ГЛАВА 3

ТЕОРИЯ ГОДВИНА

3.1. Общий взгляд

1. Вильям Годвин родился в Уисбиче (Кембрииджшайр) в 1756 году. С 1773 года изучал богословие в Окстоне. В 1778 го­ду становится проповедником в Уэйре (Герфордшайр), а в 1780 го­ду — в Стомаркете (Суффольк). В 1782 году он оставил это место и поселился в Лондоне, где и занимался писательским трудом. Там он и умер в 1836 году.

Годвин написал много работ по философии, общественной экономии, истории, а также немало рассказов, трагедий и книг для юношества.

2. Учение Годвина о праве, государстве и собственности изложено главным образом в его труде: «An enqiury con cerning political justice and its influence on general virtue and happiness» («Исследование о справедливости в политике и об ее влиянии на всеобщую добродетель и счастье», 2 тома, 1793).

«Печатание этого сочинения, — говорит Годвин, — было начато задолго до его окончания». За время работы взгляды автора углубились и определились, отсюда — некоторые про­тиворечия. Начиная книгу, он думал, что всякое правитель­ство неизбежно мешает нашему совершенствованию, но чем Далее он углублялся, тем яснее понимал все значение этого положения и отчетливее представлял себе то, что должно быть сделано*.

* Годвин. Исследование о справедливости в политике и о ее влиянии на всеобщую добродетель и счастье. С. 9—10. (Далее все страницы этого произведения будут указаны в скобках в тексте данной главы.)

В нашей книге учение Годвина изложено исключительно по второй, более зрелой, части его сочинения.

3. Свое учение о праве, государстве и собственности Годвин «анархизмом» не называет. Тем не менее это слово отнюдь не пугает его. «Анархизм — ужасное зло, деспотизм же — еще худ­шее. Анархизм погубил сотни, деспотизм же принес в жертву целые миллионы народа и этим только увековечил невежество, порок и нищету. Анархизм есть зло преходящее, деспотизм же — почти бессмертен. Разумеется, это — ужасное испытание для народа: дать волю своим страстям, пока сознание последствий не придаст новых сил рассудку; но это испытание тем более дей­ствительно, чем более оно ужасно» (с. 548—549).

3.2. Основание

По Годвину, высший закон для человека есть всеобщее благо.

Что же такое всеобщее благо? «Его сущность зависит от сущ­ности нашей души» (с. 30). «Оно — неизменно, и оно останется таковым все время, пока люди будут людьми» (с. 150). «Ему способствует все, что расширяет наше знание, пробуждает в нас добродетель, наполняет нас благородным чувством независи­мости и что устраняет с нашего пути все, что может помешать нашей деятельности» (с. 90).

Всеобщее благо есть для нас высший закон.

«Долг есть не что иное, как наилучший способ, которым одно существо может служить другим на всеобщее благо» (с. 101).

«Справедливость включает в себя все нравственные обязан­ности» (с. 150, 80). «Если она, вообще, имеет какой либо смысл, то он заключается в следующем: справедливо, по возможнос­ти, больше способствовать всеобщему благу» (с. 81). «Доб­родетель есть стремление увеличить благо всех разумных су­ществ, и чем стремление это сильнее, тем добродетель — больше» (с. 254).

«В совершенном виде это чувство приводит к тому, что доб­ро, оказанное нам кем-либо, делает нас столь же счастливы­ми, как и добро, совершенное нами самими» (с. 360—361).

«Истинный мудрец стремится лишь ко всеобщему благу» (с. 361). «Его не толкают ни эгоизм, ни честолюбие, ни иска­ние почестей, ни жажда славы. Он не знает ревности. Если что и тревожит его душу, то это — сознание того, чего он уже до­стиг по сравнению с тем, чего ему еще надо достигнуть, а не с тем, чего достигли другие. Он чувствует себя обязанным ра­ботать на благо всем, но благо есть цель безусловная, и если кто-либо другой совершит его, то мудрец от этого не разоча­руется. На каждого он смотрит, как на сотрудника, а не как на соперника» (с. 361).

3.3. Право

I. Имея в виду всеобщее благо, Годвин отвергает право не только по исключительным соображениям места и времени, но самым безусловным образом.

