ПЕРВОБЫТНОЕ ИЗОБИЛИЕ

(послесловие к Салинсу)

Эссе Маршалла Салинса «Первое общество изоби­лия» написано человеком весьма эрудированным и убеждает в основном двумя детально рассмотренны­ми примерами: описанием общества австралийских аборигенов и описанием бушменов !Кунг. Опыт Австралии, который мы здесь опускаем, изучается по разнообразным письменным источникам XIX и XX веков. Данные о бушменах — или сан, как сами они себя называют — были собраны в поле антропологом Ричардом Боршеем Ли в начале 1960-х годов. Впос­ледствии Ли опубликовал объемную монографию, в которой статистика, использованная Салинсом, до­полнена, отчасти пересчитана и более подробно объ­яснена. В окончательном виде данные с новой силой поддерживают тезис об изобилии — включая несколь­ко сюрпризов.

«Зачем нам сажать, — спрашивает собеседник Ли по имени Щаше, — когда кругом столько монгонго?» И в самом деле, зачем? Сначала Ли изучил в мире сан аналоги того, что в индустриальном обществе обычно классифицируется как «работа»: у нас — на­емный труд, у них — охота и собирательство. Это именно то сопоставление, которое использовал Салинс. При нашем стандартном восьмичасовом рабо­чем дне взрослый сан работает в день от 2,2 до 2,4 часов — заметно меньше условной цифры в 4 часа, которую приводит Салинс. И даже при таком смехо­творном рабочем дне сан работают не семь или хотя бы пять дней в неделю, они «проводят в поисках пропитания меньше, чем каждый второй день, и имеют больше свободного времени, чем люди во многих сельскохозяйственных или промышленных обществах». Вместо «во многих» правильнее было бы написать «во всех». Большую часть времени человек из !Кунг навещает друзей и родственников в других лагерях или принимает гостей в своем собственном.

Продолжая исследования, Ли расширил свое опре­деление работы и включил в него «всю деятельность, необходимую непосредственно для приобретения во­ды, пищи и других материалов из окружающей сре­ды», добавив тем самым к поискам пропитания произ­водство инструментов, их ремонт и работу по дому (в основном приготовление пищи). Вся эта деятель­ность увеличила дневную нагрузку взрослого сан меньше, чем аналогичная деятельность увеличивает нашу нагрузку — здесь мы отстаем еще больше. В пере­счете на день изготовление инструментов и поддер­жание их в рабочем состоянии занимает у мужчины-сан 64 минуты, а у женщины — 45 минут. «Работа по дому» для сан — это в основном чистка орехов плюс готовка — взрослые обоих полов обычно сами чистят свои орехи монгонго, и это единственный вид дея­тельности, который у женщин отнимает больше вре­мени, чем у мужчин: 2,2 часа в день для мужчин, 3,2 часа в день для женщин. При этом нет никакого неучтенного детского труда, который исказил бы цифры. Примерно до 15 лет дети сан не заняты прак­тически никаким трудом, а девочки и дальше почти не заняты работой вплоть до замужества — до которо­го остается еще несколько лет. Нашим подросткам в наших «Макдональдсах» приходится хуже — к тому же не следует забывать, что именно женщины и дети бы­ли рабочей силой для зверского введения индустриа­лизации в Англии и в Америке.

Часто говорят, что в большинстве обществ женщи­ны работают больше мужчин, и скорее всего так оно и есть. Кроме того — и эти явления, возможно, связа­ны — во всех известных обществах женщинам доста­ется меньше политической власти, на самом же деле, обычно вообще никакой политической власти. Поэто­му осмысленный, стратегический феминизм должен вести не к фантазиям о матриархальном перевороте, а к анархизму — и не к воплям о равной плате за рав­ный труд, а к отмене труда. Единственный математи­чески надежный способ уравнять между полами рабо­ту и власть — это избавиться и от того, и от другого. Однако в обществе сан мужчины работают больше, чем женщины. Мужчины посвящают поискам пропи­тания на треть больше времени, чем женщины, хотя и отвечают только за 40 процентов потребляемых в результате калорий.

