Н.М.Пирумова

СОЦИАЛЬНАЯ ДОКТРИНА М.А.БАКУНИНА

 

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Судьба крупного русского революционера и мыслите­ля, одного из идеологов народничества в России и антиавторитарного движения на Западе, сложна и многогранна.

Молодым философом, имевшим репутацию первого рус­ского гегельянца, Бакунин в 1840 г., в возрасте 20 лет, попал в Германию. Там под влиянием западноевропейской действительности и широкого круга новых для него мыс­лей он вскоре стал одним из боевых революционных де­мократов, проповедовавшим идеи освобождения и союза славянских народов. В те же 40-е годы складывалась его социальная система взглядов. В обстановке революции 1848-1849 гг. особенно проявился его темперамент бор­ца. Затем в его бурной деятельности последовала двенадцатилетняя пауза, заполненная тюрьмами и ссылкой, а после побега из Сибири — снова борьба, на этот раз связанная с «Колоколом» и Польским восстанием 1863-1864 гг.

В возрасте 50 лет начал Бакунин новый виток своей жизни. Этот поворот был обусловлен складыванием в его сознании иной доктрины, ставшей одним из направлений анархизма. Последующие 10 лет оказались временем наи­большей социальной активности революционера, получив­шей теоретическое осмысление в главных его работах, написанных в начале 70-х годов.

Критический анализ всей деятельности идеолога анар­хизма в Западной Европе, его практического участия в международном рабочем движении не входит в задачу работы, посвященной его социальной доктрине. Не будет представлена в этой книге и биография Бакунина. Вопро­сы эти имеют свою немалую литературу (1). Задачи настоя­щей работы состоят в реконструкции эволюции мировоз­зрения русского революционера-демократа на протяжении всей его жизни, места и роли его социальной доктрины в Русском революционном движении, где она воспринима­лась иначе, чем на Западе.

Социалистические идеи в России, возникшие в услови­ях кризиса феодальной формации, развивались в пореформенное время в условиях становления капитализма. «Мелкобуржуазная демократия, — отмечал В. И. Ленин, — не случайное политическое образование, не какое-нибудь исключение, а необходимый продукт капитализма» (2).

Столь же неизбежно, как само явление крестьянской демократии — одной из «форм непролетарского домарк­систского социализма» (3), — было наличие у его идеологов различных революционных программ. «Старые револю­ционные программы, — писал В. И. Ленин, — начиная хотя бы бакунистами и бунтарями, продолжая народни­ками и кончая народовольцами», стремились «поднять крестьянство на социалистическую революцию против ос­нов современного общества» (4). Нужно ли было в 60-70-х годах, в эпоху реформ, разрушать «основы современного общества»? Ответ на этот вопрос, как показал историче­ский опыт, далеко не однозначен. К выводу о несвоевре­менности революции пришел в конце жизни и сам «апо­стол разрушения» — Михаил Бакунин.

 

* * *

 

Обратимся к проблеме источников и историографии. Круг источников, необходимых для настоящего исследо­вания, ограничен отсутствием в нашей стране архива Бакунина. Однако в «Премухинском архиве», хранящемся в ИРЛИ СССР (Пушкинском Доме), нами использован ряд документов, характеризующих процесс формирования философских воззрений молодого Бакунина. Отдельные документы (речи, письма 60-х годов) есть в фондах Баку­нина в ЦГАОР СССР и ЦГАМФ СССР. Сибирскому перио­ду посвящено значительное количество материалов в Госархиве Иркутской области. Бакунинские бумаги, оказав­шиеся в архиве Герцена и Огарева («Пражская коллек­ция»), находятся в ЦГАЛИ СССР. Там же хранится и фонд Вяч. Полонского.

Для темы исследования важны были материалы о рас­пространении идей Бакунина в России. По этим вопросам весьма значительное число документов хранится среди вещественных доказательств в фонде Министерства юсти­ции в ЦГИА СССР и в фонде Особого присутствия Прави­тельствующего Сената в ЦГАОР СССР. Источниками ис­следования стала вся опубликованная и неопубликован­ная переписка Бакунина, а также письма и труды тех, кто был связан с кругом его идей.

Важный комплекс бакунинских документов из архи­вов Германии и Австрии был введен в научный оборот в 20-х годах Вяч. Полонским (5). В 60-80-х годах источниковая база исследования стала значительно расширяться за счет публикации Институтом социальных исследований (Нидерланды) томов «Архивы Бакунина» (6).

Из работ Бакунина большое значение для настоящего исследования имели книги: «Кнуто-германская империя и социальная революция» (со всеми фрагментами и прило­жениями к ней); «Государственность и анархия» с Прибав­лениями «А» и «Б»; его пропагандистские брошюры перио­да сотрудничества с С. Г. Нечаевым; опубликованные программы его тайных обществ, а также переписка с А. И. Герценом, Н. П. Огаревым, С. Г. Нечаевым и дру­гими русскими и западными корреспондентами (7).

Зарубежный архив Бакунина хранится в Международ­ном институте социальных исследований в Амстердаме. Остановимся коротко на обстоятельствах создания важ­нейшей коллекции бакунинских бумаг. В 1977 г. в Ита­лии была опубликована переписка Жана Жака Элизе Реклю с Артюром Арну, помогающая восстановить эти обстоятельства.

В последние два года жизни Бакунина его с Арну свя­зывала близкая дружба («Мы виделись чуть не ежедневно», — вспоминал последний). Месяц спустя после смерти Бакунина Арну писал Реклю о необходимости сохранить рукописное наследство человека, «который боролся во Франции, Италии, Германии, Испании, России; его тру­ды (имеются в виду бумаги) не имеют ничего личного и камерного, напротив — они по сути своей универсальны, интернациональны, это человек, у которого последовате­ли и друзья в самых разных странах...» (8). 9 августа 1876г. Реклю отвечал, что самым подходящим человеком для издания бумаг Бакунина он считает Д. Гильома, которо­му обещал передать их «для изучения и дополнения» сам автор. Из следующего письма Реклю следует, что Гильом предложил создать по этому поводу комиссию и включить в нее от Италии А. Коста и К. Кафиеро, от Испании — Ф. Р. Пеллисера, от России — В. Зайцева. В итоге 22 сен­тября Арну, Э. Беллерио и Кафиеро взяли у вдовы Баку­нина архив и через месяц доставили его в Берн Гильому (9).

Почти через 20 лет, в 1895 г., в Париже вышел первый том сочинений Бакунина, подготовленный Гильомом. В следующих томах принял участие и М. Неттлау. Их выпуск прекратился с началом первой мировой войны. Все бумаги Бакунина Гильом передал Неттлау, который и подготовил на основании их и других собранных им материалов биографию Бакунина, «ухлопав на это, — по словам Ю. М. Стеклова, — массу сил и энергии... Она (биография. — Н. П.) состоит из трех томов, которые сам автор написал собственной рукой и затем размножил в 50 экземплярах, разослав по крупнейшим библиотекам мира» (10).

Работа эта представляет собой важнейший источник для изучения взглядов и деятельности Бакунина, по­скольку является по существу сборником документов к его биографии, включающим, помимо неопубликованной пе­реписки, и его дневники. В 1927 г. Ю. М. Стеклов сооб­щал, что в нашей стране имеются три экземпляра «Био­графии»: один в Ленинграде и два в Москве (11). Судьба ленинградского экземпляра неизвестна; экземпляр, при­надлежавший Стеклову, погиб; единственный, оставшийся из них, хранится ныне в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Отказываясь от публикации своего труда (12), Неттлау передал весь собранный им материал Институту социаль­ных исследований, который с 1961 г. публикует тома «Архива», подготовленные под руководством А. Леннинга и снабженные его обстоятельными вступительными стать­ями. Это издание задумано как продолжение и дополне­ние французского, оставшегося незавершенным. Институт отказался от подготовки полного собрания сочинений, поскольку в этом случае «большая часть еще не опублико­ванных рукописей оставалась бы неизданной неизвестно сколько времени» (13). Возможно, что в этом и был опреде­ленный смысл, но главное, кажется нам, состояло в наме­рении продолжить, оживить и расширить публикацию работ Бакунина его анархистского периода.

Тома «Архива» комплектуются по тематическому принципу. Из семи вышедших книг три связаны непосред­ственно с русской деятельностью Бакунина. Это том III — «Государственность и анархия», том IV —«Бакунин и его отношения с Нечаевым» и том V —«Бакунин и его славян­ские связи». Ввиду наличия довольно подробной рецензии на указанные тома (14), скажем лишь, что издание в целом прекрасно подготовлено, снабжено большим научным ап­паратом и обширными приложениями.

 

* * *

Социальная концепция Бакунина привлекала внима­ние ряда исследователей биографии, деятельности и взглядов русского революционера.

Наиболее важна для нашей темы четырехтомная моно­графия Ю. М. Стеклова «Михаил Александрович Баку­нин. Его жизнь и деятельность» (М., Л., 1926-1927). Работа эта основана на весьма солидной источниковой базе, на хорошем знании зарубежных публикаций и пе­риодики, на материале литографированной биографии Бакунина М. Неттлау. Главный акцент книги — анализ международной деятельности Бакунина, русским делам в ней уделено минимальное внимание.

Марксистская критика теории анархизма и практиче­ской деятельности Бакунина, связанной с его участием в Интернационале, занимая значительное место в третьем и четвертом томах его работы, ведется принципиально и резко. «Да и сам Бакунин, — пишет автор в конце своего исследования, — человек боевого темперамента по преиму­ществу, не склонен был к ложному сентиментализму, и личность его очень мало располагала к идиллии.

...Коммунисты вели и будут еще вести борьбу со мно­гими сторонами бакунинского наследия... Но том не ме­нее теперь (1927 г.— Н. П.) настала пора воздать должное этой незаурядной исторической фигуре и признать, что в общем и целом ее недостатки далеко перевешивались ее достоинствами и что в общей экономии мирового проле­тарского движения привнесенные Бакуниным плюсы за­ставляют побледнеть его минусы» (15).

К числу плюсов Ю. М. Стеклов относит роль Бакунина в Италии и Испании, где именно им были заложены «осно­вы революционного социализма» (16); его пропаганду во Франции, на Балканах, способствовавшую развитию со­циалистического движения; его беспощадную критику буржуазного мира, а также «социал-демократического оп­портунизма и парламентского кретинизма»; его тактику бунтарства, которая «связана была в уме Бакунина с изу­чением насущных потребностей и стремлений трудящихся масс и с агитацией на почве этих потребностей» (17); наконец, саму личность «вечного борца и протестанта», закончен­ного образца профессионального революционера, «бунта­ря во имя человеческого достоинства и свободы», жизнь которого была «героической эпопеей» (18). В этом перечне плюсов, с нашей точки зрения, вызывает сомнения оценка тактики бунтарства, но к этому вопросу мы обратимся еще настоящей работе (гл. V). Здесь же остановимся на некоторых спорных утверждениях автора, в отдельных случаях соединяющего антиавторитарную идеологию бакунизма с авторитарной идеологией русской революционной социал-демократии.

В предисловии к первому тому своей работы Ю. М. Стеклов представляет Бакунина основоположником «не только европейского анархизма, но и русского народнического бунтарства, а через него и русской социал-демократии, из которой вышла Коммунистическая пар­тия» (19). Не вопреки бакунизму члены группы «Освобождения труда» «восприняли учение Маркса как учение по существу боевое, революционное», а именно благодаря тому, что все они в прошлом были бакунистами (20) — так утверждает Ю. М. Стеклов в заключении к четвертому тому своей монографии. В бакунинском «Альянсе» (наря­ду с его критикой) увидел он «верную и здоровую мысль» о том, что массовое движение может рассчитывать на ус­пех, если оно «объединяется сплоченной организацией, выражающей интересы масс и пользующейся их доверием. Это было, — заключает он, — как бы предвидением гряду­щих форм пролетарской борьбы» (21).

В работах советских историков, философов, экономи­стов, появившихся в 60-80-е годы, Бакунин представлен в числе других идеологов народничества. Критика Марк­сом его социальной доктрины везде дана достаточно пол­но. Однако всесторонний анализ бакунизма и его социаль­ной базы у всех авторов, как правило, отсутствует. Нель­зя не выразить сомнения в том, что такие исследователи, как В. А. Малинин, А. А. Галактионов, П. Ф. Никандров, Н. С. Федоркин (22) и др., пользовались основными фило­софскими работами Бакунина, дающими возможность оце­нить его роль в истории русской философии.

Нельзя не заметить и общий недостаток исторических исследований в области русской общественной мысли, не связывающих обычно философские воззрения с обществен­но-политической или исторической концепцией того или иного лица. Этот недостаток не миновал и советское бакуноведение.

Специальных исследований о Бакунине крайне мало. Наиболее значительное место среди них занимают доктор­ская диссертация П. И. Моисеева «Философия Михаила Бакунина» (23), весьма важна также статья В. Ф. Пустарнакова «М. А. Бакунин как философ», предваряющая его «Избранные философские сочинения и письма»" (1987 г.) (24). Больше, чем о Бакунине, историки пишут о бакунизме как направлении народнического движения. По существу, все авторы статей, диссертаций, книг о народничестве 70-х годов говорят и о распространении его влияния. Последнее обусловливалось тем, что гнет российской госу­дарственности создавал почву, наиболее благоприятную для идей, направленных против всех форм власти. «Бакунизм, — справедливо заметил Б. С. Итенберг,— был тече­нием общественной мысли, направленной своим острием против российской государственной бюрократии, против всех угнетателей народа» (25). Если Б. С. Итенберг в своей книге представил бакунизм в действии, фактически став­ший в условиях «хождения в народ» не более чем формой революционной пропаганды, то В. А. Твардовская удели­ла ему немало внимания как направлению социалистиче­ской мысли (26).

П. С. Ткаченко привел материалы о распространении бакунинских идей среди учащейся молодежи (27), В. Ф. Захарина проанализировала нелегальную пропагандистскую литературу народников, выделив в ней бакунинское на­правление (28). К книгам указанных авторов и многих дру­гих историков общественной мысли мы будем обращаться по ходу работы. Здесь остановимся лишь на работе Е. Л. Рудницкой, поскольку она непосредственно касает­ся деятельности Бакунина конца 60-х — начала 70-х го­дов (29). Анализируя судьбу эмигрантских революционных изданий, прослеживая их связи с развитием революцион­но-демократического движения в России, автор по сущест­ву представляет процесс развития различных направле­ний русской революционной мысли. В рамках интересую­щей нас проблемы Е. Л. Рудницкой впервые столь полно и тщательно проанализирована пропагандистская кампа­ния Бакунина — Огарева — Нечаева в 1869-1870 гг. При определении в ней роли и значения Бакунина (как и во всех предыдущих ее работах) Е. Л. Рудницкая исхо­дит из посылок о теоретической беспринципности идеолога анархизма, из отрицания им роли организации, заменяе­мой стихийностью (30), из враждебности его науке и созна­тельному началу в революционном движении.

Материалы, на которых основана настоящая работа, доказывают, как нам представляется, обратное: принци­пиальную приверженность Бакунина теории анархизма при определенном лавировании в области тактики; призна­ние роли революционной организации в момент революции сочетающейся со стихийным движением народных масс; «не враждебное отношение к сознательному началу в революционном движении», а признание народного со­знания потенциальной революционной силой; отрицание лишь буржуазной науки. Эти идеи и объясняют успех бакунизма в России в отличие от неуспеха нечаевщины.

Утверждения, что в «Катехизисе революционера» «сли­лись воедино стремления и установки Бакунина и Нечае­ва» что автором прокламации «Начало революции», при­зывающей к террору («яд, нож, петля... все равно»), был Бакунин, что прокламация «К офицерам русской армии» представляла собой лишь выражение полной солидарно­сти с крайне бланкистским и террористическим изданием Нечаева — вторым номером «Народной расправы», оста­ются недоказанными. Не обоснована гипотеза Е. Л. Руд­ницкой и о том, что при первом приезде в Швейцарию Нечаев в качестве программы революционной организа­ции, возглавляемой мнимым Комитетом, будто бы предло­жил Бакунину ткачевско-нечаевский, бланкистский по смыслу документ — «Программу революционного дейст­вия» и он, приняв ее содержание, «подчинился безусловно власти Комитета». Что выдавал Нечаев за программу Комитета, мы не знаем, но заинтересованный в то время в поддержке Бакунина и пользующийся всей анархистской терминологией, он, скорее всего, мог представить эклекти­ческое построение на анархистский лад. То, что Бакунин целиком доверился молодому революционеру, что поставил весь свой авторитет на службу Комитету, не вызывает сомнений, но основанием к этому была не бланкистская программа Нечаева, а искреннее желание служить «рус­скому делу», которое не раз проявлял старый революцио­нер. Бланкизм же и мистификации Нечаева, став извест­ны Бакунину, привели их к разрыву.

Возражения по части «бакунинской линии» (31) не отно­сятся к другим сюжетам книги Е. Л. Рудницкой, иначе аргументированным, выходящим за рамки темы о револю­ционной прессе, воссоздающим живую картину обществен­ной борьбы в период, наименее изученный в литературе.

В связи с определением места социальной концепции Бакунина в русском освободительном движении (гл. V настоящей работы) следует остановиться на двух статьях Р. В. Филиппова (32), попытавшегося создать новую кон­цепцию развития революционного народничества 70-х го­дов. Концепция этого автора сводится к отрицанию роли бакунизма в революционном народничестве 70-х годов.

Автор статей идет не от конкретного материала, а от стремления представить революционное народничество в приглаженном, бесконфликтном варианте, развивавшимся в рамках «русского крестьянского социализма» и идей шестидесятников. Сама постановка вопроса о преемствен­ности идей, о значении герценовского «русского социа­лизма» для идеологии народников бесспорна. Но зачем понадобилось автору нарушать живую ткань истории, пытаясь свести на нет роль Бакунина и никак не предста­вить место и значение деятельности Лаврова? Эпоха 70-х годов XIX в. за последние десятилетия довольно полно изучена. Факт различия значения бакунизма для рабочего движения на Западе и крестьянской демократи­ческой идеологии в России установлен. Новых материалов Р. В. Филиппов не приводит. Для доказательства своего положения о только негативном смысле бакунизма в его русском варианте и полной незначительности его для ре­волюционного народничества он обращается к ленинским текстам, пытаясь истолковать их в нужном для своей гипотезы направлении. В основу он берет известные слова В. И. Ленина: «Если в России, несмотря на более мелко­буржуазный состав ее населения по сравнению с европей­скими странами, анархизм пользовался в период обеих революций (1905 и 1917) и во время подготовки к ним сравнительно ничтожным влиянием, то это, несомненно, следует поставить отчасти в заслугу большевизму... Го­ворю: "отчасти", ибо еще более важную роль в деле ос­лабления анархизма в России сыграло то, что он имел возможность в прошлом (70-е годы XIX века) развиться необыкновенно пышно и обнаружить до конца свою не­верность, свою непригодность как руководящей теории для революционного класса» (33).

Из совершенно ясного ленинского текста Р. В. Филип­пов делает неожиданный вывод о том, что речь здесь идет не о «пышном расцвете» анархизма в России 70-х годов, а об аналогичном явлении на Западе. В России же, пишет Р. В. Филиппов, «эти годы, прошедшие под знаком "хож­дения в народ", Ленин рассматривал не как необыкновен­но пышное развитие анархизма, а как расцвет действен­ного (то есть революционного) народничества» (34).

В статье «О народничестве» (1913) В. И. Ленин говорил о расцвете действенного народничества в 70-е годы, но известно, что «хождение в народ», предпринятое с целью подготовки крестьянской революции, шло как под бакунистскими, так и под лавристскими лозунгами, причем преобладал в нем бакунизм. Значение и смысл последнего направления были удачно сформулированы Н. Ю. Колпинским и В. А. Твардовской, назвавшими его «одним из идейных выражений борьбы крестьянских масс, страдав­ших больше от крепостничества, чем от капитализма. Этим и определялось объективное, в целом прогрессивное значение бакунизма в России как одного из течений на­родничества — идеологии крестьянской демократии» (35).

К сути этого направления общественной мысли, его программе, тактике, значению мы не раз будем обращать­ся на страницах этой работы, вернемся и к ряду конкрет­ных соображений Р. В. Филиппова.

 

* * *

 

Зарубежная историография Бакунина в целом по коли­честву вышедших работ значительно превосходит литера­туру, опубликованную в нашей стране.

Рост интереса к деятельности и идеям Бакунина, охва­тивший многие страны с 60-х годов нашего века, связан с возрастающим движением левых сил, часто по-своему интерпретирующих лозунги Бакунина, с интересом к пу­тям развития нашей страны.

Для современной историографии Бакунина и бакуниз­ма наиболее характерны работы, вышедшие к 100-летию со дня смерти Бакунина (1976), а среди них — материалы трех коллоквиумов, посвященных этой дате, во Франции, Италии, Америке (36). В этих сборниках представлены раз­личные направления бакуноведения, среди которых пре­обладала известная апология анархизма. Так, подводя итоги международного коллоквиума в Париже, Ж. Катто отмечал главное, заключающееся в том, что кроме лично­сти Бакунина, «человека темпераментного, эксцентрично­го и разумного одновременно, человека, который остается одним из значительных революционных деятелей XIX века, на коллоквиуме во всех докладах шла речь об анархизме как теории, как стиле поведения, как об идеале» (37).

Анархо-синдикалистская модель организации челове­ческого общества представляется ряду французских исто­риков весьма перспективной. Вот здесь и к взгляды и об­ращаются к Бакунину, являвшемуся, по словам Г. Леваля, «подлинным создателем революционного синдика­лизма», передавшему ему «все ценное, что в нем есть» (38). Подобная точка зрения на значение идеи Бакунина разделяется М. Преадо, Ж. Метроном и др. Утвержда­ется она и в «Большой энциклопедии Ларуса», где сооб­щается, что Бакунин «заложил основы антиавторитарного социализма, теории и практики анархо-синдикализма» (39).

Определенную перспективность видят отдельные исто­рики и в антиавторитарном федерализме. Так, Н. Арвон полагает, что «эта радикальная трансформация общества в совокупности свободных ассоциаций... могла показаться утопичной в первой половине XX в., когда мир ориенти­ровался на широкие экономические и политические цент­рализации». Но, развиваясь, эти тенденции выразились в политике — «в тоталитаризме», в экономике — «в бюро­кратическом планировании». В этих условиях модель, предложенная Бакуниным, считает Арвон, «имеет некото­рый шанс вновь встать на повестку дня» (40).

Старый спор о том, какие черты превалировали в Ба­кунине — мыслителя или борца, — большинством истори­ков разных стран решался в сторону последнего. Однако развитие анархо-синдикалистских идей потребовало тео­ретического обоснования. Тогда и появилось утверждение Леваля о том, что Бакунин был «более велик как мысли­тель, чем как борец» (41), во Франции распространилось мнение о нем как о французском политическом деятеле, французском писателе, на его сочинения стали опираться в поисках философских основ для современного «антиавторитарного социализма» (42).

После майских событий 1968 г. во Франции появилась еще одна модель анархистской мысли, основателем кото­рой также будто бы был Бакунин, — анархо-марксизм. Вот как рассматривал революционную историю в свете этой модели Д. Герен: «Анархистский коллективизм Ба­кунина пытался примирить Прудона с Марксом. Марк­сизм через основание I Интернационала стремился найти связующее звено между Бланки и Бакуниным. Коммуна 1871 г. была эмпирическим синтезом якобинства и федера­лизма. Сам Ленин в "Государстве и революции" разде­лился между анархизмом и государственным коммуниз­мом, между стихийностью масс и железной диктатурой якобинства» (43).

Попытки рассмотрения Бакунина в связи с лениниз­мом нередки в англо-американской литературе, авторы большинства работ так или иначе касаются этих тем. Ввиду наличия специальных исследований В. Г. Джангиряна и Л. Г. Сухотиной (44), посвященных англо-американской историографии бакунизма и революционной демократии в целом, остановимся несколько конкретнее на историогра­фии интересующего нас вопроса в других странах.

История совместной революционной деятельности М. Бакунина и С. Нечаева (1869-1870), привлекая мно­гих исследователей (45), документально разработана лишь издателем писем Бакунина, хранящихся в рукописном отделе Национальной библиотеки в Париже, — М. Конфино и издателем «Архива Бакунина» А. Леннингом. Прежде чем говорить о подходе Леннинга к проблеме Бакунин — Нечаев, остановимся на общей позиции издания. Она апологетична в отношении Бакунина. В предисловиях, написанных Леннингом к вышедшим томам «Архива», Бакунин представляется всегда и безусловно правым. Так, принципиальные разногласия во взглядах на средст­ва, цели, тактику и сроки революционной борьбы между Герценом и Бакуниным Леннинг сводит к вопросу о роли общины. «Бакунин, — пишет исследователь, — не разделял веры Герцена в русскую сельскую общину (мир), камень преткновения во все последующие годы народнической идеологии... Будучи больше реалистом, чем Герцен, Баку­нин вовсе не видел в мире основы развития к коллектив­ной собственности на землю и к социалистическому обще­ству» (46).

Действительно, взгляды Бакунина на общину были несколько более реалистичны, и он видел в ней отрица­тельные черты, но он вовсе не отрицал ее как ячейку бу­дущего переустройства общества. Главное же состоит в том, что в полемике Герцена с Бакуниным, охватывающей основополагающие проблемы революционного и эволюци­онного путей развития человечества, с нашей точки зре­ния, более прав был первый из них (47).

Но вернемся к позиции Леннинга в вопросе Бакунин — Нечаев. Она определяется уже тем, что для тома «Баку­нин и его отношения с Нечаевым» им выбраны лишь по­следние пять месяцев их отношений, завершившиеся раз­рывом. Подобный подход к проблеме представляется не­правомерным, поскольку не дает полной информации о событиях, связанных с Нечаевым, и позволяет не ста­вить вопроса о моральной ответственности Бакунина за все написанное Нечаевым в 1869 г. (прокламации и «Кате­хизис революционера»). Все события первой пропаганди­стской кампании Бакунина—Огарева—Нечаева, очевид­но, не соответствовали представлению Леннинга о сразу обозначившемся разногласии. «Нет ничего более ошибоч­ного, — писал он, — чем гипотеза, отвергнутая, впрочем, полвека тому назад М. Неттлау, согласно которой старик Бакунин наивно позволил себя мистифицировать молодо­му революционеру Нечаеву... Факт, что Нечаеву удалось создать очень сильную, по крайней мере для своего време­ни, организацию студенческой молодежи. И никто не мо­жет отрицать ее политического характера. Нечаев был основателем чисто политической якобинской тенденции в русском революционном движении» (48).

Ни с Неттлау, ни с Леннингом согласиться здесь нель­зя. «Старик Бакунин» действительно верил мистификаци­ям Нечаева, но до той поры, пока они не были разоблаче­ны. Что же касается организации, то она была создана Нечаевым уже после первого периода деятельности в Швейцарии. «Очень сильной» даже по тем временам она не была. В целом воззрения Нечаева, действительно, бы­ли бланкистскими (или якобинскими). Однако якобинство совсем не обязательно должно быть связано с иезуитст­вом, с неразборчивостью в средствах для достижения цели. Для Нечаева же характерна была именно такая связь. Признавая этот факт, Леннинг далее утверждает, что «бланкистские и марксистские идеи Нечаева... составляли действительный центр его политических идей, которые позднее теоретически сформулировал Ткачев» (49). «Марк­сизм» Нечаева издатель «Архива Бакунина» усматривает в отсылке читателей второго номера «Издания Народной расправы» к «Коммунистическому манифесту». Аргу­мент этот, однако, не доказателен.

Как целостная система идей марксизм не соответство­вал идеологии Нечаева. Некоторые совпадения его форму­лировок с «Коммунистическим манифестом» могут слу­жить свидетельством лишь его эклектизма. Эту черту его взглядов отмечал еще в 1960 г. Ф. Вентури. Однако и он полагал, что «Манифест» повлиял на Нечаева и что это обстоятельство отразилось «в двух номерах "Общины", вышедших в Лондоне после его разрыва с Бакуниным» (50). М. Конфино, приведя мнение Ф. Вентури, присоединился к нему (51).

Модель казарменного коммунизма как одна из утопий того времени была достаточно широко известна в Европе. Считать «Коммунистический манифест» единственным ис­точником информации Нечаева вряд ли стоит. Нельзя не учитывать и крайне отрицательного отношения Нечаева к Интернационалу с его «неопределенной программой», а также к Марксу и Энгельсу, которые, по словам русского революционера, «суть не вожди, а тормоза для народ­ного революционного дела» (52).

В историографии русского революционного движе­ния бывали случаи, когда авторы шли не от действитель­ных его противоречий и конфликтов, а от той или иной умозрительной схемы событий. Такова была книга П. Шайберта «От Бакунина к Ленину. История русской революционной идеологии. 1840-1895». Вышел только первый том этой работы, посвященный периоду 40-х — начала 50-х годов (53).

Борьбу русских революционеров Шайберт рассматри­вает как увлечение утопией, как построение новой «лже­религии». Тенденциозность концепции Шайберта особен­но сказалась в главах, посвященных М. А. Бакунину, которого он показал типичным представителем русской революции, заложившим основы ленинской стратегии и тактики. В первом томе, подробно изображая частные факты семейной хроники Бакуниных, Шайберт настоя­тельно искал в мнимом деспотизме отца корни анархист­ского мировоззрения молодого Бакунина. Последующие взгляды русского революционера он представлял пансла­вистскими, отрицая революционное содержание его борьбы за освобождение славян и объединение их в свободную славянскую федерацию. Участие его в революции 1848 г. вообще не привлекало Шайберта. Во введении к работе он характеризовал себя как консерватора, который не питает симпатий ни к одному из лиц, деятельность кото­рых он описывает. Образцами исторического мышления для него служили Ривароль и Токвиль (54). Естественно, что с тех же позиций он собирался представить дальней­ший путь «от Бакунина к Ленину». Причины, по которым он этого не сделал, нам неизвестны.

Что же касается «панславизма» Бакунина, то этот сюжет привлекает многих историков, ищущих в нем ана­логии с современностью. Так, Р. Хейр представляет рево­люционный план Бакунина как насильственное объеди­нение Восточной Европы: «Прусская Силезия, большая часть Восточной Пруссии, Чехия, Польша и южные сла­вяне должны порвать с Германией и Австрией, а револю­ционную Венгрию должны были заставить войти в буду­щий славянский союз» (55).

Мы коротко остановились на основных направлениях советской и зарубежной историографии Бакунина и бакунизма.

Из приведенного материала следует, что интересующий нас сюжет не стал еще предметом специального всесторон­него исследования. Попытку анализа истоков и эволюции социальной доктрины Бакунина мы и предлагаем читате­лям настоящей книги.

1 Герцен А. И. Михаил Бакунин // Собр. соч.: В 30 т. М., 1954-1966. Т. VII; Он же. М. А. Бакунин // Там же. Т. XXI; Он же. К старому товарищу // Там же. Т. XX, кн. 2; Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. М., 1915; Он же. Годы стран­ствий Михаила Бакунина. Л.; М., 1925; Неттлау М. Жизнь и деятельность Михаила Бакунина. Пг.; М., 1920; Полонский Вяч. Михаил Александрович Бакунин: Жизнь, деятельность, мышление. М.; Л., 1922. Т. 1; Стеклов Ю. Михаил Александро­вич Бакунин: Его жизнь и деятельность, М.; Л., 1926-1927. Т. 1-4; Колпинский П. Ю., Твардовская В. А. Бакунин в русском и международном освободительном движении // Вопр. истории. 1964. № 10; Пирумова II. Бакунин. М., 1970; Михайлов М. И. Борьба против бакунизма в I Интернационале. М., 1976.

2 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 410.

3 Там же. Т. 26. С. 49.

4 Там же. Т. 1. С. 272.

6 Материалы для биографии Бакунина. М.; Л., 1923-1928. Т. 1-3.

6 Archives Bakounine. Leiden, 1961-1977. V. I-VII. Публикация продолжается.

7 Oeuvres Bakounine. Paris, 1908. V. III. Наиболее полная публи­кация — Archives Bakounine. Leiden, 1982. V. VII; Бакунин М. А. Международное тайное общество освобождения человечества; Он же. Философские рассуждения о божественном призраке, о действительном мире и о человеке // Бакунин М. А. Избр. фи­лософские соч. и письма. М., 1987.

8 Il Risorgimento, Anno XXIX. Milano, 1977. N 1/2. Р. 93-96.

9 Ibidem. Окончательный состав комиссии: Гильом, Реклю, Арну, Кафиеро, С. Фриша, Беллерио, Пеллисер, Зайцев. Данных о реальном участии Зайцева в комиссии мной не обнаружено.

10 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 1. С. 7.

11 Там же. Т. 4. С. 470.

12 На предложение участвовать в издании документов Бакунина в нашей стране Неттлау ответил отказом. «Мне было предложено сотрудничество в русском государственном издании, но я это от­клонил», — писал он 24 февраля 1924 г. в письме к Вяч; Полон­скому (ЦГАЛИ СССР. Ф. 1328. Оп. 2. № 140. Л. 74).

13 Archives Bakounine. Leiden, 1961. V. 1. Р. VII.

14 Пирумова Н. М., Черных В. А. Архив Бакунина. Издание Меж­дународного института социальной истории // Освободительное движение в России. Саратов, 1978. Вып. 8.

15 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 4. С. 449-450.

16 О том, что первые шаги рабочего движения в Италии, Испании, Швейцарии прошли под воздействием Бакунина и его сторонни­ков, пишут: Кин Ц. Италия конца XIX века: судьбы людей и теорий. М., 1978; Григорьева И. В. Рабочее и социалистическое движение в Италии в эпоху Рисорджименто. М., 1966. Об анар­хизме как об одном из истоков итальянского социализма писал Р. Парис, добавляя, что до 1892 г. анархистские и авторитарные направления социализма в Италии были едины. Он отмечал также разные степени влияния Бакунина в различных областях, вы­деляя Неаполь, где почва для его идей была подготовлена дея­тельностью К. Пизакане, «русского народника в итальянской среде» (Bakounine: Combats et debats. Paris, 1979. P. 155-166).

17 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 4. С. 451-452.

18 Там же. С. 455.

19 Там же. Т. 1. С. 4.

20 Там же. Т. 4 С. 452.

21 Там же. С. 453.

22 Малинин В. А. Философия революционного народничества. М., 1972; Галактионов А. А., Никаноров П. Ф. Идеология русского народничества. М., 1966; Федоркин II. С. Утопический социализм идеологов революционного народничества. М., 1984.

23 Моисеев П. И. Философия Михаила Бакунина: Дис. ... докт. ист. наук. Л., 1982. Он же автор книги «Критика философии М. Баку­нина и современность» (Иркутск, 1981).

24 Пустарнаков В. Ф. М. А. Бакунин как философ // Бакунин М. А. Избр. философские соч. и письма.

25 Итенберг Б. С. Движение революционного народничества. М., 1965. С. 223.

26 Твардовская В. А. Социалистическая мысль России на рубеже 1870-1880 гг. М., 1969.

27 Ткаченко Л. С. Учащаяся молодежь в революционном движении 60-70-х гг. М., 1978.

28 Захарина В. Ф. Голос революционной России. М., 1969.

29 Рудницкая Е. Л. Русская революционная мысль. Демократиче­ская печать, 1864-1873. М., 1984.

30 В этом случае Е. Л. Рудницкая делает исключение для Прибав­ления «А». Однако организация народных сил и признание роли пропаганды здесь не столько новы для Бакунина, сколько кон­кретизированы. Истоком же этих уточнений был не журнал П. Л. Лаврова, а опыт революционной борьбы во Франции, Италии, Испании.

31 Рудницкая Е. Л. Указ. соч. С.132, 169, 173, 206-207.

32 Филиппов Р. В. К оценке программных основ «Земли и Воли» 70-х годов XIX века // Вопр. истории. 1982. № 5; Он же. По по­воду одной историографической тенденции //Вопр. истории КПСС. 1984. № 6.

33 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 15.

34 Вопр. истории КПСС. 1984. № 6. С. 39.

35 Колпинский Н. Ю., Твардовская В. А. Бакунизм в русском и меж­дународном освободительном движении // Вопр. истории. 1964. № 10. С. 83.

36 Canadian-American Studies, Special Issue: Michael Bakunin. Vol. 10. N 4. Pittsburgh, 1976; Anarchici e anarchia nel mondo contepraneo. Attu el Converno promosso della Fondarione, I. Einaudi (Torino, 5, 6, 7 decembre 1969). Torino, 1971; Bakouni­ne. Combats et débats. Paris, 1979.

37 Combats et débats. P. 104.

38 Leval G. La pencée constructive de Bakounine. Paris, 1976. P. 161.

39 La Grande Encyclopédic. Paris. V. 3. P. 1403.

40 Arvon Н. Michel Bakounine, ou la vie centre la science. Paris, 1966. P. 11.

41 Leval G. Op. cit. P. 5.

42 Секиринский С. С. Русская революционная демократия 60-70-х годов XIX века в освещении современной французской бур­жуазной историографии: Дис. ... канд. ист. наук. М., 1984. С. 96-97.

43 Guerin D. Pour un marxisme liberatoire. Paris, 1969. P. 67.

44 Джангирян В. Г. Критика англо-американской буржуазной ис­ториографии М. А. Бакунина и бакунизма. М., 1978; Сухотина Л. Г. Проблемы английской и американской буржуазной исто­риографии. Томск, 1983.

45 Cannac R. Netchaiev. Du nihilisme au terrorisme. Paris, 1961; Phillip Pomper. Bakunin, Nechaev and the «Catecisme of a Revolu­tionary» // Canadian-American Studies. V. 10. N 4. 1976; Lequien E. Bakounine et le marxisme dans la Revue d'histoire économique et sociale. Paris, 1954, Vol. 32, N 4; Camus A. L'homme revolte. Paris, 1951; Arvon Н. Michel Bakounine, ou la vie contre la science.

46 Archives Bakounine. V. VP. XXIV.

47 Это обстоятельство мы попытаемся доказать в гл. IV.

48 Archives Bakounine. V. IV. Р. XIV, XVII.

49 Ibid. P. XVII.

50 Venturi F. Roots of Revolution: A History of the Populist and Socialist Movements in Nineteenth Century Russia. N. Y., 1960. P. 384.

51 Cahiers du mondo russe et sovictique. Paris, 1966. V. VII.

N 4. Более подробный анализ позиции М. Конфино см.: Пирумова Н. М. Новое о Бакунине на страницах французского журнала // История СССР. 1968. № 4.

52 Община, 1870. 1 сент. № 1. С. 1, 2.

53 Scheibert P. Von Bakunin zu Lenin: Geschichte der russischen revolutionären Ideologien, 1840-1895. Leiden, 1956. Bd. 1. По за­мыслу автора эта работа должна была представлять собой трех­томное исследование формирования русского революционного (по терминологии Шайберта — радикального) мировоззрения.

54 Ibid. P. 7-8.

55 Hare R. The Portraits of Russian personalities between reform and Revolution. London, 1959. P. 31.

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ФИЛОСОФИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

 

1. ФИЛОСОФСКИЕ ИНТЕРЕСЫ МОЛОДОГО БАКУНИНА

Шеллинг, Кант, Фихте, Гете и Гердер, Гофман. — Поиски про­светительской этики. — Журналы «Телескоп», «Московский наблюдатель» и члены кружка Станкевича. — Гегель и пробле­мы действительности. — Статьи «О философии»

Процесс складывания воззрений молодого Бакунина нельзя считать полностью исследованным. Обширная ли­тература о нем не дает исчерпывающего ответа на вопро­сы о том, как 23-летний отставной офицер превратился в философа-гегельянца, почему позднее, став революцио­нером, он обосновывал и пропагандировал идею федера­ции и революционного союза славянских народов, что послужило основанием для разработки им проблемы со­циальной революции.

Безусловно, за всем этим прежде всего стояли условия реальной действительности, круг идейных источников. И то и другое неизбежно определяет взгляды любого мыс­лителя. Однако никто из деятелей русского освободитель­ного движения в 40-е годы не пришел к столь радикаль­ным теоретическим выводам и к столь решительной рево­люционной практике.

Можно предположить, что выдающиеся способности Бакунина-философа, глубина познания им Гегелевой диа­лектики, особенности его поистине революционной натуры сыграли здесь определенную роль. Лучше нас об этом сказал А. И. Герцен. «Бакунин обладал великолепной способностью развивать самые абстрактные понятия с яс­ностью, делавшей их доступными каждому... Именно эта роль предназначена, по моему мнению, славянскому гению в отношении философии; мы питаем глубокое сочув­ствие к немецкой умозрительности, но еще более влечет нас к себе французская ясность. ...Независимость, авто­номия разума — вот что было тогда его знаменем и для освобождения мысли. Он вел войну с религией, войну со всеми авторитетами. А так как в нем пыл пропаганды со­четался с огромным личным мужеством, то можно было уже тогда предвидеть, что в такую эпоху, как наша, он станет революционером пылким, страстным, героиче­ским» (1).

Свой путь в науку и революцию Бакунин начал в сере­дине 30-х годов. Это было время, когда жив был А. С. Пушкин, когда в основанном им «Современнике» печатался Н. В. Гоголь, когда начал приобретать литера­турную славу В. Г. Белинский, когда А. И. Герцен и Н П. Огарев были уже в ссылке, а декабристам еще пред­стояли долгие сибирские годы.

Позже, став революционером, Бакунин назовет декаб­ристов «предтечами нашего дела» — позже, но не в 30-х го­дах, когда «дела» еще не было и все интересы его были направлены на постижение неведомых, но притягатель­ных философских систем. В отличие от Герцена и многих других его современников пример декабристов не стал для молодого Бакунина источником революционности. В годы московской жизни он не размышлял ни над их судьбами, ни над уроками их движения. Причиной тому было отча­сти воспитание, полученное им в Премухине.

Связанная с будущими декабристами братьями Му­равьевыми близким родством Варвара Александровна и Александр Михайлович Бакунины (2) поддерживали с ними и их товарищами самые дружеские отношения. Многие из них собирались в Премухине, и Александр Михайло­вич в 1816-1818 гг. принимал деятельное участие в раз­говорах и планах декабристов, охлаждая, не без успеха, революционный пыл молодежи.

А. А. Корнилов не сомневался в той влиятельной ро­ли, которую Бакунин «играл в деле развития и направле­ния внутренней борьбы между двумя крайними партиями в Союзе спасения... и в деле составления устава Союза благоденствия». Весь план «похода против Пестеля был выработан в кабинете А. М. Бакунина» (3).

После восстания на Сенатской площади сохранившие­ся в Премухине бумаги, касавшиеся декабристов, были сожжены. В дальнейшем А. М. Бакунин направил все усилия на воспитание своих десяти детей вне сферы поли­тических интересов. На определенный и относительно длительный срок он в этом преуспел. Любопытна запись от декабря 1825г. в «Хронике семьи Бакуниных», которую вели несколько десятилетий подряд сначала мать, затем сестра Михаила Александровича: «Бунт в Петербурге... Мишель учится на скрипке играть» (4). Было ему тогда 11 лет.

Мир музыки и поэзии, созданный в Премухине Алек­сандром Михайловичем, увлечение математикой способст­вовали развитию в молодом Бакунине склонности к абст­рактному мышлению. Музыка к тому же пробуждала в нем острое чувство протеста. Особенно сильным было влияние на него Бетховена. М. А. Воейкова, слушавшая вместе со своим кузеном «Бурю» Бетховена, была напуга­на выражением его лица: «казалось, он готов был уничто­жить весь мир» (5).

Неординарность натуры Мишеля, как звали его друзья и родные, сказывалась во всем, и прежде всего в способ­ностях организатора, проповедника, пропагандиста. Реа­лизуя свои природные данные, он вскоре сумел усовер­шенствовать идиллическую модель премухинской семьи. Стремление к внутренней свободе и высокий строй умст­венных интересов, внушаемых им своим сестрам, подра­стающим братьям и их друзьям, способствовали возник­новению полулегенды о «замечательном семействе, при­надлежащем к исключительным, небывалым явлениям русской жизни» (6).

«Семейство Бакуниных — идеал семейства, — утверж­дал Н. В. Станкевич.— Нам надо ездить туда исправ­ляться» (7). Многие литераторы, философы, поэты, просто мыслящие молодые люди, объединенные в определенный круг «самостоятельностью мнений, свободой от всякого авторитета» (здесь мы привели слова одного из них — К. С. Аксакова), бывали частыми гостями Премухина.

И хозяева и гости в большинстве своем считали абсо­лютным тезис о том, что жизнь есть любовь. Вечные за­коны ее и вечное их исполнение — разум и воля. Но рас­стояние от подобных философски v занятий до вполне естественных романтических увлечений оказалось мини­мальным. Белинский влюбился в Александру, но она не ответила ему взаимностью. Станкевич вскоре стал жени­хом Любови — старшей из сестер Бакуниных. Позднее в Премухине появился Иван Сергеевич Тургенев. Он тогда находился в периоде «духовного пробуждения» и был близок Станкевичу и М. Бакунину. С Татьяной Ба­куниной у него началась романтическая дружба, продол­жавшаяся несколько лет и оставившая заметные следы в его творчестве.

Философские споры, музыка, поэзия, романы — все это занимало Бакунина, Станкевича, Белинского и их друзей как в Премухине, так и в Москве. Первое время жизни в городе Бакунин занялся переводом лекций Фихте для «Телескопа». «Я работаю за десятерых и нахожу жизнь в этой работе. Я не создан для жизни внешней, для внешнего счастья, и я его не желаю. Я доволен своей судьбой. Вся жизнь моя сосредоточена внутри меня» (8). Станкевичу он объяснял свое мироощущение более конкретно: «Чувствую, что во внешнем мире я не найду удов­летворения моим потребностям. Чем могут удовлетворить­ся пылкие желания? Неужели бездумными формами, скотскими наслаждениями? Нет, я отказываюсь от всего этого, я хочу мыслей и чувств — философии и поэзии» (9).

Начало философского образования Бакунина принято связывать с кружком Станкевича. Традиция эта пошла от Герцена, писавшего, что Бакунин до знакомства со Стан­кевичем «ничем не занимался, ничего не читал и едва знал по-немецки», что Станкевич «засадил его за философию» и что «он по Канту и Фихте выучился по-немецки» (10). утверждение это по крайней мере неточно. Немецкий язык с ранних лет был знаком как Михаилу, так и другим членам семьи Бакуниных, где подростки читали Гете в подлиннике. Что же касается философии, то в воз­расте 16-17 лет он читал Монтеня, Дидро, Гельвеция, Даламбера, Руссо. Подобно юному Онегину, летом 1833 г. познакомился он и с Адамом Смитом. Интерес к полити­ческой экономии, бывший яркой чертой общественных настроений в 20-х годах (11), в просвещенных дворянских семьях продолжался и в начале 30-х.

Летом 1833 г. в военных лагерях под Красным Селом девятнадцатилетнего артиллерийского офицера «совершен­но потрясли» стихи Д. В. Веневитинова и его «Письма к графине о философии» (12). В 1834 г. в лагерях под Вильно Бакунин познакомился с бывшим студентом Московского университета лекарем бригады Краснопольским, который состоял в переписке с последователем философии Шел­линга Д. М. Велланским. Свой досуг молодые офицеры посвящали чтению произведений немецкого философа Л. Окена и русских шеллингианцев — профессоров А. И. Галича, Д. М. Веланского и «других писателей немецкой школы» (13). О чтении философских сочинений на французском и немецком языках Бакунин писал родным 19 декабря 1834 г. (14)

Член кружка «любомудров» Д. В. Веневитинов, так же как другие упомянутые здесь русские философы, испо­ведовал учение Шеллинга. Натурфилософия последнего, дошедшая до молодого Бакунина сначала через вторые руки, оставила определенный след в его сознании. Восприятие природы как единства противоположностей, как изначального целого, сочетающегося с понятом «мировой души», было усвоено им. Не остался он чужд мыслям Шеллинга о сущности человеческой свободы и любви как высшего начала. Однако религиозно-мистические мотивы философа не произвели на него большого впечатления. Во всяком случае, урок философии, полученный им в 1833-1834 гг., вызвал потребность в углубленных даль­нейших занятиям. Это и сблизило его с Н. В. Стан­кевичем.

Мировоззрение Станкевича, его роль в истории рус­ской общественной мысли до сего времени еще мало ис­следованы, а «уроки Станкевича, — как замечает П. И. Моисеев,— не являлись предметом изучения тех, кто много писал о Бакунине. В этом, несомненно, одна из причин того, что истинная роль молодого Бакунина в истории философской мысли России 1830-1840-х годов оказалась непонятой» (15). П. И. Моисеев недооценивает здесь наличия определенных философских знаний у Ба­кунина к моменту его знакомства со Станкевичем, само­стоятельность его мысли и философский склад ума. С на­шей точки зрения, благодаря своему образованию Стан­кевич лишь первое время имел преимущество перед Баку­ниным. В то время, когда Бакунин знакомился с идеями последователей Шеллинга, Станкевич был занят работами самого философа (16).

Из обстоятельств, толкнувших Бакунина на серьезные занятия Шеллингом, следует указать и на его частые беседы с Петром Яковлевичем Чаадаевым.

Перебравшись в середине 30-х годов в Москву, Баку­нин стал бывать в доме Левашевых (на Новой Басманной), приходившихся ему дальней родней через Муравьевых. Во флигеле этого дома жил и его двоюродный дядя С. Н. Муравьев (17), у которого одно время жил и Бакунин, дававший уроки сыну Левашевых. Другой флигель зани­мал П. Я. Чаадаев. Знакомство между ним и Бакуниным произошло, очевидно, в первые же визиты последнего в салон Левашевых. Во всяком случае, в начале 1836 г. они были знакомы настолько, что Бакунин посещал Левашевых, чтобы встречаться с Чаадаевым. 2 апреля 1836 г. он писал А. А. Беер, что зашел с этой целью в их дом и там долго беседовал с Петром Яковлевичем «о про­грессе человеческого рода, коего он вообразил себя руко­водителем и знаменосцем». Затем пошли общие беседы о «родственных чувствах и дружбе», в которых Бакунин не принимал участия до тех пор, пока Е. Г. Левашева, «женщина большого ума», не спросила его мнения. «То­гда, — пишет Бакунин, — я излил свою желчь на это ста­до бездушных существ, лишенных веры, любви и мысли. Нас было трое против всех остальных: мадам Левашева, г. Чаадаев и я» (18).

Бакунин рассказал об одном эпизоде начала их зна­комства, биограф же Чаадаева М. Жихарев засвидетель­ствовал другой факт, говорящий об их связи, но произо­шедший много лет спустя, в то время, когда Бакунин содержался в Петропавловской крепости. Однажды, раз­говаривая с Чаадаевым, граф А. Ф. Орлов (шеф жандар­мов и начальник Третьего отделения) «спросил его: "Не знавал ли ты Бакунина?". Чаадаев имел не совсем обык­новенную смелость ответить: "Бакунин жил у нас в доме и мой воспитанник". — "Нечего сказать, хорош у тебя воспитанник, — сказал граф Орлов, — и делу же ты его выучил"» (19).

Сколь основательно подобное суждение Чаадаева, судить трудно, но косвенным подтверждением ему служит письмо русского философа Шеллингу, в котором Петр Яковлевич рассказывает о «могущественном интересе» в России к его учению и о тех глубоких симпатиях, с кото­рыми относится к его идеям «маленький кружок наших философствующих умов» (20).

Бесспорно, что и Бакунин, и Станкевич были в числе этих «философствующих умов». Общие интересы сблизили их и привели к выработке Станкевичем общего плана дальнейшего постижения философских истин. Об этом он писал Неверову 26 октября 1835 г.: «Я составил планы, которые сообщу тебе при свидании, надеюсь, ты будешь в них участвовать... Я очень рад, что Мишель выбрал одни занятия со мной: мы будем переписываться друг с другом очень серьезно насчет этих занятий» (21).

Систематическое изучение философии Станкевич ре­шил начать с работ И. Канта. Из них он выбрал «Критику чистого разума». Именно эта книга должна была больше других импонировать стремлениям молодых мыслителей к критическому осмыслению философской истины. «Наш век есть подлинный век критики, которой должно подчи­няться все, — писал Кант. — Религия на основе своей свя­тости и законодательство на основе своего величия хотят поставить себя вне этой критики. Однако в таком случае они справедливо вызывают подозрения и теряют право на искреннее уважение, оказываемое разумом только тому, что может устоять перед его свободным и открытым испытанием. Такой труд есть не что иное, как критика самого чистого разума.

Я разумею под этим не критику книг и систем, а кри­тику способности разума вообще в отношении всех зна­ний» (22).

В письмах Станкевича Бакунину с ноября 1835 г. об­суждение изучения Канта становится одной из основных тем. Николай Владимирович постоянно интересовался за­нятиями друга, давал подробные советы, делился своими трудностями и сомнениями. А трудности все росли. 7 но­ября 1835 г. он сообщал Бакунину, что чуть было не бросил эти занятия, и выражал опасения, как бы того же не случилось с Бакуниным (23). Однако последний уте­шил друга, ответив, что не успокоится, пока «не войдет в дух Канта» (24).

Порой у друзей возникали сомнения относительно до­казательности и назначения кантовских положений. «Я писал к тебе вчера и отвечал, как мог, на твои сомне­ния о Канте, — сообщал Николай Владимирович 17 нояб­ря 1836 г., — но ты сомневался насчет результатов, я — насчет доказательств. На каждое его положение у меня много возражений; иногда я совершенно побеждаю их — родятся новые» (25). В письме от 30 ноября, предшествую­щем публикуемому письму, Станкевич сожалеет, что не «совладал с Кантом» за ноябрь, как рассчитывал (26). В от­вете на письмо Бакунина от 10 декабря 1835 г. он призна­ет, что Михаил Александрович опередил его в изучении Канта (27).

Сделать это было не просто. Противоречия Канта были сложны для неофитов. С одной стороны, философ иссле­довал заложенное в разуме стремление к безусловному знанию, вытекающее из высших этических вопросов, с другой — отстаивал непознаваемость природы вещей. Разум, считал Кант, раздваивается в противоречиях, он антиномичен. «Антиномии Канта были основаны на одном формальном противоречии и на насильственном раздвое­нии истины», — замечал А. И. Герцен в 1843 г. (28) Сам Кант считал эти противоречия лишь кажущимися. Их разреше­ние он видел в различии «вещей в себе» и «явлений» и в ограничении знания в пользу веры. В. Ф. Асмус писал, что учение об антиномии разума, «служившее у Канта основанием для дуализма "вещей в себе" и "явлений", стало одним из стимулов для разработки положительной диалектики у Фихте, Шеллинга и Гегеля» (29).

Характерно, что Станкевич, еще не разобравшийся до конца в Канте, понял, что он необходим ему и его товари­щам по кружку «как введение к новым системам» (30). И дей­ствительно, вслед за Кантом кружок приступил к изуче­нию философии Фихте, а затем Гегеля. К Канту Бакунин вернулся позднее, в 1839 г.

Первый же опыт с «Критикой чистого разума» пока­зал, что члены кружка вполне серьезно отнеслись к нас­ледию философа, «не ограничиваясь критикой трансцен­дентальной логики Канта», как полагает П. И. Моисеев (31).

О зрелом подходе к трудам Канта свидетельствует и итоговая запись Бакунина, которой он закончил свои размышления о «Критике чистого разума» в 1839 г., когда вторично вернулся к этому сочинению: «Философия Кан­та, как критика познавательной способности; рассматри­вать и исследовать ее только в ее проявлениях. Из этого вытекает необходимость трех критик, потому что мышле­ние влияет или как Рассудок, или как Разум, или как Способность Суждения — 1. Критика чистого Разума при­надлежит к области теоретической философии. В ней является Разум... как сознание.... и как предостереже­ние, чтоб он не принял явление за вещь в себе. 2. Из кри­тики практического Разума является Разум в первый раз как законодатель, потому что Безусловное открывается человеческому Духу положительно в свободе и совести. Бог, свобода и Бессмертие не могут быть поняты и дока­заны теоретическим Разумом, но являются как необходи­мые постулаты практического Разума. 3. И наконец, а критике способности суждений Кант старается сблизить теоретическую с практическою способностью, сделать идеи Разума доступными для созерцания» (32).

Но вернемся в 1836 г., когда Кант на время был отло­жен Бакуниным и он вместе со Станкевичем принялся за И. Г. Фихте. Философская система последнего в тот мо­мент по духу была ближе Бакунину. Сказалась здесь определенная подготовленность предварительным изуче­нием идей Шеллинга, поиски обоснования просветитель­ской этики, свойственные кругу Станкевича.

Этика и учение о свободе были важнейшими сторонами практической философии Фихте. Причем они были нераз­рывно связаны, поскольку понятие «свобода» Фихте выво­дил из нравственности, а антиномию свободы и необходи­мости считал главным вопросом этики.

Добровольное подчинение нравственной необходимо­сти лежало в основе альтруистической этики Фихте. Идеи эти, развитые им в «Наставлении к блаженной жизни» (1806 г.), особенно увлекли Бакунина и Белинского («бла­женство» было стремлением к согласованию внешнего мира вещей с внутренним миром человека). Попытки уг­лубления учения Фихте путем созданной Бакуниным и поддержанной Белинским теории гармонии (или теории любви) справедливо отметил П. И. Моисеев (33). Конечно, фихтеанство было здесь не единственным источником. Бакунин был достаточно знаком с идеями эпохи Просве­щения. Возможно также, что категория «любви» носила у Бакунина окраску антропологизма (34). Во всяком случае, он считал, что «любовь есть главная причина жизни, глав­ный закон гармонической связи, царствующей в природе» (35).

С фихтеанством Ю. М. Стеклов связывает «религиоз­ный оттенок» мыслей Бакунина (36). Бог действительно при­сутствует в письмах и статьях Бакунина 30-х годов. Но термин этот наполнен иным содержанием. Вспомним про­светительскую традицию: для Руссо «Бог» — мировой ра­зум, источник добра. Для Бакунина — всеобщий принцип, составляющий сущность человечества. «Что же такое че­ловечество? — задает он риторический вопрос и тут же отвечает: — Бог, заключенный в материи. Его жизнь — стремление к свободе, к соединению с целым. Выражение его жизни — любовь, этот основной элемент вечного» (37).

И далее еще более определенно: «Моя любовь к челове­честву составляет мою религию» (38). Как эти, так и многие другие свидетельства Бакунина говорят об условности его религиозной терминологии, а не о религиозном «оттен­ке мыслей».

Более вероятным нам кажется предположение П. И. Моисеева о пантеистических идеях Бакунина, вос­принятых через Гердера и Гете и восходящих в сочетании с деизмом к учению Спинозы (39).

Пантеизм, полагающий, что божество разлито во всей природе, и деизм, сводящий идею бога к одному из поня­тии разума, были наиболее распространенными формами философской мысли XVIII — начала XIX в. В это время идеалистические системы «все более и более наполнялись материалистическим содержанием и пытались пантеистически примирить противоположность духа и материи», — писал Ф. Энгельс (40). Деизм он не раз рассматривал наря­ду с материализмом или называл его «деистской формой материализма» (41). К Маркс писал, что «деизм — по край­ней мере для материалиста — есть не более как удобный способ отделаться от религии» (42).

Следует учитывать и то, что натурфилософское содержание пантеизма отвечало настоятельному интересу Баку­нина к проблемам естествознания. Во всяком случае, во второй половине 30-х годов материалистическое понима­ние мира природы, рассмотрение ее как единой материаль­ной субстанции, определяющей сущность всех явлений, не зависящих от божественных сил, стало для него главным.

К 1836 г. относятся серьезные размышления Бакуни­на над творчеством И. В. Гете и И. Г. Гердера (43). Натурфилософский историзм последнего, соотношение социаль­ной истории с развитием природы в известной мере повлияли на взгляды Бакунина. Важно заметить, что мир Премухина, все то, что получило в кругу философствующих (молодых людей название «премухинской гармонии», в значительной степени было определено Гердером, которого Л. Н. Толстой не без основания считал властителем дум начала XIX в., а Н. В. Гоголь называл величайшим зодчим мировой истории, мысли которого были «высоки, глубоки и всемирны». Впрочем, писатель добавлял, что, будучи мудрецом в изучении человечества, он «младенец в познании человека, по весьма естественному ходу вещей, как всегда, мудрец бывает велик в своих мыслях и невежда в мелочных занятиях жизни» (44).