«Право есть учреждение с самыми вредными последствия­ми» (с. 771). «Стоит только начать законодательствовать, и не будет этому конца. Поступки людей все отличаются между со­бой, равно как и степень их вредности и полезности. Возникают новые случаи, — и закон оказывается уже недостаточным, так что приходится снова измышлять законы. Книга, куда право впи­сывает свои предписания, все растет, и мир скоро окажется слиш­ком малым для всех будущих сводов» (с. 766—767).

«Неясность законов — естественное следствие их несмет­ного количества. Они установлены с той целью, чтобы каждый знал, как ему поступать в известном случае, и несмотря на это, лучшие юристы спорят между собой об исходе процесса» (с. 768). «Прибавьте к этому пророческий характер права. Его задача — описать, как люди будут поступать в будущем, и даже заранее решать, каково будет их поведение» (с. 769).

«Право мы называем часто мудростью наших предков, но это — одна из самых любопытных иллюзий. Право было, боль­шей частью, следствием их страстей, их робости, их ревности и умственной ограниченности, их честолюбия. Разве нам не при­ходится беспрестанно изменять, перерабатывать эту якобы муд­рость наших предков? Улучшать ее ввиду ее невежества и осуж­дать ее за нетерпимость?» (с. 773). «Люди вовсе не подвержены законодательству, каким его, обыкновенно, себе представляют. Разум — единственный наш законодатель, его веления — неиз­менны и всюду одинаковы» (с. 166). «Единственно, что могут люди сделать, это — толковать и объяснять право; нет на земле такой власти, которая смела бы провозглашать законом то, что нарушает вечную справедливость» (с. 381).

«Совершенно верно, что мы все — несовершенны, темны, рабы приличий» (с. 774). «Но каковы бы ни были неудобства, проистекающие из человеческих страстей, установление незыб­лемых законов не может их в действительности устранить» (с. 775). В самом деле, «пока человек запутан в сети послушания и при­вык на каждом шагу сообразоваться с чем-либо посторонним, его душа и разум будут неминуемо спать. Что сделать для того, чтобы он встал во всей своей мощи? Надо воспитать в нем са­мосознание, чтобы он не принимал смиренно никакой власти, понимал значение своих убеждений и отдавал себе отчет в сво­их действиях» (с. 776).

II. Всеобщее благо требует, чтобы не право, а человечес­кая личность была законом для человечества.

«Если каждый шиллинг нашего состояния, каждый час на­шего времени, каждая способность нашей души идут по пути, указанному вечными велениями справедливости, т. е. общего блага, никакое другое предписание не может своротить нас с этого пути» (с. 181).

«Безусловное царство Разума — вот начало, призванное за­менить право» (с. 773).

«Нам могут возразить, что человеческая мудрость — огра­ниченна. Но ведь немало есть людей, умственная сила которых так же развита, как и право. Если же есть люди, мудрость кото­рых равносильна мудрости закона, то трудно доказать, что исти­ны, выработанные ими, менее ценны лишь потому, что основа­ны на рассуждениях» (с. 773—774).

«Очевидно, что судебные решения, принятые сейчас после отмены права, были бы почти тождественны с прежними. Они по­коились бы на предрассудках и рутине. Но сама рутина мало-по­малу ослабеет, потеряв точку опоры. Те, кому придется решать какой-либо вопрос, мало-помалу привыкнут к мысли, что дело зависит всецело лишь от их свободного разумения, и они неиз­бежно станут применять ныне еще не затронутые положения. Их понимание увеличится вместе с усугубленным сознанием важно­сти их задачи и самой полной свободой расследования. Посте­пенно выработается счастливый порядок вещей, который повле­чет за собой неисчислимые последствия; слепая вера падет, и ее место займет ясное царство Справедливости» (с. 778).

3.4. Государство

I. Отвергая, право, Годвин должен отвергать и государ­ство; действительно, он видит в последнем одно из самых противных всеобщему благу юридических учреждений.

