ГЛАВА 9
УЧЕНИЕ ТОЛСТОГО
9.1. Общие замечания
1. Лев Николаевич Толстой родился в 1828 году в Ясной Поляне (Крапивенского уезда Тульской губернии). С 1843 до 1846 года он изучал в Казани сначала восточные языки, а потом право, которым продолжал заниматься в течение 1847 и 1848 годов в Петербурге. После продолжительного пребывания в Ясной Поляне поступил на службу в артиллерийский полк на Кавказе (1851 г.), где был произведен в офицеры; до 1853 года он оставался на Кавказе, затем участвовал в Крымской войне и вышел в отставку в 1855 году.
После этого Толстой поселился в Петербурге. В 1857 году он предпринял большое путешествие по Германии, Франции, Италии и Швейцарии. По возвращении на родину жил до 1860 года преимущественно в Москве. С 1860 по 1861 год путешествовал по Германии, Франции, Италии, Англии и Бельгии и в Брюсселе познакомился с Прудоном.
С 1861 года Толстой почти беспрерывно живет в Ясной Поляне, занимаясь одновременно сельским хозяйством и литературой.
Толстой издал множество своих работ: сочинения, вышедшие до 1878 года, относятся преимущественно к изящной литературе; особенно замечательны романы «Война и мир» и «Анна Каренина»; позднейшие сочинения преимущественно философского содержания.
2. Для учения Толстого о праве, государстве и собственности имеют особое значение сочинения: «Исповедь» (1879 г.), «Краткое изложение Евангелия» (1880 г.), «В чем моя вера» (1884 г.), «Что делать» (1885 г.), «О жизни» (1887 г.), «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание» (1893 г.).
3. Толстой не называет анархизмом своего учения о праве, государстве и собственности. Анархизмом он называет учение, которое ставит себе целью достижение жизни, освобожденной от правительства, путем насилия.
9.2. Основы
По учению Толстого, высшим законом для нас является любовь. Отсюда он выводит заповедь непротивления злу насилием.
1. Толстой называет «христианством» основную черту своего учения; но под христианством он разумеет не учение какой-либо христианской церкви, православной, католической или протестантской, а чистое учение Христа.
«Как ни странно это кажется, церкви всегда были и не могут не быть учреждениями не только чуждыми, но прямо враждебными учению Христа. Церкви не суть учреждения, как это обыкновенно думают, имеющие в основе своей христианское начало и несколько отклоняющиеся от прямого пути; церкви, как церкви, как собрания, утверждающие свою непогрешимость, суть учреждения противохристианские. Между христианскими церквами и христианством нет ничего общего, кроме имени; это два совершенно противоположных и враждебных друг другу начала.
Одно — гордость, насилие, самодержавие, неподвижность и смерть; другое — смирение, покаяние, покорность, движение и жизнь. «Церковь в угоду миру перетолковала учение Христа так, что из него не вытекало никаких требований для жизни, так, что оно не мешало людям жить так, как они жили. Церковь раз уступила миру; а раз уступив миру, она пошла за ним. Мир делал все, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет, поспевать за ним в своих объяснениях смысла жизни.
Мир учреждал свою, во всем противную учению Христа жизнь, а церковь придумывала иносказания, по которым бы выходило, что люди, живя противно закону Христа, живут согласно с ним.
И кончилось тем, что мир стал жить жизнью, которая стала хуже языческой жизни, а церковь стала не только оправдывать эту жизнь, но утверждать, что в этом-то и состоит учение Христа».
Особенно отличается от учения Христа церковное «вероучение», т. е. совокупность непонятных и потому бесполезных «догматов». «Мы не знаем Бога, внешнего Творца мира, начала всех начал»; «Бог есть дух в человеке», «его совесть», «разумение жизни»; «каждый человек сознает в себе дух свободный, разумный и независимый от плоти: этот дух есть то, что мы называем Богом». Христос был человеком, сыном неизвестного отца; не зная отца своего, он с детства называл отцом своим Бога. И, действительно, он был сыном Бога по духу, как и всякий человек есть сын Бога, он был воплощением «человека, признавшего себя сыном Бога». Те, которые проповедуют, что «Христос заявил, что искупит своею кровью род человеческий, павший из-за Адама; что Он сказал: Бог есть Троица; что Св. Дух сошел на апостолов и перешел через рукоположение на священство; что исполнение семи таинств — необходимое условие нашего спасения и т. п.», «проповедуют учения, совершенно чуждые учению Христа». «Никогда Христос не упоминал о воскресении и бессмертии человека за гробом»; притом же эти представления очень грубы и низменны. Воскресение и вознесение можно причислить к разряду «самых отталкивающих чудес».
Толстой признает учение Христа только вследствие разумности его, а не вследствие веры в откровение. Вера в откровение «была главной причиной сначала непонимания учения, а потом и полного извращения его». Вера в Христа «не есть слепая вера во что-нибудь, касающееся Иисуса, но знание истины».
«Есть закон эволюции, и потому надо жить для одной своей личной жизни, предоставляя остальное делать закону эволюции; это есть последнее выражение утонченного образования и вместе с тем того затемнения сознания, которым заняты образованные классы нашего времени». Но «жизнь человеческая есть ряд поступков от вставанья до постели; каждый день человек должен, не переставая, выбирать из сотни возможных для него поступков те, которые он сделает; без руководства в выборе своих поступков человек не может жить». Только один разум может быть руководителем для него. Действительно, «разум человека — тот закон, по которому совершается его жизнь».
«Если нет высшего разума, — а его нет, и ничто доказать его не может, — то мой собственный разум есть творец жизни для меня». «Все большее и большее подчинение» «животной личности разумному сознанию» «есть жизнь истинная», «оно есть жизнь» в противоположность простому «существованию».
«Прежде говорили: не рассуждай, а верь тому, что мы предписываем; разум обманет тебя; вера только откроет тебе истинное благо жизни. И человек старался верить и верил. Но сношения с людьми показали ему, что другие люди верят в совершенно другое и утверждают, что это другое дает большее благо человеку. Стало неизбежно решить вопрос о том, какая из многих вер вернее; а решить это может только разум». Буддист, познавший магометанство, если останется буддистом, то уже не по вере, а по разуму. И как скоро ему предстала другая вера и вопрос о том, откинуть свою или предлагаемую, — вопрос решается неизбежно разумом. И если он, узнав магометанство, остался буддистом, прежняя слепая вера в Будду уже неизбежно зиждется на разумных основаниях». «Человек всегда познает все через разум, а не через веру».
«Закон разума открывается людям постепенно». «1800 лет тому назад среди языческого Римского мира явилось странное, не похожее ни на какое из прежних новое учение, приписывавшееся человеку Христу». Это учение содержит «самое строгое, чистое и полное» выражение закона разума, «выше которого не поднимался до сих пор разум человеческий». Учение Христа есть «сам разум»; оно должно быть принято людьми, «потому что только оно одно дает те правила жизни, без которых не жил и не может жить ни один человек, если он хочет жить как человек, т. е. разумной жизнью». Человек «на основании разума не может отрекаться от него».
2. Учение Христа ставит любовь высшим законом для нас. Что такое любовь? «То, что люди, непонимающие жизни, называют любовью, это только известные предпочтения одних условий блага своей личности другим. Когда человек, не понимающий жизни, говорит, что он любит свою жену, или ребенка, или друга, он только говорит то, что присутствие в его жизни его жены, ребенка, друга увеличивает благо его личной жизни».
«Истинная любовь всегда имеет в основе своей отречение от личного блага» ради ближнего. Истинная любовь есть «состояние благоволения ко всем людям, которое присуще детям, но которое во взрослом человеке возникает только при отречении». «Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного и чаще всего только в самом раннем детстве, когда душа не была еще засорена всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь, того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного — чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтобы всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всем и всегда было хорошо и радостно. Это-то и есть, и это одна есть та любовь, в которой жизнь человека».
Истинная любовь есть «идеал полного, бесконечного, божеского совершенства».
«Божеское совершенство есть идеал жизни человеческой, к которому она всегда стремится и приближается и который может быть достигнут только в бесконечности».
«Истинная жизнь по прежним учениям состоит в исполнении правил и закона; по учению Христа, она состоит в наибольшем приближении к указанному и сознаваемому каждым человеком в себе божескому совершенству».
