БОБ БЛЭК – ОХОТНИК ЗА БАБОЧКАМИ

Я видел Боба Блэка только однажды – в баре, укра­шенном, как спальня хулиганствующего подростка. Бар находился в Такоме, штат Вашингтон, имел фор­му кофейника и был известен как «Джава Джайв». Внутри бар был весь обит фальшивыми леопардовы­ми шкурами и увешан психоделическими игрушками; из клетки угрюмо взирали две мартышки (за пять лет, прошедшие с той поры, их успели выпустить на волю защитники прав животных); со всех сторон сидели ковбои в татуировках, а музыкальный автомат в углу играл хиты 50-х.

Блэк меня удивил: после его ругательных статей в маргинальной прессе я ожидал встретить кого-то вро­де Крысы Финка из текстов Большого Папы Рота – налитые кровью глаза, копыта, обернутый вокруг них розовый хвост.

Кто этот умный, общительный парень в голубой ру­башке, синих вельветовых брюках, черных туфлях, с позолоченными часами? Хотя ему было почти сорок, в мягких темных волосах не было заметно седины, крупное лицо казалось приятным, верхние зубы чуть выдавались вперед. Блэк имел большие, ухоженные ру­ки, все время прочищал горло, носил большие тол­стые очки, был довольно вежлив и часто улыбался.

«Ты стесняешься, поэтому я буду тебя подав­лять», – сказал он мне. Но, умеющий необычайно чет­ко излагать свои мысли, Блэк оказался и талантливым слушателем. И хотя говорил в основном он, я мог на­правлять беседу туда, куда мне было интересно, – так что на самом деле хозяином был я, а ему досталась роль раба.

Говорил он об Олбани Ридженси, мощной полити­ческой машине 1820-х, возглавлявшейся Мартином Ван Бюреном. Ван Бюрен, объяснил Блэк, был для Джексона тем же, чем Джордж Буш – для Рейгана. Потом подробно расспрашивал о моем увлечении конца 80-х – забытом сюрреалисте Филиппе Супо. Рассказывал о своих разнообразных друзьях вроде Зака Реплики – которому, поведал Блэк довольно громко разнообразным присутствовавшим в баре гопникам, приходилось, когда он ходил отлить, придер­живать его огромный член, потому что у самого Зака вместо рук были ласты! Потом он понизил голос и шепотом стал рассказывать про анархизм.

К концу вечера (10 часов и 7 стаканов пива мест­ной северо-западной пивоварни спустя), при разгово­ре он брызгал слюной, и у него на подбородке висел плевок. Я был в лучшем состоянии, поскольку пил только томатный сок, но Блэк по-прежнему был энергичен и говорлив. В то время как я, отвозя его в 4 часа утра обратно на юридическую конференцию, с технической точки зрения крепко спал.

Таков Блэк вживую. Каков же Блэк бессмертный, Блэк пишущий, член сообщества неподвластных тле­нию? Этот Боб Блэк – знаток и любитель словесно­сти, обходящий пивоварни авангардной литературы с дегустацией. То, что ему по вкусу – Джерри Рейт, Эд Лоренс, – имеет определенную крепость; но я думаю, что в конечном счете для Блэка стиль важнее полити­ки, оттенок важнее формы. Разумеется, одно без дру­гого невозможно, поскольку стиль и есть политика – но сделанное выделение стоит отметить, даже несмо­тря на упорнейшие возражения самого Блэка.

Две главные линии, прослеживаемые в родослов­ной Блэка – это, с одной стороны, французские ситуационисты, давшие ему определенную теоретическую плотность и недоступность, и, с другой стороны, Амброз Бирс – от которого бешеный собачий укус. Блэк-теоретик насыщен и красноречив, но я нахожу, что именно Эрис в нем богаче всего черным (блэковским) юмором. Этот Боб Блэк, подобно богам Древней Гре­ции, бросавшим молнии, вызывавшим войны и смерть, употребляет свои таланты не по назначению и часто только ради мелочной мести. Он поступает точ­но, как они – очевидно, без малейшего стыда: бросает на врагов все, что имеет, и наслаждается собственным превосходящим образованием. Иногда – чтобы прики­нуться объективным – он маскирует личные нападки, помещая их в исторический и интеллектуальный кон­текст; тем не менее, как видно из многих статей в этой книге, для Блэка атаки ad hominem надо восприни­мать как данность. Гений Блэка – в том, что, сжигая напалмом сих меньших авторов, он по ходу дела осве­щает их мысли. Возможно, это единственная польза для общества, которую он может из них извлечь?