Государство зиждется либо на силе, либо на почве божествен­ного права, либо на взаимном договоре (с. 778). Но «первое пред­положение, очевидно, означает полное отречение от всякой веч­ной и безусловной справедливости, ибо оно объявляет законным всякое правительство, имеющее силу навязывать свои предписа­ния. Оно подрывает все общественные знания и предлагает лю­дям спокойно подчиниться злу, не утруждая себя заботами об улуч­шениях. Второе предположение — двусмысленно: оно либо означает то же, что и первое, с той лишь разницей, что указывает на Бога как на источник всякой существующей власти; либо со­всем не имеет цены до тех пор, пока какой-либо признак не позво­лит нам различить правительства, признанные Богом, от тех, кото­рые Им не признаны» (с. 141). Наконец, «третье предположение означает, что лицо может вручить кому-либо руководство своею совестью и критику своих обязанностей» (с. 148). «Но мы не можем отречься от нашей нравственной самобытности, она — есть свойство неотъемлемое и непродажное, следовательно, ни одно правительство не может ссылаться на первоначальный до­говор как на источник своей власти» (с. 149).

Всякое правительство является до известной степени тем, что греки называли тиранией. Единственная разница — та, что в дес­потических странах власть подавляет человеческий дух однооб­разно, тогда как в республиках дух остается более подвижным и власть легче приспосабливается к течениям общественного мне­ния (с. 572). «Существование правительственных учреждений всегда, до известной степени, приводит к тому, что подвижность нашего ума и его развитие ограничиваются» (с. 185). «Никогда не забудем, что всякое правительство есть зло, что оно равносильно отречению нашему от собственного суждения и совести» (с. 380).

II. Всеобщее благо требует, чтобы государство было за­менено совместной и дружной жизнью людей, жизнью, ос­нованной исключительно на велениях всечеловеческого блага.

1. Итак, после уничтожения государства люди будут жить вместе, общественно. «Надо хорошенько различать государство от общества. Люди соединяются сперва для взаимной помощи» (с. 79), и только позднее появляется принуждение в общинах вследствие заблуждений и злобности некоторых членов. «Об­щество и государство различаются между собой не только ха­рактером, но и происхождением. Общество зародилось от на­ших потребностей, государство — от наших страстей. Общество есть благо, государство, в лучшем случае, — только необходи­мое зло» (с. 79).

Но кто же сдержит людей в «общежитии без правительствен­ной власти» (с. 788)? Во всяком случае никакого обещания (с. 163). «Никакое обещание не может меня связать; из двух вещей одно: либо то, что я обещал, хорошо, тогда я должен это совершить и без обещания; либо оно — дурно, тогда и обещание не может меня заставить» (с. 151). «Одна совершенная ошибка не может меня заставить совершить вторую» (с. 156). «Положим, я обе­щал известную сумму денег на хорошее и почтенное дело. Прежде чем я успел выполнить свое обещание, мне представляется дело более благородное, более значительное, требующее моей поддержки. Какое предпочесть? То, которое этого заслуживает. Мое обещание здесь не при чем. Я должен руководиться лишь ценностью вещей, а не внешней и чуждой точкой зрения. Цен­ность же вещей не потерпела от принятого мной обязательства» (с. 151).

В будущем «общее участие в общинном имуществе» (с. 162), должно будет удержать людей в общественных союзах. Это в высшей степени соответствует всеобщему благу. «То будет шаг вперед, когда какой-либо народ осмелится приняться за свою за­дачу совместного управления народным имуществом, и этот шаг необходимо улучшит характеры людей. То обстоятельство, что люди уже соединяются для выяснения истины, есть прекрасный признак их добродетели. И обязательство, принимаемое отдель­ной личностью, какого бы она о себе высокого мнения ни была, — подчиниться голосу общины, — подтверждает, по крайней мере внешним образом, то великое начало, что каждый должен жерт­вовать своими выгодами общественному благу» (с. 164—165).

2. Эти общества должны быть небольшими и иметь по воз­можности меньше сношений между собой.

