей, делали это, и тотчас само собой спадет отжившее общественное мне­ние и проявится молодое, живое, настоящее.

«Никакие миллиарды рублей, миллионы войск и никакие уч­реждения, ни войны, ни революции не произведут того, что мо­жет произвести простое выражение свободным человеком того, что он считает справедливым независимо от того, что существу­ет и что ему внушается. Если один свободный человек скажет правдиво то, что он думает и чувствует среди тысяч людей, сво­ими поступками и словами утверждающих совершенно проти­воположное, то, казалось бы, он должен остаться одиноким; а между тем, большею частью бывает так, что все или большин­ство уже давно думают и чувствуют то же самое, только не выс­казывают этого. И то, что было вчера новым мнением одного человека, делается нынче мнением большинства».

«Только бы мы перестали лгать и притворяться, что мы не видим истину, только бы мы признали ту истину, которая зовет нас, и смело исповедали ее, и мы тотчас же увидали бы, что сот­ни, тысячи, миллионы людей находятся в том же положении, как и мы, так же, как и мы, видят истину и так же, как и мы, только ждут от других признания ее».

II. Чтобы произвести изменение общественной жизни и заменить право, государство и собственность новым стро­ем, нужно, кроме того, чтобы люди, сознавшие истину, уст­роили свою жизнь согласно своим понятиям и в особенности отказались бы повиноваться государству.

1. Надо, чтобы сами люди вызвали эту перемену. Пускай они не ожидают, «что кто-то придет и поможет им: Христос на об­лаках с трубным гласом, или исторический закон, или закон диф­ференциации и интеграции сил. Никто не поможет, коли сами себе не помогут».

«Мне рассказывали случай, происшедший с храбрым стано­вым, который приехал в деревню, где бунтовали крестьяне и куда были вызваны войска. Он взялся усмирить бунт в духе Николая I, один своим личным влиянием. Он велел привезти несколько во­зов розог и, собрав всех мужиков в ригу, с ними вместе вошел туда, заперся и так напугал сначала мужиков своим криком, что они, повинуясь ему, стали по его приказанию сечь друг друга. И так они секли друг друга до тех пор, пока не нашелся один дура­чок, который не дался сам и закричал товарищам, чтобы они не секли друг друга. Только тогда прекратилось сеченье, и стано­вой убежал из риги. Вот этому-то совету дурачка и должны бы последовать люди нашего времени».

2. Но этот переворот люди должны произвести совсем не насильственным путем. «Революционеры извне борются с пра­вительством. Христианство вовсе не борется, но изнутри разру­шает все его основы».

«Если некоторые люди утверждают, что освобождение от насилия или хотя ослабление его может произойти вследствие того, что угнетенные люди, свергнув силой угнетающее прави­тельство, заменят его новым — и некоторые люди стараются делать это, — то эти люди только обманывают себя и других; деятельность этих людей только усиливает деспотизм правитель­ства. Попытки освобождения, с их стороны, дают только удоб­ный предлог правительствам для усиления своей власти».

Но предположим, что вследствие благоприятных обстоя­тельств, как во Франции 1870 г., удалось бы свергнуть какое-нибудь правительство; тогда партия, восторжествовавшая при помощи насилия «для введения в жизнь своих порядков, так же, как и для удержания власти, должна употребить не только все существующие средства насилия, но и придумать новые. Пора­бощены будут другие люди, и людей будут принуждать к друго­му, но будет не только то же, но более жестокое насилие и пора­бощение, потому что вследствие борьбы усилится ненависть людей друг против друга и вместе с тем усилятся и выработа­ются новые средства порабощения. Так всегда было после всех революций и всех попыток революций, всех заговоров, всяких насильственных перемен правительств. Всякая борьба только усиливает средства порабощения тех, которые в данное время находятся у власти».

3. Люди должны произвести этот переворот, устроив свою жизнь согласно своим убеждениям. «Христианин освобождает­ся от всякой человеческой власти тем, что считает для своей жизни и жизни других божественный закон любви, вложенный в душу каждого человека и приведенный к сознанию Христом, единственным руководителем жизни своей и других людей».

Это значит: надо платить добром за зло, отдавать ближнему все, что есть лишнего, и не брать от него ничего сверх необхо­димого, в особенности же не приобретать денег и раздавать те, какие есть, не покупать и не отдавать в наймы и самому делать все необходимое для своих потребностей, не стыдясь никакой работы; и главное, это значит также, что следует не повиноваться требованиям государственной власти, противным христианству.