Гердер пытался найти научное решение проблем бытия. Основу всего сущего он видел в живых органических силах, определяющих бытие материи и духа. Нерасторжимость органических сил позволяла ему говорить о бессмертии души. Признавая определяющими законы приро­ды, он называл их «законами Бога», согласно которым «все покоится на равновесии противоборствующих сил, упорядоченном внутренней силой. Эта сила — путевод­ная нить для меня, — писал он, — я иду по лабиринту ис­тории и повсюду вижу божественную гармонию и поря­док: все, что хоть как-то может совершиться, все и совер­шается на деле, и все, что может действовать, действует; но только разум и справедливость длятся, а глупость и безумие разоряют землю и уничтожают сами себя» (45).

Гуманизм Гердера и диалектика Гете находили дейст­венный отклик у молодых русских мыслителей середины 30-х годов. Если большинство читающей публики воспри­нимало Гете как поэта, то в кружках Станкевича и Герце­на он был прежде всего мыслящим художником. «В нем первом, — писал Герцен, — восстановилось действитель­ное, истинное отношение человека к миру, его окружающему; он собой дал естествоиспытателям великий пример... Для него мысль и природа — aus einem Guß: "0ben die Geister und unter der Stein"*, для него приро­да — жизнь, та же жизнь, которая в нем, и потому она ему понятна, и более того: она звучит в нем и сама пове­ствует нам свою тайну» (46).

* «Нечто цельное, единое: "вверху — духи, внизу — камень"» (нем.).

 

Идеи Гете-естествоиспытателя о единстве всего сущего на земле, органически связанные с его представлениями об эволюции, способствовали несколько позднее восприя­тию Бакуниным диалектики Гегеля.

Определяя круг философских, этических и литератур­ных идей, в котором складывалось мировоззрение молодо­го Бакунина, следует сказать и о Э. Т. А. Гофмане, твор­чество которого представляло собой важный компонент духовной жизни русского общества 30-х годов. Первым оригинальным произведением Герцена, появившимся в печати, стала статья о Гофмане, написанная им в 1833-1834 гг. (47) Для «Московского наблюдателя» и «Отечествен­ных записок» Гофмана переводили В. П. Боткин и Н. X. Кетчер (некоторые переводы, как, например, «Крошку Цахеса», задерживала цензура). Влиянием Гоф­мана отмечены произведения молодого К. С. Аксакова (например, опубликованная в 1836 г. в «Телескопе» по­весть «Жизнь в мечте» (48)). «Самые повести и фантастические сказки его, — писал о Гофмане П. В. Анненков, — нахо­дили симпатический отголосок в круге Станкевича: они так хорошо соответствовали господствующей философской системе своим могущественным олицетворением безжиз­ненной природы» (49). По свидетельству того же Анненкова, Белинский, говоря о величии Гофмана, добавлял: «Я ни­как не понимаю, отчего доселе Европа не ставит Гофмана рядом с Шекспиром и Гете» (50). В письме Бакунину от 20-21 июня 1838 г. он отмечал общие черты между отношени­ем Гофмана к друзьям и отношениями между членами кружка Станкевича (51).

Бакунину Гофман оказался органически близок. Мир музыки и поэзии, которыми проникнуты фантазии Гофма­на, был и его миром; он был связано обстановкой его дет­ства и отрочества (52). Современный исследователь И. Ф. Бэлза справедливо отмечал, что музыку Гофман считал «непобедимой силой, побеждающей и преобразую­щей окружающую его действительность» (53). Именно так воспринимал ее и Бакунин. Музыка, поэзия, филосо­фия — все было связано, все ложилось в основание его чрезвычайно энергичной, творческой жизненной позиции.

* * *

Можно сказать, что до изучения и пропаганды идей Гегеля роль Бакунина в русской общественной мысли была незначительна. Перевод лекций Фихте «О назначе­нии ученого» и публикация их в «Телескопе» сами по себе не оставили заметного следа. Но выступления Бакунина на страницах журнала, очевидно, нельзя рассматривать в этом случае изолированно.

Почти все участники кружка Станкевича (К. С. Акса­ков, В. Г. Белинский, В. И. Красов, Я. М. Неверов, С. М. Строев и др.) печатались в этом журнале. Сам его издатель Н. И. Надеждин был близок к шеллингианству и в то же время (как доказывает Л. А. Коган), «умел сти­хийно угадывать в ряде случаев пути», ведущие в направ­лении тех же выводов, к которым пришел Гегель (54).

Н. Г. Чернышевский называл Надеждина человеком «замечательного ума и учёности» (55), а Н. П. Огарев, вспо­миная о нем, писал, что «тогда (в начале 30-х годов) на не­го смотрели как на представителя свободной мысли и его слово сильно действовало на умы» (56).

Молодые сотрудники «Телескопа» сблизились с Надеждиным, а когда в 1835 г. он уехал за границу, Белинский временно заменил его. По возвращении Надеждин оставил себе только разборы ученых сочинений. Все, что начато было Белинским, продолжалось и при редакторе до конца издания журнала. «Молодые сотрудники, введенные в журнал Белинским, продолжали помещать свои статьи в нем и увлекали журнал вперед. Надеждин отдался мо­лодому поколению», — пишет Чернышевский (57), но по цен­зурным обстоятельствам ничего не говорит о закрытии «Телескопа», последовавшем после появления в 1836 г. «Философического письма» Чаадаева.

Общественное звучание «Телескопа» — одного из не­многих органов антикрепостнического, просветительского направления — было значительным. Преобладающая роль в нем членов кружка Станкевича (и в их числе Бакунина) говорит об их активном участии в формировании общест­венного мнения, особенно в 1835-1836 гг.

После закрытия «Телескопа» круг молодых философов не имел своего органа до 1838 г., когда руководство «Московским наблюдателем» негласно перешло к Белинскому, а сотрудниками его стали М. А. Бакунин, В. П. Боткин, М. Н. Катков, И. П. Клюшников, В. И. Красов, П. Н. Кудрявцев, А. В. Кольцов.

Приход новой редакции журнала и программные статьи его первых номеров (58) стали событием обществен­ной жизни. «От "Московского наблюдателя" ждали пере­ворота в области литературы и мышления», — свидетель­ствовал П. В. Анненков (59). Н. Г. Чернышевский писал впоследствии, что «никогда еще ничего подобного, за иск­лючением разве последних книжек "Телескопа", не было в русской журналистике» (60).

Круг читателей журналов, как и сами журналы, был далеко не однороден. «Московский наблюдатель» при­влек в это время пристальное внимание различных посети­телей литературных салонов и знаменитой литературной кофейни на Театральной площади Москвы, где собирались актеры, писатели, профессора университета, где часто бывали Бакунин, Белинский и весь круг молодых фило­софов. По словам А. Д. Галахова, ученые статьи журнала порой вызывали «насмешки своими новыми терминами. Особенно над философской статьей Бакунина в "Москов­ском наблюдателе", т. е. над ее внешней стороной, а не над смыслом, Ленский изощрял свое остроумие. Так, вертя в руках пустую рюмку, он произносил очередной экспромт:

С чем тебя сравняю я,

В "Наблюдателе Московском"

Философская статья» (61).

Пример подобного «успеха» относился, конечно, к об­ласти моды на философию, но сама мода, будучи явлением вторичным, отражала стремления наиболее образованной части общества к постижению «тайн мироздания, проис­хождения и истории всех явлений в жизни, вместе со все­ми феноменами человеческого духа и сознания» (62).

О Гегеле русские журналы упоминали с начала 20-х годов. В 30-х годах чаще других вопросов Гегелевой философии касался «Телескоп», но пробуждению подлин­ного интереса к немецкому философу способствовал кру­жок Станкевича, и главным образом Бакунин и Белин­ский. Пропаганде философии со страниц журнала Черны­шевский придавал важнейшее значение. Главную заслугу «Московского наблюдателя» он видел в том, что журнал стал «органом Гегелевой философии... Господство фило­софии над всей нашей деятельностью в начале настоящего периода нашей литературы (середина 30-х годов. — Н. П.) есть замечательный исторический факт, заслуживающий внимательного изучения. "Московский наблюдатель" пред­ставляет первую эпоху этого владычества философии, когда непогрешительным истолкователем ее представлял­ся Гегель, когда каждое слово Гегеля являлось несомнен­ною истиной и каждое изречение великого учителя при­нималось его новыми учениками в буквальном смысле» (63).

Изучением работ Гегеля Бакунин занялся весной 1837 г. «Гегель, — писал он сестрам в начале мая, — дает мне совершенно новую жизнь. Я целиком поглощен им» (64). Постижение нового было органически связано у Бакунина с проповедью усвоенных идей окружающим его людям. Гегель надолго стал главной темой споров с друзьями и писем родным.

«...Нет параграфа во всех трех частях Логики, в двух — Эстетики, Энциклопедии и пр., который не был бы взят отчаянными спорами нескольких ночей», — писал Герцен о процессе изучения Гегеля Бакуниным и его товарищами (65).

Источником, позволяющим судить о степени присталь­ного внимания Бакунина к трудам Гегеля, являются его конспекты, сохранившиеся частью полностью, частью в отрывках (66). В этих тетрадях особенно важны мысли ав­тора по поводу того или другого положения, а также выделение им мест, особенно привлекавших его внимание.

Остановимся коротко на некоторых записях, смысл которых не пропал для Бакунина и в последующие годы и к которым нам придется обратиться в дальнейшем.

Перед нами большая рукопись: «Психология или фи­лософия субъективного духа» (Из Энциклопедии Гегеля и Психологии Розенкранца)» (67).

Из Энциклопедии: «Дух имеет для нас своим предпо­ложением природу... Род есть всеобщее индивидов... Еди­ничное заключается во всеобщем, которое производит его из себя для того, чтобы его в себе уничтожить... Сотворе­ние и отрицание есть бесконечный процесс» (68).

Из Розенкранца: «Человеческий организм есть тоталь­ный организм: микрокосм... Мышление есть сущность Духа, через мышление человека... Сознание отделяет че­ловека от животного, для которого нет объекта. Как отно­шение субъекта к другому сознанию есть сознание мира как отношение к себе, оно есть самопознание, простая всеобщность, содержание которой в своей определенности есть разум» (69).

Идеями Гегеля проникнута и рукопись Бакунина «Гамлет». Она написана в 1837 г., когда большинство членов кружка Станкевича были увлечены драмой Шекс­пира, поставленной в новом переводе Н. А. Полевого в Москве с П. С. Мочаловым в главной роли.

«Гамлет» заинтересовал Бакунина в связи с «философи­ей права» Гегеля. Созвучность идей Шекспира и Гегеля он увидел в понимании ими сущности права, преступле­ния, наказания. Исследователь этого вопроса С. Ф. Ударцев полагает, что мысли, изложенные в рукописи, орга­нически связаны с последующими, естественноправовой концепцией Бакунина (70).

Рукопись эта весьма близка по идейному содержанию к опубликованной статье Белинского «"Гамлет" — драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета». Она показывает ее истоки, подтвержденные дополнительно письмом Белин­ского к Станкевичу от 2 октября 1839 г. (71)

Следует отметить, что восприятие Бакуниным новой философской системы при всем его преклонении перед классиком немецкой философии не было лишено критиче­ского осмысления. Так, судя по конспектам лекций Геге­ля по философии религии 1837 г., Бакунин отметил проти­воречия между учением церкви и «понимающим мышлени­ем». «Вера, — записал он, — не могла устоять подле совершенно противоположных результатов свободного фи­лософского исследования». Не соглашаясь с Гегелем, ут­вердившим невозможность познания бога, и понимая под последним «высший разум», Бакунин предлагал, «фило­софствуя от разума», изучать «самое познание» (72).

Проблема действительности была, однако, воспринята им в близком к Гегелю варианте. В 1837-1838 гг., снача­ла в конспектах, письмах, «Моих записках», затем в пре­дисловии переводчика к «Гимназическим речам» Гегеля Бакунин с особенной настойчивостью останавливался на этом вопросе. Интерес его был вполне объясним. Он шел вслед за Гегелем, через работы которого проблема дейст­вительности проходила красной нитью. Сама же философия представлялась Бакунину как «интерес и потребность нашего времени», в ней он видел «всю судьбу будущего» (73).

Сам Гегель отмечал, что «философия именно потому, что она есть проникновение в разумное, представляет собой постижение наличного и действительного, а не вы­ставление потустороннего начала, которое... существует только в заблуждении одностороннего, пустого рассуждательства...

Что разумно, то действительно.

И что действительно, то разумно.

Этого убеждения придерживается каждое не испор­ченное умствованиями сознание, точно так же, как и фи­лософия».

Далее он добавлял «еще одно замечание», весьма важ­ное для его представления о действительности. Он указы­вал, что философия «в качестве мысли о мире появляется лишь тогда, когда действительность закончила свой про­цесс образования и завершила себя... Лишь в пору зре­лости действительности идеальное выступает наряду с реальным и строит для себя в образе интеллектуального царства тот же самый мир, лишь постигнутый в своей субстанции» (74).

Статья, предваряющая публикацию перевода Баку­ниным речей Гегеля (произнесенных последним на годич­ных актах Нюрнбергской гимназии в 1809 и 1810 гг.), формулировала его новую идейную платформу. Высту­пая против отвлеченности и призрачности философии, он призывал молодое поколение обратиться к действи­тельности, примириться с ней, полюбить ее, стать «дейст­вительными русскими людьми» (75).

«Примириться и полюбить» — эти термины означали, прежде всего, познать истинную, а не случайную дейст­вительность. Сама терминология была связана, как спра­ведливо отмечает П. И. Моисеев, с альтруистической эти­кой Фихте (76).

В целом же статья довольно верно повторяла основной смысл толкования Гегелем его знаменитой формулы, хотя и содержала порой слишком прямолинейные определения. Однако сопоставление статьи с записями, сделанными Бакуниным при работе над Энциклопедией Гегеля, го­ворит о том, что он уже летом 1837 г. понимал под дейст­вительностью не реальность сегодняшнего дня. «Фило­софия, — писал он, — не имеет другого предмета, кроме действительности... Сперва должно условиться в том, что такое действительность, и отличить ее от случайности, имеющей возможность быть не так, а иначе... Разделение Действительности и Идеи всего более производится рас­судком, который считает свои отвлеченные мечты за нечто истинное и предписывает Долг... Рассудок этот может быть и прав, когда он должен обращаться к внешним, случайным пошлым предметам, постановлениям, поло­жениям и т. д., которые могут в известном частном круге и в известном времени иметь относительную действительность, но в сфере философии — это нелепо, потому что философия имеет предметом Идею, слишком сильную для того, чтоб не мочь проявиться в действительности» (77).

Каждое слово Гегеля понималось русскими его уче­никами «в буквальном смысле», считал Чернышевский, имея в виду прежде всего Бакунина и Белинского. При­верженность к Гегелю, «овладевшую Белинским и его друзьями, он называл естественною и необходимою... Они в этом случае разделяли общую участь величайших мыс­лителей нашего времени» (78).

Однако формы этой приверженности были различны­ми. В литературе же распространилась версия об одно­родности восприятия «разумной действительности» Бе­линским и Бакуниным. Подобным представлениям спо­собствовал и Герцен, признававший в то же время, что «революционный такт» толкал Бакунина в другую сторо­ну. Ни Герцен, ни Чернышевский не знали конспектов Бакунина, не знали и переписки между ним и Белинским.

Советские исследователи, освещая историю русского гегельянства, останавливаясь на проблеме «примирения с действительностью», как правило, лишь бегло упоми­нали Бакунина (79) и использовали далеко не полностью переписку Белинского.

Авторы специальных работ о Бакунине, написанных еще в 20-е годы, — Ю. М. Стеклов, В. П. Полонский и М. Дынник (статья «От примирения с действительностью к апологии разрушения») — не пошли дальше утвержде­ния общности взглядов Бакунина и Белинского периода их гегельянства.

Тот факт, что Бакунин значительно раньше Белинско­го порвал с позицией «примирения», остался не замечен­ным и автором статьи, написанной в 70-х годах, И. И. Губарем («М. А. Бакунин и философия Гегеля») (80), утверж­давшим, что до 1840 г. Михаил Александрович был идеа­листом и проповедовал «примирение с действительностью».

Противоположную точку зрения высказал еще в 1915 г. историк и собиратель архива Бакуниных, прекрасно знав­ший переписку не только Бакунина и Белинского, но и всего их окружения, — А. А. Корнилов (81); в недавнее время его поддержал П. И. Моисеев (82).

Действительно, восприятие учения Гегеля Белинским было иным, чем у его друга, толковавшего ему философ­ские истины. И дело было не в недостаточной подготовке Белинского, как полагал Корнилов (83), а в горячем про­тесте его против отвлеченности, в стремлении к реальности, к самостоятельности мысли. Следует учитывать также психологический аспект: постоянное интеллек­туальное давление вечно проповедующего Бакунина, не­совпадения «идеального» мира Премухина с окружающей Белинского действительностью. Все это также способст­вовало нарастанию чувства протеста, выливавшегося на многих страницах его писем-«диссертаций», адресованных. Бакунину.

Наиболее характерным было письмо от 10 сентября 1838 г., где он объяснял процесс возникновения в его со­знании понятия действительности. «С напряжением, го­рестно и трудно, принимает мой дух в себя и любовь, и вражду, и знание, и всякую мысль, и всякое чувство, но, приняв, весь проникается им до сокровенных и глубоких изгибов своих. Так в горниле моего духа выработалось самобытно значение великого слова "действительность"... Я гляжу на действительность, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственным восторгом, сознавая ее разумность, видя, что из нее ничего нельзя выкинуть и в ней ничего нельзя похулить и отвергнуть».

Далее, много и подробно говоря о великой и благой силе каждодневной реальности, Белинский оговаривался, однако, что для тех, кто не покоряется ей, она становится чудовищем, вооруженным «железными когтями и желез­ными челюстями» (84).

В ответе на это письмо Бакунин восставал как против «страшных... стальных зубов» действительности, так и против «уважения к чужой непосредственности доброго малого» — героя повседневности. Он утверждал, что част­ная ограниченная непосредственность не может быть мер­кою и законом для других людей, как не может быть за­кономерным отказ от стремления к истине, к самостоя­тельной и свободной мысли.

Расхождения между Белинским и Бакуниным из-за разного понимания действительности начались, таким об­разом, спустя год после их совместного изучения Гегеля и длились вплоть до отъезда Виссариона Григорьевича в Петербург (октябрь 1839 г.) и далее до того времени, когда оба они (один в Берлине, другой в Петербурге) но пришли к новым выводам, по существу — новым сис­темам взглядов.

Зима 1839/40 г. оказалась для Бакунина в известном смысле переломной. Он сам называл свое состояние «ра­зорванным». Гегель, почти три года целиком поглощав­ший его немалую умственную энергию, был, казалось, постигнут. Теория, как таковая, перестала удовлетворять его потребность. Стремление к социальной практике, на­метившееся в его предисловии к Гегелю, было неверно понято даже его близкими друзьями, да и сам Бакунин еще не представлял себе ясно дальнейших своих инте­ресов.

В поисках иного, не теоретического только пути он сблизился с кругом друзей Герцена, и прежде всего с вер­нувшимся той зимой в Москву Огаревым. Последний в письме к еще ссыльному Герцену, рассказывая и об этом знакомстве, сообщал любопытные детали. Бакунин в обществе не проповедовал более Гегеля, а садился при слу­чае играть в шахматы и уже не слышал, «что ему гово­рят» (85). Это было совершенно нетипично для Михаила Александровича и свидетельствовало о его душевном кри­зисе. «Разорванность» его настроения сказывалась и в уси­ливающейся антипатии к славянофилам. Если в середине 30-х годов их общий идейный исток (классическая немец­кая философия) в некотором смысле сближал их, то те­перь при встречах у Чаадаева или в других московских салонах с А. С. Хомяковым, а особенно с С. П. Шевыревым и М. А. Языковым он вел себя враждебно. Т. Н. Гра­новский писал Н. В. Станкевичу (15 февраля 1840 г.) о Бакунине: «Он дал мне понять, что я дурно делаю, по­сещая общество Киреевских. Странный человек. Я по­нимаю, что Боткин и Белинский называли его абсолю­тистом» (86).

Не посещая салон А. П. Елагиной, Бакунин все чаще бывал у Огарева, а по возвращении Герцена из ссылки близко сошелся и с ним. Новым друзьям Бакунин много говорил о Гегеле, который еще был мало им знаком, о том, как следует понимать волнующую всех проблему действительности. «Из молодежи гегельской, конечно № 1 — Бакунин»,— записал Герцен 6 апреля 1840 г. (87) Сам Бакунин в эту пору подвел определенный итог своему гегельянству двумя статьями «О философии». Первая из них появилась в «Отечественных записках» (1840 г., кн. 4). Вторая по невыясненным обстоятельствам напе­чатана тогда не была, но сохранилась в фонде А. А. Краевского (РОГПБ, ф. 391) и впервые была опубликована Ю. М. Стекловым (88).

Обе статьи едины по замыслу. Первая из них начинает­ся с определения философии как неразрывного единства конечного и бесконечного, «действительной истины и ис­тинной действительности». Анализируя понятие «истина», Бакунин приходит к выводу, что одним из главных ее критериев является необходимость действительное не отождествлять с существующим, ибо в последнем возмож­ны случайности. «Первый шаг познания есть уже отрица­ние случайности и положения необходимости» (89).

Подобный ход рассуждений обусловливает историче­ский детерминизм Бакунина. Говоря о ложности толко­вания истории как игры случайностей, он противопо­ставляет ей необходимость.

Критически осмысливая проблему эмпиризма, Баку­нин отдает должное Гете, Кювье, Гердеру, признает, что эмпирики не только собирают факты, но и возвышают их до «относительно всеобщих мыслей». Однако для научно­го познания необходимо единство эмпирического и фило­софского исследования. Один эмпиризм «не может удов­летворить познающего духа; его нельзя назвать действи­тельным знанием истины, потому что он не в состоянии ее обнять; он не в состоянии возвыситься до истинно все­общего и единого начала и не в состоянии указать необ­ходимость развития и осуществления этого начала в многоразличии действительного мира; вследствие этого он не может даже доказать необходимость тех общих зако­нов, тех относительных всеобщностей, которые ему до­ступны» (90).

Существенное содержание всякой науки составляют не факты, но проявляющиеся в них законы. «Все сущее, — утверждает Бакунин во второй статье, — происходит по необходимым и определенным естественным законам» (91). Эмпирики же не могут понять их всеобщности и единства, не могут представить, как, выйдя из сферы абстракции, они осуществляются в действительном мире.

Законы объективны, они «пребывают в мире... С дру­гой стороны, они — субъективные мысли, потому что в противном случае человек... не мог бы понимать и усваи­вать их. Понять предмет значит найти в нем самого себя».

Назначение человека или его место в действитель­ности — одна из главных тем статей, в которых намечены идеи, не оставлявшие Бакунина и в последующие годы. «Человек, с одной стороны, конечный, с другой — бес­конечен, и вся премудрость его и все назначение его жиз­ни состоит в том, чтобы в последовательности своего раз­вития он отрывался от всякой случайности и внешности и, возвысившись над конечностью мира сего так же, как над своею собственною конечностью, привязался к тому, что "ни моль, ни ржа не истребляют"» (92).

Человек — часть природы, но он наделен разумом, «должен осуществить» его, должен стремиться познать бесконечную истину, «составляющую его сущность, и осу­ществлять ее в своих действиях».

«Разум произошел для нас как простое тождество субъекта и объекта, как единство бытия и мышления, как бесконечная истина и свобода, как такая истина, для до­стижения которой человек... должен только возвыситься над собой, над тесным и ложным миром своей ин­дивидуальности в всеобщую и разумную сущность свою...

"...Что разумно, то действительно, и что действитель­но, то разумно", — говорит Гегель, и это определение ра­зума и действительности произвело много споров и дало повод ко многим недоразумениям, которые большей частью произошли от того, что худо поняли смысл, продаваемый им слову "действительность". Обыкновенно называют дей­ствительным все сущее, всякое конечное бытие, в этом-то и заключается ошибка; действительно только то бытие, в котором пребывает вся полнота разума, идеи, истина; все же остальное — призрак... и ложь. "Идея есть исти­на", — говорит Гегель в своей Энциклопедии, — потому что истина именно и состоит в том, что объективность со­ответствует понятию. Не в том, однако же, что внешние предметы соответствуют моим представлениям: это будут верные представления — представления, которые я [об] этом имею. Идее же нет дела ни до этого, ни до представ­лений, ни до внешних предметов. Но и все действитель­ное по той степени, по какой оно есть истина, есть также идея, и вся его истина вытекает единственно только из идеи... Единичное, взятое отдельно, не соответствует своему понятию; эта односторонность составляет его ко­нечность и есть источник его необходимого разрушения» (93).

Так, подводя черту под спорами о сущности термина «действительность» и объявляя все, не соответствующее разуму, идее, истине, призраком, ложью, Бакунин впер­вые высказывает мысль о необходимости разрушения одностороннего, конечного бытия.

Были ли статьи «О философии» принципиально отлич­ны от предисловия к речам Гегеля?

В отличие от Стеклова и Полонского мы не видим здесь большой разницы. И первая, и последующие статьи в ос­нове гегельянские. Однако смысл последующих статей шире, глубже, продуманней, лишен тех двусмысленностей и недоговорок, которые были характерны для его пре­дисловия.

Вопросы, поднятые Бакуниным, были весьма актуаль­ны для того времени. Спустя несколько лет на страницах «Отечественных записок» появились статьи Герцена «Ди­летантизм в науке» и «Письма об изучении природы». В них ставились и на более широком материале решались проблемы, близкие к тем, о которых писал Бакунин. Гер­цен разбирал вопросы: о предмете философии, о науке, об эмпиризме, о соотношении человека и природы. «Без эмпирии нет науки, так, как нет ее и в одностороннем эмпиризме. Опыт и умозрение — две необходимые истин­ные, действительные  степени одного и того же знания» (94).

Со свойственной ему образностью Герцен говорил о том, что философия, не признающая эмпиризма, была «холодна, как лед, бесчеловечно строга», что раздроблен­ность наук была схожа с феодализмом, «окапывающим каждую полоску земли валом и чеканящим свою монету» (95).

Герцена занимала мысль о человеке, о его соотноше­нии с миром природы. «Мы привыкли человеческий мир отделять каменной стеной от мира природы — это не­справедливо; в действительности нет никаких строго про­веденных межей и граней... Человек имеет свое мировое признание в той же самой природе, доканчивает ее воз­ведением в мысль... История мышления — продолжение истории природы» (96).

В восприятии учения Гегеля Герцен пошел дальше Бакунина. Признавая «Энциклопедию» первым примером «паукообразного естествоведения», видя в учении немец­кого философа выход из дуализма и метафизики, высоко ставя раскрытие им безусловности единства бытия и мыш­ления, Герцен не мог принять его идеализма, «срываю­щего его в односторонность, казненную им самим». «Ге­гель, — писал он, — хотел природу и историю как при­кладную логику, а не логику как отвлеченную разумность природы и истории» (97).

Сопоставляя статьи Герцена и Бакунина, мы не впол­не разделяем мнение Моисеева, полагающего, что послед­ний создал возможность материалистической критики Гегелева идеализма (98).

Бакунин действительно первым в России глубоко и серьезно изучил Гегеля, первым выступил со статьями, но следует учитывать, что постановке в русской печати теоретических проблем, критике идеализма способствовал общий уровень западноевропейской философии, сама эпоха, выдвигавшая эти проблемы и эту критику. Нельзя, конечно, отрицать определенного влияния на Герцена разговоров с Бакуниным и его статей, но близость пони­мания философских проблем скорее всего была порожде­на требованиями времени.

Во всяком случае, статьи обоих авторов были весьма высоко оценены Чернышевским. Говоря о периоде «Оте­чественных записок» 1840-1846 гг. и имея в виду Баку­нина и Герцена, но не имея возможности назвать их име­на, Николай Гаврилович писал: «Тут в первый раз рус­ский ум показал свою способность быть участником в раз­витии общечеловеческой науки» (99).

2. БАКУНИН — РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ДЕМОКРАТ 40-х ГОДОВ

Становление революционно-демократической позиции Баку­нина. — Программные вопросы революционной и национально-освободительной борьбы. — «Русские дела». — Славянские планы Бакунина, его федерализм. — Отклики общественности на идеи Бакунина

 

В июле 1840 г. Бакунину удалось осуществить давнее свое желание — уехать для продолжения образования в Берлин. Здесь вскоре он вошел в круг левых гегельян­цев, сблизился с одним из их лидеров, издателем «Немец­ких летописей» А. Руге, который писал о своем новом знакомом как об «очень образованном человеке, обла­дающем крупным философским талантом» (100).

Философские, а затем и политические интересы цели­ком захватили Бакунина. Плодом его занятий и размыш­лений стала статья «Реакция в Германии». Во вступлении, предпосланном статье, редакция сообщала: «Мы даем не просто замечательную вещь; это новый значительный факт. Дилетантов и несамостоятельных последователей вроде Кузена и других немецкая философия уже и раньше производила за границею, но людей, философски пере­росших немецких философов и политиков, до сих пор в на­ших пределах не встречалось. Таким образом, заграница срывает с нас теоретический венец» (101).

Высоко оцененная издателями статья была чрезвы­чайно важна для самого Бакунина: она знаменовала его вступление на путь революционной мысли. Но теорети­чески в основе по-прежнему оставалась философия Ге­геля, хотя теперь он сосредоточился на признании проти­воречий «главнейшей категории нашего времени».

Сыграла в этом свою роль обстановка разгоравшейся политической борьбы, которую он смог наблюдать в Гер­мании, и аналогичные события в других странах, сведе­ния о которых он знал из прессы. Эти политические на­блюдения и позволили ему начать статью со слов: «Сво­бода, реализация свободы, кто станет отрицать, что сейчас этот лозунг стоит на первом месте в порядке дня исто­рии?» (102)

«Реализацию свободы» Бакунин отождествляет с ре­волюцией. Он видит у нее многочисленных врагов, и преж­де всего «реакционную партию». Последнюю он рассматривает не как случайное явление, а как необходимость, имеющую «свое основание в развитии современного духа. Назвать господство реакции случайным — значит ока­зать демократии плохую услугу» (103).

Сила реакции связана со слабостью демократической партии, понимающей себя лишь как отрицание, которому противостоит положительное. Задачи же демократии не только в отрицании, но и в преодолении реакции. Для этого сама демократия должна качественно измениться, стать «новым, живым... откровением, новым небом и но­вою землей, юным и прекрасным миром, в котором все современные диссонансы разрешаются в гармоническом единстве» (104). Так, борьба с реакцией и будущая победа демократии рассматривались Бакуниным в соответствии с учением Гегеля о диалектическом процессе.

«Противоположение (противоречие. — Н. П.) и его имманентное развитие составляют один из главных узло­вых пунктов всей Гегелевой системы, — справедливо от­мечает Бакунин. — Противоположение составляет внут­реннюю суть... теории вообще, а потому момент пости­жения теории есть вместе с тем и момент ее завершения; завершение же ее есть саморазрешение в самобытный и новый практический мир, в действительное царство сво­боды» (105).

Реализация этого «царства» близка, «старый крот уже выполнил свою подземную работу». Повсюду, считает Бакунин, образуются союзы социалистов. Бедный класс, осужденный на фактическое рабство, «принимает везде угрожающее положение, начинает подсчитывать слабые по сравнению с ним ряды своих врагов и требовать прак­тического приложения своих прав... Даже в России, в этом беспредельном, покрытом снегами царстве... ко­торому, может быть, предстоит великая будущность, — Даже в России собираются мрачные, предвещающие грозу тучи! О, воздух душен, он чреват бурями!» (106).

Лозунг «Свобода, равенство и братство» должен осу­ществиться. Слова же эти означают «полное уничтожение существующего политического и социального строя» (107). Так Бакунин впервые сформулировал то основное поло­жение, которое отстаивал в течение всей жизни.

Статью же он закончил Гегелевой идеей диалектиче­ского отрицания, согласно которой начало созидания нового лежит в разрушении старого: «Страсть к разру­шению есть вместе с том и творческая страсть». Фраза эта стала крылатой. Ее часто повторяют анархисты. Многие историки приводят ее как доказательство анархизма Ба­кунина, будто утвердившегося в начале 40-х годов. На ее философский смысл обратил внимание П. И. Мои­сеев (108). И действительно, эта фраза, как и вся статья, далеко не последняя дань Гегелю. В следующих главах мы попытаемся доказать, что Бакунин не оставил Гегеле­вой диалектики и в других своих философских работах. Однако статья замечательна не верностью Гегелю, а теми революционными практическими выводами, к которым пришел Бакунин и до которых не только не дошел, но и не мог дойти его учитель.

В некрологе Бакунину, написанном А. Руге, было от­мечено, что в статье «Реакция в Германии» содержался весь характер Бакунина, намечено все дальнейшее раз­витие его мысли (109).

Может быть, последнее утверждение слишком катего­рично, но первое кажется нам основательным. Для про­никновения во внутренний мир далеко не ординарной личности Бакунина есть в статье некий «ключ», а именно определение им свободы как религии, «доставляющей ве­личайшее наслаждение и высочайшее блаженство толь­ко на путях глубочайших противоречий, горчайших стра­даний и полного, безусловного самоотречения» (110).

Чтобы так определить цепу борьбы за свободу, нужно было чувствовать в себе глубочайшие противоречия, быть готовым и к страданиям, и к самоотречению.

Статья Бакунина, подписанная «Жюль Элизар», по­лучила известность в России, хотя в первое время друзья не знали, кто скрывается за этим именем. 7 января 1843 г. Герцен писал в своем дневнике: «В одном из последних номеров («Немецких летописей».— Н. П.) была статья француза о современном духе реакции в Германии. Ху­дожественно превосходная статья. И это чуть ли не пер­вый француз... понявший Гегеля и германское мышле­ние. Это громкий, открытый, торжественный возглас демократической партии, полный сил, твердый обладанием симпатий в настоящем и всего мира в будущем» (111).

Одним из первых об авторстве Бакунина и о высокой оценке статьи в немецкой прессе узнал П. Я. Чаадаев. При встрече с В. Г. Белинским он рассказал ему и о том, что немцы признали Бакунина первым знатоком немец­кой философии. В ноябре 1842 г. Виссарион Григорьевич писал брату Михаила Бакунина — Николаю, с которым был дружен последние годы: «До меня дошли хорошие слухи о Мишеле, и я написал к нему... Вы... всегда же­лали и надеялись, что мы вновь сойдемся с Мишелем: ваше желание исполнилось... Мы, я и Мишель, искали 6ога по разным путям — и сошлись в одном храме... Ми­шель во многом виноват и грешен, но в нем есть нечто, что перевешивает все его недостатки: это — вечно дви­жущееся начало, лежащее во глубине его духа» (112).

Передавая свои впечатления от статьи Бакунина его сестрам, в марте 1843 г. Белинский писал, что «могу­чему духу» Мишеля нет места «здесь и тесно даже там, где необъятное пространство поглощает других, как море каплю воды!.. Ему лежит другой путь и путь великий, он долго был безобразной кометою. Теперь настало для него время трансформации в светлое лучезарное солнце» (113).

Как же сам Бакунин объяснял свое обращение к ре­волюционным идеям? «Было время, когда я исключитель­но занимался одною философиею, — писал он И. Скуржевскому. — В продолжение нескольких лет подряд я не имел другой цели, кроме науки... Я мыслил только об абсо­люте... Был даже момент безумия, когда мне казалось, что я нечто понимаю и знаю; но, вернувшись вскоре к рас­судку и к жизни, я в конце концов убедился, что жизнь, любовь и действия могут быть поняты только посредст­вом жизни, любви и действия. Тогда я... очертя голову окунулся в практическую жизнь... Истина, бесконечность в той же мере обретаются в бесконечно малом, как и в бес­конечно великом, и микроскоп может столь же хорошо помочь нам открыть их, как и телескоп.

Я ищу бога в людях, в их свободе, а теперь я ищу бога в революции. Блажен я, если смогу хоть отчасти способст­вовать освобождению славян, освобождению моего оте­чества, блажен, если смогу умереть за свободу поляков и русских» (114).

Письмо это весьма любопытно. С одной стороны, пере­ход к практической, действительной жизни он объясняет отказом от философии, с другой — именно через фило­софию, через признание необходимости, а значит, и воз­можности преобразования действительности приходит к революционному осмыслению практической жизни. Да и отказ ли это от философии, если предметом, занимав­шим его, остается «истина и бесконечность»?

Речь, очевидно, шла о другом. Не философия, ставшая частью сознания, была отвергнута им, а отвлеченное фи­лософствование. Реальная борьба за свободу не могла оставить равнодушным действенную, энергичнейшую на­туру Бакунина, теоретически уже вполне понимавшего ее необходимость и закономерность. В эту борьбу он ри­нулся «очертя голову». Человек крайностей, не призна­вавший ни соглашений, ни компромиссов на пути к цели, которую считал истинной, он не признавал преград. Белинский называл его «верующим другом». И действитель­но, при известном рационализме ума он постоянно испы­тывал потребность в вере. Теперь на смену философским материям пришла революция, и он не только стал «искать в ней бога», но и нашел его.

Но веры было недостаточно. Европа переживала бур­ные предреволюционные годы. В Германии, Швейцарии, Австрии, Франции Бакунин искал основы организации, способной объединить борьбу за свободу угнетенных на­родов разных стран. Его общественная активность при­влекла внимание масонов, которые в годы, предшество­вавшие революции 1848 г., активизировали свою деятель­ность. Очевидно, еще до революции, в Париже, Бакунин вступил в ложу. Во всяком случае, адресат приведенного выше письма, гр. Скуржевский, 9 октября 1848 г. писал Бакунину: «Я рад, что узнал в тебе брата; диплом твой я скоро тебе доставлю и для ускорения дела еще сегодня напишу в Париж... Советую тебе усердно посещать в Гер­мании Л. Л. (очевидно, ложи.— Н. П.) для того, чтобы лучше подготовиться к званию М[астера], к чему у тебя имеются все данные» (115).

Заинтересованность масонов в Бакунине понятна. Он же вступил в их ряды из тактических соображений и, как покажет дальнейшее, с надеждой использовать их широко распространенные организации в революцион­ных целях.

Для деятельности Бакунина 40-х годов масонство было частностью, которую он, естественно, не афишировал. Революционные же его выступления, воззвания, письма, статьи все были на виду. Полиция европейских стран следила за ним. А с момента, отказа вернуться на родину (фев­раль 1844 г.) он стал объектом пристального внимания агентов царского правительства в Западной Европе (116).

Назовем несколько особенно важных выступлений Бакунина этого времени. Статья «Коммунизм» (1843), Письмо в редакцию газеты «Реформа» (1845), Письмо в ре­дакцию газеты «Конституционалист» (1846), Речь на со­брании в память 17-й годовщины польского восстания 29 ноября 1847 г. в Париже, статья «Основа новой сла­вянской политики» (1848), «Воззвание русского патриота к славянским народам» (1848), «Русские в Семиградии», «Обращение к чехам» (1849), «Царизм и германская ре­волюция» (1849), «Русские дела» (1849). В этих и неко­торых других статьях и письмах нашли свое выражение его программа революционной и национально-освободи­тельной борьбы в Западной Европе и России.

* * *

С самого начала Бакунин представлял революцию как всеевропейскую. Ее прелюдию оп видел в Великой французской революции. «Многие так слепы, что думают, будто побороли и укротили ее мощный дух...— писал оп в статье "Коммунизм". — Нет, революционная драма еще не закончена. Мы родились под революционной звездой, мы живем и все без исключения умрем под ее влиянием. Мы находимся накануне великого всемирно-исторического переворота» (117).

«Необходимо разрушить этот старый мир... Необхо­димо все смести с лица земли, дабы очистить место для нового мира», — призывал Бакунин в воззвании к славя­нам и конкретизировал, что речь идет о материальных и моральных условиях современной жизни, представляв­ших отживший социальный строй.

Неизбежность революции и гарантии ее успеха он ви­дел в готовности к ней народных масс, в силе «нового духа, выступающего сначала как дух разрушительный, проникшего до самых глубоких слоев народной жизни» (118).

В 1843 г. он писал, что народ «всегда был единственною творческой почвою, на которой произросли все великие исторические явления, все освободительные революции» (119). В 1845 г., говоря о будущем России, он отмечал, что оно в народе, идущем вперед, «вопреки злой воле правительст­ва. Разрозненные, но весьма серьезные бунты крестьян против помещиков, — бунты, учащающиеся в угрожающей форме, — бесспорно подтверждают это положение» (120).

В 1840-1843 гг. движение главным образом государст­венных крестьян охватило 8 губерний России. В актив­ных выступлениях в Вологодской губ. участвовало 20 тыс. крестьян, в Оренбургской и Пермской губерниях — до 80 тыс. человек (121). Каждый год знаменовался ростом чис­ла выступлений и количеством их участников. Так, за один 1848 г. произошло 161 массовое «неповиновение» крестьян в 34 губерниях (122).

Не зная точных данных, Бакунин мог судить о степе­ни этого движения по прессе, в которую проникали не­которые сведения, по рассказам приезжающих русских, по письмам. Во всяком случае, впечатление от выступле­ний крестьян в дореформенные годы сохранилось в его сознании надолго и, возможно, стало одной из причин представлений о постоянной готовности русского народа к восстанию.

В 1847 г. Бакунин определил и те силы, на которые могла рассчитывать русская революция. Он указывал на бунтующее крестьянство, на армию («Наши солдаты — это сам народ... народ, освободившийся от всяких иллю­зий, вооруженный, привыкший к дисциплине и совмест­ным действиям») (123), на разночинцев, «готовых со всей страстью броситься в водоворот первого же революцион­ного движения», и даже на «патриотов» из дворян. Так формулировал он наиболее радикальную для того вре­мени программу «революционных действий».

Признавая, что Бакунин в своих надеждах на рево­люционное обновление России «снизу» в канун револю­ции 1848 г., ушел далее всех других русских революционе­ров, Е. Г. Плимак квалифицирует его планы как «фра­зерство и прожектерство», представляющее собой низший тип революционного мышления (124). Высший же тип, ос­нованный на осознании реальностей российской действи­тельности, принадлежал Белинскому, «который даже в неподцензурном письме к Гоголю ограничивается выдви­жением скромной программы преобразований, который настаивает на необходимости для России не только ре­форм "сверху", но и целого этапа ее буржуазного внут­реннего развития» (125).

В оценке «позднего» Белинского Е. Г. Плимак выска­зал ряд интересных и, с нашей точки зрения, справедли­вых соображений. Но типология революционности, пред­ложенная им, представляется спорной. По существу, речь идет о соотношении реформы и революции. Белин­ский в конце 40-х годов выбрал путь реформ, Бакунин — путь революций.

«Понятие реформа, несомненно, противоположно по­нятию революции, — писал В. И. Ленин.— Но эта про­тивоположность не абсолютна, эта грань не мертвая, а жи­вая, подвижная грань, которую надо уметь определить в каждом отдельном конкретном случае» (126). Именно так и поступил Е. Г. Плимак, представляя «вынужденный реформизм» Белинского как живую конкретную грань его революционности (127).

Соглашаясь с этим, нельзя, представляется нам, видеть в «вынужденном реформизме» высшую форму революционности, так же как нельзя квалифицировать воззрения Бакунина конца 40-х годов как низший тип революционного мышления. Воззрения Бакунина, осно­ванные на действительности предреволюционной Европы, на национально-освободительном движении славян и сти­хийной борьбе крестьян в России, выражали реально су­ществовавший социальный и национальный протест масс эпохи 1848 г., который не был, да и никак не мог быть в тот момент низшей ступенью революционности.

Обратимся к представлениям Бакунина о народе. Из­вестно, что, живя в России, он не испытывал интереса к изучению его жизни. Благодаря гуманному отношению семьи Бакуниных к крестьянам не было у него и личных впечатлений, подобных тем, которые выносили из своего детства многие его современники. Солдат он имел случай узнать в армии, но и это не отразилось в его многочислен­ных письмах того времени. Не отразились в его наследии 30-х — первой половины 40-х годов какие-либо впечатле­ния от полемики со славянофилами, свидетелем которой он бывал, от книги А. Гакстаузена, которую он в свое вре­мя прочел и которая сыграла немалую роль в этих спо­рах. Однако разговоры о народе, об общине, не раз слы­шанные им в те годы, оставили определенный след в его сознании, они пригодились ему тогда, когда, став рево­люционером, он задумался над историческими судьбами русского парода, над его социальным устройством, его движениями, захотел объяснить современную жизнь народа, его борьбу. Рассказывая о себе в «Исповеди», он писал: «За границей, когда внимание мое устремилось в первый раз на Россию, я стал вспоминать, собирать старые, бессознательные впечатления и отчасти из них, отчасти из разных доходивших до меня слухов создал себе фантастическую Россию, готовую к революции» (128).

С осени 1848 г. Бакунин стал работать над историей и современным положением России. Весной 1849 г. в «Дрезденской газете» появилась серия его статей, летом 1849 г. в Лейпциге была издана анонимно его брошюра «Русские дела. Картина современного положения». Здесь он и остановился на не новой для русской общественной мысли идее общины.

В XVIII в. общинное землепользование описывали И. Н. Болтин и А. Н. Радищев (129), в начале XIX в. в об­ществе и в правительственных кругах много говорили об этой проблеме, противопоставляя общине принцип частной собственности на землю. Эти мысли отразились и в проекте конституции Н. Муравьева и в замечаниях на него С. Трубецкого (130). Наконец, в 30-х годах возник­ла идея общины как гарантии против образования проле­тариата. Мысль эту разделяли как реакционные круги, так и либералы, среди которых поборниками общины ста­ли славянофилы. Последние акцептировали внимание не только на самобытности русской общины и ее патриар­хально-семейном характере, но и на свободном самоуправ­лении и нравственных связях. Идеи эти, будучи предме­том постоянного обсуждения в московских салонах, за­помнились Бакунину и проявились тогда, когда, с голо­вой уйдя в политическую борьбу, он должен был обра­титься к русской действительности.

В общине он увидел демократический институт, глав­ные черты которого состояли в общинном владении зем­лей, в элементах мирского самоуправления, в непрере­каемой вере крестьян в их право на землю. Эти черты об­щинного быта с самого начала определяли, как считал Ба­кунин, социальный характер русской революции (131).

Весь народ, считал он, объединен «неволею, рабством... Не следует думать, что будто крестьянин не сознает, что он заслуживает более достойной человека участи, что земля, которую он обрабатывает от имени царя, госу­дарства или своего барина, принадлежит собственно ему. Бунты, восстания служат свидетельством социального брожения в России, которое зашло гораздо дальше, чем это кажется за границей» (132).

Народные и революционные движения являются «ис­ходными пунктами новой русской жизни» (133). Бакунин выделял три таких пункта: восстание Пугачева, войну 1812 г. и восстание декабристов. Определяющее значе­ние Отечественной войны он видел в широко развернувшейся народной активности, в надеждах крестьянства на освобождение от крепостной зависимости. С 1812 г. отмечал он и начало движения дворянства, говорил о «вы­дающихся вождях» декабризма, программа которых «до­ныне сохраняет свое значение» (134).

Весьма важно представление Бакунина о том, как его поколение впервые пришло к осознанию значения и роли народа.

Ретроспективный экскурс он начал с эпохи последекабристской реакции, когда общество впало в «известную спячку», а молодежь «с отчаяния... набросилась на все существовавшие тогда немецкие философские системы, этот духовный опиум для всех, кто жаждет дела и все же обречен на бездействие» (135).

Объяснение это было в общем справедливо, но ему не хватало полной объективности. Ведь прошло менее вось­ми лет с тех пор, как он сам оставил философские системы. Да и оставил ли? Пока в пылу политической борьбы он называл их «опиумом», но период осознания философии в ее естественной и неразрывной связи с живой жизнью ждал его еще впереди. И в конце 40-х годов он основывал свою революционную теорию на Гегелевом учении о про­тиворечии и его имманентном развитии.

Говоря о том, что неслыханный гнет реакции пробу­дил «новый дух... более реальный и основательный» по сравнению с «иллюзиями 1825 года» (136), Бакунин как бы продолжал на конкретном материале то, что писал в своих философских статьях о необходимости реакции и ее пре­одолении «новым живым откровением».

Одним из этих «откровений» была русская литература. Именно она широко поставила проблему народа. Позд­нее, говоря о том, что мужик стал героем современности, М. Е. Салтыков-Щедрин писал, что «не со вчерашнего дня так повелось, а давненько-таки, с конца сороковых го­дов. Я помню "Деревню", помню "Антона-Горемыку", помню так живо, будто это совершилось вчера. Это был первый благотворный весенний дождь, первые хорошие человеческие слезы, и с легкой руки Григоровича мысль о том, что существует мужик-человек, прочно залегла и в русской литературе, и в русском обществе. А с поло­вины пятидесятых годов эта мысль сделалась уже господст­вующею в русской жизни. Все, что ни есть в России мыс­лящего и интеллигентного, отлично поняло, что, куда бы ни обратились взоры, везде они встретятся с пробле­мой о мужике» (137).

Натуральная школа, сложившаяся в русской литера­туре, или гоголевское направление (как она стала назы­ваться в 50-х годах), была, по словам Белинского, «ре­зультатом всего прошедшего развития нашей литературы и ответом на современные потребности нашего общест­ва» (138). Вспомним, что 30-е годы ознаменовались прозой А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, а начало 40-х годов — творчеством группы писателей, объединенных одним реа­листическим направлением (Н. А. Некрасов, Д. В. Гри­горович, И. С. Тургенев, А. И. Герцен, И. И. Панаев, В. И. Даль).

Литература была пронизана антикрепостническими идеями, она изобличала пороки дворянства и представля­ла судьбы простых людей, их страдания, а порой их на­зревающий протест.

Направление это содействовало как познанию народа, так и самопознанию общества. Оно было ответом на его современные запросы. Интересно наблюдение Бакунина о пути части образованного общества к народу не через познание его нужд, а через отрицание дворянства. Плодом «болезненного самопознания, — считал он, — явилось при­обретение молодым дворянством убеждения, что оно ни­чего не стоит, что у него нет никакого будущего, потому что оно — дворянство, а также, хотя оно — дворянство, сознание, что только в народе заключена энергия и буду­щая жизнь России» (139). Это свидетельство весьма важно. Роль литературы для самопознания общества и приход к идее народности через отрицание дворянства как со­циальной общности — оба этих фактора, взятые в сово­купности, по его мнению, объясняли понимание демокра­тической общественностью творческой роли народа. Од­нако до отказа «молодого дворянства» от своего сословия и признания им будущего только за народом, дело, ко­нечно, не дошло. Можно было говорить лишь о немногих, к числу которых и принадлежал Бакунин, но здесь нам важно само указание на конкретный источник его пред­ставлений о народе.

Действительно, увлеченность немецкой философией и западноевропейской литературой ни в коей мере не на­рушала постоянного и глубокого интереса Бакунина к отечественной словесности. Оказавшись за границей, он продолжал пристально следить за русскими книгами и журналами. Так, в октябре 1840 г. в письме к Герцену он спрашивал: «Что русская журналистика, что доказывает Белинский?.. Не вышло ли чего-нибудь из сочинений Пушкина, Гоголя и Лермонтова?» (140)

В художественной литературе, в русской истории, в сообщениях современной ему прессы начиная с 40-х го­дов Бакунин отмечал, с одной стороны, протесты народа, с другой — нарастающую силу «необходимой» реакции. Он утверждал, что царь «не может перестать быть деспо­том... не подрывая своей власти, самого корня своей власти, существования своего и своей династии, даже самой Российской империи» (141).

Своим взглядам на народ и государство Бакунин искал подтверждения в истории. С момента становления центра­лизованной власти он отмечал ее опору на «патриархаль­но-общинный уклад» и вместе с тем внутреннюю незави­симость народа от центральной власти, которую, однако, он «терпел по инстинкту государственности». Признание подобного инстинкта у народа позднее не встретится у Ба­кунина-анархиста. Но в 40-х годах он и не был противни­ком государства как такового. Напротив, в письме к Руге (1843 г.) он писал о «высоком принципе государствен­ности» (142), имея в виду демократическое и просвещенное государство.

В статье «Коммунизм» он говорил, в частности, о го­сударстве, которое может быть «здоровым и хорошо уст­роенным организмом», которому не опасно все случай­ное, «ибо все могущество и живая сила государства за­ключаются именно в том, что оно может сохранить себя от тысячи случайностей повседневности» (143). В плане «бо­гемской революции», созданном в 1849 г., он предусматри­вал революционное правительство, облеченное «неогра­ниченной диктаторской властью» (144). План этот был уни­кальным для Бакунина. На Богемии, части современной Чехословакии, а тогда Австрийской империи, он остано­вился потому, что увидел там возможность поднять крестьян ввиду их крайне тяжелого положения. Но вос­стание это должно было бы соединиться с революцией в других частях Австрийской империи и в Германии, а за­тем слиться с польским и русским движением. Фантастич­ность этого плана не была исключительной для Бакунина. Исключительными были меры по организации власти в Богемии после захвата там власти. Диктатура должна была изгнать и уничтожить всех противников победивше­го режима, за исключением некоторых чиновников, ос­тавленных для совета и справок (145). Людей предполагалось разделить на категории по знаниям и способностям, разослать эмиссаров по всему краю, «чтобы дать ему провизорную революционную и воинскую организа­цию» (146).

Объяснить этот неожиданный всплеск казарменно-коммунистических идей у Бакунина — федералиста по убеждениям можно лишь обстановкой Западной Европы, когда революциями были охвачены ряд стран и успех в Богемии мог стать близкой реальностью. В этом случае он и считал необходимым любой ценой укрепить власть, чтобы развивать революцию дальше. Во всяком случае, план этот представляет собой еще одно свидетельство авто­ритарных представлений Бакунина того времени.

Вообще, если рассматривать анархизм как отрицание «всякой государственной власти» (147), то, безусловно, Ба­кунин 40-х годов к этому направлению не принадлежал. Однако большинство авторов, пишущих о нем, утверж­дают обратное. Ошибка эта, очевидно, основана на недо­разумении. В революционной борьбе за освобождение славянских народов, порабощенных Австрийской и Ту­рецкой империями, Бакунин постоянно призывал к раз­рушению этих искусственных государственных объеди­нений, а также к освобождению поляков из-под власти Пруссии и России. Он писал о необходимости «распада всех старых государств, составленных из разнородных элементов: распад Прусского государства посредством предоставления свободы его польским провинциям; рас­пад Австрийской империи — чудовищного скопления са­мых противоположных национальностей; распад Турец­кой империи, где каких-нибудь семьсот тысяч османов держат под своим игом население свыше 12 миллионов, состоящее из славян, валахов и греков» (148). Подобные при­зывы не были анархистскими лозунгами. Они выражали реальные задачи национально-освободительной борьбы славянских народов.

* * *

Рассчитывая на то, что европейское революционное движение 1848 г. захватит и Россию, Бакунин в разгар февральских событий из Парижа отправился в Бреславль, чтобы в решительный момент быть ближе к гра­нице своей родины. Там же он полагал сблизиться с по­ляками, собравшимися на съезд для решения дальнейшим судеб польского движения. Надежды его оказались тщет­ными. Тогда он решил ехать в Прагу на Славянский конгресс, «надеясь найти там архимедову точку опоры для действий» (149).

Приняв участие в заседаниях, а затем в восстании, вспыхнувшем в Праге 12 июня, Бакунин после капиту­ляции повстанцев вынужден был выехать в Пруссию, где долго не мог найти города, в котором власти предоставили бы ему возможность остаться. Наконец, он временно по­селился в Котене. Став очевидцем событий 1848 г. в Гер­мании, наблюдая за бесплодными парламентскими деба­тами, Бакунин все более убеждался в ничтожности бур­жуазных свобод. В августе в письме к Г. Гервегу он пи­сал: «Я не верю в конституции и в законы: самая лучшая конституция меня не в состоянии была бы удовлетво­рить. Нам нужно нечто иное: порыв и жизнь, и новый, беззаконный, а потому свободный мир» (150).

Весьма значительная роль в создании этого мира при­надлежала, как он считал, славянам. От того, на чьей стороне окажутся эти пароды, зависит судьба Европы: «Деспотическая Россия, усиленная славянами, задавит Европу и всю Германию или Свободная Европа с освобож­денными и самостоятельными уже славянами внесет, под покровительством Польши, свободу в Россию?» (151)

Логика обращения Бакунина к славянской проблеме вполне объяснима. Став революционером, признав неиз­бежность всеевропейской революции, а народ — ее дви­жущей силой, он увидел потенциальную революционную энергию в освободительном движении славян. «Уже по одному тому,— объяснял он,— что славяне до сих пор были самою угнетенною расою во всей Европе, им, пожа­луй, суждено осуществить демократию в самой глубокой степени и в самом широком объеме, ибо как раз угнетае­мые народы и классы бывали самыми ярыми передовыми борцами за общечеловеческие права. Только на путях демократии могут славяне обрести жизнь, только на пу­тях демократии могут они освободиться от глубокого внешнего и внутреннего рабства, в котором они ныне томятся» (152).

Освобождение славян Бакунин не отделял от борьбы за свободу народов России. Выступая против панславист­ских иллюзий, имевших место среди части славянского населения, он писал: «Предметом ваших упований долж­на быть не порабощенная и закрепощенная Россия со своим притеснителем и тираном, а возмущенная и восставшая к свободе Россия, могучий русский Народ» (153).

Славянское движение играло, конечно, серьезную роль в европейских событиях 1848 г., но Бакунин преувеличи­вал его возможности и степень революционности народов славянских стран. Излагая свои надежды и планы в «Воз­звании к славянам», он руководствовался не реальный анализом политическою положения славянства, а своей верой во всепобеждающую силу революционных идей. «Оглянитесь вокруг, — писал он, — революция везде. Она одна царит, она одна сильна. Новый дух со своей разрушительной силой вторгнулся бесповоротно в чело­вечество и проникает в общество до самых глубоких и тем­ных слоев.

И революция не успокоится, пока не разрушит старого одряхлевшего мира и не создаст из него нового, прекрас­ного мира... В ней и только в ней вся сила и крепость, вся уверенность в победе». Наибольшей силы достигнет революция в России, считал Бакунин. «В Москве будет разбито рабство соединенных теперь под русским ски­петром славянских народов, а вместе с тем и все евро­пейское рабство... Высоко и прекрасно взойдет в Москве из моря крови и пламени созвездие революции и станет путеводной звездой для блага всего освобожденного чело­вечества» (154).

Освобожденный от национального гнета славянский мир должен был, по представлениям Бакунина, образо­вать федерацию, основания которой он и представил Сла­вянскому съезду в Праге в июне 1848 г. Неразрывный братский союз должен был сочетаться с независимостью каждого народа. Во главе федерации предполагался Сла­вянский совет, который (согласно пункту четвертому «Основ славянской федерации») «руководит всем славян­ством как первая власть и высокий суд, которому все обязаны подчиняться».

Народы, входящие в федерацию, должны отказаться от «своей державной власти», передав ее непосредственно в руки Совета. Но правительства у каждого народа со­храняются, и любой гражданин «имеет право обращаться к Совету против несправедливого действия своего отдель­ного правительства». Обладая всеми полномочиями, Со­вет может объявлять войну или заключать союзы с дру­гими народами.

Внутреннее устройство народов основывается на «ра­венстве всех, свободе всех и братской любви». Сословия уничтожаются, земельные «уделы» уравниваются, каждое лицо имеет право жить среди любою славянского народа.

Является ли подобная модель федерации анархист­ской? Очевидно, нет. Скорее всего, это форма государст­венного устройства на федеративных началах. Проекты подобной организации славянского мира формулирова­лись Бакуниным на ранней стадии его федерализма.