Повсюду необходима независимость для этих небольших территорий (с. 561). «Пока община следует законам разума, она не может испытывать ни малейшего желания увеличить свою территорию» (с. 566). «Все бедствия, присущие государству, ста­новятся более тяжелыми, если оно обширно, и более сносными по мере того, как его территория суживается. Властолюбие в первом случае — ужаснее чумы, во втором — не находит себе поля деятельности. Народные беспорядки могут иметь самые опасные последствия, если им дать волю, подобно волнам на обширном водном пространстве; если же, наоборот, они совер­шаются в узких границах, то становятся безопасными, как вол­ны маленького озера. Умеренность и справедливость встреча­ются только в ограниченных общежитиях» (с. 562). «Желание увеличить нашу территорию, покорить соседние государства или сдерживать их в желаемых пределах, желание самим возвыситься хитростью либо насилием, все это — есть лишь следствие пред­рассудков и заблуждений. Могущество не есть счастье. Безо­пасность и мир — дороже, чем имя, заставляющее дрожать дру­гие народности; все люди — братья. Если мы сходимся под какой бы то ни было широтой, то этого требует, значит, наше внутреннее спокойствие или дерзость общего противника. Но соперниче­ство народов — плод нашего воображения» (с. 559).

Эти небольшие свободные территории должны иметь воз­можно менее сношений друг с другом. «Сношения между лич­ностями никогда не бывают ни слишком частыми, ни слишком свободными; что же касается до обществ, то невыгодно, что­бы они имели много общих дел, разве только это не будет выз­вано необходимостью вследствие заблуждений или насилия. В связи с этим вдруг исчезает главная цель дипломатии, столь та­инственной и запутанной, до сих пор занимавшей все наши пра­вительства. Станут излишними сухопутные и морские офицеры, посланники, консулы, все затеи, придуманные для того, чтоб все­гда угрожать другим народам, чтобы узнавать их тайны; самые союзы держав и контр-союзы не служат более ни чему (с. 651).

3. Но как выполнять в будущих обществах задачи, выпадаю­щие теперь на долю государства? «Из этих задач есть только две, имеющие какое-нибудь основание: это, во-первых, возме­щение ущерба, нанесенного в общине ее отдельным членам» (с. 564); «затем, полюбовное разрешение споров, возникающих между различными территориями» (с. 566), и «наконец, оборона общими силами от нападений извне» (с. 564). «Изо всех этих задач только первая никогда, может быть, не перестанет выпа­дать на нашу долю. Суд присяжных поможет в этом случае, раз­бирая обиды, причиненные здоровью или имуществу одного из членов общества» (с. 564—565). «Этот суд не сообразовался бы ни с какими законами, а единственно с разумом» (с. 780). «Может быть, преступнику будет легко убежать из такой маленькой страны от правосудия и, может быть, сочтут необходимым, чтобы соседние кантоны и округа управлялись одинаковым образом или, по крайней мере, чтобы они соединялись для устра­нения, либо исправления преступника, действия которого могут быть вредными для них так же, как и для нас самих. Но для этого нет надобности в договоре и тем менее в общей верховной власти. Всеобщая справедливость и взаимная выгода соединя­ют людей прочнее какого бы то ни было пергамента, подписан­ного и запечатанного» (с. 565).

Вторая задача может представляться лишь от времени до вре­мени. «Тяжбы между различными общинами были бы верхом бе­зумия, тем не менее, они могли бы произойти; для разрешения их понадобилось бы согласие различных территорий для того, что­бы законы правосудия были хорошо освещены и чтобы в случае нужды его постановления могли бы быть предписаны» (с. 566).

Внешние нападения вызывали бы также подобные соглаше­ния, и дело это обстояло бы точно так, как в вопросе о тяжбах, о которых мы только что говорили (с. 566). Поэтому, «время от времени должны были бы происходить народные собрания, т. е. собрания, на которых решались бы споры между различными общинами и вырабатывались бы возможно лучшие меры для отражения вражеских нападений» (с. 573—574).

«Но прибегать к этому следует, по возможности, реже» (с. 574), ибо на этих собраниях решающей силой было бы число голо­сов; «если бы все шло хорошо, то голосование решалось бы самыми слабыми головами; но часто оно вызывалось бы и неза­конными намерениями» (с. 572).

«Сверх того, члены находятся, обыкновенно, под влиянием совершенно посторонних причин, а не своих свободных размыш­лений» (с. 570).