В настоящее время в России подобные отказы составляют нередкое явление. Отказываются от уплаты податей, от общей присяги, от присяги в судах, от службы в полиции, от участия в качестве присяжных и от исполнения воинской повинности. Правительства перед отказами христиан находятся в отчаянном по­ложении. «Они могут перебить, переказнить, перезапереть по тюрьмам и каторгам всех своих врагов, желающих насилием свергнуть их; могут засыпать золотом половину людей, кото­рые им нужны, и подкупить их; могут подчинить миллионы во­оруженных людей, готовых погубить всех врагов правительств. Но что могут они сделать против людей, которые, не желая ни­чего ни разрушать, ни учреждать, желают только для себя, для своей жизни не делать ничего противного христианскому закону и потому отказываются от исполнения самых общих и потому самых необходимых для правительства обязанностей?» Как бы ни поступило правительство по отношению к этим людям, оно неизбежно будет содействовать не их, а своему собственному уничтожению», а также и уничтожению права, собственности и введению нового общественного строя. «Если правительство не будет преследовать людей, которые, подобно духоборам, штундистам и другим, отказываются от участия в делах прави­тельства, то выгоды христианского, мирного образа жизни их будут привлекать к себе не только искренно убежденных хрис­тиан, но и людей, которые только из-за выгод будут принимать личину христианства, и потому количество людей, не исполняю­щих требований правительства, будет все увеличиваться. Если же правительство будет жестоко относиться к людям, которые виноваты только в том, что ведут более нравственную жизнь, то самая жестокость эта будет все более и более отталкивать лю­дей от правительства. И очень скоро правительства не будут на­ходить людей, готовых насилием поддерживать их».

4. Привести жизнь в согласие с собственным сознанием — это дело отдельных личностей. Не надо ждать, чтобы все или многие поступили так одновременно с ними.

Каждый отдельный человек не должен думать, что будет бесполезно устроить ему одному свою жизнь по учению Хрис­та. «Люди в теперешнем своем состоянии подобны пчелам, бросившим свой улей и висящим кучею на ветке. Положение пчел на ветке временное и неизбежно должно быть изменено. Они должны подняться и найти себе новое жилище... Каждая из пчел знает это и желает переменить свое положение и положе­ние других, но ни одна не может этого сделать до тех пор, пока не сделают остальные. Все же не могут вдруг подняться пото­му, что одна висит на другой и мешает ей отделиться от роя, и потому все продолжают висеть. Казалось бы, пчелам нет из этого положения никого выхода; и действительно, не было бы выхо­да, если бы каждая из пчел не была бы независимым и живым существом. «И стоит одной пчеле раскрыть крылья, подняться и полететь, и за ней второй, третьей, десятой, сотой для того, чтобы висевшая неподвижно кучка стала свободно летающим роем пчел, так точно стоит только одному человеку понять жизнь так, как учит его понимать ее христианство, начать жить согласно этому пониманию и за ним сделать то же другому, тре­тьему, сотому для того, чтобы разрушился тот заколдованный круг общественной жизни, из которого, казалось, не было выхода».

Отдельные личности не должны отказываться от убеждений из страха перед страданиями. Обыкновенно говорят: «если я один среди мира людей, не исполняющих учения Христа, стану ис­полнять его, буду отдавать то, что имею, буду подставлять щеку, не защищаясь, буду даже не соглашаться на то, чтобы идти при­сягать и воевать, меня оберут, и если я не умру с голода, меня изобьют до смерти, и если не изобьют, то посадят в тюрьму или расстреляют, и я напрасно погублю счастье своей жизни и свою жизнь». Пусть так. «Больше ли у меня будет неприятностей, раньше ли я умру, исполняя учение Христа, мне не страшно. Это может быть страшно тому, кто не видит, как бессмысленна и ги­бельна его личная одинокая жизнь, и кто думает, что он не ум­рет. Но я знаю, что жизнь моя для личного одинокого счастья есть величайшая глупость и что после этой глупой жизни я не­пременно только глупо умру. И потому мне не может быть страш­но. Я умру так же, как и все, как и не исполняющие учения; но моя жизнь и смерть будут иметь смысл и для меня и всех. Моя жизнь и смерть будут содействовать спасению и жизни других людей, а этому-то и учил Христос».

Раз достаточное число отдельных личностей устроит свою жизнь сообразно сознанию, то за ними быстро пойдет толпа. «Переход людей от одного устройства жизни к другому совер­шается не всегда так, как пересыпается песок в песочных часах, песчинка за песчинкой от первой до последней, а скорее так, как вливается вода в опущенный в воду сосуд, который сначала толь­ко одной стороной медленно и равномерно набирает в себя воду, а потом от тяжести уже влившейся в него воды вдруг быстро погружается и почти сразу принимает в себя всю ту воду, кото­рую он может вместить».

Таким образом, данный отдельными личностями толчок вы­зовет движение, которое будет идти все время быстрее и быст­рее, шире и шире, подобно лавине, до тех пор, пока не увлечет за собой всю массу и не создаст нового уклада жизни. Тогда наступит время, «когда все люди, преисполненные Богом, изба­вятся от войны, перекуют мечи на орала и копья на серпы, т. е., на нашем языке, когда все тюрьмы и крепости опустеют, а все виселицы, ружья и пушки останутся без употребления. Тогда то, что казалось мечтой, найдет осуществление в новых формах жизни».