Любовь, по учению Христа, есть наш высший закон. «Заповедь любви есть выражение самой сущности учения».
Существует три и только три жизнепонимания: «первое — личное, или животное, второе — общественное, или языческое» и «третье — христианское, или божеское».
Человек животного жизнепонимания, «дикарь, признает жизнь только в себе; двигатель его жизни есть личное наслаждение. Человек языческий, общественный, признает жизнь уже не только в самом себе, но также в совокупности личностей: в семье, племени, роде, государстве; двигатель его жизни есть слава. Человек божеского жизнепонимания признает жизнь уже не в своей личности и не в совокупности личностей, а в источнике вечной, не умирающей жизни — в Боге; двигатель его жизни есть любовь».
Сказать, что любовь, согласно учению Христа, есть наш высший закон, означает, что наш высший закон есть также любовь, согласная с разумом. Уже в 1852 году Толстой высказывает эту мысль: «Любовь и добро есть истина, единственная истина в мире». А гораздо позже, в 1887 году, он называет любовь «единственной разумной деятельностью человека», деятельностью, «разрешающей все противоречия жизни человеческой». «Любовь прекращает праздную деятельность, направленную на наполнение бездонной бочки нашей животной личности», «она устраняет неразумную борьбу существ, стремящихся к личному счастью», «она дает жизни, которая без нее бессмысленно протекала бы в ожидании смерти, смысл, не зависимый от времени и пространства».
3. Из закона любви учение Христа выводит заповедь непротивления злу насилием.
«Не противься злу — значит не противься никогда злому, т. е. не противься никому силою, т. е. не совершай никогда такого поступка, который противоречил бы любви».
Христос вывел эту заповедь из закона любви. В особенности в своей нагорной проповеди он высказал пять заповедей; «заповеди эти не составляют его учения, но составляют только одну из бесчисленных ступеней в приближении к совершенству»; они «все отрицательные и показывают только» то, чего нам легко избежать при нашем стремлении к совершенствованию «на известной ступени развития человечества». Вот содержание первой из пяти заповедей нагорной проповеди: «Будь в мире со всеми, и если мир нарушен, то все силы употребляй на то, чтобы восстановить его»; вторая заповедь говорит: «Бери муж одну жену и жена одного мужа и не покидайте друг друга не под каким предлогом»; третья заповедь: «Не давай никаких обетов»; четвертая: «Неси обиды, а не делай зла за зло»; пятая: «Не нарушай мира ни с кем, даже во имя народного блага». Из этих заповедей четвертая — самая важная; она высказана в V гл. Мф., 38— 39: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. — А я вам говорю: не противьтесь злому».
Толстой рассказывает, как место это сделалось для него «ключом всего». «Стоило мне понять эти слова просто и прямо, как они сказаны, и тотчас же во всем учении Христа, не только в нагорной проповеди, но во всех Евангелиях все, что было запутано, стало понятно, что было противоречиво, стало согласно, и главное, что казалось излишне, стало необходимым. Все слилось в одно целое и, несомненно, подтверждало одно другое, как куски разбитой статуи, составленные так, как они должны быть». Принцип непротивления злому «есть положение, связывающее все учение в одно целое, но только тогда, когда оно не есть изречение, а есть закон».
«Оно есть точно ключ, отпирающий все, но только тогда, когда ключ этот просунуть до замка».
Заповедь непротивления злу насилием необходимо вытекает из закона любви, так как закон этот требует: или чтобы был найден верный, неоспоримый признак того, что есть зло, или чтобы мы совершенно отказались от сопротивления злу насилием. «Решителем того, что должно было считаться злом и чему противиться насилием, был то папа, то император, то король, то собрание выбранных, то весь народ. Но как внутри, так и вне государства всегда находились люди, не признававшие для себя обязательными ни постановлений, выдаваемых за веление божества, ни постановлений людей, облеченных святостью, ни учреждений, долженствовавших представлять волю народа; словом, люди, которые считали добром то, что существующие власти считали злом, и применяли такое же насилие, какое употреблялось против них. Люди, облеченные святостью, считали злом то, что люди и учреждения, облеченные светской властью, считали добром, и наоборот, и борьба становилась все ожесточеннее... Так и дошло до того, до чего дошло теперь, — до совершенной очевидности того, что внешнего, обязательного для всех определения зла нет и не может быть». Отсюда неизбежность принять решение вопроса, данное Христом.
По мнению Толстого, учение непротивления злу не следует понимать так, что оно будто бы запрещает «всякую борьбу со злом». Оно запрещает лишь прибегать к насилию в борьбе со злом и запрещает это безусловно. Это запрещение относится, таким образом, не только к борьбе со злом, причиняемым нам самим, но и к борьбе со злом, причиняемым нашим ближним. Когда Петр отсек слуге первосвященника ухо, он защищал «не себя, но своего любимого и божественного учителя. И тем не менее Христос прямо запретил ему это, сказав, «что поднявший меч от меча погибнет». Заповедь не означает также, что только часть людей «обязана без борьбы покоряться тому, что известкой властью будет предписано им», но что никому, следовательно, и тем (и преимущественно тем), которые властвуют, не употреблять насилия ни против кого ни в каком случае.
9.3. Право
I. Во имя любви, а именно на основании заповеди непротивления злу насилием. Толстой отвергает право не безусловно, но для современных народов, стоящих на более или менее высокой ступени развития.
Хотя он говорит только о законах, но подразумевает под этим всякое право, принципиально отвергая всякие нормы, которые основаны на воле людей, поддерживаются насилием и в особенности судами, которые могут отклониться от нравственного закона, могут быть различными в разных странах и которые всегда могут быть произвольно изменены.
Быть может; ранее наличность права была лучше его отсутствия.
Право «поддерживается силою»; с другой стороны, оно мешает людям совершать насилие друг над другом; может быть, было время, когда первое насилие было меньше второго. Времена эти, очевидно, миновали; нравы стали мягче; люди нашего времени, «исповедуя законы человеколюбия, милосердия, желают только возможности спокойной и мирной жизни».
Право нарушает заповедь непротивления злу насилием. Это было заявлено Христом. Его слова «не судите и не судимы будете» (Мф VII, 1) и «не осуждайте и не будете осуждены» (Лук VI, 37) значат: «не только не судите ближнего на словах, но и не осуждайте на деле; не судите ближних своими человеческими учреждениями — судами».
Здесь Христос говорит не только о «личном отношении каждого из нас к судам», но отрицает «самое правосудие». Он говорит: «Вы думаете, что ваши законы уменьшают зло, — они только увеличивают его. Один только есть путь пресечения зла — воздаяние добром за зло всем без всякого различия». Христос сказал это и то же говорят мне «сердце и здравый смысл».
Но обвинения, которые обрушиваются на право, далеко не исчерпываются этим.
«Власть отрицает и осуждает в одной неподвижной форме закона, что большею частью уже гораздо прежде отрицалось и осуждалось общественным мнением, но с той разницею, что тогда как общественное мнение отрицает и осуждает все поступки, противные нравственному закону, захватывая поэтому в свое осуждение самые разнообразные положения, закон, поддерживаемый насилием, осуждает и преследует только известный, очень узкий ряд поступков, этим самым как бы оправдывая все поступки такого же порядка, но не вошедшие в его определение. Общественное мнение уже со времен Моисея считает корыстолюбие, распутство и жестокость злом и осуждает их. И оно отрицает и осуждает всякого рода проявления корыстолюбия — не только присвоение чужой собственности насилием, обманом, хитростью, но и жестокое пользование ею, — осуждает всякого рода распутство, будь то блуд с наложницей, невольницей, разведенной женой и Даже своей; осуждает всякую жестокость, выражающуюся в побоях, в дурном содержании, в убийстве не только людей, но и животных. Закон же, основанный на насилии, преследует только известные виды корыстолюбия, как-то: воровство, мошенничество, и известные виды распутства и жестокости, как-то: нарушение супружеской верности, убийства, увечья, — вследствие этого как бы разрешая все те проявления корыстолюбия, распутства и жестокости, которые не подходят под его узкое, подверженное лжетолкованиям определение».