Широкое распространение федералистских идей в об­щественной мысли Европы началось с эпохи Великой французской революции. Определенное влияние имели они на декабристов. Бакунин ссылается на них как на своих предшественников, выдвинувших «принципиальное положение... учреждения славянской федеративной рес­публики путем разрушения Российской империи» (155). Во всяком случае, планы Общества соединенных славян, о которых он мог узнать от польских революционеров, были близки к его федералистским построениям. Можно предположить, что ему были известны и проекты Н. М. Муравьева, утверждавшего, что «Федеральное или Союзное Правление одно... удовлетворило всем условиям и согласило величие народа и свободу граждан» (156).

Вполне вероятно определенное влияние на Бакунина польского историка и революционера Иоахима Лелевеля (157). С работами его он мог познакомиться еще во время своей службы в Литве в 1834 г., как предполагает иссле­дователь Ю. А. Борисенок (158). Встретились они летом 1844 г. Лелевель с большой симпатией отнесся к молодо­му революционеру. Бакунин перевел на русский язык воззвание Лелевеля «К братьям русским» (158а) и сделал к тексту ряд дополнений. «Объединил все в целое, — писал польский революционер, — добавил кое-что свое... Все его добавления очень хороши» (159). После Краковского вос­стания 1846 г. Лелевель ожидал поддержки от Бакунина. Он писал В. Зверковскому: «Что там Бакунин, что там русские у вас поделывают? Почему не прислали какого-нибудь обращения Временному правительству?» (160)

Выступление Бакунина на митинге в Париже в ноябре 1847 г., в котором он приветствовал польских революцио­неров, было высоко оценено Лелевелем. Несколько лет спустя он вспоминал о нем в письме к Герцену: «Когда Бакунин открыто выступил со своими принципами и своей миссией, мы продемонстрировали тут, в Брюсселе, на торжественном собрании союз братства между русскими и поляками» (161).

Дело было в том, что речь Бакунина на митинге стоила ему высылки из Франции. Он выехал в Брюссель, где 14 февраля 1848 г. вместе с Лелевелем, выступая на собрании поляков, действительно провозгласил союз и братство двух народов.

В день памяти декабристов, который ежегодно отме­чали поляки-эмигранты, 14 декабря 1848 г., Лелевель говорил, обращаясь к русскому революционеру: «Друг Бакунин! Ты выразил благородные чувства своих земля­ков. Рядом с гробом тех, которые, как ты сказал, первыми перешли пропасть, которая, казалось, отделяла оба на­рода; тех, которыми вы справедливо можете гордиться,— ваших героев, мучеников вашей свободы, рядом с их гро­бом принимаем со всем сердцем проявление вашего братства, которое с каждым днем будет укрепляться» (162).

Традиции декабризма, отношение к общине, федера­лизм были теми основными идейными линиями, которые сближали Бакунина с Лелевелем. Но если польский де­мократ говорил о славянской федерации (подключая к ней и Венгрию), то Бакунин ставил вопрос о федерации всей Европы.

Еще в начале революции 1848 г. в газете «Реформа» он высказывал мысль о том, что революционное движение «прекратится только тогда, когда Европа, вся Европа, не исключая и России, превратится в федеративную де­мократическую республику» (163). Спустя почти два года (конец октября 1849 г.) в Воззвании к славянским наро­дам он снова настаивал на «конечной цели всеобщей фе­дерации европейских республик» (164).

Эти мысли Бакунина не были случайными. Различные федеративные проекты «постоянно рождались... в кругах эмигрантов из Восточной Европы», — отмечает венгерский историк М. Кун (165). Объяснить подобный процесс можно тем, что борьба за освобождение угнетенных народов Вос­точной Европы должна была искать гарантию в будущей свободной организации в рамках федерации. Федератив­ный союз мог защитить интересы всех народов, входящих в его состав, мог противостоять натиску любой могущест­венной державы. Таков был внешнеполитический аспект проблемы. Но был и другой, основанный на стремлении мелкобуржуазных слоев к более свободным формам ор­ганизации жизни, чем те, которые существовали в от­живших свой век феодальных империях. В различным демократических теориях этот аспект обретал порой фе­дералистскую форму.

К. Маркс и Ф. Энгельс не поддерживали федерализма и выступали против идей славянской федерации. «Демо­кратический панславизм» — так назвал Энгельс свою статью в «Новой Рейнской газете», которой он отозвался на «Воззвание» Бакунина к славянским народам.

«Бакунин — наш друг,— писал Энгельс.— Но это не помешает нам подвергнуть критике его брошюру» (166). Справедливо указав на абстрактность представлений ав­тора о свободе, отметив отсутствие сведений о сложной политической действительности стран, связанных со сла­вянским вопросом, Энгельс сосредоточил главную свою критику на том, что он назвал «демократическим пансла­визмом». Все славянские народы, за исключением поля­ков в то время, он считал контрреволюционными. Поэто­му призывы к объединению их, к совместной освободи­тельной борьбе выглядели в его глазах хотя и демократическими по форме, но панславистскими по существу (167). Эта позиция Ф. Энгельса была позднее конкретно разъ­яснена В. И. Лениным. «Энгельс, — писал он, — стоял прежде всего и больше всего за борьбу с царизмом. По­этому и только поэтому Маркс и Энгельс были против национального движения чехов и южных славян. Простая справка с тем, что писали Маркс и Энгельс в 1848-1849 гг., покажет всякому, кто интересуется марксизмом не для того, чтобы отмахиваться от марксизма, что Маркс и Энгельс противополагали тогда прямо и определенно "целые реакционные народы", служащие "русскими фор­постами в Европе", "революционным народам": немцам, полякам, мадьярам. Это факт. И этот факт был тогда бес­спорно верно указан: в 1848 г. революционные народы бились за свободу, главным врагом которой был царизм, а чехи и т. п. действительно были реакционными народа­ми, форпостами царизма» (168).

Далее Ленин указывал, что в этом нет «ни тени опро­вержения того элементарного социалистического прин­ципа... которому всегда был верен Маркс: не может быть свободен народ, угнетающий другие народы» (169).

Борьба с царизмом была основополагающей и для Ба­кунина. Но освободительное движение в славянских стра­нах могло, по его мнению, ускорить русскую революцию. В своих надеждах на славян он преувеличивал их готов­ность к борьбе с российским самодержавием. Будучи свя­занным лишь с демократическими лидерами славянской общественности, он, по справедливому замечанию Энгельса, плохо представлял себе политическую действи­тельность, сложившуюся вокруг славянской проблемы.

Следует отметить также, что термин «панславизм» имел в разные годы разное звучание. Исследователь этой проблемы В. К. Волков пишет, что в 40 е годы XIX в. это течение носило «ярко выраженный превентивный ха­рактер и было использовано для борьбы с национальными движениями славянских народов» (170). В начале XX в. в России идеи панславизма использовались по-разному. В 1916 г. В. И. Ленин писал: «Панславизм, при посред­стве которого царская дипломатия не раз уже соверша­ла свои грандиозные политические надувательства, стал официальной идеологией кадетов» (171).

Наряду с утопичностью славянских планов и надежд Бакунина в период революции 1848 г. следует отметить его попытки налаживания интернациональных связей славян. В условиях, когда в армиях, идущих против ре­волюционной Вены, преобладали славянские части, оп призывал славян включить в революционный союз ма­дьяр, подать руку помощи немецкому народу. Не огра­ничиваясь провозглашением этих призывов, Бакунин весной 1849 г. приступил к реальным действиям по под­готовке Богемской революции. В апреле 1849 г. он снова ездил в Прагу, где пытался наладить революционный союз немцев и чехов, организовать силы к выступлению, на­значенному на 12 мая. Его возвращение в Дрезден, где оп нелегально жил последнее время, совпало с подготов­кой революционного выступления и в этом городе. Когда восстание началось, он не мог остаться в стороне и, как человек, более других знающий военное дело, стал, по существу, его военным руководителем. В тяжелые дни боев с правительственными войсками он проявил боль­шую выдержку и мужество. В работе «Революция и контр­революция в Германии» К. Маркс и Ф. Энгельс назвали его «способным и хладнокровным вождем восставших» (172). После разгрома повстанцев 9 мая Бакунин был аресто­ван. Заключением в Дрездене началась его тюремная одиссея. Затем последовали: крепость Кенигштейн, при­говор к смертной казни, выдача австрийским властям, тюрьма в Праге и крепость в Ольмюце, передача рос­сийским властям, Алексеевский равелин, Шлиссельбургская крепость — в целом около девяти лет наиболее су­ровых тюрем Саксонии, Австрии, России.

 

* * *

 

Скажем коротко о том общественном резонансе, который получило имя Бакунина в период его заключения.

В 1851 г. работавший над книгой о революционном движении И. Мишле обратился к Герцену с просьбой предоставить материалы о Бакунине. В ноябре этого года, посылая Мишле отдельный очерк о своем товарище, Герцен, по существу, выступал как первый его биограф. В письме, сопровождавшем этот очерк, он писал: «Мы находимся в авангарде арьергарда, и поэтому нам, рус­ским, не остается ничего другого, как служить примером, подобно Пестелю, Муравьеву, Бакунину» (173). Материалы Герцена Мишле использовал для книги «Мученики Рос­сии». «Быть может, — писал он, обращаясь к Бакунину, — моя книга проникнет в стены Вашей тюрьмы: пусть же она скажет Вам, что наши сердца переполнены Вами, что глаза наши при мысли о Вас увлажняются слезами, что весь мир — мыслящий и чувствующий — ощущает на себе тяжесть Ваших оков» (174).

В другом письме Мишле, опубликованном Герценом в «Полярной звезде», историк писал о Бакунине: «... когда Германия будет Германией, она поставит ему памятник.

До тех пор пусть он занимает место у очага и в сердце француза, который так же, как Вы, любезный Герцен, вел отчаянную войну против царя — за Францию, за Польшу и еще больше — войну за Россию... Теперь са­мые простейшие люди начинают догадываться, что осво­бождение России необходимо для всемирного освобожде­ния... Задача социализма может быть вполне разрешена сообща, семейно, совокупностью освобожденных на­родов» (175).

Сам Герцен не только рассказывал о Бакунине, но и защищал его честь. Так, когда в августе 1853 г. в газете «The Morning Advertiser» появилась заметка за подписью М. Ф., обвинявшая Бакунина как агента царского пра­вительства, Герцен тут же организовал отпор этой клеве­те. Письмо издателю, подписанное им, И. Головиным и С. Ворцелем, было помещено в той же газете, а в сле­дующем ее номере появился новый запрос Герцена, тре­бовавшего раскрыть тайну псевдонима М. Ф. 7 сентября 1853 г. он писал В. Линтону: «Руге напечатал от своего имени письмо в защиту Бакунина. Маркс тоже вмешался в это дело. Головин превратил это в бесконечную канитель. Но важно то, что мы его защитили, и мы назвали себя, тогда как обвинитель остался скрытым» (176).

Много раз за эти годы в статьях и письмах Герцена звучало имя Бакунина, чаще всего в связи с его участием в борьбе за освобождение Польши и других славянских стран. С появлением Вольной русской типографии в Лондоне сведения о Бакунине стали доходить и до русского читателя.

После смерти Николая I в обстановке всеобщего оживления судьба узника Шлиссельбургской крепости стала полулегальной темой разговоров в петербургском обществе. В хлопотах об освобождении Бакунина из кре­пости приняли участие крупнейшие публицисты, ученые, писатели.

Семья Бакуниных сделала все возможное для облег­чения участи старшего сына. Не будучи военными, пять его братьев решили принять участие в Крымской войне. Четверо, служа в ополчении, не попали в действующую армию, но Александр сражался на 4-м бастионе Севасто­поля. Там он близко сошелся с Л. Н. Толстым. Это зна­комство помогло другому брату, Алексею Бакунину, когда в 1856 г. он приехал в Петербург хлопотать о Ми­хаиле. Петербургское общество весьма сочувственно от­неслось к судьбе узника, заключенного в Шлиссельбур­ге. Особенно активно действовали Л. Н. Толстой и П. В. Анненков. Они составили письмо царю и способст­вовали успеху этого ходатайства.

Нет основания полагать, что именно участие представителей петербургского общества повлияло па Александ­ра II в деле Бакунина. Общие либеральные веяния предреформенных лет скорее могли оказать влияние и в этом вопросе. Но сам факт широкого участия в хлопотах об ос­вобождении из крепости известного революционера лю­дей, занимавших иные позиции, показателен для общест­венных настроений того времени, для популярности име­ни Михаила Бакунина.

 

* * *

 

Подведем некоторые итоги пройденному Бакуниным пути от занятий философией в середине 30-х к революци­онной борьбе конца 40-х годов. Философскому периоду в этой главе пришлось уделить сравнительно большое место ввиду его значения как для общественной жизни тех лет, так и для последующего становления социальной доктрины Бакунина. Увлечение его философией было за­кономерным. Школу Гегеля прошли многие мыслители той эпохи. Бакунин первым из круга своих философст­вующих друзей начал усваивать истинный смысл Гегелева учения. Его выступления в журналах, споры в мо­сковских салонах, его переписка с Белинским, Станкеви­чем и другими членами их кружка уже в 30-х годах имели определенное общественное звучание, содействовали фор­мированию общественного мнения. В начале 40-х годов диалектика Гегеля помогла ему обратиться к проблемам реальной борьбы, стать революционером. Политическая действительность предреволюционной Европы также не­мало способствовала этому. Обращение к проблемам рос­сийской действительности и к угнетенным народам сла­вянских стран, усилив революционность Бакунина, при­дало ей специфические черты.

Крайние формы гнета со стороны феодальной реакции, господствовавшей в крупнейших империях Европы, обу­словили и крайние формы протеста, выразившегося в сти­хийной борьбе русского крестьянства, в национально-освободительном движении славянства, в решительных революционных призывах Бакунина. Разрушение империй как искусственного объединения и создание свободной федерации славянских народов стали ведущими идеями русского революционера. Утопизм их в тех исторических условиям был очевиден. Но нельзя отрицать и перспек­тивности идеи революционного союза славян, мадьяр и немцев, к которому призывал Бакунин в 1848-1849 гг.

Не меньшей утопией представляются и мысли Баку­нина о существующей, хотя еще и не организованной армии русской революции. Конечно, расчеты его в зна­чительной мере были умозрительными, а информирован­ность о реальном положении дел ограниченна, но им были обозначены именно те силы (крестьянское движение, армия, разночинная молодежь), к которым через 12 лет широко обратилась русская революционная демократия.

Доказывая нереальность надежд Бакунина на путь освобождения России «снизу», Е. Г. Плимак пишет, что «революционных элементов в массе русского народа не было тогда и в помине» (177). Да, отдельные стихийные вы­ступления крестьян не выражали революционности класса, но революционеры 40-60-х годов в своих построениях рассчитывали на стремление крестьянства к земле и воле, на факты стихийных протестов. И если, с одной стороны, надежды на всеобщее восстание были иллюзорны, то, с другой стороны, исторический опыт (восстание Пугачева) допускал возможность новой крестьянской войны в России.

Нельзя не отметить и еще одну важную черту Бакунина, сложившуюся в 40-х годах, — революционное «нетерпение», выражавшееся в стремлении шагать через годы и поколения. Не следует при этом забывать и об особенностях его незаурядной личности, остром полемическом характере его публицистики 50-х годов (составляющей основной источник выяснения его взглядов) и политиче­ских реалиях Западной Европы предреволюционных и революционных лет.

Широкое философское образование, приобретенное в 30-х годах, самостоятельность и глубина собственных фи­лософских размышлений способствовали пониманию ре­волюционной действительности Западной Европы, а энер­гичный общественный темперамент привел его к практи­ческой борьбе.

В целом 40-е годы стали для Бакунина периодом складывания революционно-демократического мировоззрения, со­циальной доктрины, периодом активных революционных действий.

 

1 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954-1966. М., 1956. Т. VII. С. 353—354.

2 Варвара Александровна Бакунина, урожденная Муравьева, троюродная сестра по отцу декабристов Сергея и Матвея Му­равьевых-Апостолов, Никиты и Артамона Муравьевых. Двое других, Александр и Михаил Муравьевы, приходились ей дво­юродными братьями.

3 Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. М., 1915. С. 19-20. Корнилов ссылается здесь на книгу Д. А. Кропотова «Жизнь гр. М. Н. Муравьева» (СПб., 1874), свидетельство кото­рого считал авторитетным.

4 РО ИРЛИ (Пушкинский Дом). Ф. 16 (Бакуниных). Оп. 2. № 70. Л. 1.

5 Бакунин М. А. Собр. соч. и писем. М., 1934. Т. 1. С. 84.

6 Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 148.

7 Переписка Н. В. Станкевича, 1830-1840. М., 1914. С. 189.

8 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 274.

9 Пирумова Н. М., Ударцев С. Ф. Два письма М. А. Бакунина Н. В. Станкевичу // Записки отдела рукописей ГБЛ. М., 1983. Вып. 44. С. 143.

9a Oeuvres de Bakounine. P., 1895. V. 1.

10 Герцен А. И. Указ. соч. Т. IX. С. 43. Условность этих воспоми­наний была в свое время отмечена А. А. Корниловым, а затем Ю. М. Стекловым.

11 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Л., 1983. С. 134. К. Маркс писал: «Это было время, когда Евгений Онегин узнал из Адама Смита, "как государство богатеет"» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 44. С. 29).

12 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 182. Письмо это было адресо­вано кн. А. И. Трубецкой и содержало популярное изложение предмета и задач философии в духе немецкого идеализма.

13 Там же. С. 162. А. И. Герцен указывал на те же источники, ког­да в конце 1833 г. писал: «Германскую философию мы узнали через Велланского, Павлова и Галича. Они первые сказали нам о Шеллинге и Окене» (Герцен А. И. Указ. соч. Т. I. С. 319).

14 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 154.

15 Моисеев П. И. Критика философии М. Бакунина и современность. Иркутск, 1981. С. 157.

16 Письма Н. R. Станкевича Я. М. Неверову от 19 сентября и 16 ок­тября 1834 г. // Переписка Н. В. Станкевича. С. 290-292.

17 Сергей Николаевич Муравьев — младший брат Александра, ос­нователя «Союза спасения», Николая (Муравьева-Карского), Михаила — основателя «Союза благоденствия», впоследствии Виленского генерал-губернатора.

18 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 249.

19 Жихарев М. Петр Яковлевич Чаадаев // Вести. Европы. 1871. Т. V. С. 21.

20 Чаадаев П. Я. Сочинения и письма. М., 1914. Т. II. С. 239.

21 Переписка Н. В. Станкевича. С. 334.

22 Кант И. Соч.: В 6 т. М., 1963-1966. Т. III. С. 75-76.

23 Переписка Н. В. Станкевича. С. 580.

24 Там же. С. 583.

25 Там же. С. 584.

26 Там же. С. 597.

27 Там же. С. 598. Бакунин дошел в «Критике чистого разума» до стр. 187.

28 Герцен А. И. Указ. соч. Т. II. С. 86.

29 Асмус В. Ф. Кант: [Предисловие к публикации] // Антология мировой философии. М., 1971. Т. 3. С. 91.

30 Переписка Н. В. Станкевича. С. 598.

31 Моисеев П. И. Указ. соч. С. 22.

32 РО ИРЛИ (Пушкинский Дом). Ф. 16. Оп. 1. № 12. Л. 18.

33 Моисеев П. И. Философия Михаила Бакунина: Дис. ... докт. филос. наук. Л., 1982. С. 102.

34 Там же. С. 115.

35 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 301.

36 Стеклов Ю. М. Михаил Александрович Бакунин. Т. 1. М., 1926. С. 33.

37 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 170.

38 Там же. С. 216.

39 Моисеев П. И. Критика философии М. Бакунина и современность. С. 77.

40 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 285.

41 Там же. Т. 22. С. 311.

42 Там же. Т. 2. С. 144.

43 См.: Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 219, 235, 344, 469.

44 Гоголь Н. В. Соч. М., 1889. Т. V. С. 249.

45 Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 455.

46 Герцен А. И. Указ. соч. Т. III. С. 114-115.

47 Телескоп. 1836. № 10. С. 139-168.

48 Морозов П. О. Э. Т. А. Гофман в России // Гофман Э. Т. А. Избр соч. М.; Пг., 1923. Т. 1, ч. 1. С. 40-46.

49 Анненков П. П. Воспоминания и критические очерки. СПб., 1881. С. 301-302.

50 Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 147.

51 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М.; Л., 1953-1959. Т. II. С. 246. 3. Житомирская отмечает, что в кружке Станкеви­ча «впервые по-настоящему оценили Гофмана» (Житомирская 3. Э. Т. А. Гофман и русская литература // Гофман Э. Т. А.: Библиография русских переводов и критической литературы. М 1964. С. 11).

52 Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. С. 16-29.

53 Бэлза И. Капельмейстер Иоганнес Крейслер // Гофман Э. Т. А Указ. соч. Т. 1, ч. 1. С. 554.

54 Коган Л. А. Из предыстории гегельянства в России // Гегель и философия в России. М., 1974. С. 59.

55 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1947. Т. III. С. 140

56 Колокол. 1865. Вып. 8. С. 26.

57 Чернышевский Н. Г. Избр. философские произведения. М , 1950 Т. 1. С. 651.

58 Философской программной статьей, помещенной в т. XVI «Мос­ковского наблюдателя», было предисловие Бакунина к его пере­воду «Гимназических речей Гегеля»; и т. XVII была опубликова­на программная статья Г. Т. Ретшера, немецкого критика и ге­гельянца, посвященная вопросам эстетики и критики (перевод и предисловие М. Н. Каткова).

59 Анненков П. В. Литературные воспоминания. С 158.

60 Чернышевский Н. Г. Избр. философские произведения. Т. 1. С. 654.

61 Литературные салопы и кружки. Первая половина XIX в М.; Л., 1934. С. 358-359. Ленский (наст. фамилия Воробьев) Д Т. — актер, автор водевилей.

62 Анненков П. В. Указ соч. С. 156.

63 Чернышевский Н. Г. Избр. философские произведения. Т. 1. С. 659.

64 Бакунин М А. Указ. соч. Т. 1. С. 428.

65 Герцен А. И. Указ. соч. Т. IX. С. 18.

66 РО ИРЛИ. Ф. 16. Оп. I № 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 18. Наряду с кон­спектами работ Гегеля в этом фонде есть ряд конспектов по древней и всеобщей истории, а также по философии истории (1834-1836 гг.). О конспектах Бакунина см.: Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. С. 15-29; Моисеев П. И. Указ. соч. С. 116-117.

67 И. К. Ф. Розенкранц — ученик и последователь Гегеля, книга которого «Жизнь Гегеля», по свидетельству Герцена, была важна выписками и приложениями. См: Герцен А. И. Указ соч. Т. II. С. 376.

68 РО ИРЛИ. Ф. 16, Оп. 1. № 18, Л. 2.

69 Там же. Л. 4, 5, 6.

70 Ударцев С. Ф. Рукопись М. А. Бакунина «Гамлет» // Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник. Л., 1986.

71 «Приезжаю в Москву с Кавказа, приезжает Бакунин — мы живем вместе. Летом просмотрел он философию религии и права Гегеля. Новый мир нам открылся. Сила есть право, и право есть сила. Нет, не могу описать тебе, с каким чувством услышал эти слова — это было освобождение» (Белинский В. Г. Указ. соч. Т. XI. С 386).

72 РО ИРЛИ. Ф. 16. Оп. 1. № 1 Л. 5-6.

73 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. II. С. 42.

74 Гегель Г. В. Ф. Соч. М.; Л., 1929-1950. Т. VII. С. 14-17.

75 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. II С. 178.

76 Моисеев П. И. Указ. дис. С. 123.

77 Бакунин М. А. Энциклопедия Гегеля. Введение //Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. Приложение IV. С. 703-704.

78 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. 1939-1953. Т. 1-16. Т. 1. С. 669. Необходимо учитывать, что по цензурным соображениям Чернышевский, нигде не называя имени Бакунина, ограничи­вался обширным цитированием его статьи или употреблял формулу «Белинский и его друзья» и «друзья Станкевича».

79 Наибольшее невнимание к гегельянству Бакунина проявили философы. В сборнике статей «Гегель в России» (М., 1974), в книге А. И. Володина «Гегель и русская социалистическая мысль XIX века» (М., 1973) не нашлось места для анализа взглядов наиболее крупного русского гегельянца. Философские и социологические исследования // Учен. зап. ЛГУ. Философия. Л , 1973. Вып. XIV.

81 Корнилов А. А. Указ. соч. С. 443-452.

82 Моисеев. П. И. Указ. дис. С. 87.

83 Корнилов А. А. Указ. соч. С. 448. Как известно, Белинский, не зная немецкого языка, не мог сам читать Гегеля. Он пользовал­ся конспектами М. Н. Каткова и Бакунина, а главным образом разговорами с последним.

84 Белинский В. Г. Указ. соч. Т. XI. С. 284, 285.

85 Корнилов А. А. Указ. соч. С. 617.

86 Там же. С. 618.

87 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XXII. С. 77.

88 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 2. С. 340-379.

89 Там же. С. 321.

90 Там же. С. 326.

91 Там же. С 365-366.

92 Там же. С 338, 339. Бакунин цитирует здесь Евангелие от Мат­фея. Гл. 6. П. 20.

93 Там же. С. 380-381.

94 Герцен А. И. Указ. соч. Т. III. С. 97.

95 Там же. С. 113.

96 Там же. С. 145.

97 Там же. С. 120.

98 Моисеев П. Н. Философия Михаила Бакунина. С. 138.

99 Чернышевский Н. Г. Указ. соч. Т. 1. С. 664.

100 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 437.

101 Там же. Примечания. С. 438.

102 Там же. С. 126.

103 Там же. С. 128,

104 Там же. С. 130.

105 Там же. С. 137.

106 Там же. С. 148.

107 Там же. С. 145.

108 Моисеев П. И. Философия Михаила Бакунина. С. 161.

109 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 438.

110 Там же. С. 127.

111 Герцен А. И. Указ. соч. Т. II. С. 256.

112 Белинский В. Г. Указ. соч. Т. XI. С. 346.

113 Там же. Т. XII. С. 113-114.

114 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 369-370.

115 Там же. С. 538-539. Примечания. На основании этого письма Ю. М. Стеклов опровергает показания на допросе Бакунина о том, что Скуржевскпй ввел его в ряды масонов. Речь может идти здесь лишь о германских ложах. Бакунин же, как свиде­тельствовал А. Рейхель, стал масоном в Париже в период их совместной жизни (1844-1847).

116 Там же. С. 539.

117 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 230.

118 Там же. С. 336, 340.

119 Там же. С. 228-229.

120 Там же. С. 242.

121 История СССР. М., 1967. Т. 4. С. 296.

122 Там же. С. 311

123 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 277, 278.

124 Плимак Е. Г. К спору о политической позиции «позднего» Бе­линского // История СССР. 1983. № 2. С. 38.

125 Там же. С. 45.

126 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 89-90.

127 Плимак Е. Г. Указ. соч. С. 44.

128 Материалы для биографии М. Бакунина. М., 1927. Т. 1. С. 160.

129 Болтин И. Примечания на историю древней и нынешней исто­рии России г. Леклерка. СПб., 1794. Т. II. С. 340-344; Ради­щев А. Н. Полн. собр. соч. М., 1952. Т. III. С. 130-131.

130 Дружинин Н. М. Декабрист Никита Муравьев. М., 1933. С. 187-188.

131 В конце 1849 г. появилась статья Герцена «Россия», в которой впервые им были изложены основы будущего русского социализ­ма, базирующегося на той же общине. Когда эта статья, напи­санная в виде письма к Г. Гервегу, была уже в типографии, Герцен прочел вышедшую летом того же года в Лейпциге брошюру «Русские дела». В октябре он направил в редакцию «La Voix du Peuple» просьбу пометить его отклик на эту брошюру хотя бы в примечании. «Она замечательна по истине и глубине, автор пись­ма считает своим долгом указать ее тем, кто желает знать что-либо о России... Не зная имени автора, мы выражаем ему всю нашу симпатию — как русскому и как революционеру» (Гер­цен А. И. Указ. соч. Т. VI. С. 515). Примечание это опублико­вано в Комментарии, поскольку, несмотря на настояния Гер­цена, в текст оно не попало.

132 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 406.

133 Там же. С. 392.

134 Там же. С. 415.

135 Там же.

136 Там же. С. 130.

137 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. М., 1973. Т. 13. С. 468.

138 Белинский В. Г. Указ. соч. Т. X. С. 243.

139 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 415.

140 Там же. С. 34.

141 Там же. С. 393.

142 Там же. С. 395.

143 Там же. С. 212.

144 Там же. С. 223.

145 Материалы для биографии М. Бакунина. Т. 1. С. 200.

146 Там же.

147 Советская историческая энциклопедия. Т. 1. С. 483.

148 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 339-340.

149 Материалы для биографии М. Бакунина. Т. 1. С. 143.

150 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 318.

151 Там же. С. 357.

152 Там же. С. 320-321.

153 Там же. С. 357.

154 Там же. С. 361, 360.

155 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 415.

156 Муравьев Н. М. Проект конституции // Избр. социально-политические и философские произведения декабристов. М., 1951. С. 296.

157 Лелевель Иоахим (1786-1861) был основателем романтической школы польской историографии. Для его работ характерны де­мократическая и антиклерикальная тенденция.

158 Борисенок Ю. А. М. А. Бакунин и польское национально-освободительное движение 40-х гг. XIX в.: Дипломная работа. МГУ. 1987. С. 31.

158a Попков Б. С. Польский ученый и революционер Иоахим Леле­вель. М., 1974. С. 188. Автор сообщает здесь, что документ этот не сохранился и судьба его неизвестна. Нам представляется возможным, что Лелевель использовал то воззвание «К братьям русским», за которое в 1833 г. он был выслан из Франции. При­ведем здесь фрагмент, поскольку он весьма характерен для воз­зрении обоих революционеров и свидетельствует об их идейной близости. «Народы, стремящиеся к свободе, находятся между собой в союзе... Такой союз существует между вами и нами. Это обнаружилось семь лет назад, когда из польских и русских сердец, объединенных общей целью, возникла на берегах Невы великая идея федерации славянских народов... Братья русские! Славянин славянину охотно подает братскую руку. Славянин усердно побуждает славянина добиваться своей свободы. Вели­кая идея федерации славянских народов... может быть воплоще­на в жизнь только посредством совместного их возрождения. Долой ярмо чужеземца! Долой деспотизм! Русские, положите начало этому благородному делу, воздвигните алтарь свободы... и призовите к общему делу братские народы» (Избр. произведе­ния прогрессивных польских мыслителей. М., 1956. Т. II. С. 217-218, 222-223).

159 Попков Б. С. Указ. соч. С. 187.

160 Там же. С. 188.

161 Там же. С. 140.

162 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 296.

163 Там же. С. 340.

164 Там же.

165 Кун М. М. А. Бакунин и венгерское национально-освободительное движение (1847-1864).

166 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 6. С. 290.

167 Там же. С. XII-XIII.

168 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 30. С. 38.

169 Там же. С. 329-330.

170 Волков В. К. К вопросу о происхождении терминов «пангерма­низм » и «панславизм» // Славяно-германские культурные связи. М., 1969. С. 45.

171 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 30. С. 330.

172 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 8. С. 106.

173 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XXIV. С. 204. Впоследствии к био­графии Бакунина Герцен обращался неоднократно. В «Былом и думах» ему посвящена глава «Бакунин и польское дело». См: Герцен А. И. Указ. соч. Т. XI. С. 353-375.

174 Цитируется по статье Г. Моно «Петрашевский и Бакунин». — РО ИРЛИ. Ф. 1. Оп. 5. Ед. хр. 24. С. 4.

175 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XII. С 289.

176 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XXV. С. 112.

177 Плимак Е. Г. Указ. соч. С. 38.

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

СОЦИАЛЬНЫЕ ВОЗЗРЕНИЯ И ТАКТИКА БАКУНИНА В 50-х — НАЧАЛЕ 60-х ГОДОВ

 

1. ССЫЛКА

«Исповедь». — Тактика в отношении сибирской администрации. — Амурская проблема. — Связи Бакунина в Томске и Иркутске. — Проблема областничества. — Побег Бакунина в оценке совре­менников и в литературе

Масштабные планы, с которыми Бакунин покинул арену политической борьбы и которые сохранил в годы зак­лючения, требовали свободы действий в условиях европей­ской действительности. Целеустремленность была одной из характерных его черт. Все, что он делал, говорил, пи­сал в годы тюрем и ссылки, он подчинил одному — своим революционным замыслам. Этой же цели служила его «Исповедь», написанная по предложению царя в июле — августе 1851 г. в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.

Рассказывая впоследствии о своем согласии писать, он говорил Герцену: «Я подумал немного и размыслил, что перед juri, при открытом судопроизводстве, я должен был бы выдержать роль до конца, но что в четырех стенах, во власти медведя, я мог без стыда смягчить формы, и потому потребовал месяц времени, согласился и написал в самом деле род исповеди, нечто вроде ,,Dichtung und Wahrheit"»* (1).

* «Вымысел и правда».

Содержание «Исповеди» рассказывал он и М. П. Сажину. Полный текст этого документа был обнаружен в архивах III отделения только после революции и опубли­кован в 1921 г. Сразу же вокруг этого вопроса возникла по­лемика. Многие упрекали Бакунина в покаянии перед царем, обвиняли в разочарованности и отказе от борьбы. Увидел это и В. Полонский.

Ю. Стеклов отнесся к вопросу иначе. Он решил, что ото была попытка обмануть царя, предпринятая Бакуни­ным с надеждой на освобождение. Примерно ту же точку зрения высказывал Сажин в беседе с Полонским: «Он непрерывно думал о том, как бы найти способ к освобож­дению. Вдруг к нему является Орлов и говорит, что Нико­лай просит его написать "Исповедь". У Бакунина мельк­нула мысль, не это ли есть путь к свободе» (2).

Полемика вокруг «Исповеди» продолжается и в паше время. Обвиняют Бакунина те, кто проецирует последую­щий конфликт его с Генеральным советом Интернационала па всю его предшествующую жизнь. За подписью «каю­щийся грешник» они не видят реального содержания этого интересного и важного документа (3), не видят и личности Бакунина, названного А. Блоком «одним из замечатель­ных распутий русской жизни» (4). Говоря о поступках ре­волюционера, «около которых спорят и горячатся, скло­няясь то к осуждению, то к оправданию», поэт замечал, что «мы, уж наверное, можем забыть мелкие факты этой жизни во имя ее искупительного огня» (5). Соглашаясь с Блоком, историк, однако, не должен проходить мимо ана­лиза весьма примечательного произведения Бакунина, ко­торое следует рассматривать в контексте его воззрений и тактики.

Сложность документа прежде всего в его двухплановости. «Вымысел и правда» — в этих словах Бакунина, по­жалуй, и есть ключ к пониманию смысла «Исповеди». Правда здесь явно превалирует. Правдив в целом весь рассказ о действиях самого «кающегося грешника». Что еще важнее, правдивы и искренни места о революции во Франции, о «благородных увриерах», в которых так много «самоотвержения, столько истинно трогательной честности, столько сердечной деликатности»; о положении России, ее внутренней и внешней политике. «Когда обой­дешь мир, везде найдешь много зла, притеснений, неправ­ды, а в России, может быть, более, чем в других государ­ствах. Не от того, чтоб в России люди были хуже, чем в Западной Европе; напротив, я думаю, что русский человек лучше, добрее, шире душой, чем западный; но на Западе против зла есть лекарство: публичность, общественное мнение, наконец, свобода, облагораживающая и возвыша­ющая всякого человека. Это лекарство не существует в России. Западная Европа потому иногда кажется хуже, что в ней всякое зло выходит наружу, мало что остается тайным. В России же все болезни входят внутрь, съедают самый внутренний состав общественного организма. В России главный двигатель — страх, а страх убивает всякую жизнь, всякий ум, всякое благородное движение души... Русская общественная жизнь есть цепь взаимных прите­снений. Хуже же всех приходится простому народу, бедному русскому мужику, который находится на самом низу общественной лестницы, уже никого притеснять не может и должен терпеть притеснения от всех по этой рус­ской же пословице: "Нас только ленивый не бьет"» (6).

Сказав о взяточничестве и продажности всего бюрокра­тического аппарата и вместе с тем о страхе чиновничества перед царем, Бакунин продолжает: «Один страх не дейст­вителен. Против такого зла необходимы другие лекарства: благородство чувств, самостоятельность мысли, гордая безбоязненность чистой совести, уважение человеческого достоинства в себе и других и, наконец, публичное пре­зрение ко всем бесчестным, бесчеловечным людям, обще­ственный стыд, общественная совесть! Но эти качества... цветут только там, где есть для души вольный простор, не там, где преобладают рабство и страх; сих добро­детелей в России боятся не потому, чтоб их не люби­ли, но опасаясь, чтоб с ними не завелись и вольные мысли...» (7).

Отрывки эти, которые можно умножить, напоминают скорее публицистическую статью, предназначенную для бесцензурной печати. Но это все правда «Исповеди». «Вы­мысел» представлен в основном двумя линиями: антине­мецкой (или вообще антиевропейской) и панславистской. За подобные места действительно можно упрекнуть Баку­нина, хотя тут же следует отдать должное его проница­тельности. Расчет его верен. Критика развращенности и безверия на Западе импонировала Николаю.

«Разительная истина» — написал он на полях против этого места. Меньший успех вызвали призывы Бакунина к царю возглавить славянское движение, объединить всех славян под своей эгидой. Этот ход вызвал лишь ирониче­скую реплику Николая: «Не сомневаюсь, т. е. я бы стал в голову революции славянским ,,Mazaniello", спасибо!» (8).

Характерен тон, в котором Бакунин как бы ведет бе­седу с Николаем. «Я думаю, что в России, более чем где, будет необходима сильная диктаторская власть, кото­рая бы исключительно занялась возвышением и просвеще­нием народных масс, — власть свободная по направлению и духу, но без парламентских форм; с печатанием книг свободного содержания, но без свободы книгопечатания; окруженная единомыслящими, освещенная их советом, укрепленная их вольным содействием, но не ограничен­ная никем и ничем» (9).

Эта схема власти просвещенного абсолютизма тоже относится к области вымысла, но звучит она как совет царю. Подобных приемов в «Исповеди» много. Бакунин, как всегда, поучает и проповедует. Проповедует как там, где говорит правду, так и там, где прибегает к вымыслу. И тот и другой жанры в «Исповеди» чередуются. Вымысел нужен ему для того, чтобы прикрыть правду. В целом же, чтобы это уникальное произведение имело действительно вид «Исповеди», нужны были и прямые тексты. И эта форма была соблюдена Бакуниным. Но раскаяние было формальным. Сохранившаяся революционность Ба­кунина видна из последующих его писем к родным из крепости.

Для Бакунина в тех конкретных условиях, «во власти медведя», это была именно тактика. Многие историки подобную тактику сочли унизительной для революционера. Но они не учитывали, что, приняв условно форму покая­ния, Бакунин спас свою честь революционера другим бес­спорным способом: он никого не скомпрометировал. «Ведь на духу никто не открывает грехи других, только свои... нигде я не был предателем... И в Ваших собственных глазах, государь, я хочу быть лучше преступником, за­служивающим жесточайшей казни, чем подлецом» (10).

Он хотел бороться дальше. Не жить просто, а именно бороться. Для получения хоть малейшей надежды на воз­можность свободы, равносильной для него с борьбой, он пошел на хитрость, но не на предательство. Царь нашел «Исповедь» «любопытной и поучительной», но был недоволен, не найдя нужных ему сведений о связях Ба­кунина. В числе других сановников экземпляр рукописи был направлен председателю Государственного совета А. И. Чернышеву. По прочтении последний писал А. Ф. Орлову: «Чтение ее произвело па меня чрезвычай­но тягостное впечатление. Я нашел полное сходство между "Исповедью" и показаниями Пестеля печальной памяти, данными в 1825 г., то же самодовольное перечисление всех воззрений, враждебных всякому общественному порядку, то же тщеславное описание самых преступных и вместе с тем нелепых планов и проектов, но ни тени серьезного возврата к принципам верноподданного — скажу более, христианина и истинно русского человека» (11).

Еще из крепости Бакунин сообщал родным, что тюрь­ма нисколько не изменила его прежних убеждений. «На­против, она сделала их более пламенными, более реши­тельными, более безусловными, чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, сводится к одному слову: свобода» (12).

Из Сибири он писал Герцену, что в заключении он желал только одного — «не примириться... не из­мениться... сохранить до конца в целости святое чувство бунта» (13).

Рассматривая его жизнь в Сибири, следует иметь в виду, что она в новых условиях была для него лишь про­должением тюрьмы.

После того как большая часть пути к свободе была пройдена, ссылка не представлялась Бакунину непрео­долимым препятствием. Именно поэтому спустя четыре месяца после прибытия в Томск, в августе 1857 г., начал он хлопоты о поступлении на службу, дающую право разъ­езжать по Восточной Сибири (14). Ориентация на Восток как путь к освобождению была для него наиболее реальной.

Настойчиво добиваясь разрешения, он подчинял этой цели все другие обстоятельства. Тактика формальных компромиссов, принятая в крепости, продолжалась. Для усыпления бдительности местной администрации он тво­рил легенду о собственной благонадежности.

Одновременно с размышлениями о нелегальных воз­можностях освобождения Бакунин вскоре получил основания надеяться и на легальный путь — через гене­рал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьева, с которым находился в дальнем родстве (15). Об отношениях этих людей написано немало. Большинство авторов (и прежде всего Вяч. Полонский и Ю. М. Стеклов) разоб­лачали колонизаторскую, самодержавную политику Му­равьева и обвиняли Бакунина в ее поддержке и защите (16).

Противоположную точку зрения высказывал Б. Г. Кубалов, пытавшийся дать объективный анализ деятельности Муравьева и аргументирование представить увлечение Бакунина. Однако работа Кубалова, посвященная II. Н. Муравьеву-Амурскому, опубликована не была (17), а вопрос о его личности, о его политике в Восточной Си­бири до настоящего времени остается неисследованным. Мы обращаемся к нему постольку, поскольку он связан с положением Бакунина в ссылке. Сам факт родства, от которого всесильный правитель огромного края ничуть не отказывался, с самого начала ставил Бакунина в отно­сительно благоприятные условия. Сравнительно быстро (через два года) он смог добиться службы, связанной с передвижениями по Сибири. Надо заметить, что большого исключения для Бакунина Муравьев не делал. Он вообще поддерживал многих политических ссыльных.

После заключения Айгуньского договора (май 1858 г.), по которому к России был присоединен Амурский край, Муравьев обратился к шефу жандармов В. А. Долгорукову с просьбой ходатайствовать перед Александром II о луч­шей для него награде, — прощении и возвращении преж­них прав состояния государственным преступникам Н. А. Спешневу, Ф. Н. Львову, М. В. Буташевичу-Петрашевскому и М. А. Бакунину. Необычное ходатайство это не было удовлетворено, но в марте 1859 г. Муравьеву удалось перевести Бакунина в Иркутск. Сюда он попал в разгар бурной борьбы по вопросу об экономическом значе­нии Амура.

Необходимость освоения берегов реки и эффективность судоходства по ней, казалось бы, не должны были вы­зывать возражений. Но вопрос этот был связан с пробле­мой заселения необжитых мест. Вольнонародная колониза­ция не могла в конце 50-х — начало 60-х годов дать нужных результатов. Муравьеву приходилось действовать часто варварскими методами. Активную борьбу против этих методов и против заселения Амура вообще развернул ссыльный декабрист Д. И. Завалишин, несколько позднее поддержанный М. В. Петрашевским. На страницах «Мор­скою сборника» Завалишин печатал статью за статьей, в которых в самых мрачных тонах изображал политику Муравьева, называл Амур «язвой России».

Позицию популярного либерального издания, каким был «Морской сборник», разделяли в амурском вопросе многие столичные издания. Фигура Муравьева не пользо­валась признанием ни в обществе, ни в правительственных кругах, где его, не без участия Долгорукова, называли «красным генералом», а после его дипломатических успе­хов в известной мере стали бояться. В III отделение из Иркутска шли доносы о намерении Муравьева создать «Соединенные Штаты Сибири» (18).

Муравьев был выдающимся деятелем, но власть его была деспотична. Однако Бакунин примкнул к пози­ции генерал-губернатора, и, очевидно, не только из соображений пользы для своего дела. Губернаторская «партия» объединила деловых людей. «Слова в России действуют на меня как рвотное, — писал Бакунин Герце­ну: — чем эффективное и сильнее, тем тошнее. Верить должно только тому, в ком есть залог, что слово его перейдет в дело» (19). Освоение Амура, отстаивание его в правительственных кругах и в общественном мнении, по справедливому мнению Бакунина, было делом Муравьева.

Политическое кредо самого Муравьева имело, по суще­ству, мало общего с теми воззрениями, которые ему при­писывал Бакунин. По крайней мере он не разделял ба­кунинского федерализма, «восстановления и освобождения Польши», не был «другом венгерцев», не хотел «безуслов­ного и полного освобождения крестьян с землею» (20). Все эти мысли приписывал ему Бакунин основании разгово­ров, которые сам вел в его обществе, и на сильном жела­нии видеть в лице этого умного и волевого человека своего единомышленника.

В действительности Муравьев хотел иного, а именно сочетания сильной правительственной власти с рядом ре­форм, представляющих возможность более свободного экономического развития страны. Эту часть его програм­мы Бакунин в письме к Герцену передавал, хотя и утри­рованно, но по основной тенденции, очевидно, верно. Перечисляя желаемые Муравьевым реформы в области судопроизводства, самоуправления, народного образова­ния, Бакунин писал, что в высшей административной сфере он хочет «уничтожения министерств (он — отъяв­ленный враг бюрократии, друг жизни и дела) и на первых порах не конституции и не болтливого дворянского пар­ламента, а временной железной диктатуры... Он не ве­рит не только в московских и петербургских бояр, но и дворян вообще как в сословие и называет их блудными сынами России... Он не ждет добра от дворянско-бюрократического решения крестьянского вопроса, он надеется, что крестьянский топор вразумит Петербург и сделает возможною ту разумную диктатуру, которая, по его убеж­дению, одна только может спасти Россию, погибающую ныне в грязи, в воровстве, во взаимном притеснении, в бесплодной болтовне и в пошлости... Диктатура кажется ему необходимою и для того, чтобы восстановить силу России в Европе» (21).

Диктатуру, как видно из этого текста, Бакунин на­зывает «разумною», и она не вызывает его возражений. Подобные мысли для него естественны. Ведь в плане Богемской революции (см. гл. 1) намечалось временное революционное правительство, облеченное «неограничен­ной диктаторской властью» (22). Сильная личность «красного генерала» лишь импонировала настроениям самого Баку­нина. Различия между надеждой на «крестьянский топор» демократов и аристократической оппозицией Муравьева, видевшего в угрозе «топора» средство для еще большего укрепления самодержавной власти, он первое время не замечал.

Сыграло здесь определенную роль и увлечение Муравь­евым, который «гениальною простотой своею» напоминал ему Петра I. Впрочем, и другим достоинствам своего кумира Бакунин уделил немало места, выделяя особенно его несомненные заслуги в амурском деле. «Сибирь, — пи­сал он, — впервые осмыслилась Амуром. Но есть ли это великое дело и кто может высчитать его результаты?» (23). Слова эти свидетельствуют о глубоком проникновении Бакунина в суть амурской проблемы.

Особое значение имел еще один неожиданный, но ха­рактерный для того времени аспект амурского вопроса — его связь с построениями областников.

 

* * *

 

Пребывание Бакунина в Томске совпало со временем зарождения сибирского областничества. И хотя в 1859 г. — начале 60-х годов Г. Н. Потанин и Н. М. Ядринцев разрабатывали его теорию в сибирском кружке в Петербурге, но областнические идеи обсуждались еще до их отъезда и позже как в Томске, так и в Иркутске в тех кругах, где бывал Бакунин.

Реальных фактов, подтверждающих связь Бакунина с формированием взглядов сибирских областников, не­много. В числе их признание Потанина в одном из вариан­тов его воспоминаний о том, что его отношения с Бакуни­ным были подобны тем, которые имеет «пламенно предан­ный ученик к учителю» (24).

Следует иметь в виду, что Бакунин, как человек доб­рый, отзывчивый, принял горячее участие в судьбе 24-летнего отставного поручика. С трудом добившись осво­бождения от службы, Потанин был полон желания про­должить свое образование в столичном университете, но не имел на то никаких средств. Бакунин собрал 100 руб­лей среди знакомых, посодействовал бесплатному путеше­ствию Потанина (при караване с серебром), снабдил его рекомендательными письмами к своим родным и, что более важно, к М. Н. Каткову. Охарактеризовав достоинства «сибирского Ломоносова», он писал: «Надеюсь, любезный Катков, помня наше древнее московское участие ко всему, что стремится к лучшему и высшему, Вы примете в нем участие, и сколько будет возможно, поможете ему советом, рекомендациями в Петербурге и делом, т. е. денежным сбором, который, вероятно, окажется необходим, потому что у него денег нет ни гроша» (25). Катков действительно хорошо встретил будущего ученого и помог в его устройстве.

До своего бегства из Сибири Бакунин в случае оказии писал Потанину. Так, в августе 1860 г. последний сообщал Н. С. Щукину, что «письмо Михаила Александровича попало к Кавелину, а он, боясь III отделения, спрятал его в кни­гу и не может найти» (26). Не без протекции Бакунина появи­лась в «Колоколе» (лист 72, 1 июня 1860 г.) анонимная статья Потанина «К характеристике Сибири» (27), разоблачавшая генерал-губернатора Западной Сибири Гасфорда и проти­вопоставлявшая ему Муравьева.

Но вернемся к вопросу возможного влияния Бакунина на областническую теорию. В 1860 г. он писал Герцену о своей пропаганде в Сибири «славянской федеративной политики». Именно с этими идеями оставил он полити­ческую аренду, именно о них размышлял в заключении, и естественно, что они стали предметом его разговоров в Томске и Иркутске.

Понятия федерализма и областничества различны. Тео­рия Бакунина была масштабна. Она исходила их посылки революционного преобразования стран и народов, которые объединятся на федеративных началах. Областничество же возникло как направление общественной мысли, отстаи­вающее интересы Сибири как определенного экономиче­ски самостоятельного целого. Оно объединяло как демо­кратически, так и либерально настроенных деятелей. Не­развитость общественного сознания определяла отсутствие четкого размежевания направлений общественной мысли, способствовала возникновению представлений об особом, отдельном от остальной России пути Сибири.

Как же Бакунин отнесся к этой проблеме? Он подошел к ней с позиции федералиста-демократа. Экономическое развитие «со временем оттянет Сибирь от России, даст ей независимость и самостоятельность... Но такая не­зависимость, невозможная теперь, необходимая, может, в довольно близком будущем, — разве беда? Разве Рос­сия может еще долго оставаться насильственно, урод­ливо сплоченною, неуклюжею монархиею, разве монар­хическая централизация не должна потеряться в сла­вянской федерации?» (28) Герцен, к которому и обращал Бакунин эти слова, разделял те же теоретические посылки. Не раз «Колокол» писал о праве народов на автономию и на свободный союз на федеративных началах. «Казенные патриоты кричат с ужасом о сепаратизме, они боятся за русскою империю, они чуют в освобождении частей от старой связи и в федеральном их соединении конец са­модержавия» (29).

Н. П. Огарев в статье «На новый год» (1861) выдвигал требование областной автономии для Сибири. Сибирские корреспонденты «Колокола» Петрашевский, Белоголовый, Загоскин, Венюков выступали за освобождение Сибири от самодержавной власти и развитие в ней самоуправления (30).

«Колокол» был широко распространен в Сибири. Его номера регулярно поступали в Томск и Иркутск. Это об­стоятельство нужно учитывать, рассматривая вопрос о возможном влиянии Бакунина на взгляды областников. Скорее всего можно предположить, что идеи Бакунина падали на подготовленную почву. К тому же было и иное влияние на сибирскую образованную молодежь. По словам Б. Г. Кубалова, в отдельных кружках «читали и обсужда­ли Бокля, Спенсера, особенно Рошера, в статьях которого упоминалось о Сибири как земледельческой колонии и про­водилась мысль, что Сибирь, как колония, должна сле­довать определенному историческому закону, т. е. от­делиться от своей метрополии» (31).

Вопросы федерализма и централизации по-разному вос­принимались сибирской общественностью. Даже из тех, кто примыкал к областникам, далеко не все разделяли взгляды на возможность отделения Сибири от России. Демократически настроенные круги соединяли революци­онное освобождение от царизма с будущем федеративным устройством. Идеология областничества до настоящего вре­мени полностью не изучена и исследование ее не входит в наши задачи. Заметим лишь, что в теории и тактике областников главным в тот исторический момент было не стремление к разрыву Сибири с Центральной Россией, а решительный протест против самодержавной системы, сковывавшей экономическое и социальное развитие стра­ны. Что же касается Бакунина, то его влияние здесь было минимальным. Скорее можно говорить о значении для него самого областнических идей. В Сибири он впервые встретил­ся с подобной модификацией федерализма. Сходство органи­зационных принципов позволило ему теоретически при­общить Сибирь к славянской федерации и еще более укрепило его представление о федеративном принципе организации общества как единственно возможном в ос­вобожденном революцией мире.

Но если пропаганду его нельзя считать значительной, то не следует снижать впечатление от его личности в си­бирском обществе.

 

* * *

Судьба Бакунина была известна в Сибири и до его по­явления. Правда и легенды о нем вообще широко были рас­пространены в России и за границей. О начале его жизни в Томске рассказал Г. С. Батеньков. Судьба двух револю­ционеров была до некоторой степени схожа. Декабрист попал в ссылку только в 1846 г., после 20-летнего одиноч­ного заключения; в 1856 г. он был освобожден по амни­стии, и Бакунин как бы сменил его в Томске.

«Бакунин, — писал Батеньков А. П. Елагиной, — со­вершенно овладел моей позицией в Томске. Живет под тою же кровлей, где я жил некогда, посещает часто уеди­ненного Асташева и дружит с Аникитою Озерским... Питаются надеждою, что Саксонский король (таково было прозвище Бакунина в Томске. — Н. П.) вскоре оправится от нанесенных ему погромов и на 400 верст будет ему по­зволено приблизиться к Дрездену. Вот уже подлинно он одинокий теперь и единственный» (32).

Одиночество Бакунина, очевидно, представлялось Батенькову лишь в сравнении с его бурной деятельностью в революционной Европе. В Томске действительно его окружал лишь небольшой дружеский круг, в который входили золотопромышленник И. Д. Асташев, его управ­ляющий К. В. Квятковский (33), офицер Томского гарнизона Масловский, горный инженер А. Д. Озерский, петрашевец Ф. Г. Толь, врач Ф. Л. Маткевич, Г. Н. Потанин.

В то же время Бакунин бывал и в другом кружке оп­позиционно настроенных молодых людей, во главе которо­го (с 1859 г.) был петербургский студент, товарищ Н. А. Добролюбова — Н. С. Щукин. Посещал этот кружок и Н. М. Ядринцев. Из томских связей Бакунина, кроме Потанина и круга областников, наибольший интерес пред­ставлял петрашевец Феликс (Эммануил) Густавович Толь, живший в ссылке в Томске с 1855 по 1859 г. Бакунин писал о нем: «Голова у него светлая, разумная, хотя нем­ного и школьно-догматическая... но несмотря на это, далеко не упорная, способная принять всякую истину. Сердце благородное, чистое, неспособное ни к какой дву­смысленности и совершенно чуждое эгоизму и тщеславию». Толь, по словам Бакунина, «был худо окружен... я успел отвлечь его от пьянства и от худого общества, и мы в продолжение полугода до его возвращения в Россию жили как братья» (34).

От Толя Бакунин впервые узнал об обществе петрашевцев и, сравнивая его рассказы со сведениями, услышан­ными позже от Н. А. Спешнева и М. В. Петрашевского, дал краткий очерк их движения в письме к Герцену от 7 ноября 1860 г. Нельзя сказать, чтобы рассказ его был точен и всесторонен, но важность его для истории этого общества бесспорна.

С другим петрашевцем, Николаем Александровичем Спешневым, Бакунин познакомился в Иркутске, но заин­тересовался им еще в 40-х годах в Европе, когда Спешнев был близок к левому крылу польской эмиграции и разде­лял позиции утопического коммунизма. Бакунин в то вре­мя «старался собрать о нем всевозможные сведения», но встретиться им пришлось спустя десять лет в Сибири. Будучи с 1856 г. на поселении, Спешнев с 1857 по 1859 г. редактировал «Иркутские губернские ведомости», а в амур­ском вопросе поддерживал Муравьева, что способствовало их дружбе с Бакуниным.

Первое время не было у Бакунина явных разногласий и с Петрашевским, но поддержка им борьбы Завалишина против методов заселения берегов Амура окончательно определила и позицию Бакунина в отношении Петра­шевского.

Вообще, все иркутское общество в начале пребывания там Бакунина (весна 1859 г.) резко разделилось на два враждебных лагеря, борьба которых нашла отражение и на страницах «Колокола». Поводом к обострению отно­шений губернаторской партии и ее противников стала дуэль между двумя чиновниками — Неклюдовым и Бек­лемишевым, во время которой первый из них был убит. Вся эта история достаточно широко известна в литературе. Упомянем мы о ней лишь в связи с тем, что именно она во многом определила отношение к Бакунину большинства местной интеллигенции. Встав на сторону губернаторской партии и в этом деле, он написал Герцену письмо в защиту Н. Н. Муравьева. Тогда Н. А. Белоголовый, живший с 1859 г. в Париже, но знакомый с событиями по письмам своих друзей из Иркутска, явился в Лондон с обвинения­ми в адрес администрации Восточной Сибири и поддержи­вающего ее Бакунина.

Отказавшись публиковать этот материал, Герцен сказал Белоголовому: «Правда мне мать, но и Бакунин — мне Бакунин» (35).

Известным отражением общественных разногласий в Иркутске и социальных размышлений Бакунина стали две его статьи в газете «Амур» (36), назывались они — «Несколь­ко слов об общественной жизни Иркутска» (37). Наибольший интерес представляла вторая статья. Написана она была в форме притчи о Китайском государстве и его провин­ции — городе Уре, управляемой редким по своим каче­ствам правителем («амбанем»), обладающим «благородной душой», железной волей, энергией и трудолюбием. Речь опять же шла о Муравьеве, но на этот раз разоблачению было подвергнуто не «общество», а купечество. Любопытна здесь сведения об отношении к этому сословию Муравьева. Генерал-губернатор был против конкретных «притесни­тельных привилегий» сибирских купцов, против нежела­ния их проникнуться пониманием интересов края и поступиться для этого личной выгодой, в целом же он по­лагал, что именно купечество «должно сделаться передо­вым классом». То же мнение разделял и автор статьи, считавший пока необходимым указывать на все отрица­тельные стороны этого класса: отсутствие нравственных и гражданских представлений, глубокое невежество, свое­корыстие, неумение отстаивать «даже свои сословные ин­тересы».

Объясняя причину низкого общественного сознания растущего класса «монополистов», Бакунин обратился к проблеме соотношения государственной власти и народа, в «близком родстве» с которым находилось купечество. «В Китае, — писал он, — в продолжение веков админист­рация значила все, общество ничего. Такое отношение, пагубное для общественной жизни, произошло самым ес­тественным образом. Было время, когда администрация всесильная была необходима для сохранения целостно­сти, для спасения народа... Но бури прошли, администра­ция, созданная для борьбы, осталась и пала всею тя­жестью на жизнь народную... Они мало-помалу привыкли смотреть на себя как на высшее выражение и как на един­ственную цель общественного развития, стали в самом дело процветать и расти в ущерб всем другим отправле­ниям общественного организма, всюду мешаясь, всем уп­равляя... Всякая привилегия вредна не только для тех, которые ее лишены, но и для тех, в пользу которых она существует: покровительствуя последним, она их раз­вращает; и ничто так не портит, как общественное преоб­ладание, сила без меры и без противодействия, отсутствии контроля и возможность безнаказанного произвола... Цель администрации — общественное благо... Заменив ее самослужением, она непременно должна была развратиться. Вот это и случилось с китайской администрацией» (38).

Так иносказательно выступил Бакунин против центра­лизации и ее методов управления. Другие формы борьбы в тех условиях были ему недоступны.