«Наконец, они принуждены тратить свои силы на пустяки, ибо совершенно не могут убедить себя доводами» (с. 571). Ввиду всего этого народные собрания должны созываться только в исключительных случаях, как, например, для диктатуры в Риме, или же они должны собираться периодически — раз в год, по­жалуй, — с правом продолжить свои заседания до известной границы. Первый вид собраний предпочтительнее (с. 574).

Какого же рода власть будет присвоена этим народным со­браниям и суду присяжных? Человечество так испорчено ны­нешними учреждениями, что на первых порах понадобились бы обязательные постановления и известное принуждение для их осуществления; позднее достаточно будет судам предлагать мировую в случае тяжбы, а народным собраниям только при­звать всех к сотрудничеству на общую пользу (с. 578). «Если суды перестанут судить и будут только предлагать советы, если власть мало-помалу ослабеет и только один «разум» будет на страже правительства, то разве мы не убедимся когда-нибудь, что суды и прочие общественные учреждения сделались излиш­ними? Один мудрец разве не сумеет вас убедить так же хорошо, как и двенадцать? Способность кого-либо научить своего сосе­да разве может быть признана только выборами? Разве тогда понадобилось бы еще исправлять много пороков и бороться с дурной волей? Это будет одной из самых достопамятных ступе­ней в развитии человечества. С какой радостью предвидит про­свещенный человеколюбец то счастливое время, когда исчез­нет государство, эта грубая машина, ставшая единственной и постоянной причиной всех пороков, которая влечет за собой много недостатков, устранимых лишь с ее полным уничтожени­ем» (с. 578—579).

3.5. Собственность

I- Решительным образом отвергая право, Годвин должен сделать то же самое и с собственностью. Действительно, собственность или, как он говорит, «нынешняя система соб­ственности» (с. 794), — т. е. распределение богатств, ныне основанное на праве, — кажется ему одним из тех юридичес­ких учреждений, которые представляют наибольшее препятствие к всеобщему благоденствию. «Мудрость законодателей и парламентов создала самое непригодное и самое нелепое распре­деление собственности, распределение в полном противоречии с человеческой природой и с началами справедливости (с. 803).

Современная система собственности распределяет богатства неравным и самым произвольным образом. «За случайность рож­дения она осыпает одну личность несметными богатствами. Если кто-либо из нищего делается богатым человеком, то, большею частью, он не обязан этой переменой ни своей честности, ни своей полезности. Часто самый деятельный, самый добросове­стный человек лишь с большим трудом может помешать своей семье умереть с голоду» (с. 794).

«И если, случайно, я получаю вознаграждение за свой труд, то мне дают пищи в сто раз больше той, которую я могу съесть, и в сто раз больше нужного мне платья. Где же здесь справед­ливость? Допустим, что я самый великий благодетель челове­чества; разве это причина давать мне вещи, которые мне не нуж­ны, особенно если мой излишек мог бы быть весьма полезен для сотен, для тысяч людей» (с. 795).

Это неравномерное распределение богатств идет безусловно в разрез с общим благосостоянием. Оно мешает умственному развитию. «Накопление собственности ослабляет могущество мысли, гасит искру гениальности, погружает большинство людей в мелкие заботы. У богатого оно отнимает самые лучшие, самые могучие побуждения к деятельности» (с. 806); и весь его изли­шек может «дать ему только блеск и зависть, одно только пе­чальное удовольствие вернуть бедному под видом милостыни то, что разум неоспоримо приписывает этому последнему» (с. 795).

«Неравномерное разделение богатств препятствует и нрав­ственному совершенствованию. У богатого оно порождает чес­толюбие, тщеславие, хвастливость; у бедного жестокость, низость, хитрость и с ними зависть, злость, досаду (с. 810—811). «Богатый является единственным предметом всеобщего почтения и уважения. К чему быть воздержанным, чистым, старательным, к чему обладать самыми высокими умственными способностями и пылать самым горячим человеколюбием, к чему все это, если у тебя — ни полушки за душой? Наживать деньги и потом хвастаться ими — вот всеобщее стремление» (с. 802). «Насилие было бы, конечно, побеждено разумом и просвещением, но накопление богатств укрепило его господство» (с. 809). «Тот факт, что один обладает в изобилии вещами, которых безусловно лишены дру­гие, есть неиссякаемый источник преступлений» (с. 809).