«Хорошо было еврею подчиняться своим законам, когда он не сомневался в том, что их писал пальцем Бог; или римлянину, когда он думал, что их писала нимфа Егерия; или даже когда верили, что цари, дающие законы, — помазанники Божий или хоть тому, что собрания законодательные имеют и желание и возможность найти наилучшие законы». Но «уже во времена появления христианства люди начинали понимать, что законы человеческие, выдаваемые за законы божеские, писаны людьми, что люди не могут быть непогрешимы, каким бы они ни были облечены внешним величием, и что ошибающиеся люди не сделаются непогрешимыми оттого, что они соберутся вместе и назовутся сенатом или каким-нибудь другим таким именем». Но ведь мы знаем, как делаются законы, мы все были за кулисами, мы все знаем, что законы суть произведения корысти, обмана, борьбы партий, что в них нет и не может быть истинной справедливости». Вот почему «признание каких бы то ни было законов есть призрак самого великого невежества».
II. Любовь повелевает,
чтобы вместо права она сама стала для людей законом.
Из этого следует, что «мы должны руководствоваться не правом, а заповедями Христа». «Это и есть царство Божие на земле».
«Наступление этого часа ни от кого другого не зависит, как от самих людей». «Стоит только каждому начать делать то, что мы должны делать, и перестать делать то, чего мы не должны делать, для того чтобы сейчас же наступило обещанное царство Божие». «Пусть только каждый человек сейчас же, по мере сил своих, исповедует ту правду, которую он знает, или хотя по крайней мере пусть не защищает ту неправду, которую он делает, выдавая ее за правду, и тотчас же, в нынешнем 1893 году совершились бы такие перемены к освобождению людей и установлению правды на земле, о которых мы не смеем мечтать и через столетия». «Еще одно небольшое усилие и Галилеянин победит».
Царство Божие «не во внешнем мире, а в душе людей». «И не придет царство Божие приметным образом, и не скажут: вот оно здесь или вот оно там. Ибо вот: царство Божие внутри вас есть (Лк XVII, 20—22)». Царство Божие есть не что иное, как исполнение заповедей Христа, в особенности же пяти заповедей нагорной проповеди, говорящих нам, каково должно быть наше поведение на настоящей ступени нашего развития, чтобы оно как можно более соответствовало идеалу любви, и повелевающих нам быть в мире со всеми и, если нарушен мир, употреблять все силы на то, чтобы восстановить его, соблюдать верность друг другу в брачной жизни, не давать никаких обетов, прощать обиды и не платить злом за зло и, наконец, не нарушать мира ни с кем даже во имя народного блага.
Какую же форму примет внешняя жизнь, когда наступит царство Божие?
«Ученик Христа будет беден; это значит, он будет не в городе, а в деревне, не будет сидеть дома, а будет работать в лесу, в поле, будет видеть свет солнца, землю, небо, животных; не будет придумывать, что ему съесть, чтобы возбудить аппетит, и что сделать, чтобы ускорить свое пищеварение, а будет три раза в день голоден, не будет ворочаться на мягких подушках и придумывать, чем спастись от бессонницы, а будет спать. Болеть, страдать, умирать он будет так же, как и все (судя по тому, как болеют и умирают бедные — лучше, чем богатые)»; он «будет жить в свободном общении со всеми людьми». Царство Бога на земле есть мир всех людей между собою. Так представлялось царство Бога всем пророкам еврейским. И так оно представлялось и представляется всякому сердцу человеческому.
9.4. Государство
I. Отрицая право,
Толстой должен неизбежно вместе с ним отрицать и государство как правовое
учреждение для современных народов, достигших известной степени развития.
«Если и было время, что при известном низком уровне нравственности и при всеобщем расположении людей к насилию друг над другом существование власти, ограничивающей эти насилия, было выгодно, т. е. что насилие государственное было меньше насилия личностей друг над другом, то нельзя не видеть того, что такое преимущество государственности над отсутствием ее не могло быть постоянно. Чем более уменьшалось стремление к насилию, чем более смягчались нравы и чем более развращалась власть вследствие своей нестесненности, тем преимущество это становилось все меньше и меньше. В этом изменении отношения между нравственным развитием масс и развращенностью правительств и состоит вся история последних двух тысячелетий». «Я не могу доказать ни безусловной необходимости, ни безусловного вреда государства». «Знаю только то, что, с одной стороны, мне не нужно более государства, с другой — я не могу совершать те дела, которые нужны для существования государства».
«Христианство в его истинном значении разрушает государство», оно разрушает всякое правительство. Государство находится в противоречии с любовью, а именно с заповедью непротивления злу насилием. Мало того, учреждая господство, государство погрешает против вытекающей из закона любви «сыновности людей Богу и равенства всех людей»; поэтому-то, помимо того, что оно как правовое учреждение основано yа насилии, оно должно быть уничтожено. «Напрасно говорят, что учение христианское касается личного спасения, а не касается вопросов общих государственных. Это только смелое и голословное утверждение»'. «Для каждого искреннего и серьезного человека нашего времени не может не быть очевидной несовместимость истинного христианства — учения смирения, прощения обид, любви — с государством, с его величием, насилием, казнями и войнами».
Государство — «идол»; его нужно отвергнуть независимо от его формы: «самодержавное, конвент, консульство, империя того или другого Наполеона или Буланже, конституционная монархия, коммуна или республика». Толстой развивает эту мысль подробно.
1. Государство — это господство дурных, доведенное до крайности.
Государство — это господство. Правительство в государстве — это «собрание одних людей, насилующих других». «Правительства в наше время — все правительства, самые деспотические так же, как и либеральные, — сделались тем, что так метко называл Герцен, — Чингисханом с телеграфами». Люди, власть имущие, «совершают насилия уже не во имя противодействия злу, а во имя своей выгоды или прихоти, а другие люди подчиняются насилию не потому, что они считают, что насилие делается над ними во имя избавления их от зла и для их добра, а только потому, что они не могут избавиться от насилия». «Не потому присоединена Ницца к Франции, Лотарингия к Германии, Чехия к Австрии, не потому раздроблена Польша, не по тому Ирландия и Индия подчиняются английскому правлению, не потому воюют с Китаем и убивают африканцев, не потому американцы изгоняют китайцев, а русские теснят евреев — что это добро, нужно и полезно людям и что противное этому есть зло, а только потому, что те, кто имеет власть, хотят, чтобы это так было».
Государство — это господство злых. «Устранение государственного строя сделает только то, что злые будут властвовать над добрыми..,— говорят защитники государства». Но разве власть в государстве, переходя от одного лица к другому, всегда попадала в достойные руки? «Когда свергнут был Людовик XVI и во власть вступил Робеспьер и потом Наполеон, кто властвовал: более добрые или более злые? И когда властвовали более добрые: когда версальцы или коммунары были у власти или когда во главе правительства был Карл I или Кромвель? Или когда царем был Петр III, или когда его убили и царицей стала в одной части России Екатерина, а в другой — Пугачев? Кто тогда был злой, кто добрый? Все люди, находящиеся у власти, утверждают, что их власть нужна для того, чтобы злые не насиловали добрых, подразумевая под этим то, что они-то суть те добрые, которые ограждают других добрых от злых». В действительности же те, которые захватывают и удерживают власть, никак не могут быть добрыми. «Для того чтобы захватывать власть и удерживать ее, нужно любить власть. Властолюбие же соединяется не с добротой, а с противоположными доброте качествами: с гордостью, хитростью, жестокостью. Без возвеличивания себя и унижения других, без лицемерия, обманов, без тюрем, крепостей, казней, убийств не может ни возникнуть, ни держаться никакая власть». «Даже как-то смешно говорить о властвующих христианах».
Прибавим, «что обладание властью развращает людей». «Люди, обладающие властью, не могут не злоупотреблять ею». «Сколько ни придумывали люди средств для того, чтобы лишить людей, стоящих у власти, возможности подчинять общие интересы своим, все эти меры оказывались и оказываются недействительными. Все знают, что люди, находящиеся у власти, — будь они императоры, министры, полицеймейстеры, городовые — всегда именно потому, что имеют власть, делаются более склонными к безнравственности, т. е. к подчинению общих интересов личным, чем люди, не имеющие власти; да это и не может быть иначе».