Многие годы я чесал в затылке, пытаясь понять, во что Боб Блэк верит на самом деле. Несмотря на воин­ственность, в его сознании иногда мелькает мираж утопии. Мираж этот – те отрывочные моменты, когда он начинает романтизировать Неда Лудда, майские пляски вокруг шеста или средиземноморскую культу­ру (притом, что генетически он шотландец). Может быть, его шкалу ценностей можно понять по его науч­ным трудам? Внимательное чтение юридических текстов Блэка может что-нибудь прояснить – или не прояснить. Прояснить, пряча.

Истинный подход Блэка к экономике – тот, кото­рым он без задних мыслей и без вознаграждения пользуется в эфемерном маргинальном мире, – это подсечное земледелие; скорее всего, он самый изощ­ренный из всех, кто до сих пор его практикует. Как Тамерлан, он сжигает дотла целые области знания – полагая, что акт письма ближе к интеллектуальной кровавой бане, чем все, что позволяет современный закон. Он изгнал бесконечное число бумажных тиг­ров анархизма своим яростным смехом, за которым прячется некий таинственный мета-анархизм, называ­емый ватсонианским. Что за Ватсон? Я пытался выхолмсить это, но так до конца не преуспел. Возможно, мне просто с лихвой хватило кулачных боев в театре теней, этой войны крошечных клик на заброшенных интеллектом полях последних остатков городского неподчинения. Именно здесь Блэк превосходен, здесь он раздает удары и ловит свой кайф. Блэк никогда не отступает и никогда не сосредоточивает силы на од­ном фронте – напротив, он постоянно расширяет атаку; под удар попадают не только могущественные Фонд субгения, Союз малой прессы и «Переработан­ный мир», но и какой-нибудь свой брат-маргинал, ка­кая-нибудь легкая жертва вроде старого хиппи или социалистического сынка богатых родителей, издаю­щего свой первый журнал. Я могу терпеть их писания только тогда, когда Блэк их цитирует. Возможно, это их единственный шанс на бессмертие: с вытаращен­ными глазами и спущенными штанами попасть в из­вержение вулкана и навеки застыть в куске янтаря.

Почему Блэк набрасывается на младенцев? Писа­ния его так же блестящи и дики и так же точно на­строены, как у Оскара Уайльда, – но Уайльд выбирал врагов покрупнее, врагов, которые могли ответить, таких, как Уистлер, насвистывающий и одной рукой производящий ноктюрны, а другой – убийственные комментарии вроде собранных в «Изящном искусст­ве заводить врагов». Не исключено, что Блэк превращает тех, кто попался ему под руку, в настоящих художников, медленно-медленно, но мере того, как им при­ходится защищаться, – но прямых свидетельств этого нет.

Однажды я спросил Блэка по телефону, хотел бы он быть кем-нибудь, кроме писателя. Он ответил, что когда был маленьким, всегда думал, что из него полу­чится превосходный деспот. В отличие от Гитлера, вынужденно, из-за невозможности пробиться, бросив­шего карьеру художника, чтобы править Германией, Блэк из-за невозможности пробиться оставил мечту стать диктатором и превратился в художника слова.

Какого именно слова? Сатирического. Один раз я спросил, почему он постоянно выбирает в жертвы та­ких мелких клопов – очевидным образом неспособ­ных сравниться с ним в эрудиции и интеллектуальном кругозоре? Мне казалось, что это совсем неспортив­но. Блэк объяснил: «Том Пэйн не ждал, пока появится возможность написать опровержение на Берка; он выдавал на-гора собственную полемику. Георг III и поставленная им чиновная братия тоже не были дос­тойными оппонентами. Мы читаем Локка, но не Фильмера – хотя лучший текст Локка написан как оп­ровержение Фильмера. Свифт, Поуп, Аристофан (ко­го вообще волнует Клеон?): для сатириков и полеми­стов в порядке вещей набрасываться на тех, кто менее достоин. Будь они достойны, зачем было бы на них набрасываться? Недавно я прочитал сборник Менкена («Американское общество») и два сборника Дуайта Макдональда. Их врагов так же трудно запом­нить, как и моих».

Итак, мы находим в маргинальных периодических изданиях нынешнего fin de siecle эксцентрика, кото­рый бегает за бабочками с ружьем на слонов. Но ред­ко-редко он трогательно останавливается, чтобы рас­смотреть восхищенно – и порой даже оставить нетронутыми – крылья подружки-крапивницы или расфранченного адмирала.

Доктор Кирби Олсон