Как же практически выглядели связи Бакунина с «губернаторской партией» и с самим Муравьевым?

Первые девять месяцев жизни в Иркутске Бакунин, по существу, не видел губернатора, поскольку тот в это время был в Кяхте (39). Около 20 января 1860 г. Муравьев, уезжая в Петербург, включил Бакунина в состав сотруд­ников путевой канцелярии с проездом до Томска. Началь­ником этой канцелярии был Спешнев, третьим уча­стником — чиновник по важным поручениям Клинбергер. Эта поездка продолжалась 4 месяца. В Томске на заимке у Асташева Бакунин с женой прожили два месяца, затем поехали в Красноярск и лишь в мае вернулись в Ир­кутск (40).

31 января Бакунин писал первое письмо из Томска М. С. Корсакову, заменившему Муравьева на его посту: «Ехали мы славно, только немного промерзли, зато чаще пили чай и далее засиживались на станциях, позабывая лошадей, ямщиков и дорогу в длинных и живых разгово­рах... на Вам известную тему. Ник[олай] Ник[олаевич] был и здоров и в добром юморе. Спешнев и я ели и пили исправно... 24 вечером приехали мы наконец в Томск и прямо на заимку... Он провел с нами часа 3-4... грустно было мне с ним расставаться. Я понимаю, что этого чело­века могут ненавидеть, но любить его холодно и даже умеренно, невозможно» (41). Далее он сообщал, что «все его писания готовы» и ждут только приезда Клинбергера, который должен их доставить Муравьеву. «Писания» эти, так же как и разговоры «на известную тему», относились к корреспонденциям, отправляемым Герцену.

В следующем письме Корсакову от 14 февраля Бакунин прямо сообщал: «...Большую часть моего письма к Герцену — 12 мелко исписанных листов — я послал Николаю Николаевичу [Муравьеву.— Н. П.] с Клинбергером, ко­торый проехал здесь 10-го. Теперь дописываю другую по­ловину в ожидании Вашего курьера, которого надеюсь увидеть. Antonie и ее сестра переписывают мои писания в 3-х экз., которые по возвращении в Иркутск прошу Вас выслушать.

Мы здесь выждем сколько будет возможным, стережем только, чтобы не прозевать последнюю зимнюю дорогу... Мне хочется, если будет возможно, дождаться здесь Вол­кова, обязавшегося приехать в начале марта» (42).

Муравьев не только обсуждал с Бакуниным содержание его корреспонденции в Лондон, но и правил их после того, как они были написаны. Поддержка «Колокола» (43) для Муравьева в то время была чрезвычайно важна. Не­понятый ни в высших правительственных кругах, ни в столичном обществе, ни в Сибири, он делал последнюю ставку на самый влиятельный орган, читаемый во всех слоях русского образованного общества. Впрочем, есть все основания полагать, что письма Бакунина А. М. Унковскому (44), П. В. Анненкову, М. Н. Каткову — людям, причастным к формированию общественного мнения, — тоже были направлены на реабилитацию личности и дея­тельности генерал-губернатора Восточной Сибири.

Положение складывалось, на первый взгляд, парадок­сальное. Один из высших сановников империи пользо­вался протекцией государственного преступника, для того чтобы получить поддержку органа революционной демо­кратии. Но парадоксальность была кажущейся. В обста­новке революционной ситуации факт этот вносил лишь еще один штрих в общую картину кризиса верхов.

Практически Бакунин был нужен Муравьеву в значи­тельно большей степени, чем первый из них мог предпо­лагать. Апология же деятельности и самой личности Му­равьева, звучавшая в письмах Бакунина, посылаемых в Лондон, Петербург, Москву, Тверь, была обусловлена его искренним увлечением. Вообще, Бакунин был склонен к преувеличению достоинств тех, с кем вступал в друже­ские отношения. Так, вначале он был весьма высокого мнения о Б. К. Кукеле, пытался, как и многих других, обратить его в свою веру. Впоследствии, во время рассле­дования побега Бакунина, Кукель в рапорте Корсакову давал психологически верное объяснение своей «дружбы» с ним: «Каждый, кто знал Бакунина, помнит, как, пресле­дуя какую-либо мысль, он увлекался ею, как ребенок, и в разговоре с другими, имея на своей стороне преимущества неутомимого диалектика, первый убеждался в неоспоримо­сти своих доводов, во всяком слушателе видел тотчас же человека, разделяющего его убеждения. Под таким обая­нием собственных своих увлечений он часто забывал или знать не хотел, с кем имел дело, и обращался тоном интимности не только с теми, к которым, под влиянием другой минуты, питал вражду, но даже с теми, которые ни в чем ему не симпатизировали и вовсе не желали сближаться с ним» (45).

Именно так произошло и с двумя другими особен­но близкими Муравьеву людьми — М. С. Корсаковым и Н. П. Игнатьевым. С первым из них отношения сложи­лись как бы сами собой, чему способствовала и женитьба брата Михаила Александровича — Павла Бакунина на сестре М. С. Корсакова — Наталье Семеновне. С Игнать­евым родственных отношений не было. Не было с его стороны и особого желания дружбы. О нем Муравьев писал Корсакову: «Какая горячая душа на пользу Рос­сии, не говоря уже о знаменитых его заслугах. Извини меня, любезный друг, а скажу откровенно, в нем вижу соперника твоего в моем сердце — это еще первый, ко­нечно, но не последний, а хорошо было бы России, когда бы вас было побольше» (46).

Дипломатические успехи Игнатьева «на пользу Рос­сии» были действительно немалые. Молодой, 27-летний генерал — сначала военный агент в Лондоне, затем на­чальник военно-политической миссии в Хиве и Бухаре, в 1859 г. был послан в Китай для ратификации Айгунского договора. На обратном пути в Иркутске он позна­комился с Бакуниным. «Он возвращается теперь из Ки­тая, где он наделал чудес, — сообщал Бакунин Герцену и Огареву. — ...О трактате, им заключенном, вы узнаете из газет, но о чем не услышите, это о беспримерном вар­варстве английских, особливо же французских войск в Китае» (47).

Далее Бакунин писал о прославянских взглядах Иг­натьева, об имеющихся будто у него стремлениях к демо­кратическим реформам. Биография будущего министра внутренних дел представляет нам совсем другой облик Игнатьева, но вполне возможно, что в разговорах с Ба­куниным он вел себя несколько иначе, и не только со­общил о своей встрече с Герценом, но и не возразил про­тив получения на свое имя писем из Лондона (48). Во вся­ком случае, внешняя благожелательность Игнатьева дала повод писать ему в Петербург по вопросу весьма для Бакунина серьезному.

Письмо Игнатьеву от 15 января 1861 г. важно потому, что является недостающим до настоящего времени звеном, объясняющим разрыв Бакунина с Муравьевым. Оказалось, что Муравьев заподозрил Бакунина в полу­чении взятки от откупщика Д. Е. Бенардаки, организо­вавшего, в частности, Амурскую компанию.

В действительности принятый в эту компанию на службу (в начале 1859 г.) Бакунин фактически не исполнял там никакой работы. В итоге он оказался должен Бенардаки около 6 тыс. рублей, на которые и был выдав ему вексель братьями Бакунина. Очевидно, до того как Муравьев узнал о такой форме расплаты, «эта не­достойная мысль... занимала его ум в течение нескольких дней и он как будто собирался изменить свое отношение ко мне. Теперь он снова тот же и просил у меня извине­ния, но есть вещи, которые не забываются.

Несмотря на все любезности и на добрые слова, наши отношения стали холодны и останутся холодны долго, если не всегда. Еще горький опыт, еще одна утраченная вера, и все-таки я продолжаю верить, верою держусь и спасаюсь. Передал ли Вам курьер Аносов мое письмо, я просил Вас быть деятельным помощником в деле моего освобождения. Теперь я сомневаюсь, чтобы граф стал слишком горячо хлопотать, не по причине гнусного не­доразумения, между нами происшедшего, а по другой причине. Ми[хаил] Сем[енович] Корсаков успел уверить Николая Николаевича, что пол-Петербурга, весь Петер­бург, ни о чем другом теперь не говорят, как о моем страшном влиянии на графа. Я уверен, что это тень, менее чем тень, тень тени... Тем не менее это известие произвело поразительное впечатление на Николая Ни­колаевича. Он говорил не мне, а Извольской, что он не думает, чтобы мог что-нибудь для меня сделать, именно по причине разнесшихся слухов о моем мнимом величии. Одним словом, просто не узнаю Льва Амурского» (49).

В этом же письме, пытаясь объяснить изменение ха­рактера Муравьева, Бакунин высказал мысль, что «в этом есть что-то от непредвиденного конца в старости». Воз­можно, что это объяснение было близко к истине. Письма Муравьева к Корсакову конца 1860-го — начала 1861 г. полны грустных размышлений, подведения итогов, со­четающихся порой с энергичным утверждением своей правоты (50), размышлений о болезни и близкой смерти. «Я стал дорожить жизнью, с тех пор как вижу, что мне осталось не долго жить», — писал он в начале 1861 г. (51) Однако, выйдя в марте этого года в отставку, он прожил еще 20 лет.

 

* * *

Разрыв с Муравьевым означал крах надежд Баку­нина на легальный путь освобождения из ссылки. Вряд ли он серьезно рассчитывал на хлопоты в Петербурге гр. Игнатьева или своих родных. Посылая 1 февраля 1861 г. письмо брату Николаю, он оговаривал послед­ний срок либо получения разрешения вернуться в Россию, либо, «отказавшись от правильного планетного течения... опять сделаться кометою» (52).

Май 1861 г. и был этим последним сроком. 5 июня Бакунин навсегда покинул Иркутск.

О том, как тщательно готовился Бакунин к побегу, какие препятствия вставали на его пути, кто и как по­могал ему в этом предприятии, рассказано в моей статье «Бакунин в Сибири» (53). Здесь остановимся коротко лишь на связи его в эти годы с Герценом и на двух людях: В. К. Бодиско и Д. М. Афанасьеве, содействовавших его благополучному отплытию из Николаевска-на-Амуре на клипере. «Стрелок», ведущем на буксире американ­ское торговое судно «Викерс».

Те или иные контакты Бакунина с Герценом не пре­кращались с 1840 г. Последний раз они виделись в рево­люционном Париже (1848 г.). Ряд последующих лет Герцен постоянно говорил и писал о своем преследуемом, а затем заключенном друге. В 1858 г. до Лондона дошли первые слова Бакунина: «Я жив, я здоров, я крепок... и вам, равно как и себе, остаюсь неизменно верен» (54). Потом были другие письма Бакунина, был и ответ Гер­цена (55). Уже в Сибири Бакунин почувствовал себя при­частным к. делам «Колокола». Известную помощь в этом ему оказывал Бодиско.

Василий Константинович Бодиско был двоюродным братом Т. Н. Грановского и в 30-40-х годах в московских литературных салонах не раз встречался с Герценом, Огаревым, Бакуниным. В последующие годы он сохра­нил прогрессивный строй мыслей и дружеское расположе­ние к старым друзьям.

В 1853 г. среди немногих русских, приезжавших к Герцену, был и Бодиско. В 1854-1855 гг., живя в Америке, посылая статьи в «Современник», он довольно часто писал и в Лондон, приглашая и Герцена переселиться в эту страну (56). Именно к Бодиско была обращена незавершенная, но принципиально важная работа Герцена середины 50-х годов «Первое письмо» и известные «Письма к путешественнику», написанные десятью годами позже (57).

В конце 50-х — начале 60-х годов Бодиско служил в Иркутске чиновником особых поручений при военном губернаторе Приморской области Восточной Сибири. Он возобновил дружеские отношения с Бакуниным, а ког­да в декабре 1860 г. поехал за границу, то повез с собой его письмо к Герцену и, очевидно, ряд устных сообщений. Последние дали Герцену основание записать впослед­ствии: «О его, Бакунина, намерении уехать из Сибири мы знали несколько месяцев прежде» (58). Бакунин же, судя по доносу ссыльного поляка Г. А. Вебера, говорил о том, что Герцен зовет его в Лондон.

К практическому осуществлению побега «политиче­ского преступника» из Николаевска в Америку Бодиско привлек Д. М. Афанасьева, которого следственная ко­миссия недаром подозревала в соучастии. «Оказывается, что Бакунин ушел, имея в руках carte blanche от на­чальника штаба Афанасьева», — писал губернатор За­байкальской области Б. К. Кукель М. С. Корсакову (59).

Дмитрий Матвеевич Афанасьев был произведен в лей­тенанты в осажденном Севастополе. За участие в обороне 4-го бастиона он получил не одну награду. Очевидно, там он познакомился с Александром Бакуниным, провед­шим всю осаду на 4-м бастионе. После окончания войны плавал от Кронштадта до устья Амура. С 1859 г. служил в Николаевске (60). Печатался с 1856 г. в «Морском сбор­нике» (61). Б. Г. Кубалов называл Афанасьева «офицером с либеральным настроением» (62).

Следствие по делу о побеге тянулось несколько лет. 4 января 1862 г. Корсаков сообщил контр-адмиралу, военному губернатору Приморской области Казакевичу о том, как он доложил шефу жандармов, а тот государю и что в итоге Долгорукову было поручено сделать «строгий выговор» от имени его величества капитану 1-го ранга Петровскому, командующему Сибирской флотилией (63).

Об ответственности Афанасьева в следственной ко­миссии вспомнили два года спустя. 9 августа 1864 г. он был доставлен в Петропавловскую крепость с тем, чтобы «выдержать его в порядке административном (64) в каземате крепости два месяца» (65).

И следствие, и крепость (хотя и не в очень обремени­тельном варианте) были в Петербурге. Местная же адми­нистрация не собиралась наказывать столь нужных и полезных делу сотрудников, какими были Афанасьев и Бодиско. Бодиско через полтора месяца после бегства Бакунина был назначен правителем канцелярии военного губернатора Приморской области (66) В 1863 г. Афанасьев был переведен в 8-й флотский экипаж, в 1865 г. — про­изведен в капитан-лейтенанты (67).

В заключение приведем несколько отрывков из пере­писки Корсакова, в которых отразились события, свя­занные с побегом Бакунина.

Кукель — Корсакову. Октябрь 1861 г. Из Петербурга. «Один из первых вопросов Игнатьева был о том, правда ли, что "Сохатый" уплыл, и очень сожалел о неприят­ностях, которые это обстоятельство Вам причинит... Беда в том, что Казанова им всем очень засел в память. Верно то, что слух не с той стороны пришел, с которой приходят Вам иногда вскрытые письма. Ежели соверши­лось, то узнают здесь вскоре и, может быть, раньше, чем Вы успеете написать сюда об этом» (68).

Корсаков — Игнатьеву. Ноябрь 1861 г. Из Иркутска: «Бакунин действительно ушел, обманув и меня и многих других для исполнения своего влечения на благо об­щества. Нечего сказать, много он пользы сделает, разве тем, что не будет на него расходов... Если бы Казакевич был в Николаевске, то Б[акунин] вернулся бы обратно в Иркутск, но дело сделано и, должно быть, все делается к лучшему» (69).

Дипломатический чиновник Боборыкин — Корсакову, из Урги, ноябрь 1861 г.: «Насчет Бакунина, Михаил Семенович, признаюсь, порадовался. Как сами Вы го­ворите, для России это не потеря, я даже думаю — на­ходка. Нынче и в журналах так даже говорят, что смешно удерживать тех, которые не хотят оставаться. Это мнение и государя, кажется. Что он не сдержал слова, данного Вам,— это нехорошо; но вникните в его положение: что же ему было делать? Ведь он погиб бы, сгнил здесь, а там пусть себе воюет с австрийским императором и саксонским королем!.. Для Сибири, скажу более, для Николая Николаевича и для Вас даже хорошо, что он ушел. Разумеется, что он отправится к Герцену... По приезде в Лондон Бакунин, как умный и честный человек, может написать много правды. Авторитет его и откровенное слово заставят замолчать всех этих негодяев, употребляющих во зло свое интересное положение, а отчасти и снисхождение даже излишне, которым они здесь поль­зовались» (70).

Эти отрывки из писем интересны потому, что пред­ставляют нам отношение к Бакунину вообще как к ино­родному телу, волею случая занесенному в круг высшей сибирской администрации. Они еще раз подчерки­вают полную беспочвенность надежд Бакунина на какую-либо помощь со стороны лиц противоположных убежде­ний, его неумение отличить либеральную фразу от под­линных целей этого круга — служения самодержавному государству.

Письма свидетельствуют также о том, что и в этом слу­жении они уже не могут быть последовательны, ибо не могут управлять по-старому, а должны приноравливать­ся к таким факторам, как существование «Колокола», как определенная влиятельность личности ссыльного революционера, как политические интриги в правитель­ственных сферах Петербурга. Наконец (и это уже не но­вый фактор), каждый из них должен заботиться о своей карьере, своем положении, которому угрожает причаст­ность к долу о небывалом еще побеге ссыльного из Си­бири в Америку.

Все эти обстоятельства и объясняют инертность в по­исках виновного в побеге Бакунина среди высших чинов сибирской администрации и следственной комиссии.

О побеге Бакунина, как и о его жизни в Сибири, было много толков как в воспоминаниях современников, так и в прессе. Версию о том, что побега, по существу, не было, что уехать из Сибири ему помогла высшая сибир­ская администрация, первым сформулировал Д. П. Завалишин. В 1907 г. этот вариант был, казалось бы, под­твержден рассказом «участника» событий С. А. Казаринова, выдававшего себя за полковника, сопровождавшего Бакунина по Амуру. Рассказ его «Побег Бакунина из Сибири» был опубликован в «Историческом вестнике» (декабрь 1907 г.). Многие историки, в том числе Вяч. По­лонский, поверили ему. Лишь Б. Г. Кубалову удалось опровергнуть эту версию, доказав полное ее несоответ­ствие действительности и разоблачив авантюристическую личность Казаринова.

Но как бы ни был фантастичен рассказ Казаринова, он не мог соперничать с разделом «Побег Бакунина» в докладе Н. И. Утина Комиссии Интернационала по делу об «Альянсе». Меринг назвал эту главу «настоящим бульварным романом» (71). Бакунин изображен здесь вра­гом просвещения, настоявшим на отказе купцам в их просьбе об открытии университета в Иркутске; вымога­телем, «за условленную цену перепродававшим... капита­листам, предпринимателям, откупщикам» губернаторские милости; человеком, способным выпрашивать деньги даже у «доносчика, литературного шпиона, получающего плату у русского правительства» — М. Н. Каткова; наконец, такой значительной фигурой в сибирской ад­министрации, которой было дано «официальное поруче­ние ревизовать край вплоть до отдаленных восточно­сибирских границ!». Конечно, такому человеку не на­до было бежать. Он, по словам Утина, «смог покинуть Сибирь и уехать в Европу, как только захотел» (72).

Не говоря уже о том, что либеральный в те годы из­датель «Русского вестника» представлен здесь платным агентом правительства, вся глава (впрочем, как и весь доклад) является плодом злого умысла, имевшего одну цель — любой ценой, любым вымыслом скомпрометиро­вать Бакунина. Нельзя не выразить сожаления о том, что серьезное и нужное издание протоколов и документов Гаагского конгресса (подготовленных Институтом марк­сизма-ленинизма), в котором много места отведено мате­риалам Утина, ни во вступительной статье, ни в приме­чаниях не дает им никакой оценки. Так возникает иска­женная картина действительности. Случайный человек в революционном движении, вскоре его оставивший, про­сивший помилования у царя и прощенный им, становится героем, разоблачившим злодея, а в роли последнего ока­зывается «насквозь революционная натура» (73) Бакунина, «не потухающий, может быть, еще не распылавшийся костер» (74), как писал о нем А. Блок.

Но вернемся к оценке обстоятельств побега Бакунина историками. В работе Ю. М. Стеклова (75) приведены лишь общие сведения об этом событии. Вопроса о том, кто и почему помогал ему в этом, Стеклов не ставил. Специ­ально этим сюжетом занимался американский историк Е Карр (76). Его статья рассказывает об обстоятельствах побега и в числе подозреваемых в содействии Бакунину упоминает В. К. Бодиско. Однако недостаток источников ее позволил Карру обстоятельнее представить этот вопрос.

Что же касается социальных воззрений Бакунина в сибирские годы, то в целом они остались прежними. Областничество, как отмечалось выше, способствовало лишь подтверждению его федералистских идей.

 

 

2. В КРУГУ «КОЛОКОЛА»

Идейная позиция Бакунина в первые месяцы лондонской жизни. — Начало разногласий с Герценом. — Польский вопрос в связи с проблемой общероссийского восстания. — Бакунин и «Земля и Воля»

На пути из Сибири в Европу Бакунин около двух месяцев провел в Америке. Мысль о том, чтобы задер­жаться там далее, у него не возникла. Он стремился в Лондон к старым друзьям — Огареву и Герцену, к ста­рой своей «практической специальности» — «польско-сла­вянскому вопросу» (77).

В Сан-Франциско Бакунин, по рассказу А. Руге (78), «встретил много европейских знакомых, которые более мягко, но все же также были выброшены контрреволю­цией». Один из этих знакомых помог беглецу доехать от Сан-Франциско до Нью-Йорка, куда Герцен перевел ему деньги на дальнейшее путешествие.

В конце декабря 1861 г. Бакунин наконец добрался до Лондона. 4 января 1862 г. он писал в Сибирь Корса­кову: «Я нашел здесь более знания о положении России и более могущества, чем предполагал, и дела горячего, широкого дела здесь много и мне будет здесь славно» (79). Это свидетельство знаменательно: оно говорит о том, что первое время деятельность вокруг «Колокола», казалось, могла удовлетворить Бакунина.

Но так было лишь первые дни. «В наш замкнутый двойной союз, — писал Герцен, — взошел новый элемент, или... воскресшая тень сороковых годов и всего больше 1848 года» (80).

Союз с тенью, даже 1848 г., не мог быть гармоничным. Своим появлением и не знающей границ бурной деятель­ностью Бакунин действительно внес диссонанс в редак­цию «Колокола». Характеризуя создавшуюся обстановку, Герцен писал, что он собрал около себя целый круг сла­вян: чехов, сербов, болгар и поляков всех направлений. «Он спорил, проповедовал, распоряжался, кричал, ре­шал, направлял, организовывал и ободрял целый день, целую ночь, целые сутки... Он бросался за свой пись­менный стол... и принимался писать — пять, десять, пятнадцать писем в Семипалатинск и Арад, в Белград и Царьград, в Бессарабию, Молдавию и Белокриницу» (81).

Описание деятельности Бакунина, не раз встречаю­щееся в литературе, мы приводим лишь для того, чтобы подчеркнуть скептическое отношение Герцена к первым же шагам старого товарища. Именно теперь, в начале 1862 г., впервые стала обозначаться та линия размеже­вания, которой суждено было углубляться и расти все последующие годы. При объяснении серьезных теорети­ческих разногласий, к которым мы еще не раз будем об­ращаться, следует помнить мнение на этот счет Герцена: «Тут дело в личностях, в характерах, в pli * целой жизни» (82).

 

* pli — складе (фр.).

 

Ко времени приезда в Лондон Бакунину было 48, Герцену — 50 лет. Характеры их были противоположны, опыт и склад жизни различны. Не следует забывать и художественную сторону натуры Герцена, склонного к образному видению, порой в ущерб конкретным обстоя­тельствам. Если отбросить внешнюю, действительно шум­ную и обременительную для окружающих форму дея­тельности Бакунина, то останутся факты вполне целе­сообразные и логичные для революционера, стремивше­гося к объединению сил славянских народов. Аспект подробного анализа революционного творчества Баку­нина не входит в нашу задачу, но ирония Герцена по поводу налаживания Бакуниным славянских связей не кажется нам оправданной. Что могло быть для него естест­венней возобновления отношений с сохранившимися дея­телями революции 1848 г.? Ведь среди них были участ­ники как прошлого, так и настоящего освободительного движения: чешский писатель и политический деятель И. Фрич (83); чешский революционер А. Страка, много способствовавший революционным делам Бакунина в Пра­ге, приговоренный австрийским судом к смерти, теперь живущий в Лондоне; сербский публицист В. Иованович, брошюру которого («Сербская нация и восточный вопрос») пропагандировал «Колокол», и многие другие помогавшие налаживанию межславянских революцион­ных контактов. И хотя ставка на всеславянскую, в том числе и российскую, революцию не имела реального основания, но были в этой утопии и положительные сто­роны. Помимо укрепления межнационального освобо­дительного союза на Балканах (84), революционный опти­мизм Бакунина положительно действовал и на русских революционеров, вселяя в них, по справедливому заме­чанию В. Я. Гросула, «энергию и уверенность» (85).

Что же касается утверждения Герцена в том, что Ба­кунин вошел в круг «Колокола» с теми же воззрениями, с которыми покинул европейскую арену в 1849 г., то и тут нужна корректива. Если идея революционного преобразования прежде всего славянского мира действи­тельно оставалась ведущей для Бакунина, то не столь неизменно сохранился он в годы тюрьмы и ссылки, чтобы не осмыслить событий, которыми жил мир в 50-е годы, чтобы читать о них, по словам Герцена, как читал он в «Кайданове о Пунических войнах и падении Римской империи» (86). Об этом свидетельствуют высказывания Ба­кунина о положении дел на его родине в первые недели после бегства из Сибири. Именно этой проблеме в основ­ном и посвящено его обращение, опубликованное в приба­вочном листе к «Колоколу» от 15 февраля 1862 г. «К рус­ским, польским и славянским братьям» (87).

Весьма актуальной для того момента можно считать постановку им вопроса о «партии реформ и партии корен­ного переворота», образовавшихся и действовавших в России после «несчастно-счастливой Крымской кам­пании» (88).

Не надеясь на успех реформаторской деятельности самодержавного государства, Бакунин противопоставлял ей революционно-демократическую программу действий и определял ее цели. Силу, способную осуществить их, он видел в разночинной среде, состоящей из «множества лиц всех сословий... но душою и мыслию, а часто и самой жизнью оторвавшейся от сословий, от всех признанных положений в России, ненавидевших настоящее, готовых отдать жизнь свою за будущее. Живое слово — их ору­жие. У них нет штыков, но есть слова... Они порождают дела и пробуждают народы».

Обращаясь к этой среде и ставя извечный риториче­ский вопрос: «Что же делать?», он предлагал «прежде всего крепко между собой соединиться, дабы образовать народную партию и силу сознательную, целесообраз­ную, действенную, вне и против официальной силы». Он призывал организовываться, создавать «бесчисленное множество деятельных кружков по целой России», с тем чтобы связать их в единое общество.

Цель этого общества — земля и воля. «Вся земля должна сделаться собственностью всего народа, с реши­тельным уничтожением личного поземельного права, что­бы не было на ней ни больших, ни малых помещиков, собственников, монополистов, но чтобы всякий русский человек по одному праву рождения мог бы владеть ею сообща с другими».

Исключительно общинное право собственности на землю должно было, по мысли Бакунина, сплотить как русский, так и все славянские народы в единый брат­ский союз. Но не только вся земля нужна народу, ему нужна и вся воля. А для того, чтобы свобода стала дей­ствительною, ему нужно «самоуправление, устройство которого, дай бог, чтоб произошло не по велению дикта­тора и не по решению верховного парламента... не сверху книзу, как это делалось по сию пору в Европе, но органи­чески, снизу вверх, через вольное соглашение самостоя­тельных обществ в одно целое, начиная от общины, социальной и политической единицы, краеугольного кам­ня всего русского мира — до областного, государствен­ного, пожалуй, до федерального общеславянского упра­вления» (89).

В приведенных отрывках Бакунин сформулировал два важных положения своей будущей социальной докт­рины: принцип «снизу вверх» как основу построения общества и социализацию земли при полном исключении права наследования. До отрицания всех форм государ­ственного устройства дело еще не дошло. Напротив, фе­дерация предполагалась в рамках государства и даже ряда государств. Однако было здесь и нечто иное, давшее повод некоторым авторам говорить о славянофильском характере его взглядов начала 60-х годов.

Наиболее остро Бакунин критиковал петровский пе­риод развития самодержавия в России. Он писал об офи­циальной, «Петром созданной России, где все естествен­ное извращено, где никому нет ни самостоятельного движения, ни свободного места, где все внутреннее и живое пожертвовано в пользу внешней государственной силе». Он говорил о сгнивших «немецких подставах пет­ровского государства», о последнем пробившем для него часе (90).

Петровское государство было здесь для Бакунина синонимом бюрократической централизации самодержа­вия. В эпоху, предшествовавшую реформам Петра, он полагал возможным перспективное развитие начал само­управления, «естественное и живое» «движение жизни». Между самоуправлением общин, областей и федерацией последних на основе принципа «снизу вверх» и славяно­фильской идеей сочетания патриархальной общинности с монархической властью не было сходства.

Еще менее оснований видим мы в утверждениях М. Лемке, В. Полонского, Ю. Стеклова и некоторых других историков в наличии у Бакунина в начале 1860-х годов панславистских идей (91). Поводом для таких утверж­дений послужили слова самого Бакунина, особенно про­звучавшие в «Письме к неизвестному» (92), написанном при­мерно в то же время, что и опубликованное в «Колоколе» обращение к славянам.

«Все славянские народы должны снова уразуметь, что они могут быть сильными только посредством креп­кого союза. Союз этот называется панславизмом» (93), — писал Бакунин, но тут же разъяснял, что, если бы слово это он понимал как подчинение «всех славянских племен русскому царству», он бы первый объявил себя его вра­гом. Союз этот, по его представлению, мог быть только революционным, направленным к всеславянскому осво­бождению.

После революции и «совершенного уничтожения цар­ской бюрократической централизации... Великая Россия сама по себе будет федерацией, управляющей своими провинциями. Провинции или области — федерация округов, а округ — федерация волостей, а волости — федерации общин... И тогда мы... выступим на освобождение вас от всякого постороннего владычества, и тогда только возродится настоящая славянская свобода и превратится в действительность. Это называю я панславизмом».

Славяне должны «подать руку мадьярам», они должны соединить свою борьбу с движением за свободу итальянцев. «Свобода и счастье должны быть правом всех народов, но сила должна принадлежать соединенной федерации» (94).

Зачем понадобилось Бакунину федералистскую модель организации Восточной Европы называть панславизмом? Можно предположить, что термин этот нужен был ему в политических целях, для противопоставления славянской общности угрожающей им немецкой опасности. Причем следует заметить, что его антигерманизм никогда не был связан с какими-либо антипатиями в отношении немецкого народа. Напротив, в 40-х годах он высказывался за революционный союз славян и немцев. Для не­го был неприемлем сам тип прусского государства, немецкого чиновничества, всеподавляющей силы бюро­кратии, централизации власти. Последней он противо­поставлял федерацию.

В заключении своей брошюры «Народное дело. Ро­манов, Пугачев пли Пестель?» он повторил тезисы о брат­ской федерации внутри России (с «Литвой, Украиной, прибалтийскими жителями, с народами Закавказского края»), о федеральном союзе с Польшей, об освобождении от турецкого и австрийского ига всех славянских наро­дов, о союзе с мадьярами и Италией, о стремлении к осуществлению «Великой и вольной федерации Всесла­вянской» (95).

Заключение, по существу, не было связано с самим текстом брошюры, посвященной идее Земского собора и являющейся частью пропагандистской кампании, раз­вернутой в это время издателями «Колокола» и широко распространяемой в России как в демократических, так и в либеральных кругах (96).

Если Герцен говорил, что Бакунин «революционизи­ровал "Колокол"», то на примере «Народного дела» можно было бы доказывать обратное, однако лишь в том случае, если бы пропаганда Земского собора не носила тактического характера. То же можно сказать и о подго­товке адреса царю. Наибольшую роль здесь играл Ога­рев, но к этому делу примкнул и Бакунин.

В. Ф. Лугинин, участник организации адреса (под которым должны были стоять подписи представителей различных общественных направлений), вел, в частности, переговоры с И. С. Тургеневым. В письме Лугинину по этому поводу Бакунин довольно точно определил полити­ческую роль адресной кампании и линию размежевания в этом вопросе с либеральным направлением.

В связи со словами Лугинина о том, что его убежде­ния ближе к Тургеневу, чем к Огареву, Герцену, Баку­нину, последний разъяснял: «Вы разумели под этим то, что Вы называете нашим социализмом. Но в деле адреса о нем не должно быть помину, потому что адрес имеет цель исключительно политическую, созвание Земского собора... Разница между Вами и И. С. Тургеневым со­вершенно другая: он правительственный реформатор, он принимает основы правительственные и не согласен только с настоящим способом их осуществления. Между ним и Кавелиным нет никакой разницы... кроме темпе­рамента и таланта; оба хотят революции с сохранением империи... Разница между Вами и Тургеневым с Каве­линым в том, что они идеалисты, верующие в возмож­ность существенных реформ, Вы же революционеры-реалисты, убежденные в том, что это правительство... ничего путного и живого сделать не может и что пере­рождения России должно единственно ждать от народа, т. е. от Земского собора, если правительство на него согласится, или от революции, которую необходимо готовить» (97).

Адресная кампания 1862 г., обращения с требованиями к царю должны были стать, по словам Е. Л. Рудницкой, «средством политического воспитания народа... подвести массы к революционному действию» (98).

Бесспорно, что доведение до крестьянства идеи Зем­ского собора служило цели его политического воспита­ния, но «революционное действие» предполагалось лишь в случае невозможности разрешения проблемы мирным путем, т. е. волею самодержца. Обращения к царю с тре­бованиями созыва Земского собора (либо земской думы), исходившие из революционно-демократических кругов, помимо политических и тактических расчетов, базиро­вались и на преувеличении возможностей воли царя.

Неясные представления о причинной связи экономики и политики, о классовой обусловленности последней вели к непониманию пределов возможного для импера­тора и его правительства.

На издателей «Колокола», а особенно на Бакунина, в вопросе о Земском соборе в некоторой степени повлиял и П. А. Мартьянов, приехавший в Лондон к Герцену. Недавно еще крепостной крестьянин, «человек, испытан­ный всеми горями и бедствиями русской жизни, одарен­ный необыкновенным умом, энергический, глубоко страст­ный, Мартьянов сосредоточился весь на вопросе о судьбе русского народа; тут была его поэзия, его религия, любовь и ненависть» — так характеризовал его Герцен (99).

Свое письмо Александру II (15 апреля 1862 г.) Мартья­нов кончал словами: «Государь! Я говорю голосом на­рода, моя обязанность — свобода, мое право — кровь и страдания. Мне поверил народ и его люди; мы ждем от Вас созвания Великой Земской Думы для постоянных совещаний вокруг Вас» (100).

«Народная монархия» как реально существующая крестьянская иллюзия заставила Бакунина и Огарева не только много спорить с Мартьяновым, но и прислуши­ваться к его доводам. В. И. Кельсиев свидетельствовал, что «Огарев постоянно советовался с Мартьяновым о крестьянском вопросе... задумывался над его словами, что крестьянам царь нужен, но что царь должен быть предан исключительно интересам низших сословий, что он должен жертвовать для большинства — меньшин­ством» (101).

Статья Огарева «Что надо делать народу» (102), вышед­шая почти в то же время, что и брошюра Бакунина, носила на себе явные следы разговоров с Мартья­новым и была также частью общей пропагандистской кампании.

«Пора народу самому о себе подумать, как устроить­ся, да просить царя, чтоб приказал все порядки учредить по-народному... Для этого надо народу по деревням и селам, по волостям, посадам и городам сходиться, стол­ковываться и просить царя миром, чтобы не верил своим генералам военным и штатским... а собрал бы земский собор из выборных людей от всего народа, от всего зем­ства, их бы спросил и с ними бы столковался — как учре­дить порядки, какие по правде следует» (103).

Если статья Огарева была рассчитана на крестьян­скую или вообще народную аудиторию, то Бакунин в своей брошюре обращался к разночинной среде и вы­сказывал ряд вполне рациональных соображений. «Рус­ский народ, — писал он, — хотя и главная жертва ца­ризма, не потерял веры в царя... Как ни горько сознать­ся в этом, но я думаю, что для будущего успеха револю­ционного дела мы должны громко высказывать то убеж­дение, что до сих пор влияние нашей партии на народ было близко к нулю. Революционная пропаганда еще не нашла к нему доступа и не умела еще потрясти его безумной, его несчастной веры в царя. Никогда еще не чувствовался так сильно разрыв, существующий между народом и нами, и никто из нас не перешел еще пропасть, отделяющую нас от него».

Ощущение разрыва между народом и теми, кто стре­мился к его освобождению, было особенно характерно для времени, когда невозможность действий вне народа стала очевидна, но время соединения с народом (хотя бы в виде позднейшей народнической практики) еще не пришло.

В этой ситуации Бакунин и высказывал предположе­ние о возможности мирного разрешения векового кон­фликта между властью и народом в том случае, если бы «Романов мог превратиться из петербургского импера­тора в царя земского. Мы потому охотно стали бы под его знаменем, что сам народ русский еще его признает и что сила его создана, готова на дело и могла бы сде­латься непобедимою силою, если бы он дал ей только крещение народное. Мы еще потому пошли бы за ним, что он один мог совершить и окончить великую мирную революцию, не пролив ни одной капли русской или сла­вянской крови» (104).

Последние слова демонстрировали слабость теорети­ческой концепции Бакунина, но были ли они в те годы политическим просчетом? В обстановке, когда вера в воз­можность расширения и углубления реформ еще не была исчерпана в обществе, когда конституционные идеи имели достаточно широкое распространение в различных его слоях, когда народу предстоял еще долгий и трудный путь изживания царистских иллюзий, обращение герценовской вольной печати к идее Земского собора в из­вестной мере оправдано. Формы же, в которых воплоща­лась эта идея: статьи, брошюры и даже организация адреса царю (105), подписанного представителями различ­ных политических направлений и лишенного сословного характера, — все это отвечало политической задаче мо­мента, консолидации оппозиционных царизму сил. Другой вопрос, сколь искренен был Бакунин в своей брошюре, посвященной идее Земского собора. Сопоставление ее с вышедшими из-под его пера в 1862 г. письмами и ста­тьями говорит о том, что брошюра «Народное дело» была для него скорее тактикой, проявлением его позиции и места «возле» «Колокола». Сам он спустя несколько лет писал: «То было время компромиссов... время нелепых надежд... Мы все говорили, писали в виду возможности Земского собора... и делали, я по крайней мере делал, уступки не по содержанию, а в форме, чтобы только не помешать, в сущности, невозможному созванию Земского собора. Каюсь и вполне сознаю, что никогда не следовало отступать от определенной и ясной социальной револю­ционной программы» (106).

Вот эта «революционная программа», казавшаяся Ба­кунину столь ясной, и стала основной линией размеже­вания между ним и Герценом.

* * *

Бакунин и Герцен в начале 60-х годов представляли различные направления революционной мысли. С одной стороны, была подготовка сил, размышления о средствах, расчет на разум и понимание, постоянный поиск револю­ционной теории; с другой — уверенность в революцион­ной готовности народа, в необходимости его немедленной организации, стремление представить действительность соответствующей задачам революционной перестройки, не учитывая при этом исторически сложившиеся обстоя­тельства жизни.

Революционная борьба на Западе в 60-х годах, так же как в конце 40-х годов, была для Бакунина органически связана с освободительной борьбой народов славянских стран. Наибольшего накала эта борьба достигла в Поль­ше. С февраля 1861 г. политическая обстановка в Коро­левстве Польском все более обострялась. В октябре этого года образовался нелегальный Комитет, принявший ле­том 1862 г. название Центрального национального коми­тета. В то же время (осенью 1861 г.) в русских войсках, находящихся в Польше, Литве, Белоруссии, революци­онно настроенным офицерством был создан «Комитет русских офицеров в Польше». Общая численность этой организации в 1863 г. достигла 400 человек. Во главе ее были Я. Домбровский и А. Потебня. Многие поляки-офицеры входили в обе организации: как в польскую, так и в русскую (107).

Редакция «Колокола», с самого начала поддерживав­шая польское движение, пользовалась большим автори­тетом среди поляков. Воззвание Бакунина «К русским, польским и всем славянским друзьям» было переведено па польский язык, хотя и встречено с известной насто­роженностью. И. С. Миллер и Т. Ф. Федосова справед­ливо указывают на то, что федералистские планы русского революционера не соответствовали «исторической тен­денции этого периода, тенденции образования отдельных самостоятельных национальных государств» (108).

В сентябре 1862 г. в Лондоне состоялись переговоры членов польского комитета (Геллер, Падлевский, Милович) с Герценом, Огаревым, Бакуниным и Потебней. Отношение к готовящемуся в Польше восстанию с рус­ской стороны было сложным. Издатели «Колокола» опа­сались преждевременного взрыва, противоречий между консервативным «белым» и демократическим «красным» направлениями польского движения, и вытекающей от­сюда невозможностью соединения интересов русских ре­волюционеров с интересами польской шляхетской партии.

Имея в виду претендующее на полное руководство шляхетское крыло движения, а также антирусские на­строения, бытующие среди поляков, Бакунин позже не раз говорил о недоверии к русским революционерам, о «глубокой разнице» программ. Он вспоминал и объяс­нял неудачную попытку декабристов, пытавшихся по-своему преодолеть эти противоречия, писал о том, что поляки «естественным образом смотрели на русскую военную организацию в Царстве Польском лишь только, как на средство для достижения своих исключительно польских целей и не только были равнодушны, но даже относились враждебно к целям русской революции». Иллюстрируя последнее, Бакунин рассказывал о своем разговоре (весной 1863 г.) с одним из эмиссаров поль­ского правительства. «На мое предложение поднять лифляндских и курляндских, а затем уж и литовских и нов­городских, равно как и белорусских, крестьян против ненавидимых ими помещиков [он] воскликнул: "Да ведь это будет социальная революция!". — "Разумеется — дру­гой в России быть не может..." — "Так я вот вам что ска­жу, — отвечал он с негодованием: — Если б мне пришлось выбирать между новым поражением и между победой посредством социальной революции, то я не задумываясь говорю, что соглашусь скорее на новое поражение, чем на такую победу!"» (109).

Действия Центрального национального комитета не могли удовлетворить партию «белых». Отвечая редактору польской эмигрантской газеты «Przeglad» M. Соколов­скому, Бакунин писал: «Вы спрашиваете, не согласен ли я с тем, что, заключивши сделку с партией, представляю­щей энергию Вашей страны, мы должны войти в согла­шение и с тою партией, которая представляет ее ум... Но убеждены ли Вы сами... в том, что этого ума недо­стает партии, которая первая подала нам руку?

Вдобавок есть два рода ума. Есть ум партийный, ко­торый смотрит только назад; он достоин уважения... но в большинстве случаев бессилен и бесплоден. Я сильно опасаюсь, что именно таков ум шляхты. Она в деле спа­сения Польши рассчитывает на папу и на турецкого сул­тана... Есть ум будущего; он-то и живет как интерес — в народе и как страсть — в молодежи... Наш выбор или, лучше, сказать, выбор наших друзей из русской ар­мии в Польше... уже сделан и не подлежит перерешению. Позвольте же нам остаться верными первой польской руке, которая братски пожала нашу; принимая ее, мы поклялись в верности не какой-либо партии, но свободе Польши» (110).

В отстаивании этой линии у Бакунина с издателями «Колокола» не было разногласий, хотя порой, торопя события, он и склонен был к сглаживанию противоречий. Главное же, с чем не мог согласиться Герцен, состояло в преувеличении готовности народа и революционных организаций к революционному взрыву как в Польше, так и в России.

Вот как, например, Бакунин изображал ход перего­воров в письме к польскому эмигранту И. Амборскому:

«Наши дела двигаются. Если бы достигнуть полного соединения с Вашими, тогда бы мы разрушили всю ад­министрацию. Но ... союз вожделенный еще не состоялся. Может быть, события решат и сблизят. Польша негодует, в России сотни наших пробегают деревни и призывают к крестовому походу против монархии. Крайнее неве­жество наших крестьян и слепая преданность романовцам ослабляют пропаганду... Партия наша и фонд ра­стут. В последнее время прибыло 2 т. фунтов. Если так пойдет, то составится колоссальный капитал для пред­приятия» (111).

Сведения о «сотнях» пропагандистов среди крестьян Бакунин сообщал спустя примерно два месяца после того, как изобразил совсем иную картину в брошюре «Народное дело». Столь же фантастичны были сведения об «общем фонде» и надежда на «колоссальный» капитал для революционных целей.

Не менее преувеличений допускал Бакунин и во время переговоров с поляками, но здесь акценты были другими: он говорил о существующих будто бы реально возмож­ностях российской революции. «Он увлекал не доводами, а желаниями, — писал Герцен, — он хотел верить и верил, что Жмудь и Волга, Дон и Урал восстанут, как один чело­век, услышав о Варшаве...

Он шагал семимильными сапогами через горы и моря, через годы и поколения. За восстанием в Варшаве он уже видел свою "славную славянскую федерацию... видел красное знамя "Земли и Воли", развевающееся на Урале и Волге, Украине и Кавказе, пожалуй, на Зимнем дворце и Петропавловской крепости, и торопил­ся... затушевать противоречия, не выполнить овраги, а бросить через них чертов мост» (112).

В противоположность Бакунину Герцен был весьма реалистичен. Во время переговоров он требовал у поля­ков конкретных гарантий обеспечения в будущем крестьян землей и отсутствия притязаний на украинские и белорус­ские земли. «Если в России, — заявлял он, — не увидят надел земли и волю провинциям, то наше сочувствие вам не принесет никакой пользы, а нас погубит» (113).

В итоге Центральный национальный комитет решил «признать право крестьян на землю, обрабатываемую ими, и полную самоправность всякого народа распола­гать своей судьбой».

В связи с этим Бакунин в письме к В. Ф. Лугинину справедливо отметил: «Никогда не было до сих пор объ­явлено поляками публично: "право народов распоряжать­ся собой". В применении к Литве, Украине право, так ясно высказанное в письме Центрального комитета, — это огромный шаг, вызвавший против них бурю в большей части польской эмиграции» (114). Действительно, разногла­сия обострились еще более, но не остановили переговоров.

Об успешном завершении их Бакунин рассказывал польскому эмигранту И. Коссиловскому (115). Он писал, что Комитет «Земли и Воли» выслал своих представите­лей в Варшаву и пригласил в Петербург депутатов от Польского Центрального комитета, «равно как и депу­татов от Русского Военного комитета, на общее совеща­ние и на заключение союза оборонительного и наступа­тельного во имя целой России, говорить за которую этот комитет действительно имеет право. Таким образом, союз, заключенный поляками с нами, ратифицирован на тех же самых основаниях в самой России. Союз наш теперь составляет более не мечту, а грозную для импе­рии и спасительную для обоих народов действительность, которая выразится, надеюсь, скоро, в солидарности тор­жественных, победоносных действий» (116).

Для оптимизма, звучавшего в последней фразе, осно­ваний не было, но «спасительность» для обоих народов революционного союза была бесспорна.

Остановимся коротко на участии Бакунина в делах «Земли и Воли» периода польского восстания.

Середина 1862 г. была временем становления этой революционной организации, объединявшей на федера­тивных началах ряд кружков в столицах и на местах. В конце лета был создан русский Центральный народный комитет. С самого начала (конец 1861 г.) руководители организации были связаны с редакцией «Колокола» и особенно с Огаревым, статья которого «Что нужно на­роду?» была принята как общая идейная платформа для федерирующихся кружков.

Репрессии правительства, значительное ослабление либерального движения, ранее учитываемого в тактике «Землей и Волей», усиление революционно-освободитель­ной борьбы в Королевстве Польском изменили общую ситуацию в стране. Присоединение «Комитета русских офицеров в Польше» к «Земле и Воле» способствовало росту сил организации. Однако к решительной револю­ционной борьбе она не была готова. По свидетельству одного из руководителей польского движения и его исто­рика О. Авейде, когда Подлевский ввиду готовящегося восстания приехал для переговоров в конце 1862 г. в Пе­тербург, то члены русского Центрального комитета от­кровенно объявили ему, что организация в России «толь­ко еще вначале... Касательно срока революции они ска­зали, что об этом еще не подумали, но во всяком случае революция в России немыслима прежде мая месяца 1863 г.» (117)

Визиту Подлевского предшествовали контакты с «Зем­лей и Волей» по польскому вопросу А. Потебни. При­ведем рассказ об этом участвовавшего в этой встрече Бакунина: «Приехавший в Лондон Потебня обратился к нам, т. е. к издателям "Колокола" Огареву и Герцену, а также и ко мне, стоявшему подле "Колокола". Мы при­няли его горячо, согласились даже по его требованию быть временными посредниками между русской военной органи­зацией в Царстве Польском и между польской органи­зацией, до тех пор, пока не отыщется в России комитет настоящий. И вместе с тем мы объявили ему, в чем он, разумеется, и согласился с нами вполне, что этот комитет в Лондоне существовать не может, а должен существо­вать и действовать в России... Наконец, мы просили его съездить в Петербург, — разумеется, тайно — и по некоторым адресам, отчасти данным ему нами, отчасти полученным помимо нас в Варшаве, отыскать будто бы образовавшийся там Комитет революционной органи­зации» (118).

После возвращения Потебни в «Колоколе» появилось приветствие, обращенное к новой революционной орга­низации (119).

На позиции Герцена в отношении «Земли и Воли» останавливаться здесь не будем, скажем лишь, что, под­держивая молодых людей, ее представлявших, издатель «Колокола» не имел никаких иллюзий насчет реальных возможностей этой организации (120). Отметим также упор­ное и справедливое сопротивление Герцена всем попыт­кам молодых русских революционеров и немолодого Бакунина превратить редакцию «Колокола» в орган, руководящий революционными делами в России (121). Здесь же скажем, что позиция Огарева в этих разногласиях часто бывала на стороне молодых и Бакунина. «Я б[оль­шей] частью имел на своей стороне Ог[арева]», — свидетельствовал Бакунин в своем письме от 9 июля 1863 г. Русскому центральному народному комитету (122).

В «Землю и Волю» Бакунин, по его словам, был при­нят А. А. Слепцовым. Серьезность этой организации и масштабы ее деятельности не вызывали у него сомнений. Быть агентом ее комитета представлялось ему вполне естественным. Вся последующая его деятельность в связи с восстанием в Польше и Литве была для него деятель­ностью члена революционной организации, стремившейся к всероссийскому восстанию. Полномочия выступать от имени «Земли и Воли», данные ему Слепцовым, он вос­принял как конкретное дело, хотя позже, выступая перед шведской общественностью в Стокгольме, сильно пре­увеличил силы и возможности этого «обширного патрио­тического общества» (123).

Помимо полномочий, Слепцов обещал Бакунину при­слать представителя для постоянных сношений. Обеща­ние это осталось невыполненным (124), а связь была нужна. Поэтому он вынужден был писать письма, пользуясь редко представлявшейся оказией.

В письме от 9 июля 1863 г. Бакунин счел нужным сказать определеннее о своих разногласиях с редакцией «Колокола». Он писал, что в течение предыдущего года направление журнала казалось ему слишком отвлечен­ным ввиду «поры дела», наступающей в России. «Мне казалось, что он отставал месяцем назад от обстоятельств, в то время, как он должен был идти месяцем вперед их... Наконец, встретились мы с польским вопросом. Тут рознь наша стала еще глубже и яснее. Не входя в подробности наших прений по этому предмету, скажу только, что, сознавая в одинаковой мере с моими лондонскими друзь­ями огромную разницу, существующую между началами польским и русским, я все-таки был и остаюсь того мне­ния, что мы по мере сил и возможности должны принять непосредственное участие в польском восстании, так как оно есть восстание против нашего общего врага — рус­ского императорского государства» (125).

Цель письма Бакунина была не только в подчеркивании своей особой позиции. Он просил у комитета сведений о программе и принципах организации, их «чаяниях и надеж­дах», необходимых для того, чтобы войти «в правильные и постоянные отношения и особенно получить... опре­деленное поручение и постоянную работу» (126).

Те же настоятельные просьбы повторял он и в следую­щем письме от 17 августа 1863 г.: «Мне надо знать и положение ваших дел и ваше настоящее направление. И потому, ради бога, пишите и дайте адрес. Неужели же, имея на то все средства, мы не сумеем устроить между собой правильных и постоянных сношений?.. Ради бога, скажите, что у вас делается, что за границей делать прикажете, и дайте с вами соединиться теснее и ближе» (127).

Чем же объяснялось упорное молчание землевольцев?

Частичный ответ на этот вопрос давал Слепцов. Говоря о «роли Лондона» в первоначальных планах организации и о незнании весной 1862 г. того, как отнесется к участию в ней Герцен, Слепцов писал о наличии в то же время «сведения о готовности содействия со стороны Огарева и Бакунина. Но оба были неавторитетны и зна­чительно менее популярны, а второй, кроме того, вну­шал нам опасения своим стремлением к другому уклону работы — соединению всего славянства... Мы боялись — и думаю, что были правы, — погнавшись за его програм­мой, упустить свое, чисто русское дело. Когда Бакунин выпустил и широко распространил свою брошюру "На­родное дело", мы все-таки не переставали опасаться: русский вопрос тонул у него в другом, большем, а мы обслуживать его не могли» (128).

Опасения землевольцев были не напрасны. Бакунин в дальнейшем действительно мог вовлечь их и в свои всеславянские планы, но в конце 1862 — начале 1863 г. все его конкретные революционные стремления были направлены прежде всего на Россию и Польшу. В эн­тузиазме его, готовности следовать указаниям коми­тета, во влиянии его личности, хотя еще малоавто­ритетной для молодых землевольцев, но достаточно известной в Западной Европе, можно было не сомне­ваться. Очевидно, были и другие обстоятельства, обуслов­ливавшие отсутствие ответа комитета на обращения Ба­кунина. К числу их можно отнести то, что в разгар ре­волюционных событий 1863 г., когда и писались упомя­нутые здесь письма комитету, один из его главных дея­телей и единственный из его членов, в то время лично знавший Бакунина, — Слепцов находился за границей и был болен.

Вернулся он в Россию только в 1868 г. 4 марта 1864 г. Бакунин писал Герцену: «В Вене я встретился опять с Слепц[овым], которого уже видел в Париже, и нашел в нем того же хорошего, преданного, но страшно, почти до сумасшествия, нервозного человека, которому нужно будет много ведер холодной воды, чтобы сделаться дель­ным человеком» (129).

Впрочем, отсутствие в России Слепцова было част­ностью, главное же состояло в том, что в обстановке нарас­тающей реакции, нереальности ставки на всероссийское вос­стание, слабости самой организации предложения реши­тельных действий, связанных с русско-польским револю­ционным союзом, не могли встретить положительной реакции у членов комитета.

Ни до начала восстания в Польше, ни во время его землевольцы не могли предпринять никаких революци­онных акций. Сообщение Падлевского (в конце 1862 г.) о скором начале восстания в Варшаве, по словам Л. Ф. Пантелеева, произвело на них «ошеломляющее впечатление: нам казалось, что поляки идут на верную гибель. Какую же помощь можем оказать им? Никакой; у нас нет ни малейших средств сделать в их пользу хотя бы самую незначительную диверсию» (130).

После начала восстания в комитет «Земли и Воли» революционное польское правительство отправило всего одно письмо с вопросом: может ли он в чем-нибудь со­действовать восстанию? Члены комитета отвечали, «что ни в чем не могут помочь нам, за исключением влияния на общественное мнение» (131).

Бакунин не знал о подобной позиции комитета. На­против, он полагал свое личное участие в революцион­ных событиях в Польше делом, отвечающим интересам организации, к которой был причастен. Еще в октябре 1862 г. он писал И. Цверцякевичу: «Как только Варшава поднимется, я, если доживу до того дня, непременно буду там» (132).

2 февраля 1863 г. в обращении к Центральному пра­вительству восставшей Польши он просил ответить «со всей откровенностью, которая прилична людям, сражаю­щимся за свободу», хотят ли они его присутствия. Здесь же он сообщал о своем намерении «создать в самом лагере польской революции русский легион» (133).

В то же время В. Милович, член повстанческого пра­вительства, ведавший покупкой и транспортировкой ору­жия, писал в Польшу о готовности Бакунина присоеди­ниться к восстанию и просил указать место, куда он дол­жен его направить. «Вы, конечно, поймете, — добавлял он, — что национальная честь предписывает нам принять все меры, чтобы обеспечить ему благополучное путешест­вие и не дать с самого начала попасть в руки москалей, я полагаю, что его присутствие может быть очень полез­ным для нас... Пришлите мне также распоряжение и поручение о том, что я должен делать по окончании пе­реправы оружия и Бак[унина]» (134).

Объясняя свое стремление в Польшу агенту по приоб­ретению оружия А. Гутри, Бакунин писал, что участие в этой борьбе принадлежит к самым «задушевным надеж­дам» всей его жизни (135). Однако снова, как в 1848 и 1849 гг., попасть на баррикады ему не удалось. Его точка зрения на превращение национально-освободитель­ной борьбы в социальную революцию крестьянских масс, которая, «следуя своему естественному течению», должна распространиться на Литву, Украину и всю Россию, не нашла поддержки у польских руководителей.

С начала марта Бакунин был в Швеции, «открывая пути в "Землю и Волю" через Финляндию, слаживая посылку "Колокола" и книг и видаясь с представителя­ми всех польских партий» (136). Но, кроме перечисленного, здесь имел он и другие серьезные планы.

В том же письме к А. Гутри он частично сообщал о них: «Между тем я отправлюсь в Стокгольм... и упот­реблю все мои усилия, чтобы возбудить движение в Фин­ляндии, которого желаем не только мы, но и наши друзья в Петербурге... Если мне только удастся побудить славо­любивых шведских патриотов начать восстание в Финлян­дии, то я буду совершенно доволен и счастлив. Подобная диверсия имела бы громадное влияние на русское прави­тельство, на Европу и даже на самую Россию» (137).

В отношении к освободительному движению в Финлян­дии Бакунин проявлял ту же нетерпеливость, что и во всех других случаях, связанных со сроками и готовностью революционных выступлений.

Самостоятельность Финляндии, так же как и Польши, отстаивалась редакцией «Колокола», но тактика здесь была иной. Предлагая финскому деятелю Э. Квантену демократический союз, Огарев в мае 1863 г. писал: «При современных условиях ни вы, ни мы не можем действо­вать иначе, как путем слияния наших тайных обществ и их пропаганды, вплоть до того времени, когда мы станем достаточно сильны, чтобы выступить открыто и на глазах у всего света начертать на нашем знамени: славяно-русско-финско-скандинавский союз, основанный на незави­симости и равноправии» (138). Целью этого союза должно было стать в будущем превращение России, по словам Огарева, «из Петербургской в народную и федеративную» (139). Но Огарев предупреждал своего финского кор­респондента о постепенности всего процесса, призывал лишь к пропаганде до времени, когда появится достаточ­но сил, Бакунин же стремился ускорить события.

В письме А. А. Герцену (сыну) он излагал план дейст­вий: «Квантен и Норденшёльд немедленно основывают в Финляндии тайную организацию, целью которой должна стать дисциплинированность общественного мнения, аги­тация в Финляндии и в заключение организация там вос­стания против русского владычества. Для этой цели мы уже вызвали одного друга из Финляндии в Стокгольм». Далее он предлагал А. А. Герцену, который должен был заменить его в Стокгольме (в связи с предполагаемым отъ­ездом Бакунина в Польшу и Литву), вызвать и предста­вителя от «Земли и Воли» из Петербурга, очевидно, для связи всех революционных акций и отстаивания «русского народного дела», причем требовал сделать это «не теряя времени, пока мир еще не нарушен» (140). Последние слова свидетельствовали об ожидании революционного взрыва в России буквально в ближайшее время. Однако в данном случае момент был таков, что «оптимизм, — как пишет Е. Л. Рудницкая, — и вера в близость русской револю­ции» (141) были оправданны.

Бакунин не мог более откладывать своего личного уча­стия в вооруженной борьбе. 28 марта он выехал из Сток­гольма, чтобы присоединиться к экспедиции Т. Лапинского. «Цель Бакунина, — писал Герцен, — состояла в том, чтобы, установивши все в Швеции, пробраться в Польшу и Литву и стать во главе крестьян» (142).