Государство есть господство злых, доведенное до высшей степени. «Расчет или даже бессознательное стремление насилующих всегда будет состоять в том, чтобы довести насилуемых до неслыханного ослабления, так как чем слабее будет насилуемый, тем меньше потребуется усилий для подавления его». «Остается теперь только одна область деятельности людской, не захваченная правительственной властью, — область семейная, экономическая, область частной жизни и труда. Но и эта область благодаря работе коммунистов и социалистов уже понемногу захватывается правительствами, так что труд и отдых, помещение, одежда, пища людей — все понемногу, если только исполнятся желания реформаторов, будет определяться и назначаться правительствами». «Самая жестокая, ужасная шайка разбойников не так страшна, как страшна такая государственная организация. Всякий атаман разбойников все-таки ограничен тем, что люди, составляющие его шайку, сохраняют хотя бы долю человеческой свободы и могут воспротивиться совершенно противных своей совести дел». Но для государства нет таких преград; «нет тех ужасающих преступлений, которые не совершили бы люди, составляющие часть правительства и войска, по воле того, кто случайно (Буланже, Пугачев, Наполеон) может стать во главе их».
2. Государственная власть покоится па материальной силе. Всякое правительство опирается на вооруженных людей (войско), готовых путем силы заставить подчиниться воле правительства, на сословие людей, «воспитываемых для того, чтобы убивать всех тех, кого велит убивать начальство». Такими людьми является полиция и в особенности войско. «Войско есть не что иное, как собрание дисциплинированных убийц»; обучение его есть «обучение убийству»; его победы — это «убийства». «Войско всегда стояло и теперь стоит в основе власти. Всегда власть находится в руках тех, кто повелевает войском, и всегда все властители — от римских кесарей до русских и немецких императоров — озабочены более всего войском».
Войско защищает, во-первых, правительство от внешних врагов. Оно не позволяет соседнему правительству захватить власть в свои руки. Война есть не что иное, как борьба между несколькими правительствами за господство над их подданными.
«Поэтому-то и невозможен международный мир путем разумных конвенций, третейских судов до тех пор, пока будет существовать бессмысленное и пагубное подчинение народов правительствам». Ввиду значения войска «каждое государство невольно приведено к необходимости все увеличивать войска. Увеличение же войск заразительно, как это еще 150 лет тому назад заметил Монтескье».
Но те, которые думают, что войска содержатся правительствами только для защиты территории, забывают, «что войска нужны прежде всего правительствам для обороны себя от своих подавленных и приведенных в рабство подданных». «Недавно в германском рейхстаге, отвечая на запрос о том, почему нужны деньги для прибавления жалованья унтер-офицерам, германский канцлер прямо объявил, что нужны надежные унтер-офицеры для того, чтобы бороться против социализма. Каприви сказал во всеуслышание только то, что всякий знает, хотя это и старательно скрывается от народов; по этой же самой причине нанимались гвардии швейцарцев и шотландцев к французским королям и папам; поэтому в России старательно перетасовывают рекрут так, чтобы полки, стоящие в центрах, комплектовались рекрутами с окраин, а полки на окраинах — людьми из центра России. Каприви нечаянно сказал то, что каждый очень хорошо знает, а если не знает, то чувствует, а именно: что существующий строй жизни таков не потому, что он естественно должен быть таким, что народ хочет, чтобы он был таков, но потому, что его таким поддерживает насилие правительств, войска со своими подкупленными унтер-офицерами, офицерами и генералами».
3. Господство в государстве поддерживается материальной силой самих же подданных. «Одна из особенностей всякого правительства в том, что оно требует от граждан того самого насилия, которое лежит в основе их (т. е. правительств), и что поэтому в государстве все граждане стали угнетателями самих себя». Правительство требует от граждан помощи в насилии и поддержки его. Сюда относятся: обязательная для всех в России присяга при восшествии царя на престол, так как этой присягой дается обещание повиноваться властям, т. е. людям, предающимся насилиям; обязанность уплачивать подати, так как подати употребляются на дела насилия; паспортная система, так как, беря паспорт, человек признает свою зависимость от государства;
обязанность быть свидетелем на суде и участвовать в суде присяжных, так как всякий суд есть исполнение закона мести; обязательное в России для всех крестьян исполнение полицейских обязанностей, так как при исполнении этих обязанностей приходится употреблять насилие против своих братьев и мучить их; в особенности же сюда относится воинская повинность, т. е. обязанность быть палачом и готовиться к палачеству. Всеобщая воинская повинность особенно резко указывает на нехристианскую деятельность государства. «Всякий человек должен взять орудие убийства: ружье, нож и если не убить, то зарядить ружье и отточить нож, т. е. быть готовым на убийство».
Но почему же граждане исполняют эти требования правительства, когда именно это самое исполнение и делает возможным существование правительства и взаимное угнетение граждан? Это возможно только «благодаря существованию созданной с помощью усовершенствований науки искусной организации, при которой все люди захвачены в круг насилия, из которого нет никакой возможности вырваться. Круг этот составляется теперь из четырех средств воздействия на людей. Средства эти все связаны между собой и поддерживаются одно другим, как звенья цепи». Первое средство — это то, «что лучше всего может быть названо «гипнотизацией народа. Эта гипнотизация заставила людей «делать то ложное рассуждение, что существующий порядок неизменен и потому должно поддерживать его, тогда как очевидно, что, напротив, он только оттого неизменен, что они поддерживают его».
Гипнотизация эта производится путем «поощрения двух родов суеверия — религиозного и патриотического»; «и, начиная свое воздействие с детского возраста, продолжается над людьми до их смерти». Имея в виду эту гипнотизацию, можно сказать, что государственная власть покоится на обмане, вводящем в заблуждение общественное мнение.
Второе средство есть «подкуп; оно состоит в том, чтобы, отобрав от трудового рабочего народа посредством денежных податей его богатства, разделить их между чиновниками, обязанными за это вознаграждение поддерживать и усиливать порабощение народа». Чиновники верят в неизменность существующего порядка потому, главное, что он выгоден им.
Ввиду этого подкупа можно сказать, что государственная власть покоится на эгоизме тех, кому она доставляет выгодное положение. Третье средство — это устрашение. «Средство это состоит в том, чтобы выставлять существующее государственное устройство (какое бы оно ни было — свободное, республиканское или самое дикое деспотическое) чем-то священным и неизменным и потому казнить самыми жестокими казнями все попытки изменения его». Наконец, четвертое средство состоит «в том, чтобы посредством трех предшествующих средств выделить изо всех таким образом закованных и одуренных людей еще некоторую часть людей для того, чтобы, подвергнув их особенным усиленным способам одурения, сделать из них в руках правительства послушное орудие всех тех жестокостей и зверств, которые понадобятся правительству». Мы говорим о войске, которое вербует теперь всех молодых людей благодаря всеобщей воинской повинности. «Этим средством замыкается круг насилия. Устрашение, подкуп, гипнотизация приводят людей к тому, что они идут в солдаты; солдаты же дают власть и возможность казнить людей и обирать их (подкупая на эти деньги чиновников) и гипнотизировать, и вербовать их в те самые солдаты, которые дают власть делать все это».
II. Любовь требует, чтобы государство было заменено общественной жизнью, основанной исключительно на заповедях любви.
«Всякий хоть сколько-нибудь размышляющий человек нашего времени видит невозможность продолжения жизни на прежних основах и необходимость установления новых форм жизни». «Неизбежно христианскому человечеству нашего времени отречься от осуждаемых им языческих форм жизни и на признаваемых им христианских основах построить свою новую жизнь».
1. После уничтожения государства люди должны будут жить обществами. Но что же будет тогда соединять их?
Во всяком случае не какие-либо обеты. Христос заповедал нам не давать «никаких обетов», «ничего не обещать людям». «Христианин не может обещать что-либо определенное делать в известное время либо в известное время воздержаться от чего-либо, потому что он не может знать, чего и в какое время потребует от него тот христианский закон любви, подчинение которому составляет смысл его жизни». Еще менее может он «обещать исполнять чью-либо чужую волю, не зная, в чем будут состоять требования этой воли»; этим обещанием «он заявил бы то, что внутренний закон Божий не составляет уже для него единственного закона его жизни», а мы знаем, что «нельзя служить двум господам».