II. Всеобщее благосостояние требует, чтобы собствен­ность была заменена распределением богатств, основанным только на его собственных потребностях.

Если Годвин называет еще «собственностью» часть богатств, переданных каждому соответственно этим потребностям, то он употребляет это лишь в переносном смысле; действительно, в собственном смысле под словом «собственность» может разу­меться лишь та часть богатств, которая закрепляется правом.

Чтобы осуществить всеобщее благосостояние, надо, чтобы каждый обладал средствами к приятному существованию.

1. Каким признаком будем мы руководствоваться при опре­делении того, кому должна принадлежать общеполезная вещь, — мне или кому-нибудь другому? На это есть только один ответ: «справедливостью» (с. 789). «Законы различных стран опреде­ляют собственность на тысячу разных ладов, но только один из них наиболее соответствует разуму» (с. 790).

Справедливость требует прежде всего, чтобы каждому было чем жить. «Мы давным-давно уже знаем, что наши животные по­требности требуют пищи, одежды, жилища. Если слово «справед­ливость» не пустой звук, то ничего не может быть несправедливее того, чтобы один нуждался в этих вещах, в то время как у Другого их избыток. Но справедливость не останавливается на этом: каждый имеет право не только на средства к существова­нию, но также и на источники радостной жизни, разумеется, если общественных средств на это хватает. Несправедливо, чтобы один подрывал работой свое здоровье, даже жизнь, в то время как дру­гой занимается кутежом. Несправедливо, чтобы один совсем не имел досуга для самообразования, в то время как другой ровно ничего не делает для общей пользы» (с. 790—791).

2. Подобное «уравнение собственности» (с. 821) было бы в высшей степени благоприятно для всеобщего блага. При нем «труд сделался бы такой легкой задачей, что походил бы скорее на отдых или упражнение» (с. 281). «Все станут жить простым, здоровым образом; умеренное упражнение телесных сил сохранит всем яс­ность духа; никто не будет изнывать от усталости, у всех будет до­вольно досуга, чтобы развивать врожденную наклонность к чело­веколюбию и совершенствовать свои способности» (с. 806).

«Как быстры и могучи стали бы успехи разума, если бы все имели свободный доступ к полю знания. Разумеется, умствен­ное неравенство до известной степени сохранится. Тем не ме­нее, можно быть уверенным, что умственные силы в эту пору превысят все, что было сделано до сих пор» (с. 807).

Нравственные успехи пойдут наравне с умственными. Поро­ки, неразрывно связанные с современным экономическим стро­ем, неизбежно исчезнут в общественном строе, где все будут жить в довольстве, где все примут равное участие в дарах при­роды. Узкому эгоизму больше не будет места. Никому не при­дется дрожать за свое ничтожное имущество и изнуряться для удовлетворения потребностей; каждый сможет всецело отдать­ся общественной пользе. Взаимная ненависть исчезнет, как и все поводы к ней; человеколюбие займет трон, который приготовит ему разум (с. 810).

3. Но как осуществить это распределение богатств в част­ных, особых случаях?

«Как только будет отменено право, начнут заниматься спра­ведливостью.

Предположим, что судье придется решать дело о наследстве, дело, которое прежнее правосудие разрешило бы, разделив наслед­ство на пять равных частей — по числу законных наследников. Те­перь же судьи примут во внимание как нужды, так и положение каж­дого. Положим, что первый — человек честный, успешно ведущий свои дела, всеми уважаемый, но которому увеличение состояния не послужит ни на пользу, ни на радость. Второй — человек несчаст­ный, придавленный нищетой и сраженный неудачей. Третий — бед­няк, но беззаботный; ему хочется занять место, где он мог бы прине­сти большую пользу; но, чтобы добыть его, ему нужна сумма, равная двум третям наследства. Четвертая — старая дева, от которой нельзя уже ждать потомства. Пятая, наконец, — бедная вдова, обременен­ная многочисленной семьей. Если эта тяжба будет предоставлена сво­бодному решению свободных от предрассудков судей, то они не­пременно спросят себя: где же справедливость в равном дележе, обычно принятом до сих пор?» (с. 779—780).