Сам Бакунин нигде не упоминал о намерении именно возглавить крестьянское движение. По предварительному плану он вместе с повстанцами, прибывшими в Литву на пароходе «Уорд Джексон» (143), должен был примкнуть к от­ряду 3. Сераковского, но если бы обстоятельства потре­бовали, он мог бы и возглавить восстание. Очевидно, эту возможность и имел в виду Герцен.

В целом картина получалась внушительная. Одновре­менное восстание в Польше, Финляндии и Литве действи­тельно могло бы иметь «громадное влияние на русское правительство», тем более что по логике Бакунина оно «все внутри подкопано» (144). Так искаженное представление о природе власти, ее материальной силе, с одной стороны, постоянное преувеличение потенции революционного ла­геря — с другой, ставка на силу и зрелость национально-освободительного движения — с третьей, приводили Бакунина к мысли о возможности успеха русской рево­люции.

Нельзя, однако, не учитывать и тех реалий, которые давали определенное основание для преувеличений и на­дежд. В феврале 1863 г. вслед за Польшей началось вос­стание в Литве, охватившее по существу всю территорию края. Среди русских революционеров не изжили еще себя надежды на крестьянское восстание в этом же году в Центральной России. «Недовольство в Финляндии» (145) было весьма значительным. Наконец, в России была соз­дана революционная организация, заявившая о себе пере­говорами в Лондоне и Варшаве. Таковы были основания для утопических построений Бакунина.

Несмотря на все издержки темперамента Бакунина, деятельность его, направленную на создание путей для революционных изданий через славянские и скандинав­ские страны в Россию, на организацию межславянских и вообще международных революционных связей, попытки личного участия в борьбе восставших поляков можно признать действенной формой революционно-демократи­ческого движения. В том, что его призывы к молодежи не нашли отклика в то время, что «Земля и Воля» (самолик­видировавшаяся в 1864 г.) не могла воспользоваться его революционной энергией, что поляки не предоставили ему возможности погибнуть за их освобождение, а экспе­диция в Литву потерпела неудачу, Бакунин виноват не был.

Конец революционной ситуации обусловливал неудачу многих революционных начинаний. Но он этого не пони­мал и осенью 1863 г. уехал в Италию не потому, что поте­рял веру в дальнейший успех дела. Напротив, как пока­зывают его письма начала 1864 г., он ждал в ближайшем будущем в Польше революцию «хлопскую», крестьянскую, которая должна была, по его расчетам, последовать за «неуспехом шляхетской демократии». «Если не будет по­головного восстания польских, литовских и украинских (провинций) нынешним летом, — писал он Е. В. Салиас 18 марта 1864 г., — Польша хлопская, пожалуй, и не пропала, но то, что называется теперь польским делом, потеряно. Начнется тогда, может быть, новое польское дело, из которого разовьется и русское крестьянское дело» (146).

В Италию Бакунин поехал затем, чтобы там служить делу польской, русской и славянской свободы: от Гари­бальди он ждал помощи полякам. Им еще двигала вера в спасительную силу национально-освободительных дви­жений, призванных, по его расчетам, положить начало социальной революции. Но славянские страны далеко еще не были готовы ни к социальной революции, ни к славян­ской федерации. К концу 1864 г. и Бакунин убедился в тщетности своих надежд на национальные движения как движущую силу социальных преобразований.

Политическая действительность Западной Европы, а особенно Италии, объединение рабочих Международ­ным товариществом толкнули Бакунина на новые построе­ния революционной теории и новую тактику борьбы. Но это уже новая страница его истории и исторических су­деб его идей.

 

* * *

В главе этой мы рассмотрели два разных этапа жизни Бакунина, совпавших по времени с годами наивысшего для той эпохи подъема освободительного движения в России.

Сибирский период, по существу, дал мало материала для определения его участия в общероссийском движении тех лет. Это произошло не потому, что он находился в ссылке. Напротив, он имел там все возможности печатать­ся как в местной, так и в центральной прессе, более дея­тельно участвовать в местных кружках, объединявших ссыльных и разночинную интеллигенцию, глубже вник­нуть в столь близкую ему по духу проблему областничест­ва. Но он всецело был занят мыслями о полном освобож­дении и возвращении к борьбе. За четыре года он добился условий, в которых побег стал реальностью.

Первые годы свободы были связаны для Бакунина с редакцией «Колокола» и новым этапом его славянской деятельности. Национально-освободительная борьба в Польше, крестьянское движение в Литве, создание «Зем­ли и Воли» в Петербурге служили основанием для рево­люционного оптимизма Бакунина, нового этапа его на­дежд на осуществление сначала всеславянской, а затем и европейской революции. Социальная база его револю­ционной программы оставалась той же, что и в конце 40-х годов. Справедливо отмечая связь двух периодов, Ю. М. Стеклов писал: «В начале 60-х годов Бакунин тоже принимал участие лишь в движениях земледельческих славянских народов, — польского и русского,— у которых основным социальным классом было крестьянство» (147).

 

1 Бакунин М. А. Собр. соч. и писем. М., 1935. Т. IV. С. 366.

2 Полонский В. Бакунин. М., 1922. Т. 1. С. 260.

3 Мы имеем в виду прежде всего книгу Ж. Дюкло «Бакунин и Маркс. Тень и свет» (М., 1975), в которой много страниц посвя­щено одностороннему изображению «Исповеди» и резкой крити­ке ее автора как человека, потерявшего «всякое достоинство» (с. 49).

4 Блок А. Михаил Александрович Бакунин (1814—1876) // Собр. соч. 1962. Т. 5. С. 32.

5 Там же. С. 33.

6 Материалы для биографии М. Бакунина. М.; Пг., 1923. Т. 1; Т. 2. М.; Л., 1933; Т. 3. М.; Л., 1928 (Далее: Материалы...). Т. 1. С. 163.

7 Там же. С. 165.

8 Там же. С. 183.

9 Там же. С. 178.

10 Там же. С. 153.

11 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 551.

12 Там же. С. 245.

13 Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. СПб., 1906. (Далее: Письма...) С. 186.

14 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 282.

15 Николай Николаевич Муравьев был сыном статс-секретаря Ни­колая Назарьевича Муравьева — двоюродного брата Варвары Александровны Бакуниной и приходился Михаилу Александро­вичу троюродным братом. В 1834-1845 гг. Бакунин был дружен с семьей Николая Назарьевича. См.: Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. СПб., 1915. С. 61-62.

18 Ю. М. Стеклов несправедливо, с нашей точки зрения, называл увлечение Н. Н. Муравьевым «темной страницей жизни Баку­нина» (Стеклов Ю. Михаил Александрович Бакунин. Его жизнь и деятельность. М., 1926. Т. 1. С. 501-530). Полонский призна­вал отношение Бакунина к Муравьеву искренним, но считал «умонастроение» его этого периода результатом пережитого в заключении падения революционности (Полонский В. Бакунин. Т. 1. С. 328). В отношении резко отрицательной оценки Мура­вьева между Полонским и Стекловым разногласий не было.

17 Рукопись Б. Г. Кубалова хранится в его личном фонде № 2873 в Госархиве Иркутской области (Далее: ГАИО).

18 ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. № 2. С. 59. В. Полонский обвинил Баку­нина во лжи, когда он сообщал Герцену, что столы III отделе­ния «завалены доносами» Петрашевского и Завалишина. Б. Г. Кубалов, возражая Полонскому, писал: «Доносы — прошения как Петрашевского, так и Завалишина — в большом числе мы лично встречали в делах III отделения, Главного управления Восточной Сибири. С содержанием этих бумаг Бакунин, как стоящий близко к Муравьеву и Корсакову, был, конечно, зна­ком и имел право об этом писать Герцену» (ЦГАЛИ СССР. Ф. 1328 (Полонского). Оп. 2. № 57. С. 10).

19 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 362.

20 Там же. С. 305-306.

21 Там же.

22 Материалы для биографии М. Бакунина. Т. 1. С. 200.

23 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 314.

24 Сесюнина М. Г., Г. Н. Потанин и Н. М. Ядринцев. Идеология сибирского областничества. Томск, 1974. С. 27. Приводя эти слова, Сесюнина высказывает, с нашей точки зрения, неоправ­данное сомнение в искренности Потанина.

25 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 297.

26 Потанин Г. Н. Письма. Иркутск, 1977. Т. 1. С. 19. Позднее письмо было найдено. Оригинал — в Гос. архиве Омской обл. Ф. 3. Оп. 15. Карт. 1077. Ед. хр. 2. Л. 44.

27 Грум-Гржимайло А. Г. Кто был автором статьи «К характерис­тике Сибири», напечатанной в «Колоколе» за I860 г. // Изв. Всесоюзного географического общества. Л., 1963. Т. 95. С. 458-459.

28 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 314.

29 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 г. М., 1954-1956. Т. XVIII. С. 300.

30 Коваль С. Ф. Характер общественного движения 60-х годов XIX в. Сибири // Общественно-политическое движение в Сибири в 1861-1917 гг. Иркутск, 1971. С. 36 39.

31 Кубалов Б. Г. А. И. Герцен и общественность Сибири. Иркутск, 1958. С. 61.

32 Русские пропилеи. М., 1916. Т. 2. С. 89.

33 В недалеком будущем отец его жены, Антонины Ксаверьевны, и еще двух дочерей и двух сыновей. Бакунин вначале давал уро­ки старшим дочерям Квятковского. Народоволец Александр Квятковский был двоюродным братом жены Бакунина. О нем см.: Сухотина Л. Г. Народоволец-томич А. А. Квятковский // Томску — 375 лет: Сб. ст. Томск, 1979. С. 53—67.

34 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 343—344.

35 Белоголовый Н. А. Воспоминания и другие статьи. М., 1898. С. 537.

36 «Амур»— газета, выходившая в 1860—1869 гг.  Редактор М. В. Загоскин. См.: Кубалов Б. Г. Первенец частной сибирс­кой печати — газета «Амур» // Зап. Иркут. Област. краевед. музея. Иркутск, 1961. Вып. II.

37 Первая статья перед текстом имеет цифру I (№ 29 от 1 апреля 1861 г.); вторая, не повторяя названия, имеет перед текстом лишь цифру II (№ 33 от 25 апреля 1861 г). Обе статьи подписа­ны псевдонимом Бакунина — Ю. Елизаров.

38 Амур. 1861. № 33. 25 апр. С. 260—262.

39 ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. № 2. Рукопись Б. Г. Кубалова. С. 10.

40 Факты эти, впервые установленные Б. Г. Кубаловым, важны по­тому, что объясняют, почему письмо к Герцену было отправлено из Томска, когда Бакунин жил в эго время в Иркутске, а также проливают свет на обстоятельства написания этого письма. Там же. С. 5.

41 Там же. С. 14.

42 Там же. С. 16.

43 Разоблачение «Колокола» или его поддержка играли, как из­вестно, немалую роль для лиц, занимавших правительственные посты. И не без основания Бакунин сообщал Корсакову, что гу­бернатор А. Д. Озерский «дрожит, услышав, что соединившиеся враги его Анненский и Гернгрос собираются написать против него в "Колоколе"» (ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. К. 4. №4. Письмо Бакунина М. С. Корсакову от 14 февраля 1860 г.).

44 Письма Бакунина А. М. Унковскому до настоящего времени не обнаружены. Б. Г. Кубалов предполагал, что они были унич­тожены Унковским.

45 Полонский Вяч. К вопросу о побеге Бакунина из Сибири // Ка­торга и ссылка. 1926. Кн. 25. С. 161.

46 ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. № 39. С. 48-49.

47 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 364-365.

48 Письмо Герцену от 8 декабря 1860 г. Бакунин заканчивал сло­вами: «Прошу вас, присылайте ваши письма через верных путе­шественников в Петербург или на имя Николая Павловича Игна­тьева» (Там же. С. 369).

49 ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. № 39. Л. 00.

50 Муравьев — Корсакову 2 октября 1860 г.: «Перед Европою ни Завалишин, ни Петрашевский не могли убить Амура и уничто­жить, как и в России, то уважение, которым мне обязаны совре­менники» (Там же. Л. 38).

51 ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. № 2. С. 6.

52 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 6.

53 Пирумова Н. М. Бакунин в Сибири//Вопр. истории. 1986. № 9.

54 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 289.

55 «Говорить о моей глубокой, тревожной радости при виде твоего драгоценного почерка было бы лишним», — писал Бакунин Герцену 8 декабря 1860 г. (Бакунин М. А. Указ. соч. Т. IV. С. 359). Письмо Герцена не найдено.

56 5 февраля 1854 г. Герцен сообщал М. К. Рейхель: «От Бод[иско] из Вашингтона получил письмо, ему очень правится Америка, зовет туда, но мы еще погодим. Дела все интереснее становятся и ехать теперь — похоже на бегство» (Герцен Л. И. Собр. соч. Т. XVIII. С. 627).

57 См.: Герцен и Огарев. Литературное наследство. М., 1953. Т. 1. С. 95-114.

58 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XI. С. 353.

59 ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. № 4. Материалы, собранные Б. Г. Кубаловым к работе «Сибирские годы Бакунина». Письмо Кукеля Корсакову от 2 октября 1861 г.

60 Общий морской список. СПб., 1897. Ч IX. Во время побега Д. М. Афанасьев временно исполнял обязанности начальника штаба в Николаевске.

61 Афанасьев Д. По амурскому вопросу: Амурский край и его зна­чение // Морской сборник. СПб., 1863; Он же. Николаевск-на-Амуре // Там же. 1864; и др.

62 ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. № 4. С. 2.

63 Центр. Госархив РСФСР Дальнего Востока. Томск. Ф. 842. Оп. 1. № 15. Л. 19.

64 Находясь в заключении, Афанасьев получал с места службы жа­лованье. Так, 25 августа «за майскую сего года треть» ему было выдано в крепости 171 р. 93 коп. (ЦГИА СССР. Ф. 1280. Оп. 1. № 265. Л. 17).

65 Там же. Л. 10 об.

66 В письме брату от 15 сентября 1861 г. Казакевич сообщал, что он «сместил» Хитрово, бывшего ранее правителем канцелярии, так как он «сделался очень волен, назначил г. Бодиско. Я в нем на­шел большую перемену... Очень ретиво принялся за дело. Дай Бог, чтобы не охладел» (ЦГА ВМФ СССР. Ф. 1191. Оп. 1. № 20. Л. 274 об.).

67 Общий морской список. Ч. IX. С. 143.

68 ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. № 4. С. 2. «Сохатый» и «Казанова» — про­звища Бакунина.

69 Там же. С. 36.

70 Там же. С. 3.

71 Меринг Ф. Карл Маркс: Его жизнь и деятельность. Пг., 1920. С. 402.

72 Гаагский конгресс Интернационала. 2-7 сентября 1872 г.: Про­токолы и документы. М., 1970. С. 403-406. По докладу Утина о Бакунине пишет и Ж. Дюкло. См.: Указ. соч. С 57-58.

73 Меринг Ф. Указ. соч. С. 327.

74 Блок А. Указ. соч. С. 31.

75 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 1. С. 501-548.

76 Carr Е. Н. Bakunin's Escape from Siberia // The Slavonic and East European Review. L., 1937. Vol. XV. N 44.

77 Письма... С. 189.

78 Отрывки воспоминания А. Руге опубликованы М. П. Драгомановым в «Биографическом очерке М. А. Бакунина». См.: Пись­ма... С. 71-72.

78 ГАИО. Ф. 2873. Оп. 1. № 10.

80 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XI. С. 353.

81 Там же. С. 360.

82 Там же. Т. XX, кн. 2. С. 661.

83 И. Фрич с 1861 г. издавал в Швейцарии журнал «Чех», где опуб­ликовал «Основы славянской политики», был адресатом письма Бакунина «К неизвестному» (1862).

84 См : Кун М. М. А. Бакунин и венгерское национально-освободительное движение (1847-1864) // Hung. XIX. 1973. Р. 190-192.

85 Гросул В. Я. Российские революционеры в Юго-Восточной Ев­ропе (1859-1874 гг.). Кишинев, 1973. С. 107.

86 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XI. С. 354-355.

87 Колокол. 1862. 15 февр. Приложение. С. 1021-1022.

88 Там же. С. 1021.

89 Там же. С. 1024, 1025.

90 Там же. С. 1022. Близкую оценку преобразованиям Петра давал Герцен, увидевший «разрыв единства русской жизни», создание двух России, «из которых одна не народ, а только правительст­во, а другая — народ, но вытолкнутый вне закона и отданный в работу» (Герцен А. И. Указ. соч. Т. XIV. С. 52).

91 Лемке М. К. Очерки освободительного движения шестидесятых годов. СПб.. 1908. С. 485; ЦГАЛИ СССР. Ф. 1328. Оп. 2. № 2. Рукопись: Полонский В. М. Бакунин. Т. II. С. 30; Стеклов Ю.М. Указ. соч. Т. II. С. 267.

92 Былое. 1906. № 2; Лемке М. К. Указ. соч. «Письмо к неизвест­ному» (адресованное И. Фричу) было, по существу, статьей, предназначенной для обсуждения в кругу деятелей славянского движения. По адресу она не дошла, так как была отобрана авст­рийской полицией у А. И. Нечипоренко.

93 Лемке М. К. Указ. соч. С. 488.

94 Там же. С. 490, 494. Приведем определение панславизма Совет­ской исторической энциклопедией: «Общественно-политическое течение, в основе взглядов которого лежало представление о стремлении славянских народов к противопоставлению себя дру­гим народам и к государственному единству с царской Россией» (СИЭ. М., 1967. Т. 10. С. 791).

95 Герцен А. И. Полн. сбор. соч. / Под ред. М. К. Лемке. Пг., 1920. Т. XV. С. 407.

96 Приведем фрагменты из одной литографированной листовки, распространявшейся в то время: «Государь, просим и хотим, мо­лим и требуем, чтобы народ был спрошен об общих нуждах через своих избранных людей и призван на общий Земский собор... Чтобы по всем губерниям были учреждены в волостные и город­ские сходы для избрания посланцев на общий Земский собор... Чтобы выбирали все совершеннолетние люди без различия сосло­вий и вероисповедания... Чтобы для устранения недоверия со стороны крестьян дворяне для подачи голосов приписывались к любой волости своего уезда, кроме той, к которой принадлежат крестьяне, бывшие у них в крепости... Чтобы местные власти были устранены при подаче голосов...» (ЦГАОР СССР. Ф. 2197. Оп. 1. № 559).

97 Летописи марксизма. 1927. Т. XII/XIII. С. 123-124.

98 Рудницкая Е. Л. Огарев в русском революционном движении. М., 1969. С. 266.

99 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XVIII. С. 11.

100 Лемке М. К. Указ. соч. С. 348.

101 Кельсиев В. И. Исповедь // Литературное наследство. М., 1941 Т. 41/42. С. 285.

102 Общее вече. 1862. 22 авг. № 2. С. 9-12.

103 Огарев Н. П. Избр. социально-политические и философские про­изведения. М., 1952. С. 580.

104 Герцен А. И. Полн. собр. соч. и писем/Под род. М К. Лемке. Т. XV. С. 405-406.

105 Рудницкая Е. Л. Указ. соч. С. 268-272. Участие Бакунина в агитации за подписание этого адреса представлено в его письме Михайлову, приведенном Стекловым Ю. М. (Указ. соч. Т II С. 71-72).

106 Письма... С. 283.

107 История создания польско-русского революционного союза подробно, представлена в книгах: Дьяков В. А., Миллер И. С. Революционное движение в русской армии и восстание 1863 г. М., 1963; Очерки революционных связей народов России и Поль­ши, 1815-1917. М., 1976. Глава IV: В совместной борьбе против феодализма и самодержавного гнета. С. 130-188.

108 Очерки революционных связей России и Польши, 1815-1917. М., 1976. С. 151.

109 Бакунин М. К офицерам русской армии. Женева, 1870. С. 14-15.

110 Летописи марксизма. 1926. Т. IV. С. 83-84.

111 Там же С 78

112 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XI. С. 368, 371, 372.

113 Колокол. 1862. 1 окт. С. 1203.

114 Летописи марксизма. Т. VII/VIII. С. 122.

115 Капитан И. Коссиловский был одним из руководителей польской военной школы в Париже и примыкал к консервативному крылу движения.

116 Летописи марксизма. Т. IV. С. 67.

117 Авейде О. Показания и записки о польском восстании 1863 г. М., 1961. С. 459.

118 Бакунин М. К офицерам русской армии. Женева, 1870. С. 11.

119 «Приветствуем вас, братья на общем пути! — писал Герцен в статье «Земля и Воля».— С жадностью будем мы следить каждый ваш шаг, с трепетом ждать от вас вестей, с любовью будем пере­давать их, с бескорыстной любовью людей, радующихся раз­витию стремлений, целей своей жизни» (Указ. соч. Т. XVII. С. 56).

120 Приведем два из высказываний Герцена по этому поводу: Гер­цен — Огареву 15 февраля 1863 г.: «Пусть же они докажут, что они — сила. Что мы с ними, со всеми, кто идет том же путем, это они знают. Но стоя на построенном нами фундаменте одиноко, пока не убедимся, что их прочнее, мы не будем увлечены в фиаско или нелепость. Служить им я буду, но прежде, чем брать соли­дарную ответственность, хочу видеть их журнал... Ведь "Земля и Воля" не все, и в "Молодой России" то же было» (Указ соч. Т. XXVII. С. 290). Герцен — Огареву 28 апреля 1863 г.: «Миф "3. и В." должно продолжить потому уже, что они сами поверят в себя. Но что теперь «З. и В.» еще нет, это ясно» (Там же. С 316)

121 Позицию автора по всем этим вопросам см.: Пирумова Н. М. Герцен — революционер, мыслитель, человек. М , 1989.

122 Герцен А. И. Полн. собр. соч. и писем / Под ред. М. К. Лемке. Т. XVI. С. 231. М. К. Лемке считал это письмо адресованным Н. И. Жуковскому, предполагая тем самым членство последнего в «Земле и Воле». Ю. М. Стеклов, справедливо опровергая это, называет адресата «представителем "Земли и Воли"». Мы пола­гаем, что ото, как и предыдущее и последующие письма, Баку­нин адресовал именно комитету. Первое письмо, по сообщению Стеклова, было послано в июне 1863 г. «с прямой оказией... второй раз — через агента общества в Швейцарии, в третий раз, по получении от последнего короткого ответа» он написал 9 ию­ля и, наконец, четвертое письмо — от 17(29) августа 1863 г. (Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. II. С. 97).

123 Бакунин М. Речь на банкете в Стокгольме // Письма... С. 248-249.

124 Члены «Земли и Воли» или близкие к организации лица — В. Ф. Лугинин, С. А. Усов, В. И. Бакст, А. Ф. Погосский, А. А. Черкезов, Н. И. Утин, П. И. Якоби, с которыми Бакунин встречался осенью 1863 г., находясь за границей, не могли помочь установить связь с Петербургом.

125 Герцен А. И. Полн. собр. соч. и писем / Под ред. М. К. Лемке. Т. XVI. С 231.

126 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. II. С. 98.

127 Там же. С. 47-48.

128 Герцен А. И. Полн. собр. соч. и писем / Под ред. М. К. Лемке. Т. XVI. С. 83

129 Письма... С. 261.

130 Пантелеев Л. Ф. Из воспоминаний прошлого. М., 1934. С. 288.

131 Авейде О. Указ. соч. С. 450.

132 Летописи марксизма. 1927. Т. IV. С. 80.

133 Письма... С. 217-218.

134 Материалы... М.; Л., 1933. Т. II. С. 565.

135 Там же. С. 567.

136 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XI. С. 382. Вопросы, связанные с налаживанием путей в Швеции и Финляндии, проанализирова­ны в работах Е. Л. Рудницкой. См.: Рудницкая Е. Л. Новые ма­териалы о связи редакции «Колокола», Михаила Бакунина с финским национально-освободительным движением // Вопр. ис­тории. 1967. № 12; Она же. О деятельности революционеров 60-х годов в Скандинавии // Революционная ситуация в Рос­сии в 1859—1861 гг. М., 1970; Она же. Неизвестное письмо Ми­хаила Бакунина // Прометей. М., 1968. № 2.

137 Материалы... Т. II. С. 568.

138 Литературное наследство. Т. 63. С. 149.

139 Там же. Т. 61. С. 521.

140 Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. С 284

141 Там же. С. 275.

142 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XI. С. 381.

143 Неудачная экспедиция на пароходе «Уорд Джексон» имеет большую литературу. Наиболее конкретно она представлена Стекловым Ю. М. (Указ. соч. Т. II. С. 215-243).

144 Слова из письма Бакунина А. Гутри приводятся здесь по оригиналу (Отдел рукописных фондов ГПБ. Ф. 629. Ратч В. Н. № 290), поскольку в переводе, опубликованном Полонским, го­ворится менее удачно: «Правительство страдает внутренним расстройством» (Материалы... Т. 2. С, 567).

145 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 29.

146 Летописи марксизма. 1927. Т. III. С. 114.

147 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 2. С. 275.

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ФОРМИРОВАНИЕ АНАРХИСТСКОЙ ДОКТРИНЫ М. А. БАКУНИНА

 

1. КРУГ ИДЕЙНЫХ ВЛИЯНИЙ

Материализм. — Утопический социализм. — Прудонизм. — Уто­пический коммунизм. — К. Маркс. — Социально-политическая обстановка Италии

Эволюция воззрений Бакунина была органически свя­зана с изменениями политической обстановки в Европе, с крахом изолированных национально-освободительных движений, с ростом рабочего класса и началом его объеди­нения. Новая расстановка сил обусловила стремление Бакунина к созданию как единой революционной органи­зации, так и революционной теории, отвечающей, по его представлениям, задачам насущной освободительной борьбы.

Многое из его прежних взглядов оказалось теперь, в 1864 г., строительным материалом новых программных документов и теоретических работ, обосновывающих его вариант антигосударственной утопии.

В первой главе мы упоминали о знакомстве Бакунина еще в 30-е годы с идеями Просвещения и утопического социализма. Но, находясь тогда под обаянием немецкой классической философии, он не без предубеждения отнес­ся к мыслителям французской школы.

Так, в предисловии к «Гимназическим речам Гегеля» речь шла об «эмпирических философствованиях и рассуж­дениях Вольтера, Руссо, Дидерота, Деламбера и других французских писателей, облекших себя в громкое и не­заслуженное название философов» (1).

В начале 40-х годов под влиянием политической дейст­вительности Западной Европы воззрения его резко изме­нились. В мае 1843 г. он писал А. Руге: «Мы живем в Гер­мании Руссо и Вольтера, те из нас, кто достаточно молод, чтобы дожить до плодов нашей работы, увидят великую революцию и эпоху, ради которой стоит родиться. Мы отваживаемся повторить... эти слова Вольтера, не опасаясь того, что во второй раз история подтвердит их не так яр­ко, как в первый. Сейчас французы — все еще наши учителя. В политическом отношении они опередили нас на столетия» (2).

Однако конец 60-х — начало 70-х годов ознаменова­лись еще одним поворотом бакунинской мысли. Размыш­ления о свободе как «продукте коллективном» заставили его ополчиться на Руссо, утверждавшего, что человек может быть свободен вне общества, что само общество бы­ло основано свободными людьми. «Эта теория, провозгла­шенная Ж.-Ж. Руссо, самым зловредным писателем про­шлого века, софистом, вдохновителем всех буржуазных революционеров, эта теория изобличает полнейшее незна­ние природы, так же как истории. Не в прошедшем и не в настоящем должны мы искать свободу масс, но в буду­щем... Мы ее должны создать завтра сами, могуществом нашей мысли, нашей воли, но также силой наших рук» — так говорил Бакунин в одной из секций Международного товарищества рабочих в мае 1871 г. (3)

В целом же эпоха Просвещения оставила свои следы в социальной утопии позднего Бакунина. Идеи Просвеще­ния и утопического социализма в исходных позициях отношения к природе человека были близки. «Как ни спорили между собой социалисты разных школ из-за раз­личного  понимания  человеческой природы, — писал Г. В. Плеханов, — они все без исключения были твердо убеждены в том, что общественная наука не имеет и не может иметь другой основы, кроме правильного понима­ния этой природы. В этом отношении они ничем не отли­чались от материалистов 18-го столетия. Человеческая природа служит им неизменным критерием как при оцен­ке существующего общественного порядка, так и при их усилиях придумать новую социальную организацию» (4).

В другом случае, говоря об историках XIX в. (Гизо, Минье, Тьери), Г. В. Плеханов опять же подчеркивал, что взгляд на человеческую природу «как на высшую ин­станцию... был целиком унаследован писателями XIX ве­ка от просветителей предшествующего столетия» (5).

Весьма основательной представляется формулировка основной посылки утопического социализма А. И. Воло­диным: «Взяв за отправной пункт своих рассуждений положение об извечном, естественном, врожденном стрем­лении людей к равенству, справедливости и т. д., утопи­сты неизбежно вынуждены были рассматривать всю исто­рию только лишь как деформацию, искажение этой "при­роды человека", лишь как процесс бесчисленных отклоне­ний от какой-то естественной нормы человеческого бытия... Все они так или иначе апеллировали к абстрактно­му антропологическому принципу, выставляя в качестве решающего пункта... неизбежности социализма естествен­ные склонности и потребности человека вообще» (6). Посыл­ка эта осталась во многом определяющей и в системе воз­зрений Бакунина-анархиста.

Ранее мы упоминали о значении Гете и Гердера для начала становления материалистических представлений Бакунина в 30-х годах; в 40-х этому процессу способство­вали серьезные занятия Бакунина естественными наука­ми, а главное — изучение им Л. Фейербаха. С его рабо­тами Бакунин познакомился еще в России (7). Он отмечал тогда, что сочинения Фейербаха были «во всех руках» (8). Называя его «единственно живым среди философов», он находил в нем «много гениальности, самобытности» (9) Изу­чая идеи философа в 40-х годах, он задался целью напи­сать о Фейербахе книгу. Намерение это, как и многие другие его творческие планы, осталось неосуществлен­ным (10).

Материалистические идеи Фейербаха, отличающиеся как от механического, так и от вульгарного материализ­ма, были новы и прогрессивны для своего времени. Антро­пологизм философа привлек Бакунина, подготовленного к его восприятию учениями о природе человека еще в молодые годы. Материализм Бакунина, к которому он пришел во вторую половину 60-х — в начале 70-х годов, не был, конечно, плодом непосредственного влияния Фей­ербаха, так же как диалектика его не была простым повто­рением диалектики Гегеля. Мировоззрение, к которому Бакунин пришел к 50 годам, зиждилось как на опреде­ленных требованиях времени, так и на широком круге испытанных им за эти годы идейных влияний.

«Недаром в молодости М. А. Бакунин прошел большую выучку в школе философии Гегеля, — пишет В. Ф. Пустарнаков, — через три десятилетия уроки гегелевской диалектики дали о себе знать. Понимание бытия, природы у Бакунина было теперь не только антиидеалистическим, научным и материалистическим, но и со значительным пластом диалектических идей. В изложении «системы ми­ра» он проявил себя философом в полном смысле слова, отнюдь не повторяющим выводы положительных, особен­но естественных, наук» (11).

Из систем, созданных утопическим социализмом, мате­риалистическая натурфилософия Сен-Симона оказалась наиболее близкой Бакунину. В его анархистской системе взглядов отразились: признание объективной закономер­ности явлений природы и общества, подчинение их едино­му закону, взгляд на человеческое общество как на цело­стный организм, а на его современное устройство — как «на картину мира, перевернутого вверх ногами»; такие принципы организации нового общественного строя, как производительные ассоциации, обеспечивающие равные для всех возможности и удовлетворяющие все потребности общества, отмена права наследования, превращение госу­дарства из орудия управления людьми в орудие «управле­ния вещами» (12).

Интересны совпадения идей Фурье и Бакунина. Речь идет об отрицательном отношении к политической борьбе, о роли страстей в общественном развитии, а более всего об общине. В последнем случае наиболее близкий к Баку­нину вариант общинной организации общества был пред­ставлен уже в 60-х годах фурьеристами, входившими в Интернационал.

Приведем их программные положения в пересказе П. А. Кропоткина: «Свободная община... делается осно­ванием, единицей в новом социальном обществе... Община является хранительницей всех продуктов, произведенных внутри нее... Она также представляет собой союз потре­бителей, и весьма возможно, что в большинстве случаев она будет также единицей производства, которой, впро­чем, может быть и профессиональная группировка (т. е. рабочий союз) или же союз нескольких производительных артелей. Общины свободно объединяются между собой, чтобы составить федерацию, область, народ» (13).

Федеративные и кооперативные идеи были присущи и Оуэну. Однако из этого на следует, что его учение стало прямым истоком взглядов Бакунина на судьбы общины и принцип федерации. Идеи эти в середине XIX в. имели широкое распространение как в Западной Европе, так и в России.

Проблему связи бакунизма с утопическим социализ­мом исследовал В. Ф. Марухин (14). Вывод его о том, что идейные корни анархизма следует искать во всем домарксовом социализме, не вызывает возражений. Нельзя не признать естественности подобной взаимосвязи, посколь­ку анархизм представляет собой лишь одно из течений внутри утопического социализма. Поиски идейных исто­ков вообще должны быть связаны с анализом реальной действительности, порождающей близкие по смыслу уто­пические теории. Но в литературе, посвященной взглядам Бакунина, господствует иной, чисто умозрительный под­ход. Авторы обычно придерживаются схемы Годвин — Штирнер — Прудон — Бакунин. Доказательств того, что Бакунин был знаком с учением Годвина, нет (15). Утверж­дение о влиянии Штирнера и Прудона, повторяющееся буквально во всех работах, также почти всегда исходит лить из посылки, что все они представляли антиавторитарную мысль, и что последний из них по возрасту, а главное — по своей анархистской доктрине, несколько моложе двух других (16).

В действительности М. Штирнер с его крайним инди­видуализмом, эгоизмом, отрицанием необходимости ка­кой-либо связи людей между собой, пропагандирующий свободу человека от всех обязательств, связанных с об­ществом, был предтечей философии Ф. Ницше (17) и ничего общего не имел с коллективизмом и анархо-коммунистической доктриной Бакунина. Даже протест против госу­дарства, права, семьи и собственности не мог объединить этих двух мыслителей, поскольку Штирнер, исходя из субъективно-идеалистических посылок, считал эти инсти­туты лишь порождением сознания отдельной личности.

Никаких сведений об идейных или личных контактах Бакунина со Штирнером нет. Совсем иначе обстояло дело с П.-Ж. Прудоном. Личные и идейные его контакты с Ба­куниным достаточно известны, однако они не носили ха­рактера отношений учителя и ученика (Бакунина), «пре­вратившего реформистские взгляды своего учителя в бун­тарскую теорию революции», как утверждает, в частно­сти, Б. С. Итенберг (18).

Напротив, в 40-х годах в роли учителя выступал Ба­кунин, о чем свидетельствует в той же статье соавтор Б. С. Итенберга — Н. Е. Застенкер («Представление о диалектике, — пишет он, — Прудон расширил поверх­ностным знакомством с философией Гегеля, почерпнутым из немецкого левого гегельянства, от Бакунина и Марк­са») (19), и задолго до него А. И. Герцен (20).

Во время жизни в Париже в полемике Прудона с Марксом Бакунин часто поддерживал последнего. Позд­нее он писал: «Прудон, несмотря на все старания стать на почву реальную, остался идеалистом и метафизиком. Его точка отправления — абстрактная идея права: от права он идет к экономическому факту, а г. Маркс, в противопо­ложность ему, высказал и доказал несомненную истину, подтверждаемую всей прошлой и настоящей историей человеческого общества, народов и государств, что экономический факт всегда предшествовал и предшествует юри­дическому и политическому праву» (21).

Прудон — «идеалист и метафизик», понимающий исто­рию как прогресс разума, — был творцом и системы ре­форматорского проекта «прогрессивной ассоциации», объ­единяющей ремесленников, рабочих, мелких торговцев на принципах взаимопомощи для «эквивалентного обмена».

Вряд ли можно было превратить подобные взгляды в бунтарскую теорию революции, как пишет Б. С. Итенберг. Дело было не в превращении, а в создании принци­пиально иного — революционного направления анар­хизма.

И хотя термин «социальная ликвидация» был воспри­нят Бакуниным у Прудона, но это действительно был лишь термин, ибо организацию национального банка на средства народа и слияние буржуазии и пролетариата нельзя сравнивать с тем революционным смыслом, кото­рый вложил в эти слова Бакунин. Все это не означает, од­нако, отрицания определенной роли Прудона в складыва­нии доктрины бакунизма. По нашему мнению, роль эта состояла в непосредственном обмене мнений, в форме ли жарких споров 40-х или более спокойных бесед 60-х годов.

В натурах этих двух людей было много общего: обще­ственный темперамент, энергия, раскованность мысли, масштабность замыслов, склонность к диалектике (в кото­рой Прудон, по замечанию К. Маркса, не пошел дальше софистики) (22), была и некоторая идейная близость.

«Вызывающая дерзость» нападок на современный строй, — писал Маркс о Прудоне, — «остроумные парадок­сы, с помощью которых он высмеивает пошлый буржуаз­ный рассудок, уничтожающая критика, едкая ирония, проглядывающее тут и там глубокое и искреннее чувство возмущения мерзостью существующего, революционная убежденность» (23) — все это было близко Бакунину.

Ему, призывающему к разрушению всех империй, представляющих искусственное соединение народов, в 40-е годы оказались близки мысли Прудона о необходимо­сти разрушения всех старых форм жизни, а в 60-х — раз­работка им проблемы федеративной организации общест­ва. Но, учитывая уровень философского образования Ба­кунина, сложившиеся ко времени встречи с Прудоном его взгляды на революционный путь развития общества, его федерализм, нет оснований искать прямых влияний на него французского философа.

Скорее всего, речь должна идти о том, что время рас­цвета утопического социализма, обусловленное крушение ем феодальных монархий, становлением буржуазного строя и поисками передовой мыслью иных, справедливых форм организации человеческого общества, дало различ­ные формы социальных утопий.

Появление среди них антиавторитарных вариантов, связанное со стихийным протестом мелкобуржуазных сло­ев, не удовлетворенных итогами буржуазных революций, или с феодальным и национальным гнетом, довлеющим еще над народами Центральной и Восточной Европы, бы­ло вполне закономерным, ибо отражало реальные тенден­ции жизни.

Близкое по времени возникновение различных анар­хистских доктрин в тех исторических условиях было вполне естественным, как естественны были отдельные анархистские идеи в трудах других социалистов-утопи­стов. Именно отталкиваясь от этих посылок, а не от степе­ни заимствования идей от того или иного предшественни­ка, следует рассматривать социальную суть бакунизма.

Из последнего соображения не следует, конечно, отри­цание идейных влияний, испытанных Бакуниным, и опре­деленный эклектизм его системы, впитавшей в себя раз­личные революционные теории, а также практику рево­люционных и национально-освободительных движений в ряде стран.

Французские революции, начиная с 1789 и включая 1848 г., убедили его в реальной возможности широкого участия народа (24) и в невозможности его политического освобождения без экономического равенства.

Определенное значение для складывания анархических воззрений Бакунина имел утопический коммунизм. Бабу­визм он рассматривал как «последний вывод» (25) револю­ции, исторически ею порожденный, как «последнюю рево­люционную попытку прошлого века» (26).

Революционный заговор, распространение тайных об­ществ в сочетании с восстанием народа в момент револю­ции особенно привлекали Бакунина. Соответствовало представлениям Бакунина и теоретическое обоснование бабувизма: борьба за естественное общественное устройст­во, отвечающее требованиям человеческой природы, за равенство, как основной принцип естественного права, объяснение разрыва между ним и действительностью зло­намеренным заговором части общества против невежест­венных масс. Форма борьбы за восстановление естественного права, предложенная «железным человеком с антич­ным складом ума» (27), «величайшим заговорщиком нашего столетия», как он называл Ф. М. Буонарроти, стала «свя­щенным залогом» новым поколениям. «Благодаря тайным обществам... коммунистические идеи дали ростки в народ­ном воображении» (28).

Однако авторитаризм, свойственный учению Бабёфа, и вытекающую из него трактовку равенства Бакунин принять не мог. Идея экспроприации всего имущества, капиталов, орудий производства в пользу государства, становящегося «единственным хозяином в обществе», была прямо противоположна антиавторитарной доктрине Ба­кунина. Равенство же, сливающееся с могуществом и властью государства, могло быть лишь декларативным, таким же, как и в буржуазных государствах. Критикуя бабувизм, в 1871 г. он противопоставлял ему свою поста­новку проблемы: сначала ниспровержение всех учрежде­ний и общественных отношений, созданных буржуазным пониманием равенства, затем установление экономическо­го и социального равенства путем всеобщей свободы. С книгой Буонарроти «Заговор во имя равенства», вышед­шей в 1828 г., Бакунин, возможно, был знаком до 1843 г.

Но если Буонарроти был для него известен по литера­туре, то В. Вейтлинг стал живым источником идей утопи­ческого коммунизма. Познакомились они в 1843 г. «Вейт­линг мне понравился, — писал он позднее в «Исповеди», — он человек необразованный, но я нашел в нем много при­родной сметливости, ум быстрый, много энергии, особен­но же много дикого фанатизма, благородной гордости и веры в освобождение и будущность порабощенного боль­шинства» (29). В книге Вейтлинга «Гарантии гармонии и свободы» Бакунина особенно поразили места, связанные с организацией революции и с отрицанием каких бы то ни было реформ. «Долой словесный хлам, — писал Вейт­линг о последних, — и скажем прямо: нам нужна револю­ция» (30). Эту и другие подобные фразы Бакунин привел в письме к А. Руге.

Проблема использования в революции социальных ни­зов города вплоть до уголовных преступников, выдвину­тая Вейтлингом, не явилась для Бакунина первоисточни­ком в его позднейшем обращении к «разбойному миру». К обоснованию им последнего тезиса мы обратимся далее. Теперь же заметим, что «благородные разбойники» Баку­нина, представлявшиеся ему носителями социального про­теста против всех проявлений крепостничества и самодержавной власти, должны были стать действенным элемен­том повсеместного крестьянского бунта; уголовные же преступники Вейтлинга призваны были во время револю­ции дезорганизовать жизнь города.

В утопическом коммунизме Бакунину были наиболее близки идеи социальной справедливости, установленной на основе обобществления земли, орудий и средств произ­водства, ассоциированный труд. Можно предположить, что ассоциации, присутствующие во многих учениях утопи­стов, заставили Бакунина пристальнее взглянуть на сель­скую общину в России. Возможно также, что возрождение в 30-40-х годах коммунизма бабувистского толка (Дезами, О. Бланки, Ж. Ж. Пийс и др.) с его требованиями немедленного коммунистического переустройства мира способствовало позднее утверждению его представлений о возможности близкой социальной революции в России и Западной Европе.

К идейным влияниям, своеобразно отразившимся в разные годы на формировании взглядов Бакунина, отно­сится учение К. Маркса.

Начало их знакомства — 1844-1848 гг. Бакунин, по существу, был первым русским, старавшимся понять си­стему идей Маркса. «Маркс был тогда гораздо более край­ним, чем я, — вспоминал он спустя 30 лет, — да и теперь он если не более крайний, то несравненно ученее меня. Я тогда и понятия не имел о политической экономии, и мой социализм был чисто инстинктивным. Он же, хотя и был моложе меня, уже был атеистом, ученым-материа­листом и сознательным социалистом. Именно в это время он вырабатывал первые основания своей настоящей си­стемы. Мы довольно часто встречались, потому что я очень уважал его за его знания и за его страстную и серьезную преданность долу пролетариата» (31).

В приведенном фрагменте Бакунин говорит о своем незнании политической экономии в 40-е годы. Из ряда других его высказываний следует, что он понял ее значе­ние благодаря Марксу. Однако знакомство его с этой нау­кой не стало достаточно глубоким. Возможно, прав Ф. Меринг, полагавший, что это обстоятельство оказалось для Бакунина «роковым» (32). Вообще, в построении им сво­ей доктрины не хватало логики. Признавая «великой и плодотворной» мысль Маркса о том, что все религиозные, политические и правовые явления в истории являются не причиной, а следствием экономического развития, он сам исходил из иных посылок. О самом Марксе он писал: «С особенным тщанием изучал он английских экономи­стов, превосходящих всех остальных положительностью познаний и практическим складом ума, воспитанного на английских экономических фактах, и строгою критикою, и добросовестностью смелых выводов. Но ко всему этому г. Маркс прибавлял еще два новых элемента — диалекти­ку самую отвлеченную, самую причудливо тонкую, кото­рую он приобрел в школе Гегеля, и точку отправления коммунистическую» (33).

Во всяком случае, политическая экономия, материа­лизм и атеизм основоположника научного социализма оставили свой след в сознании Бакунина, хотя и не повлия­ли на его социальную ориентацию.

Теоретическое соотношение учения Маркса и Бакуни­на в нашей литературе решалось однозначно. Примерно так же рассматривалась и история их взаимоотношений. Считая необходимым критический анализ бакунизма, мы полагаем нелишним напомнить некоторые оценки этих проблем в биографии Карла Маркса, написанной истори­ком Францем Мерингом, «...не только желающим, — по словам В. И. Ленина, — но и умеющим быть марк­систом» (34).

Фактическому разбору вопроса Меринг предпослал следующее соображение: «Нелепо и к тому же несправед­ливо относительно и Бакунина и Маркса судить об их отношениях только по тому непримиримому разладу, которым закончились эти отношения. Политически и осо­бенно психологически увлекательно проследить, как в течение тридцати лет они постоянно то тяготели друг к другу, то становились во враждебные отношения» (35).

После дружеских контактов 40-х годов, после тюрем, ссылки и лондонского периода жизни Бакунина Маркс, резко отрицательно относившийся к Герцену, охладел и к его старому другу. Но во время создания Интернацио­нала Маркс, по словам Меринга, «первый сломал лед и пришел к Бакунину» (36).

Они увиделись 3 ноября 1864 г., а на следующий день Маркс писал Энгельсу: «Бакунин просит тебе кланять­ся... Должен тебе сказать, что он очень мне понравился, больше, чем прежде... Он теперь после провала польского движения будет участвовать только в социалистическом движении.

В общем, это один из тех немногих людей, которые, по-моему, за эти шестнадцать лет не пошли назад, а нао­борот, дальше» (37). Позднее, в 1870 г., и «Конфиденциальном сообщении» (38) К. Маркс, говоря о той же встрече, до­бавлял, что он принял Бакунина в Международное това­рищество рабочих и что последний обещал работать не покладая рук. Работа эта должна была состоять в пропа­ганде документов Интернационала. Она должна была спо­собствовать пониманию итальянским пролетариатом истинных целей и задач рабочего движения и тем самым могла принести большую пользу в борьбе с влиянием мадзинистских организаций.

Повлияли ли эта встреча с Марксом и сам факт созда­ния I Интернационала на Бакунина? Бесспорно, да. Эти события значительно увеличили в его глазах роль рабо­чих в грядущей революции, но в то же время заставили форсировать обоснования антиэтатизма и децентралистской организации общества. Это было время, когда, оста­вив надежды на национальное движение, Бакунин нахо­дился в поисках новой тактики, способной объединить народы европейских стран и поднять их на социальную революцию. Можно считать, что создание Интернационала с его открытой программой и тактикой, с утверждением идей грядущей диктатуры пролетариата активизировало деятельность Бакунина по созданию тайной организации, которая, по его словам, исключала всякую идею диктату­ры и «опекунской правящей власти». Испытав известное влияние идей Маркса, Бакунин не смог принять его авторитаризма. На становление его доктрины в этом смысле влияли идеи и факторы, социально более ему близкие. К тому же он полагал, что марксизм, выдвигая идею дик­татуры пролетариата, игнорирует интересы других слоев общества, и прежде всего крестьян и ремесленников, со­ставлявших большинство населения Европы.

Живая действительность ряда этих стран, и прежде всего Италии, стала одним из истоков складывавшейся у Бакунина антиавторитарной концепции.

С 1864 г. Бакунин жил сначала во Флоренции, а за­тем, в 1865-1867 гг., — в Неаполе. После переезда в Швейцарию он не оставил самых тесных контактов с итальянским революционным движением. Социально-экономическая действительность Италии более других западноевропейских стран отвечала его представлениям об условиях, необходимых для начала революции.

«В Италии, — писал он, — не существует, как во мно­гих других странах Европы, особого рабочего слоя, уже отчасти привилегированного благодаря значительному за­работку... и до того проникнутого буржуазными началами, стремлениями и тщеславием, что принадлежащий к нему рабочий люд отличается от буржуазного люда только положением» (39). Не считая рабочую аристократию революционной, Бакунин противопоставлял ей «нищен­ский пролетариат», преобладавший в Италии, и утверж­дал, что только в нем «заключается весь ум и вся сила бу­дущей социальной революции» (40).

Помимо социальной базы, видел он в этой стране и то, чего, по его мнению, недоставало другим странам: «пыл­кую, энергичную молодежь, совершенно выбитую из ко­леи, без видов на карьеру, без выхода, которая, несмотря на свое буржуазное происхождение, не истощена в мораль­ном и интеллектуальном отношении подобно буржуазной молодежи других стран» (41).

К числу этой молодежи, очевидно, относились и неапо­литанские демократы (К. Гамбуци, Д, Фанелли, К. и Р. Миллети и др.), ранее соратники К. Пизакане, а теперь друзья Бакунина.

Пизакане погиб в 1857 г. Бакунин знал лишь его рабо­ты. Система идей итальянского революционера была ос­вещена «глубоким и острым чувством природы и общества в духе Руссо и ранних социалистов-утопистов», — писал Дж. Берти (42).

Пизакане был материалистом и социалистом-утопи­стом. Он призывал к революции, уничтожению всех су­ществующих при буржуазном строе социальных институ­тов, включая право наследования, к возврату к естествен­ным законам. Опираясь на природные законы, он считал, что каждая личность и каждая община должны быть сво­бодны, а нация должна представлять собой вольный союз свободных коммун.

Сходство этих положений с бакунизмом было очевид­ным, но были между ними и различия. Пизакане не дове­рял творческим возможностям народа, а потому выдвигал фигуру гения для создания общественного договора, га­рантирующего свободное его развитие. Бакунин, напро­тив, в народе видел источник справедливости и законности.

Абсолютную свободу Пизакане предлагал ограничить свободой других и вслед за Руссо гарантировать общест­венным договором. Бакунин же исходил из того, что сво­бода — не ограничение, а утверждение свободы всех. Но не различие, а именно сходство идей, так же как сходство социальных отношений в Италии и России, послужило еще одним аргументом в пользу складывавшейся анархистской доктрины.

Идеи социальной революции, децентрализации и феде­рации, выдвигавшиеся последователями Пизакане, не бы­ли в 60-х годах анархистскими, так как в то же время они отстаивали политические права для трудящихся, посылку в парламент рабочих депутатов (43).

И. В. Григорьева считает, что в 60-х годах влияние Бакунина вообще было невелико в Италии, и вместе с тем пишет, что «примерно к весне — лету 1872 г. завершился переход большей части итальянской мелкобуржуазной молодежи на позиции бакунизма» (44). Причину этого явле­ния она видит в том, что «в 60-е годы Бакунин, еще не связанный тогда с Интернационалом, выступал в Италии как одиночка, действовавший на свой страх и риск». В 1871 г. он, по ее словам, «выдвинул свои лозунги, при­крыв их великим знаменем Международного товарищества рабочих» (45). Действительно, Бакунин часто выступал как член Интернационала, но не это обеспечивало ему успех. Более убедительное объяснение этому дает Ц. И. Кин: «Италия конца 60-х — начала 70-х годов, — пишет она, — была благоприятным полем для деятельности анархистов, поскольку люди, воспитанные в традициях Рисорджименто, могли психологически воспринять идеи Бакунина как нечто близкое им» (46). Ленин считал, что значительная часть стран Европы в те годы не была еще подготовлена к  восприятию передовой пролетарской  идеологии. «Каких-нибудь тридцать лет тому назад, — отмечал он в 1905 г., — марксизм не был господствующим даже в Германии, где преобладали, собственно гово­ря, переходные, смешанные, эклектические воззрения между мелкобуржуазным и пролетарским социализмом. А в романских странах, во Франции, Испании, Бельгии, самыми распространенными учениями среди передовых рабочих были прудонизм, бланкизм, анархизм, явно выра­жающие точку зрения мелкого буржуа, а не пролетария» (47).

 

2. ФИЛОСОФСКОЕ ОБОСНОВАНИЕ БАКУНИНЫМ ГЛАВНЫХ ПОЛОЖЕНИЙ АНТИГОСУДАРСТВЕННОСТИ

Антропологический характер материализма Бакунина. — Кате­гория свободы. Солидарность. — Антитеологизм и позитивизм. — Антиэтатизм и федерализм. — Проблема организации и со­циальной революции. — Наука и революция

 

Доктрина бакунизма как политическая утопия склады­валась наряду с развитием философских воззрений позд­него Бакунина. Эта параллельность была связана с созданием им обоснования анархо-революционной перестройки общества. Ее закономерность он выводил из объективных форм бытия материи. Бесконечное взаимодействие миров вселенной и миров, ограниченных Солнечной системой, природа как всеобщая причинность, «созидающая миры», логика как естественное следствие развития всего живого, объективные природные законы, объединяющие, органи­зующие человеческое общество, — все это служило, по Бакунину, доказательством неизбежности конечного тор­жества безгосударственных форм жизни.

«Все причины, — считал он, — действующие в извест­ных и неизвестных мирах, так же как и на нашем земном шаре, являются материальными» (48). Считая мир природы результатом логики естественного развития вещей, Баку­нин выводил аксиому: «Все, что естественно, — логично, и все, что логично, оказывается уже осуществленным или будет осуществлено, включая социальный мир» (49). Так протягивалась нить от естественных оснований мира при­роды к социальному миру, к законам, общим для всего сущего.

Природные законы естественны и реальны, они исклю­чают идею бога — творца и законодателя, поскольку эта идея в свою очередь исключает мысль об обусловленности вещей законами. Если законы не присущи органически предметам, которыми они управляют, тогда они созданы волею творца, враждебны и чужды людям. «Это не зако­ны, — писал Бакунин, — а декреты, которым подчиняются не через внутреннюю необходимость и естественное тече­ние, а через внешнюю силу, божественную или человече­скую» (50). Так он обосновал противоестественность установ­лении существующего социального строя. Человек может и должен подчиняться лишь природным законам, через знание и разумное применение которых он освобождается «от тяжелого бремени, которое оказывает на него непонят­ный мир материальный и социальный, включающий все вещи и всех людей, которые его окружают» (51).

Человек существует в природе, и смена поколений — это лишь «трансформация неограниченной материи». Дей­ствия людей на природу определены ее же законами. «Человек, таким образом, не может никогда бороться про­тив природы, следовательно, не может ни победить, ни обуздать ее» (52). О победе над природой говорят «теологи», метафизики и всякого рода идеалисты... Они полагают, что существует ум в отрыве от материи, и, разумеется, они фактически подчиняют материю разуму» (53).

Вопрос о первичности материи или сознания Бакунин решал в пользу материи: «существует единственно мате­риальное, а духовное есть его продукт. ... Идеи, — счи­тал он, — материальны иначе, но все-таки материальны, как и другие явления всеобщего характера. Одним словом, все, что называют... божественным в человеческом мире, сводится к комбинированному действию внешнего мира и человеческого тела, которое из всех существующих вещей на земле представляет материальную организацию наиболее сложную и совершенную» (54).

Материалистически решая главный вопрос философии, Бакунин вместе с тем оставался на позициях антропо­логического материализма.

Социальное, доказывал он, появилось не из развива­ющихся отношений людей между собой, а из самой «при­роды человечности». «Природа человечности», бесспорно, имела важное значение для развития социальных отноше­ний людей (55).

Рассматривая проблему соотношения человечности и животности, Бакунин, ссылаясь на Фейербаха, писал о способности знать, думать, абстрагироваться как о чер­тах, отличающих человека от животного.

Говоря об истории, оп определял ее содержание как «революционные отрицания прошлого. ...Именно в про­грессивном отрицании первобытной животности человека, в развитии его человечности она и состоит. ...Человек, хищное животное, двоюродный брат гориллы... вышел из животного рабства и, пройдя через божественное рабство — переходный этап между его животностью и че­ловечностью, — идет ныне к завоеванию и осуществлению своей человеческой свободы» (56). Только таким путем, по Бакунину, и осуществлялся прогресс в человечестве.

В прогрессивно нарастающей потребности знания Бакунин выделял потребность человека познать самого себя. «Человек — существо думающее, и, чтобы реализо­ваться в своей полноте, оп должен сам себя познать» (57). Самовыражение человека как вида, навязанное особенной его природой и необходимо присущей его существу, состояло, по Бакунину, в полной реализации человеческой свободы.

 

* * *

Толкование категории свободы проходит красной нитью через все работы Бакунина анархистского периода. Ввиду важности этого сюжета проследим за его развитием. В 1864 г. в первом программном документе бакунизма (58) он уже формулирует свою точку зрения на происхожде­ние свободы в ходе преодоления человеком животного начала. Мысль эта остается определяющей и в последу­ющих работах, но в первой из них он рассматривает ее развитие во взаимообусловленности с законом солидар­ности. «Человек, — пишет он, — инстинктивно и неизбеж­но является социальным существом и рождается в обще­стве, как муравей, пчела, бобр. Человеку, как и меньшим его братьям, т. е. как всем диким животным, присущ закон естественной солидарности, заставляющий самые примитивные племена держаться вместе, помогать друг другу и править с помощью естественных законов». Бла­годаря тому что человек наделен разумом, отличающим его от животных, благодаря прогрессивному развитию ин­теллекта он создал «вторую природу — человеческое об­щество. И это единственная причина, почему его инстинкт естественной солидарности превращается в сознание, а сознание в свою очередь рождает справедливость». Путем последовательных эволюции и исторических революций человек превращает примитивное общество в организо­ванное, разумное, создает свою свободу.

«Свобода — это не ограничение, а утверждение свободы всех. Это закон солидарности... Разум возгорается от разума, но по одному и тому же закону под давлением глупости он гаснет. Таким образом, разум каждого рас­тет по мере того, как возрастает разум всех других, и глупость одного в какой-то мере есть глупость всех» (59).

Идеализм представлений Бакунина о роли прогрес­сивного развития интеллекта в общественном развитии и в освобождении человека, здесь очевиден. Однако нель­зя не обратить внимания на гуманизм постановки вопроса о солидарности и взаимопомощи и роли их в процессе становления человеческого общества. К этой проблеме в 60-х годах Бакунин обратился одним из первых. Не­сколько позднее она стала достоянием русской публици­стики. В научном же плане роль взаимопомощи в процес­се развития человечества вслед за Ч. Дарвином была раз­работана русскими учеными К. Ф. Кеслером и главным образом П. А. Кропоткиным (60). Плодотворным направле­нием дарвинизма считают эти идеи и ряд советских и за­рубежных ученых-генетиков (61). Нельзя согласиться с Е. Л. Рудницкой и В. А. Дьяковым (62), отрицающими значение этну идей в истории человечества. Нет оснований не видеть смысла и в определении Бакуниным главного принципа солидарности как «непрерывной зависимости индивидов и масс» (63).

Но вернемся к представлениям Бакунина о свободе. В позднейших своих определениях он уже не связывал ее непосредственно с солидарностью и взаимопомощью. Ища более широкие основания для анархистской доктрины, он не мог не обусловить «естественной силой вещей» такой важнейший ее компонент.

«Свобода человека состоит единственно в том, что он повинуется естественным законам, потому что он сам при­знает их таковыми, а не потому, что они были ему внешне навязаны какой-либо посторонней волей — божественной или человеческой, коллективной или индивидуальной» (64).

В другой работе Бакунин несколько конкретизирует это определение. «Свобода в ее рациональном смысле, — пишет он, — есть господство над внешними вещами, воз­никшее в результате познания законов природы... это наука, работа, политическое возмущение; это, наконец, организация, одновременно разумная и свободная, со­циального общества, понимающего природные законы, присущие каждому человеческому обществу. Первое и последнее условие этой свободы состоит всегда в наиболее полном подчинении всемогуществу природы, нашей мате­ри, в наблюдении и строгом применении ее законов» (65).