Когда был произведен полный подсчет по расши­ренному определению Ли, оказалось, что средняя ра­бочая неделя для мужчин равна 44,5 часам, а для жен­щин — 40,1 часам.

Исходные цифры Ли, которые использовал Салинс, были достаточно неожиданны — но позднейшие данные еще усиливают их, позволяя сравнить не толь­ко работу по поискам пропитания, но и работу по до­му. У нашего трудового мира есть грязная тайна — ра­бота по найму обеспечивается незаменимой, но неоплачиваемой «теневой работой». Тяжелый труд домохозяек — уборка, готовка, покупки, уход за деть­ми — вся эта безвозмездная тягомотина в буквальном смысле слова не учитывается статистикой занятости. И у нас, и у сан эта работа в основном женская, у нас — в гораздо большей степени, чем у них. Много ли мужей хотя бы два часа в день занимаются домашней работой? Много ли жен проводят за ней, как сан, ме­нее трех часов? Тем более, в обществе Сан не встре­тить такого печального зрелища, как женщины, рабо­тающие по найму в дополнение к традиционной Домашней работе — причем за зарплату, до сих пор де­монстрирующую половую дискриминацию.

Поздние данные Ли из других областей подтвер­ждают теорию изобилия — например, дневная норма потребляемых калорий, ранее недооцененная, теперь поднята на более чем адекватный уровень. Излишки превращаются в подкожный жир, страхующий от слу­чайных перебоев с пищей, отдаются собакам или поглощаются, чтобы дать людям силы для целебных гипнотических плясок, которые происходят от одного до четырех раз в месяц и продолжаются всю ночь. И несмотря на потрясающее разнообразие животных и растительных видов пищи, многое из того, что другие находят съедобным, сан не едят. Работа приносит так много потребительских товаров, что они как общест­во могут позволить себе выбор и действительно его позволяют. Описывать такие общества как «экономику выживания» не только фразеологическая глупость — какая экономика не занята выживанием? — более того, как замечает Пьер Кластр, это значит вносить оценоч­ное суждение в якобы бесстрастную констатацию фак­та. Неявно предполагается, что эти общества не смог­ли стать ничем иным — как будто и подумать нельзя, что кто-то сам предпочтет расслабленную жизнь, сво­бодную от начальства, священников, принцев и ни­щих. Но у сан есть выбор. В 60-е и 70-е, когда полити­ческая ситуация в Ботсване и соседней Намибии становилась все хуже и хуже, многие сан отказались от собирательства и пошли работать на скотоводов-банту или на южноафриканских фермеров. Все это время сан могли работать по найму — но не хотели.

Как отмечал Иван Иллич, «экономисты понимают в работе примерно столько же, сколько алхимики — в золоте». Предполагая как двойственные неизбежно­сти бесконечность потребностей и конечность (огра­ниченность) ресурсов, они воздвигают унылую науку на аксиомах, которые любой человек в здравом рас­судке сходу отвергнет. Своим образом жизни охотни­ки-собиратели демонстрируют лживость гоббсовского обмана. Ресурсов достаточно, сан потребляют их со вкусом; но, будучи разумными гедонистами, а не свихнувшимися аскетами, они находят удовлетворе­ние в сытости: если у всех все есть, значит, работать больше не нужно. Пример собирателей настолько скандален для экономистов и попавших от них в нар­котическую зависимость, что вызывает настоящие па­роксизмы проповеднического лицемерия, особенно у либерального экономиста Мюррея Ротбарда и у Дави­да Рэмзи Стила, автора ругательной рецензии на мою книгу, провозглашавшую отмену работы. Журнал «Свобода» (как он себя называет) выкинул из моего ответа Стилу 90 процентов. Позвольте мне в отместку процитировать его, только цитируя меня: «С юмором, возникшим против воли автора, Стил объясняет, почему охотники-собиратели большую часть времени бездельничают: «Если у вас есть одна туша, которой хватит на неделю или на две, то искать другую — трата времени; что же еще делать, кроме как рассказывать байки?» Мерзавцы слишком богаты, что­бы работать. Добрые дикари бесчеловечно лишены возможности накапливать капитал, и что им остает­ся — творить, трепаться, трахаться, танцевать, пиро­вать и петь?»