Нечего и сомневаться в ответе, который они дадут.

3.6. Осуществление

Перемена, которую требует всеобщее благо, должна со­вершиться следующим образом: люди, которые признают эту истину, убедят других в необходимости этой перемены ввиду всеобщего благосостояния; этим самым право, госу­дарство, собственность исчезнут и начнется новая эра.

I. Единственно необходимая вещь — это убедить людей в том, что благосостояние всех требует этой перемены.

1. Все другие пути должны быть отвергнуты. «К силе оружия мы будем всегда относиться с недоверием, ибо обе стороны могут пользоваться ею с одинаковой надеждой на успех. По­этому нам следует гнушаться силы. Выходя на арену, в бой, мы покидаем твердую почву истины и отдаемся на произвол при­хотливой случайности. Фаланга же мысли — неуязвима: она идет вперед медленно, но верно, и ничто не может ее остановить.

Но если мы отбросим доводы и возьмемся за оружие, то наше положение изменится. Кто же в шуме и грохоте гражданс­кой войны сумеет предвидеть успех или гибель своего дела? Будем же хорошо различать просвещение от народного возбуж­дения. Прочь от нас раздражение, ненависть, страсти; нам нуж­ны спокойное размышление, трезвое суждение и откровенный спор» (с. 203).

2. Дело в том, чтобы убедить найвозможно большее число людей.

Только таким путем возможно избежать насилия. «Почему революции Америки и Франции объединили все классы и слои населения, в то время как борьба против Карла I разделила наш народ на две равные части?

Потому что эта борьба происходила в XVII, а революция — в конце XVIII столетия. Потому что ко времени американской и французской революций философия успела уже развить некото­рые из великих истин политической науки и потому что под вли­янием Сиднея и Локка, Монтескье и Руссо ядро глубоких и вдум­чивых мыслителей признало уже то зло, которое таит в себе насилие. Если бы эти революции произошли позднее, то ни еди­ной капли крови гражданина не было бы пролито рукой другого гражданина, ни единого насилия не было бы совершено ни над людьми, ни над вещами» (с. 203—204).

3. Средствами убедить возможно скорее людей в необходи­мости перемены, могут быть лишь — «доказательство и убеж­дение. Лучшее ручательство за хороший исход дела заключает­ся в свободном и уверенном обсуждении его. Истина всегда восторжествует в этой борьбе. Если мы хотим улучшить обще­ственные учреждения человечества, нам надо убеждать людей словом устным и печатным. Нет предела этой пропаганде, и нич­то не должно прерывать ее постоянной работы.

Все средства должны быть употреблены не столько для того, чтобы привлечь внимание людей и подкупить их словом убеж­дения, сколько для разрушения всех преград, мешающих успе­хам мысли, для того, чтобы открыть всем доступ в храм науки и на поле исследования» (с. 202—203).

«Человек, озабоченный возрождением человечества, дол­жен проникнуться двумя началами, а именно он должен считать чрезвычайно важным делом открытие и распространение исти­ны и должен обождать немало лет, прежде чем приступить к осу­ществлению своих взглядов. Несмотря на всю его осторож­ность, возможно, что мятежная толпа опередит спокойный, верный ход разума; тогда он не осудит революции, вспыхнув­шей раньше времени, указанного разумом. Но если он будет бе­зусловно осторожен, то сумеет отвратить не одну преждевре­менную попытку и сохранит надолго народное спокойствие и порядок» (с. 204).

«Это вовсе не означает, как подумают многие, что преобра­зование нашего общества совершится лишь в очень отдален­ном будущем. Природа человеческая так устроена, что великие перемены происходят в ней внезапно и что в ней совершаются великие открытия неожиданно, как бы случайно. Если я воспи­тываю ум юноши либо стараюсь повлиять на ум уже пожилого человека, то долгое время кажется, что труды мои напрасны и успехи маловероятны, но плоды их вдруг проявятся тогда, когда я буду ожидать их менее всего. Царство истины приближается тайком. Семена истины могут дать ростки и тогда, когда, каза­лось, они уже давно погибли» (с. 223). «Истинный человеколю­бец, который твердо служит истине и борется со всеми преградами, воздвигаемыми на ее дороге, с ясным упованием может ожидать наступления уже близкого и прекрасного дня» (с. 225).