Так, «политическое возмущение», иными словами — революция, и «разумная организация общества» в соот­ветствии с природными законами и есть проявление сво­боды. Такое определение по существу близко к понятию свободы как познанной необходимости.

Связь свободы с коллективизмом — один из важных аспектов этой проблемы. «Человек становится человеком и приходит как к сознанию, так и к осуществлению своей человеческой природы не иначе, как в обществе и только совокупными действиями общества» (66). «Свобода... в объединении» — таков тезис Бакунина. Близкие понятия «объединения», «организации», «совокупных действий общества» он непосредственно соединяет с по­нятием «коллективной свободы». «Истинно свободным я становлюсь только через свободу других, так что, чем многочисленнее свободные люди, тем более обширной, глубокой и широкой становится и моя свобода» (67).

Высшим условием свободы Бакунин считал закон равенства, одинаково прилагаемый «к целым нациям, классам, сообществам, индивидам» (68). Анализируя его в начале 70-х годов, он снова возвращался к проблеме солидарности, «связующей всех людей» и обладающей огромной социальной силой. «Но если это социальное могущест­во существует, — ставил он риторический вопрос, — поче­му его недостаточно было до сих пор, чтобы смягчить, очеловечить людей?

На этот вопрос ответить очень просто: потому что до сих пор эта сила сама не была очеловечена, а не была она очеловечена потому, что общественная жизнь, верным выражением которой она является, основана, как известно, на поклонении божеству, а не на уважении человека; на влас­ти, а не на свободе; на привилегиях, а не на равенстве; на эксплуатации, а не на братстве людей... Следовательно, реальные действия общественности всегда в противоречии с гуманными теориями, которые она исповедует, произво­дили всегда пагубное и развращающее влияние, а не моральное. Она не подавляла пороки и преступления, а создавала их.

Следовательно, ее власть... антигуманная; ее влияние зловредное и гибельное. Хотите вы сделать ее благотвор­ной и гуманной? — Совершите социальную революцию. Сделайте так, чтобы все потребности стали действительно солидарными, чтобы все материальные и общественные ин­тересы каждого стали согласны с человеческими обязан­ностями каждого. А для этого есть только одно средство: разрушьте все учреждения неравенства; установите эко­номическое и социальное равенство всех и на этой основе возникнет свобода, нравственность, солидарная человеч­ность всех» (69).

Итак, на пути человеческой солидарности стоит рели­гия и власть государства. Ликвидация их восстановит действие этого естественного закона, превратит его в могущественную созидательную силу, «очеловечит» об­щественность.

Постановка вопроса о восстановлении человечности, в условиях ликвидации централизации и авторитаризма, характерна для утопии Бакунина. В приведенном тексте есть и иные мысли. Это разоблачение не столько буржуаз­ного государства, сколько общественности, призыв к от­ветственности всех людей за существующий социальный порядок.

Такой аспект проблемы определялся подходом Бакуни­на к личности только как части общества. «Для человека жизнь без всякого общества, вне всякого человеческого влияния, полное отчуждение равняются нравственной и физической смерти» (70). Общественное мнение им рассматривалось как «сумма преобладающих социальных влия­ний», выраженных общим сознанием значительной части людей.

Это вполне рациональное объяснение противоречило одной из важных сторон доктрины Бакунина — его ин­туитивизму. Инстинкт, считал он, «никогда не ошиба­ется» (71). На умозрительном заключении о народном со­циальном инстинкте строились в значительной мере пред­ставления Бакунина о постоянной готовности крестьянст­ва к бунту. Он утверждал, что все человеческие поступ­ки — следствие взаимодействия социальных инстинктов, присущих самой природе человека.

Интуитивизм, воспринятый частично от Шеллинга, а более от Спинозы, представляя собой разновидность ир­рационализма, внес много путаницы и противоречий в систему Бакунина.

Ошибка Бакунина, как и Чернышевского, по сло­вам Ленина, состояла в смешивании «противоположений материализма идеализму с противоположением метафи­зического мышления диалектическому» (72). В то же время Бакунин замечал, что экономические, материальные яв­ления «представляют настоящую базу» (73), что «в основании всех исторических вопросов: национальных, религиозных и политических лежал всегда, не только для чернорабоче­го народа, но и для всех сословий и даже государства и церкви, самый существенный вопрос — экономичес­кий» (74).

Пытаясь осмыслить историю с позиций материализма, высказывая ряд верных положений, Бакунин не постигал до конца реальных противоречий общественного развития. Вместе с том его идеи и пропаганда в области антитеологизма, критики субъективного идеализма позитивистской школы и особенно О. Конта имела важное научное зна­чение.

 

* * *

 

Антитеологизм являлся одной из основополагающих черт социальной доктрины Бакунина. Как верно заметил В. Ф. Пустарнаков, он связывал антитеологизм с осво­бождением людей, организацией труда на основах эконо­мического равенства, с уничтожением политической вла­сти и ликвидацией государства. Исчезновение «божествен­ных призраков» было для него необходимым условием «торжества человечества, с одной стороны, неизбежным следствием его освобождения — с другой» (75).

В религии Бакунин видел одно из главных препятст­вий освобождению человечества. «Признание в мире, вне его и над ним высшего бесконечного существа... — писал Бакунин, — царей, так же как необходимо из них вытека­ющее существование богопоставленных государств, со всем их историческим хламом: с правом государственным, уголовным, гражданским, с наследственною собственно­стью и деспотизмом семейным, с полицейской властью и с военным насилием; все эти темные проявления религии были несомненно продуктом того первобытного рабства, в котором наш род погрязал в начале своей истории... Все эти несомненные следы нашей первоначальной живот­ности человек тащил, постепенно их уменьшая, по мере того, как он сознавал и осуществлял свое человечество, сквозь всю историю, тащил, как освобождающийся Спар­так тащит свою цепь» (76). Тяжестью цепи Бакунин объяс­нял медленность процесса освобождения и развития че­ловека.

И в современном мире народ «своей верой был обречен на рабство». «До тех пор пока религиозные идеи не будут ра­дикально искоренены из воображения людей, полная на­родная эмансипация останется невозможною» (77). Именно поэтому уничтожение народной веры Бакунин считал первейшей задачей революционеров.

Никаких компромиссов в этом вопросе он не призна­вал. Отсутствие определенности или некая теологическая двусмысленность позитивистов, «открывающих двери ми­стицизму», обусловила его критическую позицию по от­ношению к их школе. Но прежде чем объяснить суть этой критики, остановимся на том, что сближало Бакунина с позитивной наукой. Речь шла о проблеме и методе познания всего сущего, о стремлении к синтезу, к универ­сальной единой науке.

Большую роль в осознании этой задачи Бакунин отво­дил «последнему гегельянцу и душеприказчику осужден­ной на смерть метафизики» — JI. Фейербаху. Именно пос­ле него стала ясна необходимость «обращения к действи­тельному миру... необходимость основания целой системы наук, включая сюда, разумеется, всю психологию и всю социологию, основанную на естествознании» (78).

Логика Бакунина при определении задач науки была следующей: мир един, знание и понимание его человече­ским разумом должно быть единым. Но задача эта пре­восходит интеллектуальные возможности человека. Раз­делив науку на множество особых наук со своими методами исследования, человечество не решило проблемы позна­ния. Разделенные науки опять-таки имеют одну цель: «создание универсальной науки, понимания единства уни­версальной реальности миров, постоянного научного пе­реосмысления всего Пространства» (79).

«Объединение всех положительных наук в единое че­ловеческое знание образует позитивную философию или всеобщую науку... Эта философия, предугаданная и подго­товленная всеми благородными умами, была впервые воз­ведена в законченную систему великим французским мы­слителем, набросавшим ее первый план ученой и смелой рукой» (80).

Первое же знакомство с этой системой не прошло бес­следно для Бакунина. Идея синтеза наук вполне соот­ветствовала анархистской доктрине, а середина 60-х годов и была временем ее оформления. Ю. М. Стеклов был не­прав, утверждая, что работы О. Конта стали известны Бакунину в конце 60-х годов, когда его анархистская система была в основном завершена. Письмо его к Герцену от 28 июня 1866 г. свидетельствует о том, что к этому вре­мени он хорошо освоил смысл и значение позитивизма.

Так, рассказывая Герцену о Г. Н. Вырубове, Бакунин пишет, что последний «напомнил ему своею контовскою до­ктриною мою юность, когда я горячку порол во имя Геге­ля, так же как он порет ее теперь во имя позитивизма. Но Конт перед Гегелем впереди, — напрасно только мо­лодой друг наш возводит его на степень абсолюта» (81). И далее он обосновывал превосходство материализма Конта в сравнении с «метафизикой» Гегеля.

Позднее, сосредоточившись на критике позитивизма, Бакунин не отказывался от своей причастности к его философии, называя свою систему «научно-позитивист­ской». Критика же его была основательна и справедлива. Признавая, что философия позитивизма возникла «как солидный атеизм», что базируется она на признании ес­тественных законов, исключающих существование бога, Бакунин вынужден был констатировать, что ни один из ее представителей «никогда не хотел открыто это сказать». Для них бог всегда оставался «непроверенной ги­потезой» (82), проверить которую невозможно. Непознава­емой для человеческого разума считалась в позитивизме и первопричина, созидающая миры.

«Причины не имеют идеального отдельного существо­вания, они не вне вещей... — отвечал на последнее утверж­дение Бакунин. — Вселенная... ансамбль всех вещей — образует сущность, определяет законы их движения и развития и в свою очередь результаты и причины того бесконечного количества действий и частичных реакций, всеобщность которых составляет универсальность, соли­дарность и причинность» (83).

По поводу же утверждения позитивистов о том, что «вещи не подчиняются всеобщим законам», Бакунин замечал, что их «политическое доктринерство ищет опору в ложных выражениях» (84).

Следует отметить и еще один важный и правильный упрек Бакунина в адрес позитивной науки: «Ее предме­том являются и не могут не являться лишь абстракции... Они вынуждены своей природой игнорировать реальных индивидов, вне которых даже самые верные абстракции не имеют реального воплощения» (85).

Еще в 1868 г. Бакунин объяснял Вырубову, что по части «положительной социологии» позитивизм «не более как ребяческий лепет». Он не замечает «действительного и всесильного движения ума в массах — движения, обус­ловленного крупными историческими изменениями... Вы, позитивисты... обращаетесь к этой живой массе, как к мертвому материалу... или как к белому листу, на кото­ром Вы правы будто бы писать все, что Вам внушает учено-книжное направление... Для Вас среда все равно, лишь была бы наука — поэтому-то, любезный Вырубов, я и позволяю себе называть Вас доктринером и немножко попом не Бога христианского, а науки» (86).

Позднее Бакунин, не раз возвращаясь к проблеме науки, продолжал постоянную полемику с «доктринерст­вом» позитивизма. «Жизнь вся быстротечна и преходя­ща, — писал он, — но также и вся трепещет реальностью и индивидуальностью, чувствительностью, страданиями, радостями, стремлениями, потребностями и страстями. Она одна самопроизвольно творит вещи и все реальные существа.

Наука ничего но создает, она лишь констатирует и признает творения жизни.

... То, что я проповедую, есть, следовательно, до из­вестной степени бунт жизни против науки или скорее против проявления науки, не разрушение науки, — это было бы преступлением против человечества, — но вод­ворение науки на ее настоящее место» (87).

На «правление науки» претендовали позитивисты, ут­верждая право познания бытия лишь за положительным знанием, полученным в результате синтеза наук и отрицающим это право за философией. В то же время саму науку они абстрагировали от жизни, ставя задачу поз­нания не сути явлений, а лишь их внешней структуры. Широкое влияние позитивистского подхода к науке вызы­вало резкие протесты Бакунина, служившие не раз пово­дом к несправедливым обвинениям его во враждебном отношении к научному знанию.

 

* * *

Философские посылки антиэтатизма Бакунина опира­лись на всевластие объективных законов природы, исклю­чающих, по его утверждению, законодательство, устанав­ливаемое не через «внутреннюю необходимость», а через внешнюю силу; на объяснении социального естественной сутью человека, его инстинктами солидарности и свободы, которые состоят в разумной и свободной организации об­щества, в непрерывной зависимости индивидов и масс.

Но Бакунин был не только философом, а критика его государственной организации общества не ограничи­валась существовавшими в то время эксплуататорскими государствами. Выступая против этатизма, он боролся и против идеи будущего революционного государства.

В ходе этой борьбы Бакунин не замечал того, что по отношению к институту государства у него и К. Маркса были и общие черты. Очевидно, прав исследователь бакунизма А. Леннинг, полагая, что Бакунин по существу не знал о развитии взглядов Маркса и Энгельса. Он понимал лишь, что в области политической их программа ограни­чивается взятием власти и учреждением диктатуры про­летариата (88). Не замечал он позиции марксизма как по от­ношению к разрушению существующей государственной организации, так и по отношению к ее будущим историче­ским судьбам.

По этому поводу В. И. Ленин писал: «Маркс сходится с Прудоном в том, что они оба стоят за "разбитие" совре­менной государственной машины. Этого сходства марксиз­ма с анархизмом (и с Прудоном и с Бакуниным) ни оппор­тунисты, ни каутскианцы не хотят видеть, ибо они отош­ли от марксизма в этом пункте» (89).

Прудон и левые прудонисты выступали главным об­разом против бюрократизма и централизации государства. «При этом централизация рассматривалась ими как один из неотъемлемых признаков любого государства», — спра­ведливо замечает Е. Е. Козлова (90).

В. И. Ленин пояснял, что государство нужно пролета­риату лишь на время. «Мы вовсе не расходимся с анархи­стами по вопросу об отмене государства как цели. Мы ут­верждаем, что для достижения этой цели необходимо временное использование орудий, средств, приемов госу­дарственной власти против эксплуататоров, как для унич­тожения классов необходима временная диктатура уг­нетенного класса» (91).

Историческую обусловленность государственных форм хорошо понимал и А. И. Герцен. «Из того, что государ­ство — форма переходящая, — писал он в письмах «К ста­рому товарищу», — не следует, что это форма уже про­шедшая... И что значит отрицать государство, когда глав­ное условие выхода из него — совершеннолетие большин­ства» (92).

Но государственные формы не находили себе места в анархистской системе Бакунина. Как же считал он воз­можным осуществить организацию общества в период революции и в последующее время создания основ новой жизни при том отсутствии «совершеннолетия большинст­ва», о котором писал Герцен?

На этот вопрос Бакунин отвечал, что социальная ре­волюция должна привести к уничтожению всякого прин­ципа власти, и тогда правительство станет лишь управ­лять общими делами. С уничтожением политической централизации, с ликвидацией политического государства будет осуществлен принцип добровольной организации снизу вверх, обеспечивающий полную свободу личностей и групп. Проблема "совершеннолетия большинства" опять оставалась за кадром. Без ее решения "полная свобода" становилась утопией.

«Мы не утописты, — писал Ленин, — мы не мечтатели о том, как бы сразу обойтись без всякого управления, без всякого подчинения; эти анархистские мечты, осно­ванные на непонимании задач диктатуры пролетариата, в корне чужды марксизму и на деле служат лишь оттяги­ванию социалистической революции до тех пор, пока люди будут иными. Нет, мы хотим социалистической револю­ции с такими людьми, как теперь, которые без подчине­ния, без контроля, без "надсмотрщиков и бухгалтеров" не обойдутся» (93).

Другое важное теоретическое расхождение марксизма с анархизмом касалось проблемы федерализма.

«Маркс расходился с Прудоном и Бакуниным как раз по вопросу о федерализме (не говоря уже о диктатуре пролетариата), — писал Ленин. — Из мелкобуржуазных воззрений анархизма федерализм вытекает принципиаль­но. Маркс централист. И в его рассуждениях нет никакого отступления от централизма» (94).

В 40-х годах Бакунин проповедовал федерализм, не отрицая при этом принципа государственной власти. С се­редины 60-х годов федералистские идеи вошли в состав его антиэтатизма. Он взял эту форму как единственную, отвечающую потребности человечества в «свободной и разумной» организации, построенной по принципу «снизу вверх». На неизбежность, «принципиальность» федера­лизма для мелкобуржуазной системы анархизма и указал В. И. Ленин.

Модель федералистской организации мира представле­на в первом же программном документе анархистского периода Бакунина (1864 г.). В нем говорится об общине как независимой организации, «основанной на индиви­дуальной и коллективной свободе всех ее членов», о феде­ральном союзе общин, образующем провинцию, о нациях, состоящих из союза последних и, наконец, о междуна­родной федерации.

Е. Л. Рудницкая и В. А. Дьяков видят в этой модели наличие «государственного аппарата» в связи с наличием в разные ее звеньях суда, национальных армий, Высшей международной директории и Высшего совета и пишут о противоречии этой федерации анархистской свободе (95).

Но «разумная организация» всегда сочеталась у Баку­нина с представлением о свободе, о чем упоминалось выше, и о чем сам он писал в том же документе: «...порядок и организация должны... идти снизу вверх от периферии к центру. Это является непременным условием свободы, которой порядок должен служить не основанием, а лишь венцом... Порядок в человеческом обществе должен сла­гаться из как можно более широкого развития всех ин­дивидуальных, общинных, коммунальных, провинциаль­ных и национальных свобод» (96).

Главная же особенность этой модели, мимо которой прошли Е. А. Рудницкая и В. А. Дьяков, состоит в том, что она создавалась Бакуниным не как итог послереволю­ционной организации человеческого общества, а как ва­риант начала его переустройства. Вот как эта идея пред­ставлена в программе «Международного тайного общества освобождения человечества»: Директория и Высший совет будут «представлять великое единство, лагерь, револю­ционную родину свободы в Европе и во всем мире, против лагеря реакции религиозной, политической и социальной» (97). Речь идет здесь о мире, в котором еще предстоит совершить социальную революцию.

Подтверждая это, Бакунин пишет о войне «не на жизнь, а на смерть», которая начнется между этими лагерями. «Направлять, вести эту войну, искать друзей внутри реакционного лагеря и содействовать им, вызывать революционное брожение повсюду посредством активной и мощной пропаганды, раскалывать реакцию, ее уничтожать» (98) — таковы «миссия»... «долг» руководящих органов международной федерации.

Не противоречивость Бакунина видим мы в этой модели, а попытку представить постепенный путь социальных преобразований анархистского толка созданием федерализирующихся общественных единиц, возглавляемых высшим международным советом для дальнейшей борьбы против реакции, конечная цель которой полное осуществ­ление «социальной и политической революции» (99).

Ведь сам Бакунин определенно свидетельствовал, что до победы революции и утверждения новых принципов организации общества «необходимо по крайней мере 50, а может быть, более 100 лет» (100), и оговаривал условия не принимать в тайный Интернационал людей, имеющих «безумную мысль... немедленно» полностью реализовать предложенную им революционную программу (101). Еще одно подтверждение допущения Бакуниным длительности процесса, предшествующего «социальной ликвидации», содержалось в работе «Организация Интернационала» (1872 г.), где он конкретно указывал на подготовительный этап борьбы: «солидарную борьбу рабочих против хозяев, тред-юнионы, организацию организаций и федераций, касс сопротивления» (102).

Не предполагал он в начале 70-х годов, что разрушение всех государств, уничтожение буржуазной цивилизации и создание путем федерации «нового общечеловеческого мира» можно осуществить немедленно. Его формулировки в «Государственности и анархии» в отношении принципов будущего общества не были иными по существу, они лишь звучали более остро по форме, поскольку задачи письма к А. Сульману и книги, призванной стать манифестом бакунизма, были различны. Именно поэтому нельзя согласиться с утверждениями авторов публикации «Международного тайного общества освобождения человечества», о том, что план преобразования общества, изложенный в этом документе, «мало гармонировал с антиавторитарными и анархическими высказываниями Бакунина», поскольку он «вместо известных ранее форм государствен­ности предложил еще одну такую же форму» (103).

В первых своих программных документах 1864-1867 гг. Бакунин достаточно ясно сформулировал свои антигосударственные позиции. Но из этого не следовало отрицания им значения организации и авторитета. От­вергая власть как антипод свободы, он, в известных пре­делах, признавал авторитет. «Я преклоняюсь перед ав­торитетом специалистов, — писал он, — потому, что он мне внушен моим собственным разумом» (104). Из того, что ника­кой ум не в силах охватить все, следует для науки и для промышленности необходимость разделения и ассоциа­ции труда. «Всякий является авторитетным руководи­телем и всякий управляем в свою очередь. Следовательно, отнюдь не существует закрепленного и постоянного авто­ритета, но постоянный взаимный обмен власти и подчине­ния, временный и, что особенно важно, — добровольный». Закрепленного, постоянного и универсального авторитета не должно быть, «ибо не существует универсального человека, способного охватить все науки, все ветви со­циальной жизни» (105). «Единственный великий и всемогу­щий, естественный и одновременно рациональный автори­тет, который мы можем уважать, это — авторитет кол­лективного и общественного духа общества, основанного на равенстве и солидарности, точно так же, как и на свободе и взаимном человеческом уважении всех его членов. «Это власть... вполне человеческая» (106). По суще­ству, в этих словах содержится признание возможности «человеческой власти», основанной на подлинном деловом авторитете. Говоря о руководстве революционным движе­нием, Бакунин тем самым также признавал проявление власти, поскольку ее требовала сама организация рево­люционных сил.

 

* * *

Организация как таковая занимала значительное ме­сто в анархистской системе Бакунина. На этот важный пункт его программных и тактических построений спра­ведливо указывал В. Полонский. «Представление о Баку­нине как о человеке, отрицавшем крепко организованную иерархию и дисциплину, — писал он, — покоятся на не­знании его организационных методов» (107). Частично можно согласиться с Полонским в том, что организа­ционная система Бакунина уходила корнями в заговорщическую деятельность мелкобуржуазных революционе­ров, которую он пытался связать с международным рабо­чим движением и идеей социальной революции. В практи­ческой работе Бакунина действительно видны следы влия­ния заговорщической деятельности французских утопи­ческих коммунистов, форм освободительной борьбы в Италии, Испании.

Исследование этого сюжета не входит в наши задачи, состоящие лишь в том, чтобы указать на наличие у Баку­нина принципов организации и дисциплины. Они явст­вуют из всех его программных документов (108), из книг, статей и писем.

Еще в 1862 г., обращаясь к авторам «Молодой России», он замечал: «Без дисциплины, без строя, без скромности перед величием цели мы будем только тешить врагов наших и никогда не одержим победы» (109).

Одним из наиболее распространенных в литературе примеров отношения Бакунина к проблеме организации является его попытка провозглашения Коммуны в Лионе 26 сентября 1870 г. Шла франко-прусская война. В мас­совых стихийных демонстрациях французских рабочих, после поражения армии и свержения Наполеона III требовавших вооружения народа, Бакунин увидел зарю социальной революции.

Начаться она, по его мнению, могла на юге Франции. «Лион — вторая столица Франции и ключ юга, на нем лежит двойной долг: организовать вооруженное восстание юга и освободить Париж». Лион и Марсель по прогнозам Бакунина должны были стать очагами националь­ного и революционного движения, которое сможет противопоставить себя «по-военному организованным силам нашествия» (110).

По всем этим соображениям Бакунин и счел себя долж­ным откликнуться на призыв лионских революционеров и отправился в Лион. «Я решил понести туда свои старые революционные кости и там, вероятно, сыграю свою по­следнюю игру», — писал он А. Фогту (111).

По приезде он написал воззвание к гражданам Лиона. Приведем его текст. «Плачевное положение, в котором находится страна, бессилие официальных властей и индиф­ферентизм привилегированных классов привели француз­скую нацию на край гибели. Если революционно организованный народ не поспешит действовать, его будущее погибло, революция погибла. Все погибло.

Взвесив размеры опасности и принимая во внимание, что нельзя... откладывать отчаянного выступления народа, делегаты федерированных Комитетов спасения Франции... совместно с Центральным Комитетом предла­гают немедленно принять следующее решение:

Ст. 1. Административная и правительственная госу­дарственная машина, ставшая бессильной, упраздня­ется...

Ст. 2. Все уголовные и гражданские суды закрываются и заменяются народным правосудием.

Ст. 3. Уплата налогов и ипотечные платежи прекра­щаются. Налоги заменяются взносами федерированных коммун, взимаемыми с богатых классов соразмерно пот­ребностям спасения Франции.

Ст. 4. Распавшееся государство не может впредь вме­шиваться в платеж частных долгов.

Ст. 5. Все существующие муниципальные организа­ции распускаются и заменяются во всех федерирован­ных коммунах Комитетами спасения Франции, которые будут осуществлять все виды власти под непосредственным контролем парода.

Ст. 6. Каждый комитет главного города департамента пошлет двух делегатов, которые все вместе составят ре­волюционный Конвент спасения Франции.

Ст. 7. Этот Конвент немедленно соберется в ратуше Лиона, как второго города Франции...

Этот Конвент, опираясь на весь народ, спасет Францию.

К оружию!!!» (112)

Далее следовало 25 подписей, среди которых и под­пись автора воззвания. 25 сентября из Лиона Бакунин писал Огареву: «Старый друг. Немедленно пошлю тебе нашу прокламацию, зовущую народ на низвержение всех оставшихся и мешающих властей. Сегодня ночью арестуем всех главных врагов, завтра последний бой и надеемся — торжество» (113).

Восставшим действительно удалось захватить власть в городе, отстранив представителей правительства, и провозгласить «революционную федерацию». Но измена генерала Клюзере и неорганизованность лионских рево­люционеров привели к поражению. Ф. Меринг считал действия Бакунина «мужественной попыткой пробудить заснувшую энергию французского пролетариата и напра­вить ее одновременно против внешнего врага и против капиталистического общественного строя» (114).

Размышляя о судьбах лионского восстания, Бакунин все более убеждался в значении дисциплины и организа­ции. «В письмах к французу» (1870 г.) он писал: «При всей своей враждебности к тому, что во Франции зовется дисциплиной, я признаю тем не менее, что известная дисциплина, не автоматическая, но добровольная и про­думанная, прекрасно согласуемая со свободой индивидов, необходима и всегда будет необходима, когда многие индивиды, свободно объединившись, предпримут какую-нибудь работу или какие-либо коллективные действия. При таких условиях такая дисциплина не что иное, как добровольное и обдуманное согласование всех индивиду­альных усилий, направленных к общей цели. В момент действия, в разгар борьбы роли, конечно, распределяются сообразно способностям каждого, оцененным и выяснен­ным целым коллективом: одни управляют и распоряжа­ются, другие исполняют распоряжения. Но никакая роль не окаменевает, не закрепляется, не остается неотъемле­мой принадлежностью кого бы то ни было... В этой систе­ме, в сущности, нет больше власти. Власть растворяется в коллективе и делается действительным выражением сво­боды каждого, верным и серьезным осуществлением волн всех... Вот истинно человеческая дисциплина, дисципли­на, необходимая для организации свободы» (115).

В 1872 г. в работе «Организация Интернационала» он замечал, что народу недостает организации. Эта естест­венная организация, считал он, «должна вытекать из повседневной жизни» и сосредоточиваться в Интерна­ционале (116).

Соображения Бакунина о необходимости организации, о дисциплине как сознательной воле всех объединенных в коллективе людей, были не однозначны. Если потреб­ность организации масс стояла в порядке дня, то постанов­ка вопроса о «человеческой дисциплине» была для того времени нереальна и противоречила, по существу, его же представлениям о народе.

«Невежественные массы» с их «окаменелыми представ­лениями» вряд ли могли бы сознательно и согласованно проявлять революционную, а значит, «человеческую дис­циплину». Но в системе бакунинских идей с понятием времени дело обстояло сложно. С одной стороны, он писал об отдаленности революционных преобразований и свя­занных с ними требований к людям, с другой — сиюми­нутно ждал начала революции и социальной ликвидации отжившей, как он полагал, экономической и политической системы. В последнем случае, по концепции Баку­нина, люди менялись сразу и кардинально.

«Гражданская война нарушает, колеблет в массах ба­ранье состояние, столь дорогое правительствам и превра­щающее народ в стадо, которое пасут и стригут по жела­нию... Ум народа возбуждается, порывает со всей вековой неподвижностью и... разбивая иго традиционных и ока­менелых представлений или понятий, которые заменяли ему всякие мысли, он повергает все кумиры страстной, суровой критике» (117). Но и этого было бы недостаточно для полной перестройки человеческого сознания, если бы не все объясняющий социальный инстинкт, на котором в значительной мере основаны представления Бакунина о народе и революции.

«Народ хочет, но не знает». Но раз «в глубине своих инстинктов» он «хочет», тотем самым он — «бессознатель­ный социалист». Причем бессознательный социализм рабо­чих «глубже и социалистичней» социализма ученых-со­циалистов. Рабочая масса социалистическая «в силу всех потребностей своего существа, а не в силу потребности мысли, как это происходит у последних; в действительной жизни потребности первого рода имеют гораздо большую силу, чем потребности мысли» (118).

Такова была логика Бакунина, в основе которой лежал антропологический материализм, сочетавшийся в известной мере с интуитивизмом. Те же основания во мно­гом определяли его учение о социальной революции.

Инстинкт бунта органически, считал он, присущ чело­веку. Мыслью и бунтом начал он свое отделение от животного начала. Но мысль вторична. Поэтому револю­ции, которые шли «не от жизни к мысли, но от мысли к жизни» (119), потерпели поражение.

«...Революции не импровизируются. Они не делаются по воле отдельных личностей, ни даже самых могуществен­ных ассоциаций. Они независимо от всякой воли и от вся­кой конспирации всегда происходят в силу хода самих вещей. Их можно предвидеть, иногда предчувствовать их приближение, но никогда нельзя ускорить их взрыв» (120).

Слова о невозможности импровизации революции, возникновение которой обусловлено «силой вещей», уди­вительным образом противоречат всей практической дея­тельности Бакунина и ряду его последующих теоретичес­ких обобщений. Прежде чем представить это, остановимся коротко на причинах, движущих силах и «механизме» революции в понимании Бакунина.

Помимо инстинктивного чувства бунта, революцион­ной готовности масс содействуют нищета и отчаяние. Они способны довести людей до отдельных или местных вы­ступлений, но недостаточны, «чтобы поднять целые на­родные массы. Для этого необходим еще общенародный идеал, вырабатывающийся всегда исторически из глубины народного инстинкта, воспитанного, расширенного и ос­вещенного рядом значительных происшествий, тяжелых и горьких опытов, — нужно общее представление о своем праве и главная, страстная, можно сказать, религиозная вера в это право. Когда такой идеал и такая вера в народе встречаются вместе с нищетою, доводящей до отчаяния, тогда социальная революция неотвратима, близка и ни­какая сила не может ей воспрепятствовать» (121).

Вопрос о «народном идеале» для Западной Европы Ба­куниным разработан не был. К «идеалу» же русского крестьянина обратимся в следующей главе, а пока про­должим общую схему бакунинской революции.

Живущие в полной нищете, лишенные, по существу, собственности люди «не развращены ею». А потому, когда начнется борьба, они не остановятся перед истреблением «своих собственных селений и городов, а так как собствен­ность большей частью чужая, то в них обнаруживается... страсть к разрушению. Этой отрицательной страсти дале­ко не достаточно, чтобы подняться на высоту революцион­ного дела; но без нее последнее немыслимо, невозможно, потому что не может быть революции без широкого и страстного разрушения, разрушения спасительного и пло­дотворного, потому что именно из него и только посредст­вом него зарождаются и возникают новые миры» (122).

Что должно, по Бакунину, следовать за актами раз­рушения?

«Что же должны делать революционные власти, — и постараемся, чтобы их было как можно меньше, — что они должны делать, чтобы расширить и организовать револю­цию? — спрашивает сам Бакунин. — Они должны не сами делать ее путем декретов, не навязывать ее массам, а выз­вать ее в массах. Они должны не навязывать им какую-нибудь организацию, а, вызвав их автономную организа­цию снизу вверх, под сурдинку действовать при помощи личного влияния на наиболее умных и влиятельных лиц каждой местности» (123).

Ответ этот по-своему замечателен. Он демонстрирует полное бессилие применения утопии к реальной жизни, представляет в сжатой форме суть противоречий бакунизма в вопросах организационных. С одной стороны, по тео­рии не должны, с другой — на практике не могут обой­тись без «революционной власти», и тогда выдвигается совсем уж утопически-иезуитская идея об управлении путем личного влияния анархистов на народных лидеров. При этом возникает еще одно противоречие между пред­ставлением Бакунина о том, что «самопроизвольная дея­тельность самого народа одна может создать народную свободу» (124), с другой — о необходимости «под сурдинку» наладить эту «самопроизвольную» деятельность.

На какой народ в Западной Европе рассчитывал Баку­нин в своих революционных планах? Прежде всего на ра­бочих.

Говоря об «исторических классах» (письмо к Г. Н. Вырубову от 15 февраля 1869 г.), о том, что одни из них жи­вут, другие умирают, он констатировал, что ныне умст­венно и нравственно умирает буржуазия — и скоро по­гибнет физически. «Исторический класс ныне — работник. Вот наш новый мир... Между двумя противоположными мирами — буржуазным и рабочим есть в действительности много оттенков... Я по природе человек не оттенков и потому целиком ушел в рабочий мир» (125).

В период франко-прусской войны и Парижской ком­муны Бакунин не раз обращался и к идее союза рабочих и крестьян как единственной силе, способной противо­стоять контрреволюции (об этом подробнее в гл. IV).

Однако как бы часто он ни обращался к рабочим на Западе (126), в России он не видел никаких тенденций к об­разованию пролетариата. Там единственным «революци­онным» классом для него оставалось крестьянство. «На­род» же как термин и в 70-х годах продолжал оставаться наиболее распространенным в его публицистике, книгах, программных документах.

 

* * *

Остановимся еще на одном аспекте революционной теории Бакунина — соотношении науки и революции. Только в контексте очевидного для него грядущего соци­ального переустройства общества можно понять оценку им роли, места и значения науки.

Буржуазные науки он отвергал, так же как все бур­жуазное богатство. Отвергать их он предлагал в том смысле, «что, разрушая общественный строй, при котором они являются достоянием одного или нескольких классов, мы должны требовать их как общего достояния для всех» (127).

Только после экономического и политического осво­бождения народа, считал Бакунин, возможно его широ­кое всестороннее образование, возможен и расцвет науки. «Единство и самая возможность рациональной науки впервые поставлена. Остается восстановить то же единст­во и тот же разум в жизни» (128). «Восстановить разум» зна­чило совершить революцию. Но сама революция не может, по Бакунину, быть связана с наукой, потому что первая есть высочайший взлет жизни, вторая же лишь ее «мозго­вое отражение», абстракция.

«Наука, самая рациональная и глубокая, не может угадать формы будущей общественной жизни. Она может определить только отрицательные условия, логически вы­текающие из строгой критики существующего общества... Никакой ученый не в состоянии научить народ, не в со­стоянии определить даже для себя, как народ будет и должен жить на другой день социальной революции.

Это определится, во-первых, положением каждого на­рода и, во-вторых, теми стремлениями, которые в них проявятся и будут сильнее действовать, отнюдь же не руководствами и уяснениями сверху и вообще никакими теориями, выдуманными накануне революции» (129).

Отрицая возможности современной ему науки прогно­зировать будущее, Бакунин пишет: «Истории, как дейст­вительной науки, например, еще не существует и в на­стоящее время едва начинают намечаться бесконечно сложные задачи этой науки». И далее спрашивает: «Что может создать она кроме универсальной картины че­ловеческой цивилизации и абстрактной оценки живого, страдающего материала этой истории?» (130).

Бакунин сожалеет о миллиардах безвестных индиви­дов, «раздавленных колесами ее колесницы». «...Эти ин­дивиды не найдут себе ни малейшего местечка в истории. Они жили и они были принесены в жертву, раздавлены для блага абстрактного человечества, вот и все» (131). Но нельзя, считает он, упрекать за это историческую науку. Она неизбежно должна игнорировать индивида. «Все, что мы имели право требовать от нее, это то, чтобы она указала нам верно и определенно общие причины индиви­дуальных страданий... в то же время она должна показать нам общие условия, необходимые для дей­ствительного освобождения индивидов, живущих в об­ществе» (132).

Учитывая уровень современной Бакунину историче­ской науки, нельзя сказать, чтобы требования, предъяв­ляемые к ней, были указаны неверно. Миссию обществен­ной науки он видел в том, чтобы освещать путь. Но только сама жизнь, «которой предоставлена полнота ее само­произвольности, может творить. Как разрешить такое противоречие? — спрашивал он. — С одной стороны, нау­ка необходима для рациональной организации общества; с другой стороны, не способная интересоваться реальным и живым, она не должна вмешиваться в реальную и прак­тическую организацию общества» (133).

Выход из этого противоречия Бакунин видел в ликви­дации корпоративности науки. В будущем обществе необ­ходимо «растворить отдельную социальную организацию ученых во всеобщем и равном для всех образовании ... ... чтобы массы ... могли отныне взять в руки свои собст­венные исторические судьбы» (134). Однако из этих слов не следовало, что Бакунин представлял науку в качестве специальности каждого человека. Наука должна стать доступной всем, но заниматься ею должны будут те, кто будет иметь соответствующие склонности.

Общим достоянием сделается только общее научное образование и, «главное, знакомство с научным методом, привычка мыслить, т. е. обобщать факты и выводить из них более или менее правильные заключения» (135).

В целом проблема науки и революции решалась Ба­куниным в известной последовательности: сначала рево­люция, потом наука. Кроме приведенных выше аргумен­тов он высказывал и еще один, имеющий в известной мере личный характер. «Наука требует всего человека, а ре­волюционное дело также требует всего человека; оба ми­ра, один теоретический, другой практический, равно гро­мадны, и делить между собой одного и того же человека они не могут. К тому же их методы совершенно различны. В науке царствует и должна преобладать критика и со­мнения. В революционном же деле вместе с холодным обсуждением людей и положений, разумеется необходи­мом, без страстной воли и веры не сделать ничего» (136).

Бакунин прошел через абстрактную науку и револю­ционную борьбу. Поочередно служа обоим, он так и не смог разделить себя, но реальная борьба за торжество социальной справедливости более импонировала его на­туре. Возможно, поэтому в его социологии оказались мно­гие положения, основанные не «на критике и сомнении», а на страсти и вере. Во всяком случае, его собственное мироощущение могло повлиять на этот последний аргумент доказательства несовместимости науки и революции.

 

* * *

Анализ круга идей, в той или иной мере повлиявших на создание Бакуниным анархистской доктрины, выявление основных линий ее теоретического обоснования дает возможность сделать некоторые выводы.

Теоретическая основа бакунизма не была оригинальной: его теория возникла на той же социальной базе, что и другие социальные утопии; как и они, она была отражением нарастающего протеста угнетенных, безмерно эксплуатируемых масс, не ждущих более спасения от госу­дарств и стихийно стремящихся к более свободным фор­мам организации жизни. Этим обстоятельством объясня­ется наличие во многих направлениях утопического со­циализма схожих идей децентрализации и федеративной организации общества, стремления к утверждению ассо­циированного труда, к равенству, справедливости, отри­цание политической борьбы. Часто в социальных утопиях присутствуют и протесты против государства, реже — его полное отрицание. Безгосударственный федерализм ста­новится анархизмом.

Революционный путь преобразования общества пред­ставлен далеко не во всех утопических теориях. В ради­кальности же подхода к проблеме социальной революции первенство принадлежит Бакунину.

Им была разработана иная, по сравнению с предыду­щими, модель революционной анархистской утопии, ос­нованной на материалистическом понимании природы и применении ее законов к развитию человеческого общест­ва. И хотя материализм, соединенный с идеалистическими идеями и со значительной долей интуитивизма, создал глубокую противоречивость системы аргументов, соци­альная концепция его в целом имела ряд позитивных сторон. Перспективна бакунинская модель федерализма, важны проблемы народа, его роли в истории, коллекти­визма как важнейшего компонента будущего, неизбежно­сти революционных преобразований, его аргументирован­ная критика государства.

 

1 Бакунин М А. Собр. соч. и писем. М., 1934. Т. II. С 169.

2 Там же Т. III. С.. 212-213.

3 Речи, произнесенные М. Бакуниным в Центральной секции округа Куртлари Международного союза рабочих в мае 1871 г. // ЦГАОР СССР. Ф. 825. Оп. 1. № 301. Л 82.

4 Литературное наследие Г. В Плеханова. М., 1940. Т. VIII. ч. I. С. 156.

5 Плеханов Г В. Избр. философские произведения. М., 1936. Т. 1. С. 532

6 Володин А. И. Утопия и история. М., 1976. С. 168-169

7 Переписка Николая Владимировича Станкевича. М., 1914. С. 669-670.

8 Бакунин М. А. Собр. соч. и писем Т. III С. 146.

9 Там же С. 176.

10 Там же. С. 543-544.

11 Пустарнаков В. Ф. М. А. Бакунин как философ // Бакунин М. А. Избр. философские соч. и письма М., 1987. С. 35

12 Сен-Симон К. А. Избр. соч. М.; Л., 1948. Т. 1. С 433.

13 Кропоткин П. А. Современная наука и анархия. М.; Л., 1921. С. 69.

14 Марухин В. У. Критика К. Марксом и Ф. Энгельсом анархист­ской концепции социальной революции: Дис. ... канд. ист. наук. М., 1982.

15 В. Ф. Марухин в этом случае находит выход. Он пишет, что уче­ние Годвина будто стало известно Бакунину и повлияло на него через Р. Оуэна. См : Марухин В. Ф. Указ. соч. С. 30

16 Бакунин был на 8 лет моложе Штирнера и на 5 лет — Прудона. Доктрина Штирнера была сформулирована им в 1845 г. в книге «Единственный и его достояние»; Прудон приобрел известность в 1840 г. после выхода его книги «Что такое собственность?», Бакунин стал известен как идеолог анархизма в начало 70-х годов.

17 Саводник В. Ницшеанец 40-х годов: М Штирнер и его философия эгоизма. М , 1902; Шельвин Р. Макс Штирнер и Ф. Ницше. М., 1909.

18 Застенкер Н., Итенберг Б. Прудон // Философская энциклопе­дия. М., 1967. Т. 4. С. 412.

19 Там же. С. 411.

20 Герцен А. И. Собр. соч. в 30 т. Т. Х С. 190-191.

21 Бакунин М. Избр. соч. М , 1919. Т. II С 247

22 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2е изд. Т. 16. С. 31.

23 Там же. С. 25.

24 Именно эта сторона революционной теории позднее была разра­ботана П. А. Кропоткиным в его книге «Великая французская революция 1789-1793 гг.» В 1909 г. книга вышла одновременно в Париже, Лондоне, Лейпциге. Последнее изд. — М., 1979.

25 Бакунин М. Избр. соч. М., 1920. Т. III. С 137.

26 Речи, произнесенные М Бакуниным в Центральной секции ок­руга Куртлари Международного союза рабочих. ЦГАОР СССР. Ф. 825. Оп. 1, № 301. Л. 95

27 Там же. Л. 96.

28 Бакунин М. Избр. соч. Т III. С. 137.

29 Материалы для биографии М. А. Бакунина. М.; Л., 1923. Т. 1. С. 109.

30 Вейтлинг В. Гарантии гармонии и свободы. М.; Л . 1962. С 387.

31 Стеклов Ю. М. Борцы за социализм. М., 1923. Ч. 1. С. 258.

32 Меринг Ф. Карл Маркс: История его жизни Пг., 1920. С 327.

33 Archives Bakounine. Leiden, 1967. V. III P. 118.

34 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 18. С 377

35 Меринг Ф. Указ. соч. С 328.

36 Там же С. 329.

37 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 31. С. 14.

38 Там же. Т. 16. С. 429-441.

39 Стеклов Ю. Михаил Александрович Бакунин. М.; Л., 1927. Т. II. С 279

40 Там же.

41 Там же. С. 279-280.

42 Берти Дж. Демократы и социалисты в период Рисорджименто. М., 1965. С. 340

43 Григорьева И. В. Идейные истоки влияния бакунизма в итальян­ском рабочем движении эпохи I Интернационала // Новая и но­вейшая история 1962. № 3. С 97.

44 Там же. С. 106.

45 Там же. С. 101.

46 Кин Ц. И. Италия конца XIX века: судьба людей и теории. М., 1978. С. 67-68.

47 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 39. С. 12.

48 Bakounine М. Oeuvres. Paris, 1908. V. III. P. 344.

49 Ibid. P. 230.

50 Ibid. P. 233.

51 Ibid. P. 246

52 Ibid. P. 286.

53 Ibid. P. 282.

54 Ibid. P. 346

55 Здесь мы разделяем точку зрения акад. Б Астаурова (Homo Sapiens et Hymanus — человек с большой буквы и эволюционная генетика человечности // Новый мир. 1971. № 10).

56 Бакунин М. Избр. соч. Т. II. С. 156, 157.

57 Bakounine М. Oouvres. V. III. P. 277.

58 Это — «Международное тайное общество освобождения челове­чества», написано в форме письма к шведскому общественному деятелю А. Сульману. Опубликовано E. Л. Рудницкой и В. А. Дьяковым. См.: Революционная ситуация в России в 1859-1861 годах. М., 1974.

59 Там же. С. 330, 331.

60 Кропоткин П. Взаимная помощь как фактор эволюции. СПб., 1907.

61 Астауров В. Указ. статья; Эфроимсон В. П. Эволюционно-генетическое происхождение альтруистических эмоций // Научная мысль Вестник АПН М , 1968 Вып. II.

62 Рудницкая E. Л. , Дьяков В. А. Рукопись М. А. Бакунина «Международное тайное общество освобождения человечества» (1864 г.) // Революционная ситуация в России в 1859-1861 годах.

63 Бакунин М. Избр соч. Т. IV С. 71.

64 Там же. Т. II. С. 166.

65 Bakounine М. Oeuvres. V. III P 246.

66 Бакунин М. A. Бог и государство. М., 1906. С 17.

67 Там же. С. 20

68 Бакунин М. Избр. соч. Т. II. С 167.

69 Там же. С 178-179.

70 Там же. Т IV. С. 57-58.

71 Бакунин М. А. Собр. соч. и писем. Т. III. С. 230 -231.

72 Ленин В. И. Полн. собр. Соч. Т. 18. С. 382.

73 Бакунин М. Избр. соч. Т. III. С. 144.

74 Бакунин М. Наука и насущное революционное дело. Женева, 1870. С. 12.

75 Пустарнаков В. Ф. Указ. статья. С. 28.

76 Народное дело. 1868. № 1. С. 30.

77 Bakounine М. Oeuvres. V. III. P. 397.

78 Бакунин. М. А. Наука и народ II Народное дело. 1868. № 1.С. 31.

79 Bakounine М. Oeuvres. P. 298.

80 Ibid. P. 325.

81 Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. СПб., 1906. (Далее: Письма...).

82 Bakounine М. Oeuvres. V. III. P. 340.

83 Ibid. P. 352.

84 Ibid. P. 353.

85 Бакунин М. Избр. соч. Т. II. С. 199.

86 Бакунин М. А. Письма к Г. Н. Вырубову // Вестник Европы. 1913. Кн. II. С. 76, 77.

87 Бакунин М. Избр. соч. Т. II. С. 193, 197.

88 Lehning Arthur, Introduction, Archives Bakounine. Leiden, 1967. V. III. P. XXVI-XXVII.

89 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 53.

90 Козлова Е. Е. Идейное содержание левого прудонизма // Вопр. истории. 1979. № 12. С. 194.

91 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 60.

92 Герцен А. И. Собр. соч. Т. XX. кн. 2. С. 591.

93 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 49.

94 Там же. С. 53.

95 Рудницкая Е. Л., Дьяков В. А. Возникновение тайного Интерна­ционала Бакунина // Новая и новейшая история. 1971. № 6. С. 123.

96 Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. С. 346.

97 Там же.

98 Там же.

99 Там же. С. 353.

100 Там же. С. 354.

101 Там же. С. 355.

102 Бакунин М. Избр. соч. Т. IV. С. 13.

103 Там же. С. 307.

104 Бакунин М. Избр. соч. Т. II. С. 168.

105 Там же. С. 169.

106 Там же. С. 178.

107 Михаил Бакунин: Сб. статей. М., 1926. С. 77.

108 К ряду этих документов, посвященных русскому движению, мы обратимся в следующей главе.

109 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. II. С. 83.

110 Бакунин М. Избр. соч. Т. II. С. 18.

111 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. IV. С. 34.

112 Там же. С. 39-40.

113 Письма... С. 409.

114 Меринг Ф. Указ. соч. С. 377.

115 Бакунин М. Избр. соч. Т. II. С. 24.

116 Там же. Т. IV. С. 69-70.

117 Там же. Т. II. С. 111.

118 Там же. Т. IV. С. 11.

119 Archives Bakounine. V. III. P. 27.

120 Бакунин М. Избр. соч. Т. IV. С. 21.

121 Archives Bakounine. V. III. P. 24.

122 Ibid.

123 Бакунин М. Избр. соч. Т. IV. С. 177.

124 Там же. Т. II. С. 202.

125 Вестник Европы. 1917. Кн. 2. С. 177-178.

126 «"Освобождение рабочих есть дело самих рабочих", сказано в предисловии к нашим общим статусам, — писал Бакунин в 1872 г. — Это тысячу раз правда. Это главная основа нашего Союза. Но рабочие в большинство случаев невежественны, они еще пока совершенно не владеют теорией». Однако он предлагал рабочим не помощь в овладении теорией, а единственный, как он полагал, существующий путь «практического освобождения» (Бакунин М. Избр. соч. Т. IV. С. 13).

127 Там же. С. 48.

128 Бакунин М. А. Наука и народ. С. 26.

129 Archives Bakounine. V. III. P. 164.

130 Бакунин М. Избр. соч. Т. II. С. 199.

131 Там же. С. 200.

132 Там же.

133 Там же.

134 Там же. С. 201.

135 Archives Bakounine. V. III. P. 113.

136 Ibid. P. 199.

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ПРОГРАММЕ И ТАКТИКЕ БАКУНИНА КОНЦА 60-х — НАЧАЛА 70-х ГОДОВ

 

1. БАКУНИН И «НАРОДНОЕ ДЕЛО»

Идея русской революции была главной, хотя и не всегда явно выраженной, во всех построениях Бакунина начиная с 40-х годов. Но в 1864-1867 гг., формулируя свои новые взгляды на международную организацию рево­люционных сил, создавая программу и тактику одного из направлений анархизма, он не сразу обратился к конкрет­ным вопросам русского революционного движения. В эти годы он рассматривал Россию в ряду стран Европы, гото­вых, по его мнению, к социальной революции. «Мы долж­ны же наконец понять, — писал он еще весной 1864 г., — что в целой Европе, не исключая и нашей России, два ла­геря, два отечества: один называется революцией, дру­гой — контрреволюцией» (1).

«По нашему убеждению, существующий и, скажем прямо, единственный вопрос, лежащий ныне в основании всех прочих, как в России, так и в других странах, тот же самый: это вопрос об освобождении многомиллионного рабочего люда из-под ярма капитала, наследственной собственности и государства» (2). Этой декларацией Бакуни­на начинался № 1 журнала «Народное дело».

Обратившись практически к русскому делу, Бакунин должен был заняться вопросами программы применитель­но к условиям его родины. Однако первое время он огра­ничивался в основном повторением тех положений, кото­рые были сформулированы им в 1864 и в 1865 гг. в Про­грамме международного тайного общества международ­ной революции, о которых говорилось выше. Первый документ, адресованный к российскому обществу и опуб­ликованный в «Народном деле», почти дословно повторил те пять пунктов, которые выделил Бакунин в программе 1865 г., написав на полях рукописи: «Наша социалисти­ческая программа» (3).

Прежде чем конкретно говорить о первых построениях его русской программы, обратимся к обстоятельствам, связанным с созданием «Народного дела».

С весны 1868 г. Бакунин жил в местечке Веве, распо­ложенном в окрестностях Женевы. Здесь он быстро сбли­зился с кругом молодых русских: Н. И. и А. С. Жуков­скими, О. С. Левашовой, М. К. Элпидиным, С. Я. Жемановым, А. Я. Щербаковым, Н. И. Утиным. С последним он познакомился еще в 1863 г. в Лондоне и первые годы вопреки собственным позднейшим заявлениям (в статье «Интриги г-на Утина») относился к нему в целом благоже­лательно (4). О том, как первоначально относился к Баку­нину Утин, мы не знаем, но в целом молодую эмиграцию привлекала простота и дружественность обращения ста­рого революционера, решительность его воззрений.

Бакунин же, по словам 3. К. Ралли, рассчитывал привлечь своих молодых соотечественников к создаваемо­му им тайному Интернациональному революционному со­юзу. «Для начала он обратился с этой целью к Ник[олаю] Иван[овичу] Жуковскому, который привлек за собой Н. Утина, Ольгу Левашову и еще нескольких "дам"... Кружок этот, по предположению Бакунина, должен был дать ему людей для образования интернациональной вет­ви русских братьев» (5).

Идея создания русского журнала, по свидетельству Бакунина, принадлежала Жуковскому. «Жук в то вре­мя, — вспоминал он позднее, — предложил мне основать русскую газету. Муж г-жи Левашовой дал для этой цели тысячу рублей. Но г-жа Левашова, которая возгорелась безумной страстью к Утину, хотела, чтобы последний при­нял участие в редакции газеты. Между нами и Утиным было абсолютное несходство... характеров, темперамен­тов, целей. Мы хотели само дело, Утин заботился только о себе. Я долго противился всякому союзу с Утиным. Наконец я устал и уступил» (6).

Уступка эта состояла в том, что почти весь первый но­мер журнала написал он сам. Что же представляло собой это издание и на какую читательскую аудиторию оно рас­считывало? «Народное дело» приглашало все живые силы сплотиться «вокруг знакомого им знамени, поднятого в первый раз в конце 50-х годов руками людей... имена ко­торые живут в наших сердцах, поощряя нас к делу». Речь шла о Чернышевском и Добролюбове. О них и их последователях Бакунин стал писать с середины 60-х го­дов (7).

Призывая революционную молодежь, он обращался и к деятелям недавнего революционного движения, чьи мыс­ли, стремления и «страстная воля» ознаменовали конец пятидесятых — начало шестидесятых годов. «...Мы будем смотреть на них как на чрезвычайную силу, — писал он. — Пусть они отзовутся, дадут нам так или иначе знать о се­бе, мы встретим их с уважением и будем с радостью учить­ся у них» (8).

Писал он и о тех из «наших друзей», которые «ухва­тились» за земскую и судебную реформы как за последнее средство спасения. Начинающееся вокруг земств движение казалось Бакунину полезным в том смысле, что вырывало людей из «абстрактного созерцательного и во всех отно­шениях вредного одиночества», знакомило их с действи­тельными нуждами народа, сближало с ним. Однако уча­стие в этом движении допускалось Бакуниным только при том условии, что «друзья наши не перестанут стре­миться к единственной серьезной цели нашего времени, к социально-политической революции».

Общие программные положения Бакунина были ши­роко известны. Он выступал на конгрессах Лиги Мира и Свободы, писал многочисленные статьи, особенно во фран­цузской демократической прессе, и везде пропагандировал свои идеи. Очевидно, что женевская группа русских эми­грантов была с ними знакома и в известной мере солидар­на, когда взялась за издание, совместно с Бакуниным, «Народного дела».

Как же формулировал он «Нашу программу»? «Мы хотим полного умственного, социально-экономического и политического освобождения народа». Умственного, по­тому что без него невозможна полная политическая и социальная свобода; социально-экономического — по­скольку иначе «всякая свобода была бы отвратительной и пустозвонной ложью».

Далее перечислялись меры, необходимые, по Баку­нину, для полного освобождения народа. Они состояли в упразднении права наследственной собственности, урав­нении прав женщин с мужчинами, уничтожении семейно­го права, связанного с правом наследства, содержании детей обществом, воспитании и образовании, равных для всех. Земля должна была принадлежать земледельческим общинам. «Капиталы и все орудия работы — работни­кам — рабочим ассоциациям». Будущая организация об­щества мыслилась как свободная федерация рабочих и земледельческих артелей (ассоциаций). «Мы хотим, — го­ворилось в заключение этого документа, — полной воли для всех народов, ныне угнетенных империею, с правом полнейшего самораспоряжения на основании их собственных инстинктов, нужд и воли, дабы, федерируясь снизу вверх, те из них, которые захотят быть членами русского народа, могли бы создать сообща действительно вольное и счастливое общество в дружеской и федеративной связи с такими же обществами в Европе и в целом мире» (9).

К новым формулировкам здесь можно отнести лишь упоминание о возможности другим народам стать «члена­ми русского народа». Но это лишь конкретизация уже из­вестного понятия «национальной семьи», которая должна быть связана с задачами и целями «семьи интернацио­нальной» (10).

Повторяя свои основополагающие идеи, Бакунин и здесь как исходный пункт социальных преобразований весьма неудачно выдвигал требование уничтожения права наследования. Если отмена права наследования на землю и в промышленных странах могла бы оттолкнуть от рево­люционного движения крестьянские массы, то расчет на успех подобной идеи в аграрной стране был по меньшей мере наивен (11). Однако приверженность к теоретичес­ким принципам, вопреки реальной действительности, была характерна для многих программных построений Бакунина.

В целом «Наша программа», отличаясь несвойственной ему краткостью изложения, кончалась сообщением, что развитие ее принципов будет предметом ряда особых ста­тей под заглавием «Постановка революционных вопросов».

Первая из них была посвящена проблеме «наука и на­род». Именно так называлась статья Бакунина в этом же номере журнала.

Выбор темы не был случаен. Он обусловливался кон­кретными обстоятельствами в идейной жизни русского общества: проявлением живого, горячего интереса к про­свещению народа и к проблеме позитивизма. Бакунин не был оторван от российской действительности. Он читал русскую прессу, общался как с кругом эмигрантов, так и с людьми, приезжавшими из России, переписывался и встречался с родными. Последнее обстоятельство немало­важно, поскольку братья и другие родственники Михаи­ла Александровича играли определенную роль в общест­венной и культурной жизни общества.

Движение за народные школы, статьи о проблеме все­общего обучения в русских журналах 60-х годов были известны Бакунину, еще ближе был он знаком с позити­визмом, его западными и русскими представителями. В предыдущей главе говорилось о критике Бакуниным этого направления науки, оставляющего в толковании мироздания место для религии. В религии и невежестве народных масс видел Бакунин опору самодержавия. Раз­рушение этой опоры он считал наиважнейшей задачей социальной революции. Именно поэтому он выбрал темой первой программной статьи проблему соотношения науки и народа.

«Сторонники революции — мы враги не только всех религиозных попов, но также и попов науки; враги всех утверждающих, что религия нужна для народа... Мы хотим разрушения всякой народной религии. ...Мы хотим для народа разумного, строгого научного знания» (12).

Народное невежество может быть побеждено оконча­тельно только наукой. Но у народа нет возможности и средств подлинного просвещения, правительство же рас­полагает неограниченными возможностями и впредь пре­пятствовать образованию народа. В этом Бакунин видел социальный вопрос, который может быть разрешен не сетью народных школ, а только революцией. «Да, народ­ные школы, без сомнения, прекрасное дело. Только кто даст народу время, охоту, возможность их посещать или посылать в них своих детей? Ведь он задавлен работою, которая еле спасает его от голода. И кто будет устраивать школы? Правительство, дворянство, богатые люди, попы, т. е. те самые, против которых именно надо устраивать народные школы. Ведь это нелепость» (13).

Попытки осуществить «эту нелепость» принадлежали часто людям из дворянского сословия, «искренно предан­ным делу народного просвещения и народного освобожде­ния». Это, по его словам, «странное явление» он не без основания приписывал влиянию просвещения, обладаю­щего «такою плодотворною силою, что несмотря на все гнусные политические и экономические условия... оно успело образовать даже в дворянской среде... людей, не­навидящих рабство, любящих справедливость и требую­щих более человеческих отношений к народу» (14).

Следует заметить: всегда, когда дело касалось просве­тительной или революционной деятельности дворян, Ба­кунин подчеркивал, что те, кто вступал на этот путь, не выражали взглядов своего сословия, а напротив, они жи­ли и действовали наперекор привычкам и интересам «той касты, к которой принадлежали по рождению». В целом же дворянство всегда было опорой и союзником царской власти, «пагубной для парода и едино спасительной для дворянства» (15).