За ослиным этноцентризмом Стила прячется страх дикости и дикой природы, тоскливый страх пе­ред Зовом Леса, страх перед свободой как она есть.

Собиратели вроде сан или австралийцев — не единственные процветающие первобытные люди с обильным досугом. Земледельцы, практикующие пе­ремещающуюся («подсечную») систему, работают куда меньше, чем мы, современные люди. На Филиппинах занятые ортикультурой хануноо в год тратят от 500 до 1000 часов на то, чтобы пропитать одного взрослого. Если взять верхнюю оценку, в день выходит меньше, чем 2 часа 45 минут. Для большинства индейцев на востоке Северной Америки основным занятием в мо­мент появления европейцев было огородничество, дополненное охотой и собирательством. Столкнове­ние культур рассматривали с миллиона разных пози­ций — но как столкновение систем организации рабо­ты оно получило куда меньше внимания, чем следовало бы.

Индейцы вовсе не жили день ото дня — напротив, они производили излишки: иначе первые поселенцы в Плимуте и Джеймстауне умерли бы с голода. На ранних английских наблюдателей вроде капитана Джона Смита, индейцы вовсе не производили впе­чатления истощенных людей, постоянно скитающихся в поисках пропитания — скорее их жизнь казалась изобильным раем, почти не требующим работы. Смит полагал, что поселенцы смогут жить, установив трехдневную рабочую неделю, включая рыбную ловлю как «приятный спорт». В 1643 году судьи колонии Массачусетс-Бэй приняли в подчинение двух сахемов из Род-Айленда. «Чтобы разъяснить им, на каких условиях мы считаем возможным их принять, — заметил губернатор Джон Уинтроп, — индейцам сказали: «В Господень День, в пределах собственно городов, не делать никакой работы, кроме необходимой». Не беспокойтесь, ответили сахемы, «для нас отдыхать в этот день совсем несложно: нам в любой день делать почти нечего, так что в этот день мы ничего делать не будем».

По словам колониста из Роанока, чтобы вырастить зерно, потребляемое одним виргинским индейцем за год, требовалось 24 часа работы. (Разумеется, индей­цы ели не только зерно; индейцы Новой Англии имели обильную разнообразную «диету для превосход­ного здоровья», более питательную и менее монотон­ную, чем то, что стало стандартом, скажем, в глухих углах американского Юга — или, позднее, в промыш­ленных городских районах.)

«Чем бы еще ни была ранняя Америка, — пишет со­временный ученый, — она прежде всего была миром работы». Америка индейцев была чем угодно, только не этим, и роанокский колонист — не единственный, кто это заметил. Неудивительно, что и он, и другие, судя по всему, превратились в туземцев, покинув свое самое первое из английских поселений и оставив лишь надпись, вырезанную на дереве: «Ушли к Кроатану». Это были первые дезертиры, оставившие циви­лизованный труд ради варварского безделья — но не последние. В течение всего колониального периода сотни евроамериканцев, занятые сельским хозяйст­вом, уходили к индейцем либо, будучи захвачены в плен, отказывались вернуться после наступления ми­ра. Дети и женщины просто неумеренно часто прини­мали индейский образ жизни, с легкостью отбрасы­вая свои подчиненные роли в обществе белых; но и взрослые мужчины искали и находили новую жизнь среди язычников. Без сомнения, важнейшим мотивом сделанного выбора была работа. В Джеймстауне Джон Смит установил режим трудовой дисциплины, по суровости приближавшийся к условиям в концлаге­ре. В 1613 году некоторые англичане были «назначе­ны к повешению, некоторые к сожжению, некоторые к колесованию, другие к посажению на кол, а другие к расстрелянию». За какие проступки? Историк повествует, что все они «убежали жить к индейцам, но бы­ли снова захвачены в плен».