В будущем людей будет сплачивать в одно общественное целое то духовное влияние, которое оказывают развитые личности на менее развитых членов общества. «Духовное влияние есть такое воздействие на человека, вследствие которого изменяются самые желания человека и совпадают с тем, что от него требуют. Человек, подчиняющийся духовному влиянию, действует соответственно своим желаниям». Сила, «благодаря которой люди могут жить обществами», заключается в духовном влиянии, оказываемом более развитыми личностями на менее развитых, и «в привычке людей мало мыслящих подчиняться указаниям людей, стоящих на высшей ступени сознания». Благодаря этой особенности «люди подчиняются одним и тем же разумным началам: одни — меньшинство — сознательно, вследствие согласия их с требованиями своего разума; другие — большинство — бессознательно только потому, что эти требования стали общественным мнением». «В этом подчинении нет ничего неестественного и противоречивого».
2. Но каким образом будут выполняться в будущем обществе те задачи, которые теперь выполняет государство?
При этом имеют обыкновенно в виду три рода задач.
Во-первых, защиту от злых людей, живущих среди нас. «Но кто же эти среди нас злые люди, от насилия и нападения которых спасает нас государство и его войско?
Если три, четыре века тому назад, когда люди гордились своим военным искусством, вооружением, когда убивать людей считалось доблестью, и были такие люди, то ведь теперь таких людей нет; все люди нашего времени не употребляют и не носят оружия, и все исповедуют правила человеколюбия. Если же под людьми, от нападения которых спасает нас государство, разуметь тех, которые совершают преступления, то мы знаем, что это вовсе не особенные существа, вроде волка среди овец, а такие же люди, как и все мы, и точно также не любят совершать преступления. Мы знаем теперь, что деятельность правительств со своими отставшими от современного уровня нравственности жестокими приемами наказаний, тюрьмами, каторгою, виселицами, гильотиной скорее содействует огрубению народов, чем смягчению их, и потому скорее увеличивает, чем уменьшает число насильников». «Если мы христиане и потому полагаем свою жизнь в служении другим, то не найдется такого безумного человека, который лишил бы пропитания или убил бы тех людей, которые служат ему. Миклухо-Маклай поселился среди самых зверских, как говорили, «диких», людей и его не только не убили, но полюбили его, покорились ему только потому, что он не боялся их, ничего не требовал от них и делал им добро».
Во-вторых, спрашивают, каким образом сможем мы защитить себя в будущем обществе от внешних врагов. Но ведь мы знаем, «что все европейские народы исповедуют одинаковые принципы свободы и братства и потому не нуждаются в защите друг от друга. Если же говорить о защите от варваров, то для этого достаточно одной тысячной доли тех войск, которые стоят теперь под ружьем. Государственная власть не только не спасает от опасности нападения соседей, а напротив, она-то и вызывает ее». Но, «если бы было общество христиан, не делающих никому зла и отдающих весь излишек своего труда другим людям, то никакие неприятели — ни немцы, ни турки, ни дикари — не стали бы убивать или мучить таких людей. Они брали бы себе все то, что и так отдавали бы эти люди, для которых нет различия между русским, немцем, турком и дикарем».
В-третьих, спрашивают, каким образом будет возможно в будущем обществе существование воспитательных, образовательных, религиозных, торговых и других общественных учреждений. Если и было такое время, когда люди были так разобщены друг от друга, так мало были выработаны средства сближения и передачи мыслей, что они не могли согласиться ни в каком общем, ни торговом, ни экономическом, ни образовательном деле без государственного центра, то теперь уже нет этой разобщенности. Широко развившиеся средства общения и передачи мыслей сделали то, что для образования обществ, собраний, корпораций, для созыва конгрессов, основания ученых, экономических, политических учреждений люди нашего времени не только вполне могут обходиться без правительств, но что правительства в большей части случаев скорее мешают, чем содействуют достижению этих целей.
3. Каким же образом будет устроена будущая общественная жизнь?
«Будущее будет таким, каким его сделают обстоятельства и люди». Теперь мы не в состоянии отдать себе вполне ясного отчета в этом. «Люди говорят: какие именно и в чем будут состоять те новые порядки, которые заменят теперешние? До тех же пор, пока мы не будем знать, как именно сложится наша жизнь, мы не хотим идти вперед и не тронемся с места». «Если бы Колумб так рассуждал, он никогда не снялся бы с якоря. Сумасшествие ехать по океану, не зная дороги, по океану, по которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой — вопрос. Но это сумасшествие открыло новый мир. Конечно, если бы народы только переезжали из одного готового hotel garni в другой, еще лучший, — было бы легче; да беда в том, что некому заготовлять новых квартир».
Но люди, стараясь представить себе жизнь будущего общества, мало заботятся о том, что будет. «Их тревожит скорее вопрос, как жить без тех привычных нам условий жизни, которые мы называем наукой, искусством, цивилизацией, культурой». «Да, ведь все это суть только различные проявления истины; предстоящее же изменение совершается во имя приближения к истине и ее осуществления. Как же могут формы проявления истины быть сведены на нет приближением к ней? Они будут иные, лучшие и высшие, но никак не уничтожатся. Уничтожится в них то, что было ложно; то же, что было истинно, то лишь процветет более и усилится».
«Если бы жизнь отдельного человека при переходе от одного возраста к другому была бы вполне известна ему, ему незачем было бы жить. То же и с жизнью человечества: если бы у него была программа той жизни, которая ожидает его при вступлении в новый возраст, то это было бы самым верным признаком того, что оно не живет, не движется, а толчется на одном месте.
Условия нового строя жизни не могут быть известны нам потому, что они должны быть выработаны нами же. Только в том и жизнь, чтобы познавать неизвестное и сообразовать с этим новым познанием свою деятельность. В этом — жизнь каждого отдельного человека, и в этом — жизнь человеческих обществ и человечества».
9.5. Собственность
I. Отрицая право для современных народов, стоящих на высокой ступени развития. Толстой также должен отрицать и собственность как юридическое установление.
Может быть, и было время, когда обеспечение собственности отдельной личности от захвата всех других людей требовало меньше насилия, чем всеобщая борьба за обладания этой собственностью, так что существование права собственности было лучше его отсутствия.
Но времена эти очевидно миновали, современный строй «отжил свое время»; если бы даже права собственности более не существовало, то между людьми не возгорелась бы дикая борьба за обладание благами, все «они исповедуют человеколюбие»; «все знают, что люди имеют одинаковые права на жизнь и блага мира»; разве мы не видим, «что есть уже и такие богатые, которые вследствие особенной чуткости к зарождающемуся общественному мнению отказываются от наследства?».
Собственность несовместима с любовью, а именно с заповедью непротивления злу насилием. Мало того, устанавливая господство имущих над неимущими, собственность грешит против другого закона любви о «сыновности людей Богу и равенстве всех людей», поэтому надо отвергнуть собственность не только потому, что она основана на насилии, как правовое учреждение. Богачи «виноваты уже одним тем, что богаты». Преступно, что существуют тысячи «голодных, зябнущих и глубоко униженных людей в Москве, тогда как я с другими тысячами объедаюсь филеями, осетриной и покрываю лошадей и полы сукнами и коврами». Я «не перестану быть участником этого постоянно совершающегося преступления до тех пор, пока у меня будет излишняя пища, а у другого совсем нечего будет есть, у меня две одежды, а у кого-нибудь не будет ни одной». Последнее Толстой развивает подробно.
1. Собственность есть
господство имущего над неимущим. Собственность есть исключительное право
владения известной вещью, причем безразлично, пользуются ею в действительности
или нет. Толстой заставляет говорить лошадь «Холстомер»; «многие из тех людей,
которые меня называли своею лошадью, не ездили на мне, но ездили на мне
совершенно другие. Кормили меня тоже не они, а совершенно другие. Делали мне добро
опять-таки не те, которые называли меня своею лошадью, а кучера, коновалы и
вообще сторонние люди. Впоследствии, расширив круг своих наблюдений, я убедился,
что не только относительно нас, лошадей, понятие мое не имеет никакого другого основания, как низкий и животный
людской инстинкт; называемый ими чувством или правом собственности. Человек говорит
«дом мой» и никогда не живет в нем, а только заботится о постройке и
поддержании дома. Купец говорит «моя лавка, моя лавка сукон», например, и не
имеет одежды из лучшего сукна, которое есть в его лавке. Есть люди, которые
землю называют своею и никогда не видали этой земли и никогда по ней не
проходили. И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают
хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими».