II. Когда убеждение в том, что всеобщее благосостояние требует преобразования наших учреждений, проникнет всюду, право, государство, собственность исчезнут сами собой и нач­нется новая эра.

Трудно видеть в столь важном преобразовании один какой-нибудь акт; оно явится скорее следствием всеобщего просвет­ления сознания. Люди поймут свое положение, и цепи спадут подобно призракам. Нам не придется тогда ни обнажать меча, ни даже подыматься. Противники будут слишком слабы для борьбы со всеобщим стремлением человечества (с. 223—224).

Каким образом могло бы совершиться преобразование на­ших учреждений?

1. «Когда во Франции Конвент вступил в действие, то все ду­мали, что он ограничится лишь выработкой проекта конститу­ции, который войдет в силу лишь после того, как будет пред­ставлен на рассмотрение департаментов» (с. 657—658).

Мысль эта внушает нам решение подвергать обсуждению департаментов не только конституционные хартии, но и все без исключения законы. Если же согласие департамента, необходи­мое для обнародования данного закона, не есть дело только одной формальности, то обсуждение этого закона не должно быть никоим образом ограничено. Понятно, нельзя предвидеть, даст ли этот способ окончательные результаты; некоторые де­партаменты будут недовольны той или другой статьей, а когда статья эта будет изменена по их воле, то, может быть, закон ста­нет менее приемлемым для других округов (с. 658—658).

«Итак, мысль о соглашении областей приведет, к счастью, постепенно, к совершенному разрушению государства» (с. 660). В самом деле, «желательно, чтобы важнейшие решения народ­ного представительства были представлены на одобрение окру­гов; и это по той самой причине, по которой желательно, чтобы в близком будущем решения, принятые округами, имели силу лишь для этих округов» (с. 660).

2. «Первым последствием этой системы было бы значительное сокращение самого содержания конституции. Скоро выяснилось бы, что невозможно приобрести свободного одобрения большо­го числа округов для объемистого свода законов; и вся конститу­ция свелась бы к закону о разделении страны на округа с равным чистом жителей, о времени выборов в национальное собрание; впро­чем, можно было бы обойтись и без этого» (с. 660—661).

Другое следствие: скоро признали бы, что посылать на об­суждение округов законы, не имеющие общего значения, — бесполезное дело; и, таким образом, по многим вопросам было бы предоставлено самим округам издавать для себя законы. «Та­ким образом, вчерашнее государство с его однообразным зако­нодательством преобразуется в федерацию маленьких общин, которые в чрезвычайных делах могли бы действовать сообща путем созыва конгресса, вроде совета амфиктионов» (с. 662).

Третьим следствием будет постепенное исчезновение зако­нодательства.

«Многочисленное собрание, составленное из различных частей обширного государства, — единственный законодатель страны, — склонно создавать себе преувеличенное представление о количе­стве нужных законов. Большой город охотно нагромождает поста­новление на постановление под влиянием торгового соревнования, создает разные льготы и преимущества. Жители небольшой общи­ны, живущие довольно просто и естественно, очень скоро поймут, что бесполезно иметь общие законы, а что лучше судить о делах, каждый раз сообразно особенностям данного случая, чем сооб­разно с нормами, установленными заранее и раз и навсегда» (с. 662).

Четвертое последствие этой системы: она облегчит отмену собственности.

«Всякое уравнение званий и положений в высокой степени благоприятствует и уравнению состояний» (с. 888). «Не только низшие классы общества, но и высшие поймут несправедливость теперешнего распределения собственности» (с. 889). «Богатые и сильные отнюдь не отшатнутся от перспективы всемирного счастья, лишь бы оно предстало им в полной ясности и прелес­ти» (с. 883).

«Но даже если бы они упорно думали лишь о своих доходах и наслаждениях, то можно легко им разъяснить, что напрасно про­тивиться истине, опасно вызвать народную ненависть и что, нако­нец, ради собственной выгоды им надо сделать уступки» (с. 884).