Представляет интерес объяснение Бакуниным определенных изменений в степени участия представителей дворянства в освободительной борьбе в послереформенные годы. «Логика сословных интересов» способствовала, по его словам, уменьшению «числа имущих дворян... в наших рядах». На смену им пришли разночинцы, в которых «состоит теперь наша народная противогосударственная фаланга — посредница между революционною мыслью и народом» (16).

Возвращаясь к вопросу о школах, Бакунин не отрицал их пользы. Он писал: «Будем устраивать и помогать устройству школ, в крайнем случае даже правительственных, где и сколько будет возможно. Но не будем себя обманывать, мы путем школ никогда не добьемся положительных результатов» (17).

Считая себя обязанным вести пропаганду против религии, вполне основательно полагая, что «религия в нашем народе болезнь только накожная, отнюдь не проникшая в глубь его жизни» (18), он вместе с тем советовал молодежи: «Поступайте осторожно с верой народа. Не потакайте ей, не притворяйтесь перед нею, но и не оскорбляйте ее. Иначе вы оттолкнете народ от себя, прежде чем он успеет увериться в нашей честной преданности его делу... Боритесь против народного суеверия... Но там, где противурелигиозная пропаганда могла бы восстановить его против нас, вы должны решительно воздержаться» (19).

Главное направление революционной пропаганды должно было быть направлено против царя, помещиков, чиновников, на пробуждение сознания народного, на сое­динение всех местных разрозненных движений в одно «всенародное дело». Но сам путь пропаганды Бакунин не считал радикальным. Окончательно освободить народ от религии, создать условия для народного образования мо­гла лишь социальная революция.

Следует отдать должное Бакунину. Тон его первой программной статьи в вопросах народного образования и народной религии был еще в меру тактичен, критика позитивизма обоснованна и объективна.

Однако совместная деятельность Бакунина с группой «Народного дела» на этом кончилась. Обстановка в редак­ции сложилась столь неблагоприятно для Бакунина, что он вместе с Жуковским вынужден был прекратить свое дальнейшее участие в издании. Конфликт, как уже упоми­налось, начался еще во время подготовки первого номера журнала. «После короткого опыта, так как деньги были, собственно, г-жи Левашовой, я оставил Утину газету вместе с ее названием» (20).

В следующем номере «Народного дела» (№ 2-3) после заявления об этом, шло сообщение редакции, что она «не находится в ведении одного какого-либо лица и состав редакции не представляет собой никакого личного значе­ния: она может изменяться, смотря по обстоятельствам, но притом никак не может измениться направление жур­нала» (21).

Доказательством тому служила помещенная в этом же номере статья Утина «Пропаганда и организация. Дело прошлое и дело настоящее». «Тот, кто сознательно читал нашу программу, должен был понять, что осуществление ее может быть доступно не иначе, как по разрушении всех тормозов материальной и умственной жизни народа... Подобными тормозами и препятствиями представляются вся государственная, политическая, административная и финансовая машина и все социальное устройство, осно­ванное только на личных интересах привилегированного барства» (22). Далее Утин ратовал не только за уничтожение буржуазного государства, но и «всякого авторитарного государственного социализма», за федеративную органи­зацию будущего общества. «Федеративная связь, — писал он, — полагает существенным условием своим полное, все­стороннее, самобытное развитие как каждой особой народ­ности, так и вообще всякой группы, сплоченной одними и теми же интересами» (23). Под этим текстом мог бы подпи­саться и Бакунин. А если редакция журнала продолжала разделять его взгляды, то вполне понятно, что она, как пишет Б. П. Козьмин, «не считала необходимым пересмат­ривать программу, изложенную в первом номере» (24).

В следующих номерах «Народного дела» опять-таки развивались близкие Бакунину идеи. Так, в № 7-10 (1869 г.) акцент делался на преимущество, которым будто бы обладает «русский пролетариат по сравнению с запад­ным... То, к чему западный пролетариат приходит нако­нец путем критического сознания и теоретического разви­тия, то уже составляет реальное явление в жизни русско­го пролетариата» (25).

Впрочем, Утин шел даже дальше Бакунина. «Вопрос о земле, без которой немыслима воля... это и есть тот коренной существенный вопрос всемирного пролетариа­та» — так ставил Утин основной социальный вопрос революционной борьбы для Западной Европы и России (26).

Анализируя взгляды публицистов «Народного дела», Б. П. Козьмин приходит к выводу, что они в понимании общественных явлений не только далеки были от Маркса, но и, выступая с позиций идеализма, делали «несомнен­ный шаг назад по сравнению со своим учителем Черны­шевским, нередко дававшим при анализе конкретных исторических и социальных проблем глубокое материали­стическое их решение» (27).

Приведенные здесь теоретические соображения Утина свидетельствуют о несостоятельности утверждений ряда исследователей, ищущих причины разрыва Бакунина с «Народным делом» в анархизме старого революцио­нера (28).

Если бы это было так, то редакция после ухода Баку­нина не стала бы в следующем номере декларировать не­изменность программы журнала и пропагандировать анар­хистские идеи. В чем же состояла подлинная причина раз­рыва Бакунина и Жуковского с группой «Народного дела?»

Б. П. Козьмин видел ее в стремлении Бакунина «уста­новить как бы диктатуру эмиграции над всем революцион­ным движением в России», в желании его сделать револю­ционеров на родине «исполнителями предначертаний, по­лучаемых из-за рубежа», часть же эмиграции во главе с Утиным считала, что руководителем движения должен быть центр, созданный и действующий в России (29). Согла­ситься с подобным утверждением нельзя. Сам Козьмин не привел на этот раз никаких аргументов в пользу своей гипотезы, за исключением «диктаторских замашек» лидера анархизма. Действительно, при всем уважении Бакунина к молодой эмиграции, защите ее перед Герценом он сам бывал с ее представителями нетактичен, резок, грубоват, не считался с чужими характерами, самолюбием. Однако эти черты личности Бакунина не были определяющими для его взглядов на организацию революционного движе­ния. Его стремление к созданию революционного центра именно в России, его желание подчиниться этому центру подтверждались его деятельностью как в годы первой ре­волюционной ситуации, так и в конце 60-х годов, когда он снова вернулся к реальному участию в русском движе­нии. Желание же его установить связи западноевропей­ского и русского революционного движений опять-таки не означало установления диктатуры Бакунина пли части эмиграции, с ним связанной. Разрыв же с Утиным и его товарищами произошел не столько на идейной почве, сколько на «абсолютном несходстве характеров, темпера­ментов, целей». Последние слова, принадлежащие Баку­нину и взятые под сомнение Б. П. Козьминым, должны быть приняты в расчет. Не раз в своей жизни Бакунин расходился с людьми именно на этой основе. Нельзя не учитывать и особенностей личности и его оппонента.

Утин был человеком способным, имевшим за плечами немалый опыт политической борьбы, стремившимся к са­мостоятельности в своих действиях. Но сверх меры он был наделен честолюбием, склонностью к интригам. Отри­цательные черты его характера достаточно полно прояви­лись уже в конфликте с Герценом, который произошел из-за нежелания последнего подчиниться настойчивым предложениям Утина преобразовать «Колокол», сделав его органом всей эмиграции, либо передать часть средств Бахметьевского фонда на «общее дело», т. е. на создание нового журнала. После неудачи с Герценом Утин попро­бовал привлечь Бакунина. Через год в письме А. Д. Трусову Утин объяснял, что желал «анонимности журнала», хотел, чтобы он не был «личным органом кого бы то ни было» (30). Желание это осталось неудовлетворенным. Ба­кунин был слишком крупной индивидуальностью, чтобы даже анонимное его участие не придало изданию опреде­ленные черты его личности. Однако сам он был настолько заинтересован в установлении связей с Россией, что по собственному желанию вряд ли оставил бы журнал.

Утин же, однако, именно так пытался представить дело, когда писал Трусову, «что Бакунин не способен ни к какой выдержанной работе, что, увлекаясь, как тще­славный старый ребенок, он бросается с одного на другое и готов бросить журнал только потому, что не видел еще кануна революции в России и мечтал о наступлении рево­люции в Женеве» (31). Дело было проще. Утин имел основа­ние рассчитывать на ведущую роль в редакции, при уча­стии же в издании Бакунина, как показал опыт первого номера, это было невозможно. Таковы, по нашему мне­нию, были причины и обстоятельства разрыва Бакунина с группой «Народного дела».

По поводу этого разрыва Огарев писал Герцену: «"На­родное дело", кажется, разошлось оттого, что люди меж­ду собой разошлись. Как это ни жалко, а все же тем паче этого нельзя поправить» (32). Герцен не жалел о случившем­ся. Он скептически отнесся и к появлению журнала и к из­ложенной в его первом номере программе. Однако это не помешало Александру Ивановичу указать Утину на недопустимость бесцеремонного обращения со старым револю­ционером. «Бакунин слишком крупен, чтоб с ним посту­пать somairement*. У него есть небольшие недостатки — и огромные достоинства. У него есть прошедшее, и он — сила в настоящем» — так писал Герцен Утину в 1869 г. (33)

 

* Бесцеремонно (фр.).

 

Эту силу признавала и европейская демократия, встре­чая Бакунина овацией на Международном конгрессе Лиги Мира и Свободы в Женеве. Цель его появления там была в пропаганде анархистских идей, но он говорил и о поло­жении России, о русском народе и его истории.

Первое выступление Бакунина (10 сентября 1867 г.) было коротким. Он высказывался за поражение самодер­жавия в любой войне, так как всегда «неудачи царя не­сколько облегчали бремя императорского самовластия», и призывал к разрушению всех государств, чтобы на раз­валинах «этих единств, организованных сверху вниз дес­потизмом и завоеванием, могли развиться единства сво­бодные, организованные снизу вверх свободной федера­цией общин в провинцию, провинций в нацию, наций в Соединенные Штаты Европы» (34).

Вторая речь, произнесенная год спустя (1869 г.) на другом заседании конгресса, в Берне, служила цели разъ­яснить слушателям ту огромную разницу, которая суще­ствовала между понятием всероссийской империи и наро­дом. В историческом экскурсе Бакунин доказывал «ис­кусственность» возникновения централизации, подчерки­вал самобытность народной жизни, ничем кроме гнета не связанной с государством, весьма вольно толковал веру народа в общность земли. Он искал ее истоки в периоде феодальной раздробленности, когда крестьяне будто бы «кочевали» вместе с дворянством и князьями и потому «земля в действительности не принадлежала никому, т. е. она принадлежала всему народу» (35).

С большим основанием он объяснял царистские пред­ставления народа. «Знаете, — говорил он, — что означает это воображаемое обожание русского царя народом? Это — проявление ненависти к дворянству, к официаль­ной церкви, ко всем государственным чиновникам, т. е. ко всему, что составляет самую суть императорского могу­щества... Царь для народа... подобно богу... только отвле­ченность» (36).

Далее, переходя к проблеме организации революции и поставив риторический вопрос о том, «кто ее сумеет направить», он отвечал: революционная русская молодежь. Бакунин называл ее «армией осмысленной и энергичной», состоящей из детей мещан или разорившегося дворянства, число которых, по его весьма умозрительным представле­ниям, простиралось до 40, даже до 50 тыс. человек.

Мы коротко остановились лишь на русском аспекте выступлений Бакунина. В целом же это было широкое изложение его программных принципов, касающихся как обоснования уничтожения всех государств, так и будущей организации общества. В то же время им было написано «Мотивированное предложение Центральному комитету Лиги Мира и Свободы», выпущенное отдельной брошюрой под названием «Федерализм, социализм и антитеологизм» (37). Обращения Бакунина к делегатам заседаний кон­гресса вряд ли имели практический смысл, но опублико­ванные речи и брошюры его получили определенный об­щественный резонанс.

Для нас важна позиция А. И. Герцена. На приглаше­ние участвовать в конгрессе Лиги Мира и Свободы он ответил отказом, речи Бакунина ему не нравились, однако он писал Огареву: «Бакунин и Вырубов (38), хотя и вздор пороли и пису* помешали, но я очень доволен, что рус­ский голос явился там» (39).

 

* Производное от англ. слова peace — мир.

 

Из тактических соображений Герцен решил «писать в их пользу». 15 октября во французском «Колоколе» появилась его статья, в которой он оправдывал участие русских с целью использования европейской трибуны, мало того, он заявлял о своей солидарности. «Русские могли воздержаться, как это сделали мы; но, принимая участие в конгрессе, они могли появиться, только высоко держа наше знамя, знамя нигилизма» (40).

Позднее Бакунин понял тщетность своих надежд на организацию, чуждую подлинным интересам народов. «К стыду своему, — писал он в 1869 г., — я участвовал в этой буржуазной лиге и в продолжение целого года имел глупость не отчаиваться обратить ее к принципам социа­лизма» (41). Но тогда, вскоре после второго конгресса Лиги, оп еще считал, что его выступления были к месту и ко времени подходящи. Поэтому он и решил послать их К. Марксу. «Посылаю тебе бандеролью все речи, которые я произнес в Берне», — писал Бакунин, напоминая, что выслал ему также «Программу русской социалистической демократии», изданную в Женеве в сентябре 1868 г. (42) Кратко обозначая содержание своей программы, он сооб­щал, «что первым условием действительного, то есть эко­номического, социального и политического, освобождения русских и нерусских пародов, томящихся в Российской империи, является радикальное разрушение этой импе­рии» (43).

2. ПРОГРАММНЫЕ ВОПРОСЫ ПОЛЕМИКИ БАКУНИНА С ГЕРЦЕНОМ

Разномыслие между Герценом и Бакуниным, опреде­лившееся в начале 60-х годов, продолжало углубляться. Разные представления о путях и судьбах борьбы за осво­бождение народа все больше разводили старых това­рищей.

Весной 1866 г. погруженный в европейские конспира­ции и планы международной революции, не определивший еще места в них русского движения, Бакунин писал Гер­цену: «Прежде, чем я решусь высказать свои убеждения насчет настоящего положения России и русского дела, мне хочется, мне необходимо еще раз подробно и долго обо всем переговорить en trois * с вами. Расходясь с вами, кажется, во многом, — разумеется, только в путях, а не в целях, — я так высоко ценю сознательную глубину и силу ваших убеждений, что не могу и не хочу выступать наружу со своими, не попытавшись еще раз проверить их вашей мыслью» (44).

* Втроем (фр.)

 

Бакунин был прав, говоря лишь о «проверке мыслью». Об изменении каких-либо положений, укрепившихся в сознании людей, за плечами которых у каждого был свой немалый опыт, свой характер, темперамент, склад жиз­ни, не было речи.

Говорят, что в споре рождается истина. Именно такой спор нужен был им троим. Он помогал лучше сформули­ровать и укрепить в собственном сознании те позиции, которые каждая из полемизирующих сторон считала ис­тинными.

Полемика их второй половины 60-х годов делится как бы на два периода. В первом из них (1866-1867 гг.) на­ступал Бакунин. Он резко, и часто справедливо, критико­вал тактику издателей «Колокола»; на втором этапе наи­более активная позиция принадлежала Герцену. Критика его была шире и глубже, многогранней.

В 1866 г. своего рода программным документом стало письмо Бакунина Герцену от 19 июля. Оно касалось во­просов тактики освободительной борьбы, отношения к мо­лодежи, критики либералов, проблем государства и об­щины.

Определяющим пунктом противоречий были способы борьбы с самодержавной властью. Обращение «Колокола» к правящим верхам представлялось Бакунину неправо­мерным.

«Я просто не понимаю, — писал он 19 июля 1866 г., — ваших писем к государю, ни цели, ни пользы: вижу в них, напротив, тот вред, что они могут породить в неопытных умах мысль, что от государства вообще, и особенно от всероссийского государства и от представляющего его правительства, можно ожидать еще чего-нибудь доброго для народа. По моему убеждению, напротив, делая пако­сти, гадости, зло, они делают свое дело... Вы утверж­даете, что правительство, как оно было поставлено, могло сделать чудеса "по плюсу и по минусу" ("Колокол" 15 дек. 65, стр. 1718), а я убежден, что оно сильно толь­ко в минусе и что никакой плюс для него недоступен».

Государство, построенное «на радикальном отрицании народной самостоятельности и народной жизни... переро­диться в народное государственное устройство не может». Не может, считал Бакунин, «иссякнуть и нужная для го­сударства реакционная политика... И вы от этой необхо­димой реакции ждете чудес по психозу? И вы печатно предполагаете возможность такого императора, который... совместил бы в себе царя и Стеньку Разина? Любезные друзья, я не менее вас решительный социалист, но именно потому, что я социалист, я решительно не допускаю сов­местимости социального преуспеяния России... с даль­нейшим существованием всероссийского государства» (45).

Бакунин был прав, самодержавие по своей классовой природе не могло быть совместимо с народным благом. Но у Герцена были теоретические основания, объясняющие его тактику в этом вопросе. В основе его отношения к верховной власти в России с давних пор лежал сенси­монизм. Неясное представление о причинной связи между экономикой и политикой вело к непониманию большинст­вом социалистов-утопистов того, что пределы возможного для всякого правительства определяются характером эко­номических отношений. Бакунин, считая невозможным изменение существа правительственной власти в России, в известной мере это понимал (46), позиция же Герцена в вопросе оценки верховной власти теоретически была зна­чительно слабее (47).

В конфликте Герцена с молодым поколением Бакунин в целом был на стороне молодых, хотя собственное столк­новение с Утиным на время и охладило их безоговороч­ную поддержку. Призывая Герцена отказаться от обраще­ний «к лысым друзьям-изменникам» (48), к царю и правительству, он писал: «Ищите публики новой в молодежи, в недоученных учениках Чернышевского и Добролюбова, в Базаровых, в нигилистах — в них жизнь, в них энер­гия, в них честная и сильная воля... Эта публика сильна, молода, энергична — ей надо полного света и не испугае­те вы ее никакой истиною... Давайте ей всю истину, что­бы она... могла узнать, куда идти и куда вести народ» (49).

Возмущение Бакунина первым откликом Герцена на выстрел Д. В. Каракозова, покушавшегося на жизнь Александра II (50), было обусловлено той же линией под­держки молодого поколения. Не будучи сторонником террора («я так же, как ты, не ожидаю ни малейшей поль­зы от цареубийства в России, готов даже согласиться, что оно положительно вредно, возбуждая в пользу царя вре­менную реакцию» (51)), Бакунин писал, что «ни за что в ми­ре... не бросил бы в Каракозова камня и не назвал бы его печатно "фанатиком или озлобленным человеком из дво­рян"... Несмотря на теоретический промах его, мы не мо­жем отказать ему в своем уважении и должны признать его "нашим" перед гнусной толпой лакействующих царепоклонников» (52).

Анализируемое письмо Бакунина содержит значитель­ный материал, помогающий установить степень его при­частности к «русскому социализму». Выше мы упоминали об обращении его к роли общинного уклада народной жизни еще в 40-х годах. «Характер русской революции, как революции социальной, предуказан заранее и коре­нится во всем характере народа, в его общинном укла­де», — писал он в 1849 г. (53) Ранее Герцена обратясь к этой идее, Бакунин в целом остался ей верен и в последующие годы, однако это не исключало его критического отноше­ния к этому институту. Бакунин видел пороки общины в отсутствии свободы ее членов, ее замкнутости, патриар­хальности, бесправии лица перед миром, отсутствии спра­ведливости, принижении женщины. «Прибавьте к этому мгновенное обращение всякого выборного крестьянина в притеснителя чиновника-взяточника — и картина будет полная» (54).

Далее он характеризовал те «добродетели», которые видели в общине Герцен и Огарев: «Отсутствие... юриди­ческого права, замененного в великорусском народе неоп­ределенным и в отношении собственно к лицам крайне бесцеремонным и даже совершенно отрицательным пра­вом: другое, пожалуй, положительное, хотя и весьма темное инстинктивное понятие народа о праве каждого крестьянина на землю, понятие, которое, если разобрать его строго, отнюдь не утверждает права всею народа на всю землю» (55).

Эти слова Бакунина представляют важнейший момент в его размышлениях о судьбах общины. В связи с извест­ной идеализацией ее Герценом он вынужден был переос­мыслить свои представления об общинном укладе и здесь-то обнаружил единственный, по существу, положительный элемент, да и тот весьма сомнительного свойства. Позднее он отбросит эти сомнения и будет решительно утверждать наличие в народе идеала, т. е. веры в право всего народа на всю землю, но пока он полагал, что это право в народ­ном сознании неразрывно связано с царистскими пред­ставлениями. «"Земля наша, а мы государевы" — с этим понятием, друзья мои, русский народ уйдет не далеко».

Изменит он свои формулировки и о значении самоуп­равления общины, но дело будет не столько в сущности его представлений, сколько в логическом обосновании революционно-народнического варианта идеологии, тре­бующего четко сформулированных положительных начал. Сами же эти начала действительно существовали, а раз­вить их, по твердому убеждению и Бакунина и Герцена, должно было социальное переустройство жизни.

В этом же письме он говорил, что в проблеме общины есть другая сторона, «бунтовская, Стеньки-Разинская, Пугачевская, раскольничья — единственная сторона, от которой должно, по-моему, ждать морализации и спасе­ния для русского народа. Ну, да это сторона уж не мирно развивающаяся, не государственная, а чисто революцион­ная, революционная даже и тогда, когда она пробуждает­ся с призывом царского имени».

Только революция, одновременно социальная и поли­тическая, может дать импульс развития заключенным в общине творческим началам, только она и может спасти саму общину от начавшегося разложения. «Община наша не имела даже и внутреннего развития... а если в ней, благодаря напору государственности, стало заметно подо­бие внутреннего процесса, так это процессы разложения — всякий мужик побогаче да посильнее других стре­мится всеми силами вырваться из общины, которая его теснит и душит» (56).

В разложении общины была, по Бакунину, угроза революции, угроза федеративной организации жизни — безгосударственному социализму. Главный пафос письма Бакунина был направлен на то, чтобы убедить старых друзей в истинности анархо-революционного пути развития России.

«Ты социалист, — обращался он к Герцену,— поэтому ради последовательности должен быть врагом вообще вся­кого государства, несовместного с действительным, воль­ным, широким развитием социальных интересов наро­дов... Или ты социалист-государственник...?» (57)

На том историческом этапе развития Герцен был сто­ронником республиканских и демократических государст­венных форм. Эти мысли он сформулировал в ноябре 1867 г. в статье «Ответ на призыв к русским польского республиканского центра». Поляки предлагали участие в Европейском республиканском союзе. Герцен считал по­добное объединение в тех условиях несвоевременным, практически невозможным.

«Социалисты, прежде всего, мы глубоко убеждены, что общественное развитие возможно только при полной республиканской свободе, только при полном демократи­ческом равенстве» (58). Но иллюзий о возможности установ­ления в то время во всей Европе полной свободы и равен­ства Герцен не питал. Он видел существующий «вотум невежества, вотум продажности, упадка... — вотум против нас» (59). И хотя «разум, истина, нравственность явно находятся на стороне республиканцев... но ни истина, ни нравственность, ни тем более разум не являются обязательными и не могут навязываться силой; у них нет права на насильственные признания, на вступление во владение против воли народов» (60).

Так Герцен формулировал те мысли, которые два года спустя легли в основание его писем «К старому то­варищу». В письме к Огареву, говоря о своем отношении ко взглядам Бакунина, он писал: «Моя статья о Польше провела между нами ту черту, которую я давно хотел обозначить» (61).

Развитию уже явно определившихся теоретических разногласий была посвящена первая редакция писем «К старому товарищу» (62), носившая название «Между стра­ничками». Тексту предшествовал эпиграф из Бентама, сохраненный позже и в самой статье: «Одни мотивы, как бы они ни были достаточны, но могут быть действительны без достаточных средств». Эти знаменательные слова за­ключали в себе ту же мысль, что и в ответе на призыв «польского республиканского центра», ту же мысль, что не раз звучала за последние годы в личных письмах, адресованных Бакунину.

В середине марта 1869 г. рукопись статьи Герцен от­правил Огареву, находившемуся в Женеве, и просил его показать текст Бакунину. Последний нашел статью не­справедливой и выразил желание отвечать на рукопись с тем, чтобы потом опубликовать всю полемику. Герцен поддержал эту мысль: «Его, т. е. Бакунина, мнение о статье интересно; он бы написал, я бы отвечал. Молодые учились бы полемике без подтасовки, а может и еще кое-чему» (63). Но полемика в задуманной форме не состоялась: ей помешал приезд С. Г. Нечаева.

Бакунин так и не прислал Герцену полемического ответа па первую редакцию статьи, Огарев же прислал. Он работал над своими замечаниями в то время, когда сблизился уже с Нечаевым и во многом сошелся с Бакуни­ным. Однако позиция Огарева была вполне самостоятель­ной, он оспаривал ряд положений той и другой стороны. Отсутствие ответа Бакунина на статью Герцена компен­сировалось его прокламациями осени и зимы 1869/70 г. (64)

Суть спора (65), по существу, сводилась к оценке време­ни, сил и средств будущих революционных преобразова­ний. Герцен полагал, что звать к оружию можно «лишь накануне битвы» (66), время же ее еще не наступило. Полное изучение готовности народа, сил и средств борьбы долж­но предшествовать «работе осуществления» (67). Огарев от­стаивал примат революционной практики (68). У Бакунина вопрос о времени революции и готовности к ней народа не вызывал сомнений. Он был уверен в наличии «могучего народного инстинкта», представлявшегося ему в виде все­гдашней готовности к бунту, был уверен и в наличии «ре­волюционной мысли», способной объединить разрозненное движение. Именно поэтому он писал: «У кого есть сердце для действий народных, тот должен думать теперь об одном: как бы соединить все эти местные бунты в один бунт всенародный, способный победить и свалить госу­дарство» (69).

Для Герцена и Бакунина движущей силой революции был народ, но посылки обоих революционеров при опре­делении потенциальных возможностей крестьянства были различны. Бакунин считал, что народ «социалист по поло­жению и инстинкту», Герцен полагал, что народ по ин­стинкту — консерватор. При этом Бакунин не отрицал естественного консерватизма крестьянского быта, что не мешало ему преувеличивать значение социальных ин­стинктов, а стремление народа к земле и воле трактовать как стихийное, веками существовавшее народное созна­ние, направленное на разрушение всех государственных установлении. Полемизируя с Герценом по поводу про­паганды подобных идей, он писал: «Ты говоришь... что, как масса не приготовлена еще к их осуществлению, про­поведовать их теперь непрактично. Я на это не согласен. Мысли эти потому и имеют за себя будущее, что они сти­хийным образом живут и всегда жили в потребностях масс» (70).

В качестве аргумента Бакунин привлекал «разбойный мир». К пониманию им этого термина мы еще вернемся, здесь же отметим еще одну важную линию разногла­сий старых товарищей — отношение народа к государ­ству.

Согласно доктрине Бакунина, народ решительно не приемлет государства, живет своей, не связанной внутрен­не с ним жизнью. На подобные противопоставления Гер­цен возражал: «Государство, церковь, войско отрицаются так же логически, как богословие, метафизика и пр. В известной научной сфере они осуждены, но вне ее акаде­мических стен они владеют всеми нравственными силами. ...Старый порядок вещей крепче признанием, чем матери­альной силой, его поддерживающей» (71).

Бакунин же не мог себе представить, чтобы программа, вытекавшая, по его глубокому убеждению, из народных потребностей, оказалась вдруг им не соответствующей и что «старый порядок вещей» вообще мог быть в какой-то мере близок народу.

Отрицание Бакуниным буржуазной науки Герцен по­нимал как выступление против науки вообще. Именно он стал авторитетным свидетелем для тех, кто впоследствии видел в Бакунине лишь врага науки. Но дело было слож­нее. Бакунин, как отмечалось в предыдущей главе, вы­ступал не против науки, а против того, чтобы она служи­ла лишь господствующим классам, чтобы она была недо­ступна народу.

«Да не подумают, что мы отвергаем или презираем науку, — писал он. — Мы не хуже других знаем, что спо­собность и стремление к науке, т. е. к систематическому уразумению существующего мира, составляет именно те главные свойства, которыми человек отличается от других животных» (72). Экономическая и политическая организация общества всегда давала возможность получать образова­ние только буржуазии, в то время как пролетариат «осуж­ден на вынужденное невежество». Отвергая буржуазную науку и буржуазное богатство, Бакунин требовал их «как общего достояния для всех» (73). В пылу полемики он забывал об определенной самостоятельности науки вооб­ще. Герцен был прав, утверждая, что если наука «в руках правительства и капитала... это не ее вина. Механика равно служит для постройки железных дорог и всяких пушек и мониторов» (74).

Теоретические разногласия старых товарищей порой принимали весьма острую форму, но дружеские отноше­ния их не теряли от этого своей теплоты. Ни о каком «полном разрыве» (75) между ними речи не было. Напротив, письма Герцена конца 1860-х годов свидетельствуют об обратном.

3. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ БАКУНИНА И ОГАРЕВА СОВМЕСТНО С НЕЧАЕВЫМ В 1869 — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ 1870 г. ПРОГРАММНЫЕ ТРЕБОВАНИЯ В ПРОКЛАМАЦИЯХ БАКУНИНА ЭТОГО ПЕРИОДА

 

Письма «К старому товарищу» вышли в «Сборнике по­смертных статей Александра Ивановича Герцена» осенью 1870 г. К этому времени сама жизнь, казалось бы, под­твердила правильность и глубину его критики револю­ционной тактики Бакунина. Речь идет о кратком по вре­мени, но чрезвычайно насыщенном по событиям периоде нечаевщины.

Каковы были отношения между Бакуниным, Нечаевым и Огаревым, какую роль сыграли они в революционном движении и, наконец, какие теоретические уроки извлек­ли старые революционеры из этого неудачного содружест­ва? Чтобы ответить на эти вопросы, вернемся к событиям весны 1869 г.

К моменту появления Нечаева за границей он был заметной фигурой студенческого движения, представляв­шего в то время значительный фактор общественной жизни страны. Смеете с П. Н. Ткачевым Нечаев был ав­тором «Программы революционных действий», вместе с Г. А. Енишерловым, К. Н. Ивановым и др. обсуждал принципы будущего «Катехизиса революционера» и в целом принадлежал к тому радикальному крылу, которое пыталось вывести студенческое движение на арену обще­российской революционной борьбы.

К концу 60-х годов у Нечаева сложилось определен­ное, хотя и эклектичное в своей основе воззрение на орга­низацию революционного движения. Из политических направлений мысли ему более всего импонировал блан­кизм. Тактика же его определялась иезуитским принци­пом «цель оправдывает средства». Создав легенду о своем аресте и бегстве из Петропавловской крепости, он отпра­вился за границу, рассчитывая на поддержку Герцена, Огарева и Бакунина. Прежде всего его интересовал Гер­цен, которому еще ранее он послал свою прокламацию «К студентам». Александр Иванович не пришел в восторг от этого сочинения и, отказавшись от предложения Огаре­ва напечатать ее в Прибавлении к «Колоколу», посовето­вал «пустить листком» (76).

В Женеву Нечаев приехал в первых числах апреля 1869 г. «Вчера я его передал Бакунину, — писал Огарев Герцену 7 апреля. — Не думаю, чтоб было что очень широкоразвитое, но развита энергия и много узнается и увидится нового — в этом я почти уверен». У Бакунина «лишнее место, — прибавлял он, — и он юношу взял к се­бе ночевать» (77). С этого времени и началось продолжав­шееся до конца лета 1869 г. теснейшее общение Нечаева с Бакуниным и Огаревым.

Кратковременный союз и активное сотрудничество с Нечаевым первого из них вызывало и вызывает по сей день известное недоумение историков. Бакунин сам объ­яснил причины своей привязанности к молодому револю­ционеру в известном теперь письме к нему от 2 июня 1870 г. (78) Но прежде чем привести слова Бакунина, следу­ет сказать о некоторых качествах Нечаева, сыгравших здесь решающую роль. Речь идет об искренней, глубокой, фанатической преданности, по-своему понятой, идее ре­волюции, железной воле, полной теоретической бесприн­ципности, умении в интересах «дела» выдавать чужие идеи за свои. В данном случае, чтобы привлечь Бакунина, он с успехом воспользовался его же программными пост­роениями. Позднее, объясняя Нечаеву причины своего союза с ним Михаил Александрович писал: «Тем легче бы­ло мне решиться на это, что ваша программа, по крайней мере в прошедшем году, не только вполне соответствова­ла, но была вполне одинакова с моею программою, выработанною постоянным... опытом довольно продолжитель­ной политической жизни» (79).

Принятие Нечаевым теоретических и программных ус­тановок анархистской доктрины было для Бакунина глав­ным условием «интимно-политических отношений», уста­новившихся у него с молодым революционером. Но, кроме этого, он указывал еще две причины, толкнувшие его на тесное сотрудничество с Нечаевым. «Во-вторых, ... при­знавая в вас действительную и неутомимую силу, предан­ность, страсть и мышление, я считал вас и считаю способ­ным сплотить вокруг себя, и не для себя, а для дела, настоящие силы; я говорил себе и Огареву, что если они еще не сплочены, то непременно сплотятся в скором вре­мени. В 3-их... признав вас из всех мне известных рус­ских людей за самого способного для исполнения этого дела, я сказал себе и Огареву, что нам ждать нечего дру­гого человека, что мы одни стары и что нам вряд ли удаст­ся встретить другого подобного, более призванного и бо­лее способного, чем вы; ... поэтому, если мы хотим свя­заться с русским делом, мы должны связаться с вами» (80).

Огарев не менее Бакунина был увлечен личностью Нечаева. Он, по словам Е. Л. Рудницкой, «увидел в нем яркое воплощение революционера новой формации, тех выходцев из "низов", которые, как он писал еще задолго перед этим, "должны стать руководящей сплои будущей крестьянской революции"» (81).

Для обеспечения нужд пропагандистской кампании, задуманной Нечаевым, Огарев потребовал у Герцена вы­дачи половины Бахметьевского фонда (82). Герцен вынуж­ден был согласиться. Деньги эти обеспечили печатанье и распространение изданий «триумвиров», как называл Гер­цен союз Бакунина, Огарева и Нечаева.

Авторами прокламаций выступали все трое. По под­счетам Е. Л. Рудницкой, Огареву принадлежало 10 на­званий листовок, прокламаций, воззваний в пропаганди­стской кампании 1869 г. (83)

Бакуниным были написаны четыре прокламации: «Не­сколько слов к молодым братьям в России», «Наука и насущное революционное дело», «Постановка революцион­ного вопроса», «Всесветный революционный Союз со­циальной демократии».

Прокламация «Начало революции» № 1 «Народной расправы» и «Катехизис революционера» не принадлежа­ли перу Бакунина, а по идеям и стилю были сочинениями Нечаева. Ю. М. Стеклов и Б. П. Козьмин, исходя из утверждения теоретической беспринципности, будто равно присущей Бакунину и Нечаеву, считают эти работы бакунинскими. С нашей точки зрения, это не так. Бакунин был убежденным анархистом. Его взгляды были резуль­татом теоретического осмысления ряда философских си­стем прошлого, собственного опыта борьбы, собственных размышлений. Поступаться ими и самому утверждать противоположные идеи у него не было оснований. Нечаев же, как мы упоминали, был привержен бланкизму, что не мешало ему пользоваться порой анархистской фразео­логией. Издания эти носили определенно выраженный бланкистский характер. Кроме того, апология иезуитиз­ма, оправдывание всех средств (яд, нож, петля, кинжал и т. п.), призывы к террору никогда не находили себе места в пропагандистских или философских работах Ба­кунина. Однако моральная ответственность за все выпу­щенное в период совместной пропагандистской кампании не может быть снята ни с Бакунина, ни с Огарева.

В Россию прокламации отправлялись чаще всего по почте как знакомым, так и часто незнакомым Нечаеву лицам, где в большинстве случаев они до поступления к адресату оказывались в руках властей. Полицейские преследования тех, кому предназначалась подобная кор­респонденция, устраивали Нечаева, который считал, что репрессии по отношению к людям, еще не окончательно вступившим на революционный путь, вызовут их негодо­вание и помогут вступить в ряды сознательных борцов против самодержавия.

Подобная пропагандистская «тактика» вызвала спра­ведливую критику со стороны «Народного дела». «Кому... есть охота и надобность подводить наше юношество под подозрение и под обвинение в подобных проделках? Разве мало гибнет жертв за серьезное честное дело? Разве надо помогать правительству в его террористической иг­ре — без всякой цели, без всякого результата?» (84) Ост­рая критика была развернута Утиным и его группой не только против формы пропаганды, но и против призывов Бакунина — Огарева — Нечаева к организации повсе­местного восстания в 1870 г. Эта дата была связана с окон­чанием срока обязательных отношений крестьян с поме­щиками и с резким ухудшением положения народа. «При­ближаются времена Степана Разина... — писал Бакунин в листовке «Несколько слов к молодым братьям в России». — Теперь, как и тогда, волнуется вся крестьянская, вся чернорабочая Русь». Разницу он видел лишь в одном: вождя восстания Разина должна заменить «бессословная, безымянная молодежь» (85).

Свойственные Бакунину черты: принимать желаемое за действительное, преувеличивать значение явления, отвечающего его стремлениям, привлекать вольные исторические аналогии — все было здесь налицо. Но нельзя сбрасывать со счетов действительного положения в это время русского крестьянства. Голод 1868 г., особенно поразивший Смоленскую и Архангельскую губернии, привел к тому, что «целые деревни, по словам В. А. Слепцова, стали подниматься с места и уходить, целые деревни шли, сами не зная куда, шли искать хлеба... Толпы голодных, с опухшими животами людей добирались даже до Петер­бурга» (86).

Либеральная и демократическая общественность была возбуждена. Статьи в журналах, которые сообщали дан­ные о жизни и положении народа, содействовали утверж­дению представлений о критическом положении и воз­можности решительного выступления крестьян.

Книга «Положение рабочего класса в России», выпу­щенная В. В. Берви под псевдонимом Н. Флеровский, произвела впечатление на К. Маркса, который в 1870 г. писал Ф. Энгельсу, что из нее «неопровержимо вытекает, что нынешнее положение России недолго удержится, что уничтожение крепостного права, of course, лишь ускорило процесс разложения и что предстоит страшная социальная революция» (87).

В свете действительного положения в России нельзя признать удачной форму критики Бакунина, Огарева и Нечаева, выбранную «Народным делом». «Они думают, что сумеют произвести раскол в молодой России и станут, наконец, коноводами хоть нескольких групп, лишь бы получить хоть какое-нибудь оправдание своему назойли­вому выставлению себя на изумление Европе в качестве руководителей и отцов русской революции, которая и вспыхнет, по их уверениям, через год, через полгода, че­рез два месяца... и будет уже таковская, что Европе и во сне не снилось!» (88)

Еще менее удачно выглядело карикатурное изображе­ние Бакунина в том же номере журнала: «Хочу быть ре­волюционером, но не теоретиком, не доктринером, а прак­тиком! Давайте мне дело, дело! Скорее, а то жар остынет! Скажите: что делать? Но делать сейчас и нельзя ли без приготовлений, без труда!» (89)

Помимо статей, подвергавших в таком тоне критике агитационную кампанию Бакунина и его союзников, жур­нал поместил запрос «По поводу прокламаций», адресо­ванный Герцену, Огареву, Бакунину. Творчество этих трех революционеров аттестовалось как «до безобразия пошлые и до нелепости тупоумные листки», «бред беззу­бого старчества рядом с бормотанием доморощенных Митрофанов». «Мы думали, — писал автор запроса, — что из­датели "Колокола" Н. Огарев и А. Герцен сочтут нуж­ным прямо ответить... допускают ли они какую-либо солидарность с подобными листками?» (90) Затем редакция «Народного дела» предлагала свои страницы для ответа Герцену, Огареву и Бакунину. Предложением этим никто из них не воспользовался, но оно дало повод Герцену писать Огареву: «Прочел я глупый "Запрос" в "Народ­ном деле". Тебе и Бакунину будет больно, что мое имя замешано в деле, против которого я протестовал всеми силами. Оно было нелепо» (91).

В июле 1869 г. Нечаев уехал в Россию. По пути он должен был расширить связи с болгарской революцион­ной эмиграцией в Румынии. Контакты Бакунина и Нечае­ва с представителями группы «Молодая Болгария» были установлены ранее, в мае 1869 г., когда болгарские рево­люционеры Т. Райнов и Г. Грблев навестили Бакунина в Женеве (92). По воспоминаниям Райнова, на просьбу болгар дать практические советы Бакунин ответил: «День­ги, оружие и восстание», а в случае необходимости обе­щал послать опытного руководителя (93). Позднее (17 де­кабря 1869 г.) в письме к Огареву Бакунин вспоминал Райнова, «того самого симпатичного молодого человека, который был у меня при Неч[аеве] и доставил нам все наши булгарские связи» (94).

Нечаев пробыл в Румынии две недели, налаживая там транспортировку нелегальной литературы. О результатах своей деятельности он сообщил Бакунину и Огареву за­шифрованным письмом. Через границу он переправился в районе Одессы, где попытался создать «нечто вроде... организации» (95).

В начале сентября Нечаев был уже в Москве, где за три с половиной месяца сумел объединить рвущуюся к активным действиям молодежь в несколько кружков — «пятерок», которые в целом должны были составить цент­рализованную тайную организацию «Народная расправа», руководимую будто бы Комитетом, а в действительно­сти — одним Нечаевым. Однако внедрение им иезуитских приемов в среду товарищей по борьбе, требование неукоснительного подчинения таинственному Комитету, его личное диктаторство — все это но способствовало укреплению организации. Убийство же И. И. Иванова (21 ноября 1869 г.), организованное Нечаевым после отказа первого подчиниться его диктатуре, привело к полному провалу: несколько сот людей было арестовано, 87 из них преданы суду. Самому Нечаеву удалось скрыться.

29 декабря 1869 г. И. Н. Любавин в письме к Бакуни­ну из Гейдельберга на основании слухов рассказывал о событиях в России: «Вероятно, Вы уже знаете, что в Петер[бурге] происходит теперь сильная суматоха. Открыл­ся важный заговор, имеющий целью народное восстание на 19 февраля 1870 г. В течение одной недели заарестова­но в одном Петербурге до 70 человек, кроме того сделаны аресты в Москве и в провинции. Арестуют крайних, аре­стуют и "умеренников". В числе арестованных находятся 2 наших общих знакомых: Негрескул и Би (возможно, Бой — псевдоним Нечаева. — Н. П.), тот самый Би... который взялся хлопотать о Ваших делах. Как говорят, аресты эти явились совершенно врасплох» (96).

Обеспокоенный Бакунин в письме Огареву от 7 января 1870 г. выражал надежду, что слухи «о нашем Бое» ока­жутся несправедливыми (97). Надежды его сбылись.

Через две недели по возвращении в Женеву Нечаев встретился наконец с Бакуниным, который жил в это время в Локарно, и убедил его в плодотворности своей поездки в Россию. Действительные же его успехи состоя­ли не в деятельности «Народной расправы», а в развитии отношений с болгарским освободительным движением, налаживании южных путей и связей для провоза в Россию пропагандистской литературы. Деятельность мни­мого Комитета, как всегда, не подвергалась обсуждению. Убийство же И. И. Иванова, представляемого Нечаевым шпионом, не вызвало у Бакунина осуждения (98).

Ко времени возвращения Нечаева Бакунин был занят переводом «Капитала» Маркса на русский язык. Работа эта была получена через Любавина, и Бакунин получил в счет ее 300 рублей аванса. Нечаев, стремясь переклю­чить все время и энергию старого революционера на нужды своей пропаганды, потребовал оставления перевода; заверив, что «Комитет» уладит все его деловые обязатель­ства. Улаживанием оказалось письмо Любавину, напи­санное Нечаевым от имени «Комитета» в непозволитель­ной, угрожающей форме (99). Полгода спустя это письмо сыграло важную роль в разоблачении Нечаева, а через два года фигурировало на Гаагском конгрессе Интерна­ционала в качестве обвинительного документа против Бакунина.

Но вернемся к пропагандистской кампании, разверну­той в первой половине 1870 г., после приезда Нечаева. Бакунин принял в ней ограниченное участие. Он высту­пил лишь с одной прокламацией «К офицерам русской армии» и написал брошюру в защиту преследуемого цар­ским правительством и швейцарскими властями Нечаева: «Бернские медведи и петербургский медведь». Основным автором прокламаций стал Нечаев, действовавший, одна­ко, по плану, предложенному Огаревым. «Можно утверж­дать, что самый план одновременного обращения к раз­личным классам и группам русского общества принадле­жал именно ему», — пишет Б. П. Козьмин, напоминая о воззваниях Огарева 1861-1862 гг. (100) Соглашаясь с этим мнением, Е. Л. Рудницкая добавляет, что возрож­дение старого пропагандистского плана Огарева «было искусственным, поскольку иным стало положение в Рос­сии» (101). Но если идея и план были предложены Огаревым, то исполнение в преобладающей части определялось Не­чаевым. Прокламации, обращенные к различным слоям русского общества, носили характер скорее мистифика­ции, чем серьезной пропаганды. Чего стоили одни подпи­си в них: «Потомки Рюрика и Партия Российского неза­висимого дворянства», «Контора вольных русских куп­цов», «Истинные пастыри», «Дума всех вольных мещан» и т. и. В то же время был издан второй выпуск «Издания Общества Народной расправы», принадлежащий перу Не­чаева.

 

* * *

 

Как же отразились программные идеи Бакунина в написанных им прокламациях периода двух пропаганди­стских кампаний 1869—1870 гг.?

«Несколько слов к молодым братьям в России» — так называлась первая из них — продолжала идеи статьи «Наука и народ», но ставила их в конкретной и весьма категорической форме.

В обстановке, когда, по представлениям Бакунина, волнения охватили «всю крестьянскую, всю чернорабочую Русь... ожидающую новой, настоящей воли, но уже не сверху, а снизу», место революционной молодежи было не в университетах, а среди народа. «Ступайте в народ! Там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука». Далее шло определение роли пропагандистов в народе: «Грамотная молодежь должна быть не благодетелем и не диктато­ром — указателем для народа, а только повивальною баб­кою самоосвобождения народного, сплотителем народных сил и усилий. Чтобы приобресть способность и право слу­жить народному делу, она должна утопиться в народе. Не хлопочите о науке, во имя которой вас хотели связать и обессилить. Эта наука должна погибнуть вместе с ми­ром, которого она есть выразитель. Наука же новая и живая, несомненно, народится потом, после победы, из освобожденной жизни народа» (102). Не от книжного обра­зования, а от степени исторического опыта зависит, счи­тал Бакунин, способность народа «к разумному освобож­дению».

Эту же мысль он повторил в другой пропагандистской брошюре — «Всесветный революционный союз...», напи­санной примерно в то же время. «Народные массы выра­батывают свои убеждения, справедливые или ложные, не путем книжного образования и сознательного мышления, а медленным и трудным путем исторического опыта, путем исторических бед и страданий... Народ мыслит фактами, а не словами — он большей частью презирает слова. Поэ­тому надо убеждать его фактами, а не абстрактно-логиче­скими заключениями» (103).

Роль «сплотителя народных сил», которую Бакунин отводил молодежи, была весьма значительной. Именно поэтому в пропагандистской кампании 1869-1870 гг., так же как и в последующих случаях, обращаясь к рус­скому революционному движению, Бакунин прежде всего рассчитывал на передовую разночинную молодежь. По­скольку же авторитет науки и просвещения для многих был велик, разрушать его он считал одной из важнейших задач.

Если первая его статья в «Народном деле» была посвя­щена соотношению науки и народа, то начало новой про­пагандистской кампании ознаменовалось постановкой во­проса о соотношении науки и революционной молодежи.

Содержание брошюры «Наука и насущное революци­онное дело» было, как всегда у Бакунина, шире постав­ленной им задачи. Не останавливаясь на нем подробно, выделим лишь некоторые вопросы программного характе­ра. Прежде всего следует отметить некоторые изменения в представлениях, высказанных Бакуниным в статье «Наука и народ». Если там он, не возражая против откры­тия народных школ, сетовал лишь на непригодность их для решения задачи подлинного просвещения, которое может быть обеспечено победой революции, то здесь он решительно выступил против современного народного об­разования. «Неужели же, — писал он, — механическое умение читать, писать и считать вместе со знанием дурац­кого и развратного катехизиса составляют образование действительное, такое, о котором стоило бы говорить?» (104). Ни подобное начальное обучение, ни наука не нужны на­роду, поскольку служат целям и интересам самодержав­ного государства, отвлекая народ «хоть на малое время от единственно ныне полезного дела — бунта» (105).

Способность к бунту органически, по Бакунину, при­сущая народу вообще, особенно отчетливо проявлялась в русском крестьянстве. Приводя сведения о крестьянских восстаниях, он заключал: «Следовательно, вопрос но в способности его (народа. — Н. П.) бунтовать, а в способ­ности создать организацию, которая могла бы доставить его бунту победу и не случайную только, а продолжитель­ную и окончательную» (106). Так появлялся главный вопрос «насущного революционного дела»— вопрос организации. Силы стихийной в народе достаточно, но, лишенная орга­низации, она не является настоящей силой. «Она не в состоянии, — писал Бакунин, — выдержать долгой борьбы против силы гораздо слабейшей, но хорошо организован­ной. На этом неоспоримом преимуществе силы организо­ванной над стихийною силой народа основано все госу­дарственное могущество» (107).

Сообщив, что организация сил рабочих уже соверша­ется на Западе, Бакунин ставил вопрос о том, каким обра­зом она может произойти в России, — ставил, но не давал ответа. Брошюра осталась незавершенной.

В другой прокламации — «Постановка революционного вопроса» ответ на этот вопрос в общей форме был. Разви­вая свою известную мысль о том, что молодежь не должна учить народ, Бакунин писал, что теперь следует не учить, а бунтовать, объединяя разрозненные народные выступле­ния. Революционеры должны дать народу «единство пов­семестного движения путем сплочения его же собственных бунтующих и до сих пор разрозненных сил» (108). По сущест­ву, это также был вопрос организации, для претворения в жизнь которой следовало непосредственно участвовать в народных бунтах.

Что же называл Бакунин бунтом? В прокламации со­держалось разъяснение и по этому поводу. Он писал о двух видах народных выступлений: бунтах мирного крестьянского населения и разбойничьих бунтах. При подавлении первых части восставших удастся бежать, и они-то становятся разбойниками. «Разбой — одна из по­четнейших форм русской народной жизни. Он был со времени основания московского государства отчаянные протестом народа против гнусного общественного поряд­ка... Разбойник — это герой, защитник, мститель народ­ный, непримиримый враг государства и всего обществен­ного и гражданского строя... боец на жизнь и на смерть против всей чиновно-дворянской и казенно-поповской ци­вилизации» (109).

Так впервые прозвучала бакунинская апология разбойного мира. Это было, пожалуй, самое необоснованное и фантастическое из всех его утверждений. Но поскольку оно прочно вошло в актив его программных требований, попробуем разобраться в его сути. По существу, Бакунин сам помогает это сделать. В настоящей брошюре он гово­рит не о тех, кто грабит на дорогах мирных жителей, а о тех, кто, спасаясь от разгрома того или иного местною бунта, уходит в лес и, скрываясь там, пребывает в постоянной готовности продолжать начатую борьбу. В письме Нечаеву от 2-9 июня 1870 г. он пишет о «казацко-paзбойном мире», тем самым указывая, что речь идет о крестьянах, которые в поисках воли бежали от крепостной зависимости. Разбойник в представлениях Бакунина – это прежде всего человек, на все готовый не ради выгоды, денег, богатства, а только ради воли. Необоснованность надежд Бакунина на «разбойный мир» состояла не в том, что мир этот плох или аморален, а в том, что его попросту не было. 70-е годы XIX в. нельзя было сравнивать с XVI-XVII веками. Народные легенды нельзя было считать отражением современной действительности. Борьбу за землю в послереформенные годы нельзя было рассматривать вне реальных требований и нужд крестьян, чтобы объяснить настойчивость, с которой Бакунин отстаивал этот тезис, можно обратиться лишь к единственному рациональному мотиву. «Разбойный мир» нужен бы ему как доказательство того, что мысли о восстании и разрушении существующих форм жизни всегда «стихийным образом живут в сознании масс». Но рациональность не была определяющей чертой личности Бакунина.

Мнения исследователей, например Ю. М. Стеклова, о том, что Бакунин был прежде всего человеком дела, неверны. Стоит вспомнить его занятия философией, его способность не только к познанию и объяснению существующих философских систем, но и к созданию собствен­ных философско-социологических доктрин. Теория его, однако, не всегда согласовывалась с действительностью, и тогда, чтобы заполнить брешь между желаемым и дейст­вительным, возникали немотивированные утопии. Одной из них и была апология «разбойного мира».

Именно утопический характер возвеличивания разбоя хорошо понимал Огарев. «Ты в "Постановке революцион­ного вопроса", — писал он, — хочешь навязать народу движения, которых нот, движения, которые являются как частные уходы от бед и преследований... Удастся мо­гут только движения, которые пойдут не в лес, а на сель­ские площади... Разбой остался в России как частный случай. Чего же ты хочешь от подобных форм? Они вне народных требований. Ты говоришь: "Мы, разумеется, стоим за народ". Кто это мы? Прежде всего надо, чтобы народ нас признал за своих» (110).

Для становления бакунинской программы важна его прокламация «К офицерам русской армии». Здесь пробле­ма организации сил русского движения, обозначенная в общем плане в брошюрах «Наука и насущное революцион­ное дело» и «Постановка революционного вопроса», обрела более конкретные черты. Впервые им было сказано о тай­ной организации в России, о ее задачах, моральном обли­ке ее членов, о ее соотношениях с народом. «Тайная орга­низация — это как бы штаб революционного войска, а войско — целый народ» (111). Под этим «штабом» Бакунин подразумевал «уже теперь существующую и действующую организацию», подчиненную «всем приказаниям и распо­ряжениям единого комитета». Нечаевская «Народная рас­права» представлялась значительной партией, «сильной своей дисциплиной, страстной преданностью и самоотвер­жением своих членов». Бакунин наделял неизвестных ему участников этой организации всеми теми добродетелями, о которых писал в других своих программах, рассчитан­ных на Международное тайное общество. О высшем орга­не — Комитете, о его идеальных членах, о коллективнос­ти, царившей в нем, говорилось в том же патетическом тоне.

В итоге Бакунин формулировал основное программное требование тайной организации: «Полнейшая свобода и полнейшее равенство всех людей... основанные на обще­ственной собственности и общем труде, равно для всех обязательном» (112). За осуществление этой цели Бакунин предлагал бороться как русским офицерам, так и всем желающим пополнить организацию. «Для всех друзей, к какому бы они сословию и положению ни принадлежа­ли, лишь были бы они только искренни, наши ряды от­крыты» (113).

Подобное обращение было значительно более утопич­но, чем надежда на русскую армию в начале 60-х годов, но нам важно подчеркнуть здесь не тактическую цель прокламации, а определенность поставленного вопроса о тайной революционной организации как штабе будущей революции.

Говоря о прокламации «К офицерам русской армии» и возмущаясь представлениями ее автора о «Народной расправе», Ю. М. Стеклов восклицал: «Вот что писал Ба­кунин уже после разгрома нечаевского предприятия. Вот насколько он еще солидаризировался с нечаевскими ми­стификациями» (114). Негодование это оправдано здесь лишь частично, поскольку прокламация вышла в феврале 1870 г., когда Бакунин еще был полностью уверен и в Нечаеве и в его организации. Крах всех надежд, с ним связанных, произошел в мае, хотя первые признаки теоре­тических разногласий стали намечаться в марте в связи с подготовкой нечаевского «Колокола».

После смерти А. И. Герцена его протесты против изда­ния не принимались в расчет, но для придания авторитета этому начинанию Нечаев стремился связать его с тради­цией старого «Колокола». Для этого он хотел привлечь в редакцию Н А. Герцен, которая, решительно отказав­шись от упоминания где бы то ни было ее имени, взяла на себя, однако, обязанности секретаря редакции, которые исполняла совместно с В. А. Озеровым.

А. И. Герцен говорил о невозможности для журнала «двойства воззрений», «Колокол» же возник теперь на пол­ном их разнобое. Вот как описывала Н. А. Герцен обста­новку, предшествовавшую изданию: «Начались у них спо­ры о назначении журнала, и какого цвета он должен дер­жаться. Огарев и Бакунин без успеха старались убедить Волкова (Нечаева.— Н. П.), что необходимо, чтобы "Ко­локол" был красный. Волков настаивал на исполнении своего фокуса; старался доказать со своей стороны необ­ходимость издавать газету пеструю или бесцветную, так, чтобы всех озадачить, чтоб лица всех партий безразлич­но могли писать в нем, конечно, чтобы выражать свое недовольствие или свою ненависть против русского пра­вительства». В итоге, заключает Н. А. Герцен, «старики уступили молодому тирану» (115).

Запись Н. А. Герцен отразила внешнюю сторону поле­мики. В действительности все было сложнее. И «старики» не были едины в своих взглядах на издание, и «фокус» Нечаева был не так прост. Обратимся к письму Бакунина Нечаеву от 2-9 июня 1870 г.: «Несчастная попытка Ваша издавать "Колокол" на невозможных условиях»; «иско­верканная программа "Колокола", от которого комитет и Вы требовали просто нелепости, невозможности»; «про­тив своего убеждения, я уговорил Огарева согласиться на издание "Колокола" по выдуманной Вами дикой, невозможной программе» (116). Фразы эти, разбросанные по тексту письма, говорят о диктатуре Нечаева и в этой «не­счастной попытке», убеждают в том, что сначала предпо­лагалась другая программа издания и что Огарев упор­нее, чем Бакунин, сопротивлялся «дикому, невозможному» направлению «Колокола». Последнее обстоятельство, на первый взгляд, кажется странным, поскольку именно Огарев принял затем деятельное участие в журнале.

Его роль, как и все содержание нечаевского «Колоко­ла», обстоятельно проанализирована Е. Л. Рудницкой. Однако утверждение исследовательницы о том, что «абсо­лютно преобладающей в старом "Колоколе" установке примата социальной революции над политической» новый «Колокол» противопоставил программу «политической ре­волюции в ее абсолютно чистом виде» (117), осталось недока­занным. Да и сама Е. Л. Рудницкая в следующем же абзаце сообщает, что «призыв к "низвержению правитель­ства" был лишен какого-либо определенного политическо­го содержания: тут же стирался и его революционный смысл и его реальное наполнение» (118).

Не вполне можно согласиться и с другим утверждени­ем автора: «"Колокол", как его задумал Нечаев, был про­должением... "игры" (в революцию — Н. П.), и Н. А. Тучкова была в целом права, возлагая главным образом на Бакунина ответственность за это» (119). Однако участие последнего в издании свелось к предварительному обсуждению его плана и к протесту против его программы после публикации первого номера.

Выскажем несколько соображений по организации «Колокола» и его роли в идейных разногласиях Бакунина с Нечаевым. Возможно, что дополнительным аргументом, содействовавшим активному участию Огарева в журнале, обращенном и к либеральному лагерю, было желание заполнить брешь в пропагандистской кампании. В этом случае следует вспомнить Б. П. Козьмина, считавшего, что возобновленный «Колокол» следует рассматривать не изолированно, а как часть всей нечаевской пропагандист­ской кампании (120). Вместе с тем нельзя согласиться с дру­гим утверждением исследователя о том, что вся программа «Колокола» была «приноровлена ко взглядам и вкусам русских либералов» (121). Еще более неправ М. Конфино, утверждавший, что «политическая линия "Колокола" бы­ла либерально-консервативной, и он стоял за конститу­ционную монархию с законными мирными реформами» (122).

Содержание шести вышедших номеров «Колокола» оп­ровергает оба вышеприведенных мнения. Почти в каждом номере издания шла речь о низвержении императорского ига (№ 1 и 3), уничтожении самодержавия (№ 2 и 4), о необходимости для народа освободиться самому «своим пониманием и движением» (№ 6), наконец, довольно под­робно говорилось о тайном революционном обществе с центром в России, задача которого — «разрушение су­ществующего правительства» (№ 6). Все это не могло быть рассчитано на либеральную общественность. Не могла быть ей близка и проводившаяся в каждом номере идея объединения всех оппозиционных сил, куда редакция включала и сторонников немедленного бунта.