Антропология работы не показывает никакого уменьшения в количестве или улучшения в качестве работы по мере перехода к более сложным общест­вам. Тенденция скорее обратная. Для мужчин-индей­цев в Виргинии, как и для мужчин сан, охота была скорее «спортом», чем трудом, но их жены, судя по всему, работали больше, чем женщины сан, хотя и меньше, чем их белые современницы. С другой сторо­ны, огородники работают даже меньше, чем сан, но некоторые виды деятельности — например, прополка или расчистка новых площадей — более трудоемки. Водораздел, однако, проходит по точке возникнове­ния цивилизации, с ее правительствами, городами и классовым разделением. Крестьяне работают больше, потому что их заставляют — потому что надо платить оброк, налоги и десятины. В дальнейшем рабочий класс платит все это плюс еще и прибавочную стои­мость, причем она идет работодателям, заинтересо­ванным в удлинении работы и в ее интенсификации. По словам «Театра Файрсайн», «каждому — работа по­труднее, и побольше ее». Посмотрите, сколько недель в год англичанин в разные века должен был тратить на собственное пропитание: в 1495 году — 10; в 1564 году — 20; в 1684 году — 48; в 1726 году — 52. Чем дальше идет прогресс, тем хуже ситуация с работой.

То же самое было с работой в Америке. Общая тен­денция XVIII века — превращение труда из сезонного в непрерывный, как для рабов, так и для свободных. Как обычно, технический прогресс ситуацию ухудшает. Например, моряки — нечто вроде авангарда насту­пающей эпохи наемного труда. В течение XVIII века размеры кораблей и объем вмещаемых грузов сильно увеличились, а работа стала интенсивнее и тяжелей. В ответ моряки стали прибегать к коллективным действиям вплоть до забастовок (это они придумали само слово, «баста» происходит из морского жаргона), потом бунтов и, в конце концов, пиратства — то есть захвата производственных площадей. Пираты упростили иерархию управления, стали выбирать собст­венных капитанов, заменили зарплату на кооператив­ную форму собственности и совместное участие в ри­сках и, поскольку команда пиратского судна была раз в пять больше, чем у торговца, радикально уменьши­ли рабочий день. Главный мотив — нежелание рабо­тать. Для одного из пиратов, «любовь к Питию и При­вольной Жизни» были «Побуждения Сильнее, чем Золото». Адмирал, взявший некоторое количество по­дозреваемых в пиратстве на службу на своем военном корабле, собирался исправить их, «научить их... рабо­те», от которой они «бежали, став Разбойниками». Гу­бернатор Багамских островов говорил: «Что до рабо­ты, они ее смертельно ненавидят», а один из жителей подтверждал: «Работа им не по нраву».

Разумеется, следующий поворот колеса, индустриа­лизация, принес больше работы, причем более моно­тонной, чем все, что до того рабочие испытывали как класс. В индустриальной армии добровольцев не бы­ло. Первоначально фабричные работники в Америке, в большинстве случаев даже не были формально сво­бодными: работали женщины и дети, которых посла­ли на фабрику законные властители, мужья и отцы. Фабрики Севера, как и плантации Юга, стояли за, так сказать, труд слуг. Гораздо позже продолжительность труда на время уменьшилась, поскольку профсоюзные организации и разнообразные реформаторы включи­ли сокращение рабочего дня в свою программу. Тот восьмичасовой рабочий день, которым мы по офици­альной версии теперь пользуемся — это то, за что анархисты Хеймаркета отдали свои жизни в 1886 году. Однако Новый Курс утвердил как закон сорокачасо­вую рабочую неделю и тем самым похоронил неделю тридцатичасовую, предлагавшуюся тогдашним сенато­ром Хьюго Блэком (позднее членом Верховного суда), после чего профсоюзы выкинули сокращение рабоче­го дня из списка приоритетов. В последние годы рабо­чие выкинули из своего списка приоритетов профсою­зы. Что посеешь, то и пожнешь.