Значение собственности состоит в том, что бедный, не имеющий ничего, зависит от богатого, обладающего собственностью; чтобы добыть вещи, необходимые ему для жизни, но принадлежащие богатому, бедный должен делать то, что угодно богатому, и особенно он должен работать на него.
Таким образом, собственность разделяет людей «на две касты: одну трудящуюся, угнетенную, которая терпит нужду и страдает, а другую праздную и угнетающую, роскошествующую и веселящуюся». Мы все братья, а между тем каждое утро мой брат или моя сестра выносит мой горшок. Мы все братья, а мне утром необходимы сигара, сахар, зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и теряют здоровье мои равные мне братья и сестры. «Я всю свою жизнь провожу так: ем, говорю и слушаю; ем, пишу, читаю, т. е. опять-таки говорю и слушаю; ем и играю; ем, говорю и опять слушаю; ем и ложусь спать; и так каждый день; я другого ничего не делаю и не умею делать. И для того чтобы я мог это делать, нужно, чтобы с утра до вечера работали дворник, мужик, кухарка, повар, лакей, кучер, прачка; не говорю уже о работе других людей, которая нужна для того, чтобы эти кучера, повара, лакеи и прочие имели те орудия и предметы, которыми и над которыми они для меня работают, — топоры, бочки, щетки, посуду, мебель, стекла, ваксу, керосин, сено, дрова, говядину. И все эти люди тяжело работают целый день и каждый день для того, чтобы я мог говорить, есть и спать».
«Это значение собственности особенно ясно выступает относительно вещей, необходимых для производства других предметов, особенно относительно земли и орудий»! «Не может быть земледельца без земли, на которой он работает, и без косы, телеги, лошади; не может быть и сапожника без дома, построенного на земле, без воды, воздуха и орудий труда»; но собственность часто означает, что «у мужика нет земли, лошади и косы, у сапожника дома, воды и шила, а это значит, что кто-нибудь согнал его с земли и отнял у него эти вещи». Вследствие этого «для большей части рабочих нарушаются свойственные людям условия производства, так что рабочих пригоняют к чужим орудиям труда».
Тогда собственник орудий труда может заставить рабочего «работать не на себя, а на хозяина». Поэтому рабочий трудится «не для себя, по своей охоте, а по нужде, для прихоти роскошествующих и праздных людей, и в частности для наживы одного богача, владельца фабрики или завода».
Таким образом, собственность означает эксплуатацию рабочего тем, кто владеет землей и орудиями производства; она означает, «что произведения человеческого труда все более и более переходят от массы трудового народа в руки нетрудящихся людей».
Значение собственности как средства делать бедных зависимыми от богатых особенно ярко выступает в деньгах. «Деньги есть ценность, всегда равная самой себе, считающаяся правильной и законной».
Следовательно, «люди, у которых есть деньги, могут вить веревки из тех, у кого их нет». Деньги есть новая форма рабства, отличающаяся от старой формы рабства только безличностью, отсутствием всяких человеческих отношений между господином и рабом, ибо «корень всякого рабства есть принудительное пользование чужим трудом, причем безразлично, основывается оно на моем праве на раба или на моем обладании деньгами, необходимыми другому». «В самом деле, какие мои деньги и откуда они завелись у меня? Часть их я собрал за землю, полученную мной от отца. Мужик продал последнюю овцу, корову, чтобы отдать их мне. Другая часть моего имущества — это деньги, которые я получил за мои сочинения, за книги. Если книги мои вредны, то я только соблазняю тех, кто их покупает, и деньги, которые я за них получаю, — дурно добытые деньги, но если книги мои полезны людям, то выходит еще хуже. Я не даю их прямо людям, а говорю: дайте мне 17 рублей и тогда вы их получите. И как там мужик продает последнюю овцу, так здесь бедный студент, учитель или еще какой-нибудь бедный человек лишает себя нужного, чтобы дать мне эти деньги. И вот я набрал много таких денег и что же я делаю с ними? Я привожу эти деньги в город и отдаю их бедным только под тем условием, чтобы они исполняли мои прихоти, чтобы они пришли сюда в город чистить для меня тротуары, работать для меня на фабриках лампы, сапоги и пр. И за эти деньги я выторговываю у них все, что могу, т. е. стараюсь как можно меньше дать им и как можно больше получить от них.
И вдруг я совершенно неожиданно начинаю так, просто задаром, давать эти деньги этим же бедным — не всем, но тем, кому мне вздумается». Это значит, что одной рукой я отнимаю у бедных тысячи рублей, а другой — я раздаю некоторым из них копейки.
2. Перевес, который дается собственностью имущим классам над неимущими, покоится на материальной силе.
Если огромные богатства, накопленные рабочими, считаются принадлежащими не всем, а лишь немногим избранным лицам; если власть собирать подати с труда и употреблять эти деньги на что угодно предоставлена некоторым людям, то все это происходит не потому, что народ этого хочет и что так естественно должно быть, а потому, что этого для своих выгод хотят правительства и правящие классы и посредством физического насилия над телом человека устанавливают это. Итак, собственность зиждется «на насилии, на убийствах и истязаниях людей».
«Если люди, считая это несправедливым (как это считают теперь все рабочие), все же отдают главную долю своего труда капиталисту, землевладельцу», то они делают это «только потому, что знают, что их будут бить и убивать, если они не сделают этого». «Смело можно сказать, что в нашем обществе, где на каждого имущего, по-господски живущего человека, приходится 10 измученных работой, завистливых, жадных и часто прямо со своими семьями страдающих рабочих, все преимущества богатых, вся роскошь их, все то, чем лишним пользуются богатые против среднего рабочего, все это приобретено и поддерживается только истязаниями, заключениями, казнями».
Существование собственности обеспечивается только полицией и войском.
«Нельзя нам притворяться, что мы не видим того городового, который с заряженным револьвером ходит перед окнами, защищая нас, в то время как мы едим свой вкусный обед или смотрим новую пьесу и не думаем про тех солдат, которых сейчас введут с ружьями и боевыми патронами туда, где будет нарушена наша собственность. Ведь мы знаем, что если мы доедим свой обед и досмотрим новую пьесу, и повеселимся на балу, на елке, на катанье, скачках или охоте, то только благодаря пуле в револьвере городового и в ружье солдата, которая пробьет голодное брюхо того обделенного, который из-за угла, облизываясь, глядит на наши удовольствия и тотчас же нарушит их, как только уйдет городовой с револьвером или не будет солдата в казармах, готового явиться по нашему первому зову».
3. Перевес, который дается собственностью имущим классам над неимущими, покоится на материальной силе самих же управляемых.
Люди из неимущих классов и находящиеся благодаря собственности в зависимости от людей имущих, должны исполнять обязанности полицейских, служить в войске, платить подати, на которые содержится полиция и войско, и совершать или по крайней мере поддерживать тем или другим способом насилия, которым держится собственность. «Ведь если бы не было этих людей, готовых по воле тех, кому они подчиняются, истязать, убивать того, кого велят, никто никогда не решился бы утверждать того, что с уверенностью утверждают все неработающие землевладельцы, а именно: что земля, окружающая мрущих от безземелья крестьян, есть собственность человека, не работающего на ней»; «не могло бы никогда прийти в голову помещика отнять у мужиков лес, ими выращенный», и никто не сказал бы, «что мошеннически собранные хлебные запасы должны храниться в целости среди умирающего с голода населения, потому что купцу нужны барыши».
II. Любовь требует, чтобы собственность уступила место распределению богатств, основанному всецело на заповедях любви.
Невозможность продолжения жизни на прежних основах и необходимость установления новых форм жизни» чувствуется также и по отношение к распределению богатств. «Уничтожение собственности» и ее замена новой формой распределения богатств — один из вопросов, «стоящих теперь на очереди».
По закону любви, каждый человек, работающий сообразно своим силам, должен иметь все то, в чем он нуждается, но не больше.
1. Что всякий человек, трудящийся по мере своих сил, должен иметь все необходимое, но не больше того, — это вытекает из двух заповедей закона любви.