Несмотря на прогресс технологий, в последние полвека не только не уменьшился рабочий день — уве­личилось количество лет, отведенное в нашей жизни на работу. Дело в том, что все больше людей дожива­ет до пенсионного возраста. Что значит, что Система получает от нас больше рабочих лет: средний амери­канец мужского пола работает сейчас на восемь лет больше, чем в 1900 году. В XVIII столетии рабочий, который доживал до этого, заканчивал свои дни в бо­гадельне; в ХХ-м тот, кто дожил, оказывается в доме для престарелых — одинокий, терзаемый медицин­ской техникой. Прогресс, однако.

Самое неприятное я приберег напоследок: жен­ский труд. В наше время работающие женщины (а сейчас большинство женщин работает по найму, вне дома) находятся в худших условиях, чем когда бы то ни было. Они по-прежнему, как и в доиндустриальные времена, выполняют всю домашнюю работу и к тому же работают за зарплату. Массовое за последние двад­цать лет вступление женщин в ряды занятых (работа­ли они всегда, но неоплачиваемый труд, как это ни бе­зумно, за работу не считается) сильно увеличило для них общее рабочее время, а тем самым увеличило сре­днее рабочее время вообще (никто же не думает, что мужчины стали работать меньше}. Даже если полно­стью устранить половую дискриминацию — что кажет­ся перспективой весьма отдаленной — уравненные в правах работницы все равно будут нести непропорци­онально большое бремя «теневой работы», в терми­нологии Иллича, то есть «неоплачиваемого труда по­требителя, который добавляет к стоимости товара столько, сколько нужно, чтобы сделать товар полез­ным для потребляющей единицы». Законы о граждан­ских правах не проникают и не могут проникнуть внутрь семьи. Если в истории работы и есть какая-то эволюционная логика, то это логика, по которой на женщин возлагают все более тяжелое трудовое бремя. Феминизм, который не возражает безусловно против работы как таковой, — это не феминизм, а обман.

Мир цивилизации, мир истории — это прежде всего мир работы, объективно и субъективно. Вердикт присяжных о том, что работа субъективно значит для работающих, уже вынесен: она болезненна и ее ненавидят. Объективно она становится все хуже — учитывая все, что теоретически могло бы ее улучшить. С конца XIX века большая часть работы «деквалифицирована», стандартизована, отуплена, разбита на куски, лишена естественных связей, проходит под полицейским кон­тролем и надежна защищена от экспроприации пират­ского типа. Чтобы захватить и удержать хотя бы одно рабочее место, рабочим придется захватить их все.

Даже тяжелый труд можно сделать легче, легче пе­реносимым, чем труд на начальство, которым занято большинство из нас. Например, кпелле в Либерии вы­ращивают рис, и это тяжелейший труд, как его не оп­ределяй. Но эти «крестьяне эпохи неолита» организу­ют свой труд способом, о котором организаторы нашего труда не могут и не хотят даже и думать. Любая работа, которую делают кпелле, по определе­нию сопровождается Ли-не, «радостью», или не дела­ется вообще. Работают группами, в сопровождении музыкантов, задающих ритм для мачете и для мотыг. То и дело женщина отбрасывает мотыгу и принимает­ся танцевать, развлекая напарников и расслабляя за­текшие от монотонной работы мускулы. После рабо­чего дня все танцуют и пьют пальмовое вино. Хотя это и не изначальное общество изобилия Салинса, но — в том, что касается работы — это все равно луч­ше нашего якобы общества изобилия. Антропологи добавляют, что правительство пыталось убедить кпел­ле перейти от культуры сухого риса к более произво­дительной культуре мокрого риса (с ирригированными рисовыми полями). Они отказываются, но не из врожденного консерватизма — совет тех же специали­стов выращивать какао на продажу был принят. Дело в том, что «культивация риса на заливаемых водой по­лях потребует просто механического труда без жиз­ненно важной добавки песен, танцев и сплетен» — тех игровых элементов, которые из современной работы практически выхолощены.