Первая из этих заповедей гласит, что человек не должен требовать «труда от других, а самому всю жизнь свою полагать на труд для других. Человек не затем живет, чтобы на него работали, а чтобы самому работать на других. Он не должен торговаться с другими из-за своей работы или думать, «что имеет право на тем большее пропитание, чем больше его работа». Исполнение этой заповеди доставляет каждому человеку то, в чем он нуждается. Это относится прежде всего к взрослому и здоровому человеку. «Если человек работает, то работа кормит его. И если работу этого человека берет себе другой человек, то другой человек и должен кормить того, кто работает, именно потому, что пользуется его работой». «Человек обеспечивает свое пропитание не тем, что он будет его отбирать от других, а тем, что он сделается полезен, нужен для других. Чем он нужнее для других, тем обеспеченнее будет его существование». Но, исполняя заповедь, требующую служить ближним, человек должен также доставлять пропитание больным, старикам и детям. Люди «не перестанут кормить овцу, быка, собаку, которая заболеет. Они даже старую лошадь не убивают, а дают ей по силам работу; они кормят семейства ягнят, поросят, щенят, ожидая от них пользы; так как же они не будут кормить нужного человека, когда он заболеет, и как же не найдут посильной работы старому и малому и как же не станут выращивать людей, которые будут на них же работать?».
Вторая заповедь, вытекающая из закона любви и гласящая, чтобы всякий трудящийся по мере своих сил имел все необходимое для себя и не больше, эта заповедь требует от нас: «Делись тем, что у тебя есть, с другими; не собирай богатств». «Иоанн Креститель на вопрос людей: что им делать? отвечал просто, коротко и ясно: «У кого две одежды, тот дай тому, у кого нет, у кого есть пища, делай то же». То же, но еще с большею ясностью и много раз говорил Христос. Он говорил: «Блаженны нищие и горе богатым!». Он говорил, что нельзя сразу служить Богу и мамону. Он запретил ученикам брать не только деньги, но даже иметь две одежды. Он сказал богатому юноше, что он не может войти в царствие Божие, потому что он богат, и что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царство Божие; он сказал, что тот, кто не оставит всего — и дома, и детей, и полей — для того, чтобы идти за ним, тот не его ученик. Он сказал притчу о богатом, ничего не делавшем дурного, как и наши богатые, но хорошо одевавшемся, сладко евшем и пившем, и погубившем этим только свою душу, и о нищем Лазаре, ничего не сделавшем хорошего, но спасшемся только оттого, что он был нищий».
2. Как же организовано будет распределение богатств? Лучше всего можно видеть это на примере «русских поселенцев». Поселенцы приходят на землю, садятся на нее и начинают работать; никому в голову не приходит, чтобы человек, не пользующийся землею, мог иметь какие-нибудь права на нее; напротив, поселенцы сознательно признают землю общим достоянием и считают справедливым, чтобы каждый косил, пахал, где кто хочет и сколько захватит. Поселенцы для обработки земли, для садов, для постройки домов заводят орудия труда, и тоже никому в голову не приходит, чтобы эти орудия труда могли сами по себе приносить доход, а напротив, поселенцы сознательно признают, что всякий рост за орудие труда, за ссужаемый хлеб, за капитал, есть несправедливость. Поселенцы на вольной земле работают своими или ссуженными им без роста орудиями каждый для себя или все вместе на общее дело.
«Говоря о такой общине людей, я описываю то, что происходило всегда и происходит теперь не у одних русских поселенцев, а везде, пока не нарушено чем-нибудь естественное свойство людей. Я описываю то, что представляется каждому естественным и разумным. Люди поселяются на земле и берутся каждый за свойственное ему дело, и каждый работает свою работу.
Если же людям удобнее работать вместе, они сходятся в артель». Но ни в отдельном хозяйстве, ни в артелях «ни вода, ни земля, ни одежда, ни плуг не могут никому принадлежать, кроме тех, которые пьют воду, закрывают свое тело, работают плугом, потому что все это нужно только тем, которые все это употребляют». «Своим» можно называть только труды свои, которые дают человеку столько, сколько ему надо.
9.6. Осуществление
По теории Толстого, требуемое любовью преобразование общественного строя должно совершиться следующим образом: люди, познавшие истину, должны убедить возможно большее число других людей в том, как необходимо преобразование; путем отказа в повиновении будут уничтожены право, государство и собственность и установлен новый порядок вещей.
I. Прежде всего необходимо, чтобы люди, познавшие истину, могли убедить возможно большее число других людей в том, что этого преобразования требует любовь.
1. «Для того чтобы изменился противный сознанию людей порядок жизни и заменился соответственным ему, нужно, чтобы отжившее общественное мнение заменилось живым новым».
Величайшие и важнейшие перемены в жизни человечества совершаются не великими событиями; для этого не нужно «ни вооружения миллионов войск, ни постройки новых дорог и машин, ни устройства союзов рабочих, ни революции, ни баррикад, ни взрывов, ни изобретения воздухоплавания, а нужно только изменение общественного мнения». Освобождение возможно только «изменением нашего жизнепонимания»; все зависит от силы сознания каждым отдельным человеком христианской истины; «познайте истину, и истина сделает вас свободными». Освобождение произойдет оттого, «что христианин признает закон любви, открытый ему его учителем совершенно достаточным для отношений людских, и потому будет считать всякое насилие излишним и беззаконным».
Произвести такой переворот в общественном мнении придется людям, сознавшим истину. Общественное мнение не нуждается для своего возникновения и распространения в сотнях и тысячах лет, а имеет свойство заразительно действовать на людей и с большой быстротой охватывать большие количества людей. «Как бывает достаточно одного толчка для того, чтобы вся насыщенная солью жидкость мгновенно перешла в кристаллы, так, может быть, теперь достаточно самого малого усилия для того, чтобы открытая уже людям истина охватила сотни, тысячи, миллионы людей, — чтобы установилось соответствующее сознанию общественное мнение и вследствие установления его изменился бы весь строй существующей жизни. И сделать это усилие зависит от нас».
2. Наилучшее средство произвести необходимый переворот в общественном мнении состоит в том, чтобы люди, сознавшие истину, проявляли ее своими делами.
«Христианин для того только и знает истину, чтобы свидетельствовать о ней перед теми, которые не знают ее», и «не иначе, как делом». «Истина передается людям только делами истины. Только дела истины, внося свет в сознание каждого человека, разрушают сцепление обмана». Вот почему следует, «если ты землевладелец, сейчас же отдать свою землю бедным, если капиталист, сейчас же отдать свои деньги, фабрику рабочим, если ты царь, министр, чиновник, судья, генерал, то чтобы ты тотчас отказался от своего выгодного положения, если солдат, то, несмотря да все опасности отказа в повиновении, тотчас бы отказался от своего положения». К несчастью «самое вероятное то, что ты не в силах будешь сделать этого; у тебя связи, семья, подчиненные, начальники, ты можешь быть под таким сильным влиянием соблазнов, что будешь не в силах сделать это».
3. Но есть еще другое, хотя и не столь действительное средство произвести необходимую перемену в общественном мнении, и это средство «ты всегда можешь применять». Оно состоит в том, чтобы люди, познавшие истину, «открыто высказали ее».
Только бы люди, хотя небольшое количество людей, делали это, и тотчас само собой спадет отжившее общественное мнение и проявится молодое, живое, настоящее.
«Никакие миллиарды рублей, миллионы войск и никакие учреждения, ни войны, ни революции не произведут того, что может произвести простое выражение свободным человеком того, что он считает справедливым независимо от того, что существует и что ему внушается. Если один свободный человек скажет правдиво то, что он думает и чувствует среди тысяч людей, своими поступками и словами утверждающих совершенно противоположное, то, казалось бы, он должен остаться одиноким; а между тем, большею частью бывает так, что все или большинство уже давно думают и чувствуют то же самое, только не высказывают этого. И то, что было вчера новым мнением одного человека, делается нынче мнением большинства».
«Только бы мы перестали лгать и притворяться, что мы не видим истину, только бы мы признали ту истину, которая зовет нас, и смело исповедали ее, и мы тотчас же увидали бы, что сотни, тысячи, миллионы людей находятся в том же положении, как и мы, так же, как и мы, видят истину и так же, как и мы, только ждут от других признания ее».
II. Чтобы произвести изменение общественной жизни и заменить право, государство и собственность новым строем, нужно, кроме того, чтобы люди, сознавшие истину, устроили свою жизнь согласно своим понятиям и в особенности отказались бы повиноваться государству.
1. Надо, чтобы сами люди вызвали эту перемену. Пускай они не ожидают, «что кто-то придет и поможет им: Христос на облаках с трубным гласом, или исторический закон, или закон дифференциации и интеграции сил. Никто не поможет, коли сами себе не помогут».
«Мне рассказывали случай, происшедший с храбрым становым, который приехал в деревню, где бунтовали крестьяне и куда были вызваны войска. Он взялся усмирить бунт в духе Николая I, один своим личным влиянием. Он велел привезти несколько возов розог и, собрав всех мужиков в ригу, с ними вместе вошел туда, заперся и так напугал сначала мужиков своим криком, что они, повинуясь ему, стали по его приказанию сечь друг друга. И так они секли друг друга до тех пор, пока не нашелся один дурачок, который не дался сам и закричал товарищам, чтобы они не секли друг друга. Только тогда прекратилось сеченье, и становой убежал из риги. Вот этому-то совету дурачка и должны бы последовать люди нашего времени».
2. Но этот переворот люди должны произвести совсем не насильственным путем. «Революционеры извне борются с правительством. Христианство вовсе не борется, но изнутри разрушает все его основы».
«Если некоторые люди утверждают, что освобождение от насилия или хотя ослабление его может произойти вследствие того, что угнетенные люди, свергнув силой угнетающее правительство, заменят его новым — и некоторые люди стараются делать это, — то эти люди только обманывают себя и других; деятельность этих людей только усиливает деспотизм правительства. Попытки освобождения, с их стороны, дают только удобный предлог правительствам для усиления своей власти».
Но предположим, что вследствие благоприятных обстоятельств, как во Франции 1870 г., удалось бы свергнуть какое-нибудь правительство; тогда партия, восторжествовавшая при помощи насилия «для введения в жизнь своих порядков, так же, как и для удержания власти, должна употребить не только все существующие средства насилия, но и придумать новые. Порабощены будут другие люди, и людей будут принуждать к другому, но будет не только то же, но более жестокое насилие и порабощение, потому что вследствие борьбы усилится ненависть людей друг против друга и вместе с тем усилятся и выработаются новые средства порабощения. Так всегда было после всех революций и всех попыток революций, всех заговоров, всяких насильственных перемен правительств. Всякая борьба только усиливает средства порабощения тех, которые в данное время находятся у власти».
3. Люди должны произвести этот переворот, устроив свою жизнь согласно своим убеждениям. «Христианин освобождается от всякой человеческой власти тем, что считает для своей жизни и жизни других божественный закон любви, вложенный в душу каждого человека и приведенный к сознанию Христом, единственным руководителем жизни своей и других людей».
Это значит: надо платить добром за зло, отдавать ближнему все, что есть лишнего, и не брать от него ничего сверх необходимого, в особенности же не приобретать денег и раздавать те, какие есть, не покупать и не отдавать в наймы и самому делать все необходимое для своих потребностей, не стыдясь никакой работы; и главное, это значит также, что следует не повиноваться требованиям государственной власти, противным христианству.
В настоящее время в России подобные отказы составляют нередкое явление. Отказываются от уплаты податей, от общей присяги, от присяги в судах, от службы в полиции, от участия в качестве присяжных и от исполнения воинской повинности. Правительства перед отказами христиан находятся в отчаянном положении. «Они могут перебить, переказнить, перезапереть по тюрьмам и каторгам всех своих врагов, желающих насилием свергнуть их; могут засыпать золотом половину людей, которые им нужны, и подкупить их; могут подчинить миллионы вооруженных людей, готовых погубить всех врагов правительств. Но что могут они сделать против людей, которые, не желая ничего ни разрушать, ни учреждать, желают только для себя, для своей жизни не делать ничего противного христианскому закону и потому отказываются от исполнения самых общих и потому самых необходимых для правительства обязанностей?» Как бы ни поступило правительство по отношению к этим людям, оно неизбежно будет содействовать не их, а своему собственному уничтожению», а также и уничтожению права, собственности и введению нового общественного строя. «Если правительство не будет преследовать людей, которые, подобно духоборам, штундистам и другим, отказываются от участия в делах правительства, то выгоды христианского, мирного образа жизни их будут привлекать к себе не только искренно убежденных христиан, но и людей, которые только из-за выгод будут принимать личину христианства, и потому количество людей, не исполняющих требований правительства, будет все увеличиваться. Если же правительство будет жестоко относиться к людям, которые виноваты только в том, что ведут более нравственную жизнь, то самая жестокость эта будет все более и более отталкивать людей от правительства. И очень скоро правительства не будут находить людей, готовых насилием поддерживать их».
4. Привести жизнь в согласие с собственным сознанием — это дело отдельных личностей. Не надо ждать, чтобы все или многие поступили так одновременно с ними.
Каждый отдельный человек не должен думать, что будет бесполезно устроить ему одному свою жизнь по учению Христа. «Люди в теперешнем своем состоянии подобны пчелам, бросившим свой улей и висящим кучею на ветке. Положение пчел на ветке временное и неизбежно должно быть изменено. Они должны подняться и найти себе новое жилище... Каждая из пчел знает это и желает переменить свое положение и положение других, но ни одна не может этого сделать до тех пор, пока не сделают остальные. Все же не могут вдруг подняться потому, что одна висит на другой и мешает ей отделиться от роя, и потому все продолжают висеть. Казалось бы, пчелам нет из этого положения никого выхода; и действительно, не было бы выхода, если бы каждая из пчел не была бы независимым и живым существом. «И стоит одной пчеле раскрыть крылья, подняться и полететь, и за ней второй, третьей, десятой, сотой для того, чтобы висевшая неподвижно кучка стала свободно летающим роем пчел, так точно стоит только одному человеку понять жизнь так, как учит его понимать ее христианство, начать жить согласно этому пониманию и за ним сделать то же другому, третьему, сотому для того, чтобы разрушился тот заколдованный круг общественной жизни, из которого, казалось, не было выхода».
Отдельные личности не должны отказываться от убеждений из страха перед страданиями. Обыкновенно говорят: «если я один среди мира людей, не исполняющих учения Христа, стану исполнять его, буду отдавать то, что имею, буду подставлять щеку, не защищаясь, буду даже не соглашаться на то, чтобы идти присягать и воевать, меня оберут, и если я не умру с голода, меня изобьют до смерти, и если не изобьют, то посадят в тюрьму или расстреляют, и я напрасно погублю счастье своей жизни и свою жизнь». Пусть так. «Больше ли у меня будет неприятностей, раньше ли я умру, исполняя учение Христа, мне не страшно. Это может быть страшно тому, кто не видит, как бессмысленна и гибельна его личная одинокая жизнь, и кто думает, что он не умрет. Но я знаю, что жизнь моя для личного одинокого счастья есть величайшая глупость и что после этой глупой жизни я непременно только глупо умру. И потому мне не может быть страшно. Я умру так же, как и все, как и не исполняющие учения; но моя жизнь и смерть будут иметь смысл и для меня и всех. Моя жизнь и смерть будут содействовать спасению и жизни других людей, а этому-то и учил Христос».
Раз достаточное число отдельных личностей устроит свою жизнь сообразно сознанию, то за ними быстро пойдет толпа. «Переход людей от одного устройства жизни к другому совершается не всегда так, как пересыпается песок в песочных часах, песчинка за песчинкой от первой до последней, а скорее так, как вливается вода в опущенный в воду сосуд, который сначала только одной стороной медленно и равномерно набирает в себя воду, а потом от тяжести уже влившейся в него воды вдруг быстро погружается и почти сразу принимает в себя всю ту воду, которую он может вместить».
Таким образом, данный отдельными личностями толчок вызовет движение, которое будет идти все время быстрее и быстрее, шире и шире, подобно лавине, до тех пор, пока не увлечет за собой всю массу и не создаст нового уклада жизни. Тогда наступит время, «когда все люди, преисполненные Богом, избавятся от войны, перекуют мечи на орала и копья на серпы, т. е., на нашем языке, когда все тюрьмы и крепости опустеют, а все виселицы, ружья и пушки останутся без употребления. Тогда то, что казалось мечтой, найдет осуществление в новых формах жизни».