С концом 80 — началом 90-х рабочий день в Амери­ке, где миллионы не имеют работы, стал длиннее. Современная семья с двумя работающими имеет бо­лее низкий уровень жизни, чем семья в 50-е, когда ра­ботал только один член семьи. Домашней работы от технологий XX века меньше почти не стало. Исследо­вания времени дают цифру в 56 часов в неделю до­машней работы на 1912 год, 60 — в 1918-м, 61—на фермах в 1921 году. В 1931 году домохозяйки с выс­шим образованием в больших городах работали 48 ча­сов в неделю, а к 1965 году средняя цифра для всех до­мохозяек была 54 часа, причем те, кто имел высшее образование, работали на 19 минут в день больше тех, кто имел только начальное. В 1977 году не работаю­щие вне дома домохозяйки тратили 50 часов в неде­лю, а работающие — 35, не считая работы за зарплату; это дает общую цифру в 75 часов, к которой «не при­ближаются даже потогонные мастерские».

Первобытная производственная жизнь не была ни торопливой, ни грубой — и вовсе не обязательно была короткой. Заметная часть мужчин и женщин сан до­живает до шестидесяти лет; демографическая структу­ра у них ближе к Соединенным Штатам, чем к типич­ной стране «третьего мира». Для нас главная причина смерти — сердечно-сосудистые заболевания, причем важнейший фактор риска для них, стресс, впрямую связан с условиями на работе. Обычные для нас ис­точники стресса среди сан практически неизвестны. (Рак, вторая по значимости причина смерти — разуме­ется, прямое следствие индустриализации.)

«Условия работы» охотника-собирателя бывают опасными, но даже и здесь работа в цивилизованном обществе не демонстрирует явного превосходства — особенно если вспомнить, что во многих из 2,5 мил­лионов смертей в автокатастрофах, зарегистрированных в Америке к настоящему времени, так или иначе участвовали один или несколько работающих по найму (полицейские, таксисты, дальнобойщики и т.д.), или занятые теневой работой вроде покупок.

Салинс уже отметил превосходное «качество рабо­чей жизни» среди первобытных производителей — за­имствуя расхожий термин у якобы гуманистов, специализирующихся по «перестройке и обогащению труда». Вдобавок к более короткому рабочему дню, гибкому графику и более надежной «сети социальной безопасности», которую гарантирует общий дележ до­бычи, работа собирателей приносит больше удовле­творения, чем большинство современных профессий. Мы просыпаемся по будильнику — они спят сколько хотят, ночью и днем. Мы привязаны к нашим зданиям в загрязненных городах — они постоянно перемеща­ются и дышат свежим воздухом открытой природы. У нас есть начальники — у них товарищи. Наша рабо­та обычно требует одного, в лучшем случае несколь­ких гиперспециализированных навыков — они заня­ты всеобъемлюще разнообразной деятельностью, в которой нужны и мозги, и руки, совсем как то, к че­му в прошлом призывали авторы великих утопий. На­ши «поездки на работу» — убитое время, за которое к тому же не платят; они, только отойдя от стоянки, «читают» ландшафт разными потенциально продук­тивными способами. Наши дети подчинены законам об обязательном посещении школы — их отпрыски, безнадзорные, просто играют во взрослые дела до тех пор, пока почти незаметно не начинают всерьез в них участвовать. Они — создатели и хозяева про­стых, но эффективных инструментов. Мы работаем на наши машины, и вскоре это перестанет быть мета­форой. Как говорит эксперт НАСА, «в целом, роботы будут работать на людей, но возможны исключитель­ные случаи, когда некоторые роботы будут выше по иерархическому положению, чем некоторые из лю­дей». Вот он, последний писк моды в законах о рав­ных правах.