Можно считать, что «ко вкусам либералов была при­норовлена» лишь часть «пестрой» программы «Колокола». Это касалось материалов, обращенных либо к либераль­ной бюрократии (восхваление деятельности братьев Милютиных), либо к левому крылу либерализма (критика конституционных иллюзий), либо к либералам вообще, которых стремились запугать в журнале призраком рево­люции. Но и это делалось не с мыслью о реальном успехе такой пропаганды в либеральной среде, а совсем с иной целью: продемонстрировать тем, кого Нечаев считал сво­ими единомышленниками, возможности игры с этой оп­позицией. Ведь с ней, составляющей по «Катехизису» четвертую категорию общества, нужно было «конспири­ровать», «делая вид, что следуешь за ними, а между тем прибирать их в руки, овладеть всеми их тайнами... и их руками и мутить государство» (123). Именно потому и была программа «Колокола» «дикой, невозможной», что она, как и вся деятельность Нечаева, строилась на мистифика­ции, на введении в заблуждение и сталкивании разных общественных течений.

Во 2-м номере журнала (9 апреля 1870 г.) появилась статья Бакунина «Редакторам "Колокола"». «Прочитав со вниманием 1-й номер возобновляемого вами "Колокола", — писал он, — я остался в недоумении. Чего вы хо­тите? Ваше знамя какое? Ваши теоретические начала ка­кие и в чем именно состоит ваша последняя цель? Одним словом, какой организации желаете вы в будущем для России?» (124).

Цитируя эти слова, исследователи рассматривали их до сих пор как протест Бакунина против беспринципной программы издания, ранее ему не известной, выяснив­шейся для него только после появления первого номера. Новые документы (письма Бакунина и записи в дневнике Н. А Герцен) показывают совсем иное положение дел: Бакунин знал о замыслах Нечаева, вместе с Огаревым спорил с ним, но в конце концов смирился. Ясно, однако, и то, что реальное воплощение этих замыслов уже в первом номере «Колокола» оказалось все же неожиданным для него, вызвало новую острую реакцию, тем более, что во время подготовки журнала, находясь в Локарно, он не принимал непосредственного участия в работе.

Все эти обстоятельства и поясняют его слова об «иско­верканной программе». «Колокол» вышел за рамки тех уступок, которые сделал Бакунин. Нечаев — централь­ная фигура издания — мог не считаться с Бакуниным, поскольку уже к марту 1870 г. получил от него все то, в чем мог быть ему полезен старый революционер. Вопрос о Бахметьевском фонде был решен в пользу Нечаева. Ба­кунин рекомендовал его некоторым своим друзьям из меж­дународной революционной демократии, наконец, он по­лучил трибуну «Колокола». Теперь, по его логике, можно было отбросить ненужную более теоретическую маску и выступить с собственной политической программой (№ 2 «Издания Общества Народной расправы»), проделывая в то же самое время «фокус» с «Колоколом». Причем он про­должал быть уверенным в дальнейшем подчинении Ба­кунина Комитету, иными словами, ему, Нечаеву. Он на­стаивал на переезде Михаила Александровича в Женеву, намереваясь полностью занять его работой но изданию «Колокола».

В это время (2 июня 1870 г.) С. И. Серебренников пи­сал Нечаеву: «Фонда хватит на несколько месяцев. Толь­ко на набор, бумагу, печатанье, а чем жить будет Баку­нин во время работы? Чем другие, которым придется тоже работать только для "Колокола"?» (125).

От письма Бакунина во втором номере Нечаев отде­лался несколькими общими фразами «От редакции». В следующем же «Колоколе» он заявил, что особый «радикализм принципов, о котором так хлопочут люди, зани­мающиеся одними теориями, кажется нам теперь несво­евременной роскошью» (126). Это был весь ответ на условия, сформулированные Бакуниным. Идти на союз с редакцией он соглашался лишь в том случае, если она «неуклонно и без малейшей уступки» будет требовать «от всех, присту­пающих к вам, несомненных доказательств ненависти к существующему порядку и твердого намерения всеми средствами и силами способствовать к его разруше­нию» (127).

Более Бакунин в журнале не участвовал. Статья его «Панславизм», опубликованная во французском приложении к «Колоколу» от 9 апреля 1870 г., была посвящена разоблачению политики царизма в славянских странах и, возможно, отвечала пожеланиям болгарских револю­ционеров. Так закончилась совместная деятельность Ба­кунина и Нечаева, но полный идейный разрыв был еще впереди.

4. ПИСЬМО БАКУНИНА НЕЧАЕВУ ОТ 2-9 ИЮНЯ 1870 г. И ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ИХ РАЗРЫВА. АНАЛИЗ ПЕРВОЙ «РУССКОЙ ПРОГРАММЫ»

 

Причины разрыва Бакунина и Огарева с Нечаевым дол­гие годы оставались неизвестными для исследователей. В 1927 г. Ю. М. Стеклов писал: «При имеющихся сейчас в нашем распоряжении данных ответить вполне точно на вопрос о действительных причинах разрыва трудно. Обе стороны ловко законспирировали их не только от совре­менников, но и от потомства. Таким образом, мы и сейчас принуждены о многом только догадываться, ограничи­ваясь темными намеками, отдельными выражениями, не­ясными фактами» (128). Близкую мысль мы встречаем у анг­лийского историка Е. Карра: «Странно, что ни один из обильных наших источников о деле Нечаева не сообщает сколько-нибудь ясно о разрыве, и поэтому остается широ­кое поле для умозрительных предположений» (129).

Новые материалы, обнаруженные и опубликованные сначала М. Конфино (130), затем воспроизведенные в «Ар­хиве Бакунина» (131) и в 1985 г. вошедшие в том «Литератур­ною наследства» «Герцен и Запад» (132), создали возмож­ность установить почти все обстоятельства разрыва, а главное — проследить за эволюцией и программных и тактических установок Бакунина.

С марта 1870 г., помимо вопросов, связанных с изда­нием «Колокола», у Бакунина начали крепнуть сомнения и в других действиях Нечаева. «Признаюсь, — писал он в письме 2-9 июня, — что уже первый приезд мой в Же­неву сильно разочаровал меня и пошатнул мою веру в возможность крепкой связи и дела с Вами» (133). В начале мая в Женеву приехал Г. А. Лопатин. Полностью инфор­мированный о положении дел в России и об опасной роли Нечаева, Лопатин приехал для того, чтобы представить Бакунину истинную суть всех последних событий и полу­чить от Нечаева документы, которые последний мог ис­пользовать в своих целях.

Разоблачения Лопатина попали на подготовленную почву, и тем не менее они поразили Бакунина. Он не предполагал ранее того резонанса, который может полу­чить широкая огласка нечаевской истории в революцион­ных кругах Европы, хотя нельзя сказать, чтобы с самого начала подобные мысли не приходили ему в голову. В первый приезд Нечаева, согласившись поддерживать «комитет» во всех действиях в России, Бакунин отказал­ся от «слепой солидарности» с ним в заграничных делах, поскольку она, по его словам, могла бы поставить его в положение, «противное обязанностям и правам, как члена Интернационального Союза».

Поняв невозможность дальнейшего безоговорочного союза с Нечаевым, Бакунин все же не решился сразу и полностью порвать с ним отношения. Слишком велика была его надежда на возможность организации «русского дела» при помощи Нечаева, слишком горяча была его лич­ная привязанность, его увлеченность молодым фанатиком.

Вернувшись в Локарно после объяснения с Лопатиным, Бакунин принялся за письмо к Нечаеву, которое, не от­рываясь, не перечитывая, не согласовывая порой одно с другим, писал целую неделю, с 2 по 9 июня. Это был еще не полный разрыв; здесь присутствовало осмысление опыта, размышления, планы и надежды на будущее новое сотрудничество. Особый интерес этого документа состоял как в том, что в нем подробнейшим образом были изложе­ны теоретические основания, программа и тактика, так и в том, что все общественные проблемы, неразрывно переплетаясь с глубоко личными, составляли его «интим­но политический» (134) сюжет. Эмоциональность же изложе­ния: беспощадные обличения Нечаева и тут же восхваление его достоинств, горькие сожаления о своей недальновид­ности и новые иллюзии, страстная вера в неизбежность революции и мысли о неготовности к ней народа, призывы к нравственности и апология разбоя — все это придало письму неповторимый колорит, сделало его одним из важнейших документов, характеризующих как личность, так и взгляды Бакунина.

Кроме того, именно оно полнее всего объясняет наконец подлинные причины разрыва Бакунина с Нечаевым. Од­нако документ этот следует рассматривать в совокупности с последующими письмами Бакунина Огареву, Озерову, Серебренникову и Тате, которые он называл «соборными посланиями». В этих письмах он пытался уверить себя и других, что Нечаев остается человеком «драгоценным» для «русского дела» и что он лишь увлечен ложной систе­мой. При таком подходе к вопросу интересы дела логиче­ски должны были, как рассуждал Бакунин, заставить его союзника отказаться от своей системы и создать возмож­ность продолжения совместной работы, но уже на новых условиях. «Мы должны все вместе своротить его с направ­ления, на котором он себя и дело погубит», — писал он друзьям (135). Надежды на «исправление» Нечаева Бакунин основывал на том, что ложь, принятая им как фундамент его действий, сочеталась будто бы в его натуре с «неспо­собностью к ловкому обману». Этот наивный аргумент становился еще более шатким, когда тут же он обвинял его в «огромном, поразительном отсутствии разума и внутренней правды» (136). «Я сказал все, что умел, что мог, чтобы убедить его и чтобы убедить Вас, — обращался Баку­нин к Огареву. — Теперь мне остается поэтому ждать его и Вашего ответа» (137).

Ответ Нечаева с согласием на встречу вызвал у Баку­нина новый взрыв необоснованных надежд и новую попыт­ку еще раз найти оправдание всем действиям бывшего со­юзника. Попытка эта была сделана в следующем «собор­ном послании» (138) от 20 июня 1870 г., которое стало послед­ней попыткой Бакунина во что бы то ни стало, любой це­ной удержать ту силу, которой в его глазах обладал «вы­сокий фанатик» — Нечаев. Но и эти иллюзии кончились. В первых числах июля Бакунин приехал в Женеву. 4-го числа агент III отделения Роман (под именем Пост­никова известный Герцену, Огареву и всему кругу рево­люционной эмиграции, где он сумел, к сожалению, до­биться определенного доверия) доносил начальству, что «Бакунин уже два дня здесь». Очевидно, уже начало пере­говоров с Нечаевым убедило наконец Бакунина в тщетно­сти его надежд.

Свидетельство об этих днях — запись от 3 июля в дневнике Н. А. Герцен, где она рассказывает о первом свидании с Бакуниным после «всех этих историй и пере­писки» и где уже нет речи о каком-либо сотрудничестве с Нечаевым. «Кажется, в самом деле все кончено между Бакуниным, Огаревым и Нечаевым. Последний тоже опять здесь в Женеве. По видимому, они все ужасно спорили эти дни» (139). 10 июля в письме к Лаврову Н. А. Герцен упомянула, что Огарев и Бакунин прекратили все сноше­ния с Нечаевым (140).

Об этом собрании Бакунин рассказывал дважды, ра­зоблачая Нечаева в письме к Таландье 24-28 июля и в письме к Мрочковскому от 19 августа 1870 г. В последнем он привел ответ Нечаева на предъявленные ему обвине­ния: «Так как вы никогда не хотели отдаться нам совсем, говоря, что у вас есть интернац[иональные] обязательст­ва, мы хотели заручиться против вас на всякий случай. Для этого я считал себя вправе красть ваши письма и считал себя обязанным сеять раздор между вами, потому что для нас невыгодно, чтобы помимо нас, кроме нас, су­ществовала такая крепкая связь» (141).

Однако и после этого Нечаев не прекратил дальнейших попыток заставить Бакунина работать на свою систему. С этой целью он предложил ему издавать новый журнал. По всей вероятности, Нечаев имел в виду тот журнал, который стал издавать в Лондоне в сентябре 1870 г. (сов­местно с В. Серебренниковым) и для которого использо­вал название «Община», намечавшееся ранее Огаревым для своего журнала (142).

Между тем в дни разрыва с Нечаевым Огарев и Баку­нин сами были заняты мыслью об издании нового журна­ла. Я. 3. Черняк, публикуя наброски Огарева к этому изданию под заглавием «Община, или Русская община», высказывал мнение, что именно он был автором програм­мы предполагаемого журнала (143). Однако новые докумен­ты позволяют утверждать, что программа эта была плодом совместного творчества Огарева и Бакунина. Показывают они также роль Лаврова в готовившемся издании и уточ­няют причины, по которым этот замысел не был реализо­ван. По словам участвовавшего в обсуждении этого пла­на Сажина, «предполагалось при посредстве этого журна­ла связаться с русским обществом и интеллигенцией» (144). Согласно донесению Романа (Постникова), Бакунин и Огарев 10 июля заходили к нему, чтобы поговорить о журнале, а 14 июля состоялось уже специальное совещание, где кроме инициаторов присутствовали Постников, Озеров и Жуковский. Постникову было предложено снаб­жать издание корреспонденциями из России (что позволи­ло ему неразоблаченным вернуться туда). С письмом по поводу журнала в Париж к Лаврову 16 июля был отправ­лен Сажин (145).

Лавров обратился с письмом к Бакунину еще в мае 1870 г. Однако Бакунин, погруженный в свои сложные отношения с Нечаевым, долго не отвечал, ограничившись припиской в письме к Лопатину от 9 июня: «Скажите, пожалуйста, Лаврову, что мне бесконечно совестно, что я еще до сих пор не ответил на его письмо» (146). Теперь же, в новой ситуации, совместное издание представилось Ога­реву и Бакунину делом реальным. Вот что писал послед­ний в письме, которое повез Сажин: «Письмо Ваше ко мне застало маленький кружок наш в переходном кризисе. Прежде, чем я мог отвечать Вам, необходимо было для нас определить и выяснить многое, а также освободиться от многого. Теперь могу объявить Вам, что все наши от­ношения с господином Нечаевым окончательно порваны, так что он отныне не будет иметь ни прямой, ни косвен­ной связи с каким бы то ни было из наших предприятий. Податель этого письма, наш общий приятель Сажин, объ­яснит Вам причины этого разрыва» (147).

По изложенному в письме замыслу предполагалось издавать ежемесячное «Revue», посвященное атеизму, отрицанию государственности, борьбе с буржуазным ин­дивидуализмом. Для России признавалось преобладание «социализма деревенского» и первым условием к его осу­ществлению выдвигалось «разрушение всероссийской им­перии».

Письмо кончалось весьма дипломатично: «Ваше имя, столь любимое в России, придало бы огромный вес наше­му журналу. Но вряд ли Вы согласитесь нам дать его. Мы даже не смеем просить Вас об этом. И будем чрезвы­чайно Вам благодарны, если Вы согласитесь посылать нам время от времени статьи теоретические» (148).

Сотрудничество в «революционно-социалистическом» органе привлекало Лаврова, но в программе издания ему импонировало далеко не все. Обсудив предложение Баку­нина с Лопатиным, Лавров решил, что свое участие он сможет оговорить, объявив себя несолидарным со многими мнениями редакции. 12 августа он писал Лопатину: «Я знаю, что мало надежды на скромность Бакунина и С°, но полагаю, что предисловие, с которым я пошлю первую статью, меня выгородит и определит мое положение, если журнал состоится» (149). Эти слова показывают, что Лавров вовсе не отказывался от участия в журнале, как полагал Я. 3. Черняк.

Не состоялся журнал по другим причинам. В эти же дни, когда Огарев готовил материал для нового журнала, Бакунин уже был занят иными мыслями. 11 августа он писал ему: «Ты под шумок происшествий думаешь только о нашем предполагаемом журнале и о своей статье. Вот ты какой философ. Тебе хорошо — ты только русский, а я интернационал» (150). Интернациональные обязательства, связанные с революционными событиями во Франции, заставили Бакунина отвлечься от идеи этого издания.

Но вернемся к событиям июля 1870 г. Встреча Огарева и Бакунина с Нечаевым между 7 и 10 июля не была по­следней. Пока они строили издательские планы, Нечаев занялся «делом», а именно созданием отряда или, по словам Бакунина, «банды воров и разбойников... натурально с целью составить революционный капитал» (151). Не будучи принципиальным противником экспроприации в рево­люционных целях, Бакунин полагал, что подобные дела можно вести, «во-первых, в самой строгой солидарности, а, во-вторых, со знанием места, обстоятельств, людей и с чрезвычайным умом». Ничем этим Нечаев не располагал. Действуя на свой страх и риск, он привлек к своей затее, писал Бакунин Мрочковскому, «наших людей, напр[имер], Henry, и к тому же так глупо, что все дело осрамило бы и погубило нас всех до конца. Вот почему я разрушил его» (152). Из письма же к Таландье мы узнаем, что Бакунин заставил Нечаева покинуть Швейцарию, «так как он непременно был бы открыт... Он бы пропал — погубил бы с собой и нас» (153). Погубил бы потому, что, согласно (своей методе, постарался бы запутать и скомпрометиро­вать как можно больше людей.

Средства, при помощи которых Бакунин «разрушил» замысел Нечаева, остаются неизвестными. Несомненно, (однако, что именно этот вопрос был предметом еще одного, последнего личного объяснения былых «триумвиров» l5 или 16 июля 1870 г. (154) Огареву и Бакунину удалось за­ставить Нечаева отказаться от своей новой авантюры и согласиться на немедленный отъезд. Внешние приличия были, однако, соблюдены. «Расставаясь с вами, М. м. Гг., после окончательного объяснения, — напишет потом Нечаев, — я дал вам руку как друг» (155). У каждой стороны был свой расчет: Нечаев хотел использовать знакомства и связи Бакунина в Лондоне и Париже, Бакунин и Ога­рев — выиграть время, чтобы попытаться вернуть себе бумаги, которые, как они обнаружили, украл у них Не­чаев. Чемодан с бумагами он еще ранее сумел перепра­вить в Невшатель ничего не подозревавшему Гильому, у которого вскоре его по поручению Нечаева забрал В. Серебренников. Поехавшие вдогонку Озеров, а затем Н. А. Герцен, весьма обеспокоенная судьбой своих писем к Нечаеву, ничего получить не смогли (156).

Представляя теперь всю опасность для окружающих деятельности Нечаева и зная, что он направляется в Лон­дон, Бакунин вынужден был предупредить своих лондон­ских друзей. Когда же Нечаеву стало известно об этом, он послал своим недавним союзникам последнюю личную записку: «Бакунин и Огарев, отчего при расставании, целуя меня, как Иуда, вы не сказали мне, что будете пи­сать своим знакомым? Последнее письмо ваше к Таландье и предупреждение Гильома об опасности участвовать в деле, которого вы всегда были инициаторами в теории, — суть самые бесчестные и самые подлые поступки, вызван­ные мелкой злобой. Вы наперекор всякому здравому смы­слу и выгоде дела непременно хотите упасть в грязь. Так падайте!». (157) Получив это послание, Бакунин в письме к Н. А. Герцен (от 2 августа 1870 г.) вынужден был при­знать: «Нам всем, а мне более всех, остается покрыть голову пеплом и с горем воскликнуть: мы были круглыми дураками!» (158)

Так был подведен итог лично-общественным или, гово­ря словами Бакунина, «интимно-политическим» отноше­ниям двух старых революционеров с Нечаевым.

Нечаев, однако, по-прежнему не считал свои дела с ними законченными. В журнале «Община» он поместил «Письмо к Огареву и Бакунину». «Не предвидя скорой возможности лично видеться с вами, я прошу вас через посредство старшей дочери Герцена, заведующей вашей кассой, доставить в редакцию "Общины" остаток того фонда, которого части получены мною при жизни А. Гер­цена и еще в недавнее время». Заявляя далее, что, не­смотря на разногласия, он не перестает смотреть на них «как на лучших представителей поколения, к сожалению бесследно сходящего со сцены истории», Нечаев выражал надежду на сохранение дружеских отношений с ними — не по какой иной причине, как та, «что вы никогда не вы­ступите более как практические деятели русской рево­люции» (159).

Так, признавая публично факт получения Бахметьевского фонда (в чем он ранее упорно отказывался выдать расписку), Нечаев как будто шел на уступку, но тем са­мым публично демонстрировалась его совместная деятель­ность не только с Огаревым и Бакуниным, но и с Герце­ном и его дочерью. Более того, подчеркивалась не осла­бевшая будто бы его связь с Н. А. Герцен, «через посредст­во» которой предлагаюсь передать деньги. Кроме того, «Община» становилась как бы естественным продолжением того общего «практического дела», отказываясь от кото­рого, бывшие соратники должны были вернуть свой долг. Публикация письма диктовалась, очевидно, не расчетом на возобновление союза. Она была рассчитана на публи­ку. К тому же подобное заявление, по мысли Нечаева, могло обезопасить его от дальнейших разоблачений со стороны Бакунина и Огарева.

Но Бакунину было уже не до Нечаева. Шла франко-прусская война, нарастало революционное движение во Франции. 19 сентября, сообщая Огареву из Лиона, что «здесь все готовится для настоящей революции», он просил, между прочим: «Пришли мне журнал лондонских мерзавцев. Прочту и скажу тебе свое мнение, как посту­пить» (160). Был ли послан и дошел ли журнал, было ли что-нибудь предпринято Огаревым и Бакуниным — неизвестно, но с этого времени «нечаевская история» стала для них прошлым. Чтобы не возвращаться к этому сюжету, скажем сразу, что арест и выдача Нечаева царским властям выз­вали глубокое сожаление Бакунина.

В письме Огареву от 2 ноября 1871 г. он писал: «Какой-то внутренний голос мне говорит, что Нечаев, кото­рый погиб безвозвратно и без сомнения знает, что он по­гиб, на этот раз вызовет из глубины своего существа, запутавшегося, загрязнившегося, но далеко не пошлого, всю свою первобытную энергию и доблесть. Он погибнет героем и на этот раз ничему и никому не изменит. Такова моя вера. Увидим скоро, прав ли я. Не знаю как тебе, а мне страшно жаль его. Никто не сделал мне, и по сде­лал намеренно, столько зла, как он, а все-таки мне его, жаль» (161).

* * *

Обратимся теперь к вопросу о том, какие теоретические уроки извлек Бакунин из содружества и разрыва с Нечаевым. Разоблачения, сделанные Лопатиным, заставили Бакунина задуматься как над своей тактикой, так и над той программой, которую он предлагал рус­скому движению. Так письмо Нечаеву 2-9 июня 1870 г. превратилось в первое довольно пространное изложение русской программы бакунизма, которая, будучи частью его общей революционной концепции, имела и свои осо­бые, на русскую действительность ориентированные, сто­роны.

В центре построений Бакунина — народ с его собственными идеалами, собственной, инстинктивно им же порожденной программой «стихийной, или народно-со­циальной», революции. Задача тайной организации лишь угадать ее и помочь ее осуществлению. «...Наш народ не белый лист бумаги, на котором любое тайное общество может написать, что ему угодно... У него выработалась отчасти сознательно, на три четверти, пожалуй, бес­сознательно, программа своя, которую тайная органи­зация должна узнать, угадать и с которой она обязана будет сообразоваться» (162). Характеристика народного со­знания как «чистого листа бумаги», принадлежащая П. Я. Чаадаеву, глубоко запомнилась Бакунину со вре­мени московских споров (163).

С 40-х годов он считал присущими русскому крестьянству стремление к освобождению и общинный уклад. Указывая Нечаеву в письме от 2-9 июня 1870 г. на два начала народной жизни, на которые должны опираться революционеры, — «частые бунты и вольно-экономиче­ская община», он, в сущности, развивал ту же мысль. Важно, однако, обратить внимание здесь не столько на устойчивость оценки Бакуниным революционных потен­ций русского народа, сколько на совсем иную трактовку возможностей народных масс Западной Европы. В руко­писи «Международное тайное общество освобождения че­ловечества» он определял народ как невежественную, инертную массу, «покорную традициям и необходимости и неспособную двигаться вперед, если ее не ведут за со­бой». И даже передовое меньшинство этой массы, город­ских рабочих — «категорию, несравненно более пробу­дившуюся», он счел тогда «неспособною продвигаться самостоятельно» (164).

В рассматриваемом письме неспособному к самостоя­тельной борьбе народу на Западе противопоставлен рус­ский народ, постоянно бунтующий и располагающий собственными идеалами общественного устройства. В про­тивоположность Западу, где народные массы приходится увлекать вопреки их воле для решения их судьбы, в Рос­сии достаточно лишь «соединить множество частных крестьянских бунтов в один общий всенародный бунт». Те же идеи Бакунин высказывал, как мы могли убедить­ся, и ранее, призывая молодежь «броситься дружно в народ» и сплотить его разрозненные выступления. И хо­тя в начале 1870 г. «народ, на восстание которого мы имели полное право надеяться, — как писал Бакунин в своем письме, — не встал», хотя уже ясно было, что рассказы Нечаева об обстановке в России по меньшей мере недостоверны, Бакунин не отказался от этого те­зиса, допуская теперь, однако, что русская революция может вспыхнуть «не прежде 10 или 20 лет».

Естественную армию революции составлял, по Баку­нину, объединенный в общины русский народ, бунтарь и социалист «по инстинкту». Однако каждая деревня восстанет лишь при уверенности в солидарности других. Вот тут-то и должна проявиться роль революционной ор­ганизации, которую Бакунин, как мы видели, называл «штабом революционного войска». Задачам этого штаба в письме от 2-9 июля не случайно отведено столь зна­чительное место: узкой заговорщической тактике Нечае­ва Бакунин пытается противопоставить тактику народ­ной войны, развязыванию и организации которой дол­жен только помогать «штаб», пробуждая во всех общинах «сознание их неотвратимой солидарности», а затем, во время самой революции, помогая народу самоопределить­ся, содействуя «полному осуществлению народной сво­боды». При этом тайная революционная организация оста­ется все время лишенной всякого официального права и значения и действует лишь как «слуга, помощник, отнюдь не повелитель народа, а также и не распорядитель над ним», даже ради народного блага.

Определяя характер деятельности тайной революци­онной организации, Бакунин вплотную подходит к про­блеме революционной нравственности. Связь этих про­блем, очевидная сама по себе, в данном случае станови­лась для Бакунина особенно тесной, ибо сами события, вызвавшие его письмо от 2-9 июля, развернулись во­круг несуществующего комитета «Народной расправы» и существующей программы поведения членов органи­зации — «Катехизиса революционера», с его отказом от нравственных норм, вокруг практической деятельности Нечаева, основанной на принципе «цель оправдывает средства». Убедившись в опасности подобных установок, Бакунин, однако, еще не осознал глубину своей мораль­ной ответственности за активное участие в нечаевской истории. Но все случившееся заставило его, может быть впервые, понять масштаб вреда, который наносит рево­люционному делу забвение нравственных принципов. Возражая против этого, стремясь четко формулировать свои представления о нравственности революционера, он проводит резкую грань между моральными принципами внутри организации и поведением по отношению к вра­гам: «В основании всей нашей деятельности должен ле­жать этот простой закон: правда, честность, доверие между всеми братьями и в отношении к каждому чело­веку, который способен быть и которого Вы бы желали сделать братом; ложь, хитрость, опутывание, а по необ­ходимости и насилие в отношении к врагам. Таким об­разом, Вы будете морализировать, укреплять, теснее связывать своих и расторгать связи и разрушать силы других» (165).

Это не значило, впрочем, что Бакунин признавал такие средства борьбы с правительством нравственными. Он считал их допустимыми лишь потому, что в реальной действительности, становившейся ареной борьбы, не на­ходил возможности без них обойтись. Вместе с тем, го­воря в другом случае о нравственных основах союза единомышленников, он предостерегал против опасности злоупотребления насилием. «Все революционеры... — пи­сал он, — сердца коих, естественно, полны мести и не­нависти, должны хорошо помнить, что короли, угнета­тели и эксплуататоры всякого рода столь же виновны, как и преступники, вышедшие из народных масс: они злодеи, но не виновные, так как они, подобно обыкновен­ным преступникам, являются непроизвольным продуктом современного общества. Не нужно будет удивляться, если в первый момент восставший народ многих из них перебьет, — это будет, пожалуй, неизбежным злом, столь же фатальным, как и опустошения, причиненные бурей. Но это естественное явление не будет ни нравственным, ни даже полезным» (166).

Проблема нравственности революционера увязывалась Бакуниным в его программном письме с социальным статусом ее носителей. Если неудачи революционных движений на Западе он приписывал в значительной мере тому, что руководители их были выходцами из привиле­гированных классов, то Россия, по его мнению, и в этом отношении была «счастливее Запада». В массе образованных, мыслящих и лишенных всякого положения, всякой карьеры, всякого выхода людей (167), короче, в разночин­ной интеллигенции Бакунин видел «материал, драго­ценный для тайной организации». Он оговаривался при этом, что в среде ее «настоящей нравственности очень немного», что «народолюбива она... только благодаря положению, отнюдь же не по сознанию и воле» (168).

Для революционной нравственности этого было не­достаточно. Но создать сознание и волю он предлагал, укрепляя в молодежи «единую всепоглощающую страсть всенародного общечеловеческого освобождения» — новую религию революционера.

О революционной страсти как органичной черте каждого борца за освобождение народа Бакунин писал не раз, но здесь он был вынужден обосновать свой тезис. Люди, считал он, «всецело поглощенные страстью все­народного освобождения», не могут жить личными инте­ресами, иметь тщеславие, «чинолюбие и славолюбие». Страсть эта возникает в человеке под влиянием «совокуп­ного действия мысли и жизни», отрицательного, как не­навистного протеста, и положительного, как коллектив­ного создания нового идеала. Этот идеал, рожденный в об­ществе «одномыслящих и одинаково чувствующих людей» (169), сознательно и добровольно усвоенный, и должен стать в со­четании с революционным протестом нравственной основой организации. В 21-м пункте, излагая основания для со­здания тайного революционного общества, он подчерки­вал, что сила его должна зиждиться на нравственной силе каждою его члена, на полной равноправности, иск­ренности, взаимопомощи и солидарности всех, на без­условном соблюдении правила «один за всех и все за одного». Эти пункты были прямым противопоставлением «Катехизису революционера» и всей системе действий Нечаева. «Вы по образу мыслей подходите больше... к иезуитам, чем к нам», — писал ему Бакунин в том же письме (170).

Из письма может показаться, что и «Катехизис», и вся иезуитская система Нечаева только теперь стали известны Бакунину, почему и возникла необходимость противопоставить им обстоятельное теоретическое обосно­вание собственных представлений о революционной мо­рали. Но это было не так. Бакунин сам признавал, что еще в первый приезд Нечаева говорил ему: «Мы Вам ве­рить не должны, потому что для Вас ничего не стоит солгать, когда Вы полагаете, что ложь может быть полезна для дела». Он прекрасно знал «Катехизис революцио­нера» (171), хотя и возражал тогда против него («Помните, как Вы сердились на меня, когда я называл Вас абре­ком, а ваш катехизис — катехизисом абреков») (172). Но не так значительны в то время были для Бакунина эти спо­ры, чтобы разорвать отношения с Нечаевым. Не исклю­чено, что подобная полемика возникла и вокруг брошюры Нечаева «Начало революции», и вокруг статей в первом номере «Издания "Народной расправы"», но ведь и они выходили не без ведома Бакунина. Таким образом, столь убедительно развиваемые им идеалы нравственных прин­ципов революционера занимали вовсе не столь опреде­ляющее место в системе его взглядов, чтобы ими нельзя было пренебречь тогда, когда союз с Нечаевым пред­ставлялся реальным революционным делом. Ни очевидная с самого начала безнравственность нечаевской системы, ни даже подозрение обмана в оценке Нечаевым обстанов­ки в России не смогли оттолкнуть Бакунина до той поры, пока его союзник не вступил с ним в конфликт в области доктрины анархизма. Пока Бакунин полагал, что в союзе с Нечаевым он сохраняет инициативу в главных теорети­ческих вопросах, он шел на достаточно широкие компро­миссы в других направлениях. Когда же дело коснулось этих теоретических основ, конфликт стал неизбежен. «Теория, — писал Бакунин, — по природе своей нетер­пима, и вся ее чистота, ее нравственность, искренность, сила обусловливаются и доказываются именно этой не­терпимостью. Поэтому всякая коалиция в теории без­нравственна, невозможна» (173).

Нечаевская история, заставившая Бакунина заду­маться над ролью нравственных проблем, ничуть не по­влияла на его анархистскую доктрину в целом. В связи с этим не прав Конфино, пишущий, что «нечаевское дело в силу жестокого своего провала... явилось для Баку­нина поводом для пересмотра своих взглядов... и пере­осмысливания всего своего мировоззрения» (174). Последо­вавшие за разрывом с Нечаевым дела и книги идеолога анархизма свидетельствуют об обратном. Тем более не­верно утверждение Конфино о том, что нечаевское дело положило начало политическому закату Бакунина в Рос­сии и Западной Европе. Главные свои работы «Кнуто-германская империя и социальная революция» и «Госу­дарственность и анархия» он написал именно после нечаевщины. Что же касается прямой революционной дея­тельности во Франции, Италии, Швейцарии, Испании, то и здесь его организационная активность (начиная именно с конца лета 1870 г.) достигла весьма широкого размаха.

Нельзя согласиться и с утверждением Конфино о том, что почвой, на которой выросли теоретические разно­гласия Бакунина и Нечаева, были бакунинская верность своим принципам и полная беспринципность Нечае­ва. «В противовес принципиальности Бакунина, — пишет он, — мы находим у Нечаева или убеждение, что "все дозволено", или его неизбежное следствие, беспринципность, оппортунизм "соглашателя", заявлявшего... что "борьба против режима и важность общего дела сгладит все разногласия между людьми разных партий," но способного в то же время заявить: "Кто не с нами, тот против нас"» (175).

Противопоставление это неправомерно. Теоретические принципы Бакунина сравниваются здесь не с аналогич­ными принципами, а с тактикой Нечаева, готового ис­пользовать либерализм, анархизм, бланкизм и любое другое течение политической мысли в той мере, в какой оно могло послужить разрушению существующего строя. Это вовсе не значит, что он был лишен собственных тео­ретических убеждений, — такие убеждения, действительно противоположные анархистской доктрине Бакунина, у него были, был и свой идеал общественною устройства — «казарменный коммунизм» и железная диктатура «нашего Комитета».

Вот по этой линии противоречий анархизма прими­тивному авторитаризму и проходило теоретическое размежевание Бакунина с Нечаевым.

* * *

Прежде чем завершить вопрос о формировании со­циальной программы Бакунина, остановимся коротко на его деятельности, имевшей в эти годы особенно напря­женный, особенно активный характер.

Финал нечаевской эпопеи, казалось бы, мог повлиять на его надежды в отношении ближайших перспектив русского движения. Но этого не случилось.

Уже 1 августа 1870 г. он писал В. Мрочковскому: «Русских дел я отнюдь не бросил, напротив, отыскал наконец настоящих людей и основал русскую секцию нашего тайного союза» (176). Последние слова были явным преувеличением. Русские связи Бакунина к осени этого года ограничивались главным образом теми, кому он ад­ресовал свои «соборные послания» по поводу Нечаева (Н. Огарев, В. Озеров, С. Серебренников, Н. Герцен и отчасти Н. Жуковский). Хотя М. Сажин уже приехал из России в Швейцарию, роль его в бакунинских делах еще не успела обозначиться. И он, и 3. К. Ралли лишь с 1871 г. стали активными бакунистами. Но в это время события во Франции опять увлекли старого револю­ционера.

После провозглашения республики в Париже и акти­визации революционного движения в ряде городов Фран­ции надежды Бакунина на близкую социальную револю­цию разгорелись с новой силой.

5 апреля 1871 г., по свежим следам событий, он на­правил письмо члену Парижской коммуны Л. Э. Варлену, отвезти которое взялся Озеров. Последний должен был выучить текст и прочесть его, когда доберется до Парижа, «если можно, при нескольких других хороших». Так наказывал Бакунин в сопроводительном послании. «По всем вероятностям парижане погибнут, — писал он далее, — но погибнут не даром, сделав свое дело, поста­вив вопрос, и пусть положат с собой по крайней мере пол-Парижа...

Все достоинство этой революции состоит именно в том, что она революция рабочих. Вот что делает организация. Наши друзья во время осады успели и умели организо­ваться и таким образом создали громадную силу, а наши лионские и марсельские остались не при чем». Далее Бакунин просил Озерова настаивать на том, чтобы па­рижане послали «как можно больше революционных делегатов» в провинции. Сам же продолжал вторую часть письма, обращенную к Огареву: «Что ты думаешь о па­рижском отчаянном движении? — спрашивал он. — Чем бы ни кончилось, а надо сказать, что молодцы. В Париже нашлось именно то, чего мы тщетно искали в Лионе и в Марселе: организация и люди, решившиеся идти до конца. Вероятно, они будут побеждены. Но верно то, что для Франции отныне не будет другого существования, кроме социальной революции» (177).

Спустя месяц, в мае 1871 г., на заседании швейцарской секции Интернационала, Бакунин говорил: «И если Парижская коммуна так мужественно держится теперь, то это потому, что во время осады рабочие серьезно орга­низовались. Не без причины буржуазные журналы об­виняют Международный союз в возбуждении этого великолепного парижского восстания. Да, мы можем с гор­достью сказать — это наши братья, члены Международ­ного союза, своей настойчивой работой достигли органи­зации парижского народа.

Будем же братьями и сплотимся. Не думайте, что революция оканчивается: она только начинается. Рево­люция на много лет будет в порядке вещей. Она рано или поздно придет к нам... Будем достойно вести борьбу, которая должна спасти все народы и окончательно осво­бодить человечество. Да здравствует социальная револю­ция! Да здравствует Парижская коммуна!» (178)

Но не только Франция была оплотом надежд Баку­нина. Своим сторонникам в разных странах Европы он разослал в то время 23 огромных письма. По свидетель­ству А. Ришара, он развил «самую активную деятель­ность, предлагая всем пошевеливаться, быть наготове, предупредить республиканцев... Он сильно рассчитывал на итальянцев, которые представляли ему положение в своей стране как весьма напряженное. Он побуждал испанцев, революционная организация которых сделала крупные успехи, поддержать общее движение» (179).

В то же самое время Бакунин принялся за «книгу-бро­шюру об упразднении государства». Речь шла о «Государ­ственности и анархии». Он считал нужным в обстановке начавшегося движения убедить общественность в неизбеж­ности анархистского характера революционного пере­устройства, определить круг стран, по его мнению нахо­дящихся на стороне социальной революции.

Книга эта переросла рамки предполагаемой брошюры и стала серьезным обоснованием его антиавторитарной доктрины. Именно поэтому «Государственность и анар­хия» привлекла внимание К. Маркса. Однако прежде чем рассказать об этом, остановимся коротко на отноше­ниях Бакунина и Маркса в конце 60-х — начале 70-х годов.

Анархистские идеи Бакунина к этому времени заняли значительное место в ряде стран Европы. За ними шли рабочие Италии, Испании, Швейцарии, частично Фран­ции, Бельгии и Голландии. Естественно, что секции анти­авторитарного направления присутствовали и в Международном товариществе рабочих, объединившем пролета­риат Европы и Америки различных течений социалисти­ческой мысли. На этом основании в Интернационал был принят и бакунинский «Альянс социалистической демо­кратии». Но, как отмечал В. И. Ленин, «Маркс выковывал единую тактику пролетарской борьбы рабочего класса в различных странах» (180). Тактика бакунизма не соответ­ствовала направлению, принятому Генеральным советом. По сведениям, которыми располагал Маркс, можно было взять под сомнение деятельность Бакунина в связи с нечаевской историей.

Со времени образования русской секции Интерна­ционала Утин стал представлять Марксу информацию о деятельности Бакунина, в сильной степени искажаю­щую ее, компрометирующую его как человека. То, что Маркс принимал эти сведения, Меринг объясняет следую­щим образом: для него «было, видимо, большим удовле­творением, что Интернационал начал привлекать рус­ских революционеров. Иначе непонятно, как он мог поверить подобным подозрениям против Бакунина, по­лучив их от совершенно не известного ему Утина» (181).

В этом же плане действовал и другой противник Ба­кунина — Боркгейм. В итоге в «Конфиденциальном сооб­щении», написанном Марксом, появились фантастические факты о том, что Герцен ежегодно получал по 25 тыс. фран­ков на пропаганду от дружественной ему псевдосо­циалистической панславистской партии, что Бакунин «после смерти Герцена захватил эти деньги, хотя до того отрекался от старого друга и ненавидел его». Эти и дру­гие ложные сведения о «чрезвычайно опасном интригане» Бакунине были, по свидетельству Меринга, сообщены Марксу «комитетом русских эмигрантов в Женеве, иначе говоря Утиным или через его посредство Боркгеймом» (182).

Вершиной дезинформации можно считать доклад Н. Утина Гаагскому конгрессу Международного това­рищества рабочих (183). B этом весьма объемистом доку­менте крупный русский революционер представлен мо­шенником, пособником убийцы, «Геростратом, ищущим славы и власти за счет жизни и освобождения трудящих­ся масс» (184). Все написанное и совершенное Нечаевым вменено непосредственно в вину Бакунину, каждый его собственный шаг представлен превратно и тенденциозно, движение рабочих ряда стран, идущих в фарватере баку­низма, вообще не учтено как фактор освободительной борьбы. Вся борьба течений в Интернационале сведена, по сути, к заговорщической деятельности Бакунина, рву­щегося будто бы любым путем захватить руководство Генеральным советом.

В потоке обвинений, предъявленных Бакунину, мни­мое его авторство письма нечаевского «Комитета» Любавину и невозвращенный аванс в 300 руб., полученный им за перевод «Капитала», вызвали наибольшее внимание и практически стали основанием для компрометации личности старого революционера в глазах делегатов конгресса.

В действительности письмо «Комитета» не было из­вестно Бакунину до конца мая 1870 г. Об этом свидетель­ствует и он сам (письмо 2-9 июня), и Лопатин (письмо от 26 мая) (185). Когда Бакунин узнал от Лопатина об этих угрозах, он дважды, по свидетельству Гильома, заявил Нечаеву свой письменный протест: «Два письма Бакунина видел в 1872 г., после ареста Нечаева в Цюри­хе, Р[осс] С[ажин], который поехал из Цюриха в Париж, чтобы сжечь бумаги, оставленные там Нечаевым в чемо­дане» (186). После того как Маркс узнал от Утина об автор­стве Бакунина, он попросил Даниельсона достать текст письма. Тот в свою очередь передал эту просьбу Любавину. Последний, пересылая его К. Марксу, писал, что считает участие Бакунина в этой истории «вовсе не дока­занным» (187).

Человек, которому хорошо были известны все обстоя­тельства любавинской истории и который мог бы дать Генеральному  совету  объективные свидетельства, — Г. А. Лопатин уже около года находился в Сибири. Н. А. Герцен, которая не только была в курсе этих обстоя­тельств, но хранила письма и Бакунина, и Лопатина, не участвовала более в политической жизни и, скорее всего, не знала об интригах вокруг Бакунина.

В итоге в третьем пункте решения специальной ко­миссии Гаагского конгресса по делу об «Альянсе» было сказано, «что гражданин Бакунин пустил в ход нечестные средства с целью присвоить себе целиком или частью чужое имущество, что составляет акт мошенничества; что, сверх того, для уклонения от выполнения принятых им на себя обязательств он или его агенты прибегли к угрозам» (188). Конгресс же постановил: «Исключить Ми­хаила Бакунина как основателя Альянса, а также за личный проступок» (189).

Приписывать Бакунину «акт мошенничества» или, как определял Меринг, «позорить» его, что он «будто бы не делал различия между «моим» и «твоим», было совер­шенно непростительно» (190). Вся эта акция, по мнению Меринга, «побудила самого Бакунина уйти из борьбы, но движению, которое носило имя Бакунина, она не при­чинила ни малейшего ущерба» (191).

Биограф Маркса 70 лет назад рассуждал как подлин­ный марксист, когда объяснял значение и роль этого движения. «Как презрительно ни относиться к анархиз­му, — писал он, — просто считая его всюду, где он по­является, заболеванием рабочего движения... нельзя, в особенности теперь, после полувекового опыта, думать, что болезнь эта привита извне. Напротив того, склонность к ней вполне прирожденная у рабочего класса, и она развивается при благоприятных или, скорее, при небла­гоприятных условиях. Трудно попять, как можно было заблуждаться относительно этого даже в 1872 г.» (192)

* * *

Осенью 1870 г. Бакунин приступил к осмыслению своего социального опыта. Первой его работой в этой области стала «Государственность и анархия» (193).

По свидетельству А. Леннинга, он писал ее до 1874 г., причем последняя часть оказалась утерянной. Это была единственная книга, написанная на русском языке и впервые после 1873 г. воспроизведенная по рукописи издателями «Архива Бакунина» (194). Некоторые ее сюжеты были опубликованы в виде статей зимой 1870/71 г. Зна­чительная часть восходила к рукописи «О Юрской феде­рации», которая была написана весной 1872 г., но полно­стью была опубликована лишь в 1965 г. в III томе «Ар­хива Бакунина».

Интересно сообщение Леннинга о том, что Бакунин при подготовке своей книги не занимался специальными исследованиями, а «опирался на собственный опыт и книгу В. Мюллера «История новейшего времени» (1867)» (195). Действительно, в тексте работы Бакунин ссы­лается на этого автора, написавшего, по словам его, «довольно правдивую историю пятидесятилетия 1816 — 1865 годов» и доказавшего, что в Германии «нет почвы для революции» (196). Поскольку в то время Бакунин видел в пангерманизме главное препятствие европейской рево­люции, то доказательства немецкого профессора соот­ветствовали его цели.

Содержание книги точно определяет ее название. Широко поставленная, весьма острая критика этатизма и противопоставление ей анархо-федерализма — основная линия книги. Однако на этот раз Бакунин сосредоточи­вает свое внимание на государстве революционном и, критически анализируя его модель, прогнозирует неко­торые аспекты его развития.

Исторический опыт обязывает нас внимательней, чем это делалось раньше, отнестись к размышлениям ста­рого революционера и к ответам на его критику Маркса, проконспектировавшего «Государственность и анархию» и высказавшего при этом ряд своих соображений.

Остановимся на вопросе организации будущего госу­дарства. Слова Маркса о «пролетариате, возведенном в степень господствующего сословия» всегда вызывали у Бакунина определенные опасения. «Спрашивается, — писал он, — если пролетариат будет господствующим сословием, то над кем он будет господствовать? Значит, останется другой пролетариат, который будет подчинен этому новому господству. Например, хотя бы крестьян­ская чернь... которая, находясь на низшей ступени куль­туры, будет, вероятно, управляться городским и фабрич­ным пролетариатом... Если есть государство, то непре­менно есть господство, следовательно, и рабство; госу­дарство без рабства, открытого или маскированного, немыслимо, — вот почему мы враги государства.

Что значит «пролетариат, возведенный в господствую­щее сословие»? Неужели весь пролетариат будет стоять во главе управления? ...Эта дилемма в теории марксис­тов решается просто... Всеобщее и поголовное право избирательства целым народом так называемых народных представителей и правителей государства — вот послед­нее слово марксистов, так же как и демократической школы, — ложь, за которой кроется деспотизм управляю­щего меньшинства.

...Но это меньшинство, говорят марксисты, будет состоять из работников. Да, пожалуй, из бывших работ­ников, но которые, лишь сделаются правителями или представителями народа, перестанут быть работниками и станут смотреть на весь чернорабочий мир с высоты государственной; будут представлять уже не народ, а себя и свои притязания на управление народом. Кто может усомниться в этом, тот совсем не знаком с приро­дою человека» (197).

Во многих социальных теориях проблема природы человека оставалась за кадром. Идеологи русского анар­хизма — Бакунин и особенно гуманист и ученый-энцикло­педист Кропоткин — ближе подошли к человеку соци­альному, разработав один из важнейших аспектов чело­веческой природы — врожденную склонность Homo Sapiens к взаимопомощи и солидарности. Подобной модели человека соответствовала свободная федералистская организация общества, не имеющая соблазнов привилегий и государственной власти.

Ленин отмечал, что «федерализм вытекает принципи­ально» из анархизма. «Маркс — централист. И в его рас­суждениях нет никакого отступления от централизма» (198). Ответы Маркса на вопросы, поставленные Бакуниным, основаны были на централизме и марксистской теории классовой борьбы. На вопрос, над кем будет господство­вать пролетариат, Маркс отвечал: «Это значит, покуда существуют другие классы, в особенности класс капита­листический, покуда пролетариат с ним борется (ибо с приходом пролетариата к власти еще не исчезают его враги, не исчезает старая организация общества), он должен применять меры насилия, стало быть, правитель­ственные меры».

По поводу слов Бакунина, что «крестьянская чернь... будет, вероятно, управляться городским и фабричным пролетариатом», К. Маркс замечал: «...либо крестьянин станет препятствовать и приведет к крушению всякую рабочую революцию, как это было до сих пор во Фран­ции, либо же пролетариат... должен в качестве правитель­ства принимать меры, в результате которых непо­средственно улучшится положение крестьянина и которые, следовательно, привлекут его на сторону революции».

Вопрос о том, что означает «пролетариат, возведенный в господствующее сословие», Маркс разъясняет: «Проле­тариат, вместо того чтобы в каждом отдельном случае бороться против экономически привилегированных клас­сов, достиг достаточной мощи и организованности, чтобы в борьбе против них применять общие средства при­нуждения... С полной его победой кончается также ею господство, его классовый характер».

По поводу того, что не весь рабочий класс будет стоять у власти и участвовать в управлении, Маркс пи­шет: «Неужели, например, в профессиональном союзе весь союз образует свой исполнительный комитет?.. А при бакунинском построении "снизу вверх", разве все будут "вверху"? Тогда ведь не будет никакого "вни­зу". Неужели все члены общины будут в равной мере ведать общими интересами "области"»?

На слова же Бакунина «тогда не будет правительства, не будет государства...» Маркс замечает: «Это значит только: когда исчезнет классовое господство и не будет государства в нынешнем политическом смысле слова» (199-200).

Конфронтация идей Бакунина и Маркса была нор­мальным явлением общего процесса развития общест­венно-политической мысли. Однако более половины века в нашей исторической литературе явление это рассматри­валось односторонне. Ряд положений Бакунина, не лишен­ных реальных оснований, квалифицировался как клевета на научный социализм. Отвергая критику государствен­ности, игнорируя идеи федерализма и самоуправления, наша наука десятилетиями обедняла историю русской и мировой общественной мысли. Объективный анализ противоположных направлений социалистической идеоло­гии становится важной задачей историков и философов.

Но вернемся к тому времени, когда Бакунин завер­шал обоснование своей анархистской доктрины. Той же осенью 1870 г., когда была начата работа над «Государ­ственностью и анархией», он стал писать и другую свою книгу, которая представлялась сначала ему брошюрой о войне и социальной революции. Однако вскоре она переросла рамки брошюры, а политическое значение ее и цели изменились. Разгром революционного движе­ния на юге Франции убедил Бакунина в том, что «ско­рейшим воздействием на общественное мнение» делу не поможешь. 19 ноября он писал Огареву, что у него «нет более веры, чтобы какими бы то ни было брошюрами или даже непосредственными практическими предприя­тиями и действиями можно было теперь переменить ход событий». Поэтому работа его приобрела иной, более глубокий смысл. «Я пишу, — сообщал он в том же пись­ме, — патологический эскиз настоящей Франции и Европы для назидания ближайших будущих деятелей, а также для оправдания своей системы и своего образа дей­ствий» (201). Эта последняя цель будущей книги далеко завела Бакунина от его первичных планов. Хорошо знавший его творческий стиль Гильом рассказывал: он «пустился в одно из тех отступлений, которые были для него так привычны и порой заставляли его забыть отправную точку: начиная с 105-го листка рукопись получила заглавие (написанное автором позже, когда он решил дать этим страницам другое назначение): При­ложение. Философские рассуждения о божественном при­зраке, о реальном мире и о человеке» (202).

«Философская диссертация», как назвал эту работу Гильом, стала наиболее значительным философским трудом Бакунина. Основные ее проблемы были использованы нами в главе III при анализе философского обоснования анархистской системы Бакунина. Здесь мы останавли­ваемся лишь на обстоятельствах работы над книгой как в связи с малой изученностью этого вопроса, так и в связи с важностью ее для характеристики последних лет дея­тельности Бакунина. Книга по мере написания отправля­лась частями в Женеву, где она печаталась в кооператив­ной типографии. Огарев же и Озеров держали коррек­туру. Первый выпуск (тиражом тысяча экз.) вышел в на­чале апреля 1871 г. 16 апреля 1870 г. Бакунин писал Огареву: «Ты все требуешь у меня конец. Дорогой друг, я незамедлительно вышлю тебе материал для второго выпуска в восемь листов и все же это не будет концом. Пойми же, что я начал, думая написать брошюру, а кон­чаю книгой. Это чудовищно, да что же делать, раз я сам чудовище? Но книга, хотя и чудовищна, будет жизненной и полезной для чтения. Она почти целиком написана. Остается лишь отделать ее. Это моя первая и последняя книга, мое завещание» (203).

Работа эта не стала последней, но Бакунин имел известные основания придавать ей большое значение. На склоне лет он впервые столь глубоко обобщил весь свой немалый теоретический опыт и создал возможность для исследователей проследить за обоснованием и раз­витием его утопии.

Но, говоря Огареву, что книга «почти целиком напи­сана», он преувеличивал. Это «почти» было весьма, значи­тельным. Соединить философию с политикой он не смог или не успел. Удачнее получилось с критикой буржуаз­ной науки. Она органически вплелась в его философскую доктрину. Работы же, объединенной одним планом, не вышло, да и, очевидно, не могло получиться из соедине­ния столь различных компонентов, как «патологический эскиз современной Франции», экскурсы в историю Гер­мании, критика Бисмарка и наряду с этим широко аргу­ментированное опровержение идеализма, защита естест­веннонаучного метода познания мира и, наконец, «фило­софская диссертация».

Название, данное Бакуниным этой работе: «Кнуто-Германская империя и социальная революция», лишь в небольшой степени соответствовало содержанию, со­стоявшему, по существу, из отдельных вполне самостоя­тельных, хотя и незаконченных частей, тематически вы­ходящих за пределы названия.

Замысел Бакунина кажется понятным. Потрясенный событиями, которыми так богат был 1870 г., обманутый надеждой на социальную революцию, которая представ­лялась ему реальной как в России, так и в Западной Ев­ропе именно в то время, он взялся за перо, чтобы проана­лизировать причины поражений революционных движе­ний, инертности масс и успеха авторитарной идеологии. Задачи эти и потребовали от него тех философских от­ступлений, которые и вылились в самостоятельные сю­жеты, представляющие наиболее важную часть его ра­боты.

Судьба книги оказалась весьма неблагоприятной. Ее не поняли прежде всего ближайшие соратники Баку­нина. Его товарищ и первый издатель Гильом писал про философскую часть рукописи: «Это было, в большей своей части, исследование системы Огюста Конта» (204). Хотя Конт действительно был одним из объектов критики Бакунина, но содержание рукописи, ее смысл и пафос были, как отмечалось выше, посвящены более глубоким и широким проблемам.

Около 40 лет эта часть книги находилась у Гильома, пока он не включил ее в сочинения Бакунина, изданные им в Париже в 1908 г. (205) Но, став известной, рукопись эта прошла незамеченной. Философские воззрения Баку­нина не привлекали, да и сейчас мало привлекают вни­мание исследователей. Ю. М. Стеклов в разделе главы второй 3-го тома своей монографии «Философские взгля­ды Бакунина» прошел мимо основной философской ра­боты Бакунина, названной им «Философские рассужде­ния о божественном призраке, о реальном мире и чело­веке», хотя широко использовал другие тома издания Гильома. Впервые в нашей стране работа эта частично была введена в научный оборот в 1981 г. (206) и полностью опубликована В. Ф. Пустарнаковым в числе Избранных философских сочинений Бакунина (207).

Судьба первого выпуска «Кнуто-Германской импе­рии...» была более удачна. Напечатанная в 1871 г., она переиздавалась в начале XX в. во Франции, вошла и в избранные произведения Бакунина, публиковавшиеся в начале 20-х годов издательством «Голос труда» в Москве.

Остановимся коротко на одном из важных аспектов «Кнуто-Германской империи» и непосредственно с ней связанных «Письмах к французу». Речь идет об опреде­лении Бакуниным роли рабочего класса. Со второй поло­вины 60-х годов он не видел иной ведущей силы револю­ции на Западе, но революционное движение во Франции 1870 и 1871 гг. заставило его глубже вникнуть в проблему движущих сил революции, поставить вопрос о союзе с крестьянством.

В конце августа 1870 г. в «Письмах к французу», анализируя положение Франции, он указывал на единст­венное средство спасения: «Стихийное восстание народ­ных масс: рабочих и крестьян вместе, взявших оружие, которое не хотят им давать, и соорганизовавшихся снизу вверх для обороны и ради своего существования» (208).

Восстание, считал Бакунин, должно прежде всего охватить провинцию в лице рабочих провинциальных городов. «Не нужно рассчитывать на буржуазию..., — призывал он. В настоящий момент во Франции и, веро­ятно, также во всех других странах существуют только два класса, способных на такое движение: рабочие и крестьяне» (209). Но рабочие должны соединиться с кресть­янством. Для этого он предлагал «послать в деревни в качестве пропагандистов вольные отряды... Общее правило: кто хочет пропагандировать революцию, дол­жен сам быть действительно революционным... Итак, прежде всего пропагандистские вольные отряды должны быть сами революционно вдохновлены и организованы. Они должны носить революцию в своей груди, чтобы быть в состоянии вызвать и возбудить ее вокруг себя» (210). Безучастность французского крестьянства к борьбе ра­бочих, считал он, была важнейшей причиной поражения революции.

Во время Коммуны, подчеркивая роль рабочего клас­са, Бакунин снова и снова возвращался к необходимости союза с крестьянством. В апреле 1871 г., выступая с лек­цией, он говорил: «Да, дорогие товарищи, вы, рабочие всего мира, вы являетесь ныне исполнителями великой и исторической задачи — освобождения человечества. Для выполнения этой огромной задачи вы имеете своим сотоварищем крестьянина. Но крестьянин не обладает еще в достаточной степени сознанием о великой задаче народа... Вы должны просветить крестьянина, познако­мить его с тем, что такое социальная революция» (211). Но, высоко оценивая организацию парижского проле­тариата в дни Коммуны, Бакунин вместе с тем представ­лял главное ее значение в том, что она была «смелым, ясно выраженным отрицанием государства» (212). За разру­шением буржуазного государственного устройства Баку­нин не увидел другого урока Коммуны — попытки соз­дания нового государства. Глубокая противоречивость, свойственная теории бакунизма, сказалась и здесь.

 

* * *

Отразился ли опыт борьбы рабочего класса на Западе на русской программе Бакунина?

На этот вопрос отвечает Прибавление «А» к «Государ­ственности и анархии». Обращенный к русской молодежи, созданный как руководство к действию, документ этот выгодно отличался от предыдущих прокламаций и ста­тей большей определенностью формулировок. Есть в нем и новые идеи, но исходные посылки остаются прежними.

Начинал Бакунин с определения идеала народа, которое «ничего не имеет подобного с теми политически-социальными схемами, формулами и теориями, которые выработаны учеными или политиками» (213). Опровергать это утверждение нет нужды, поскольку наука и политика вряд ли смогли бы доказать, «что ни лицу, ни обществу, ни народу нельзя дать того, чего в нем уже не существу­ет» (214). Однако конкретные доказательства Бакунина осно­вывались не на анализе реального положения дел, а на его философских посылках, обусловливающих социаль­ное природой человека.

Но особенности анализируемого документа требовали от автора конкретности. Поэтому «народный идеал» он попытался представить дифференцирование, разделив его положительные и отрицательные черты. Последние со­стояли в патриархальности, вере в царя, поглощении лица миром. Как при таких данных был бы осуществлен народный идеал, в котором и состояло, по Бакунину, все народное дело, оставалось неясным. К тому же из трех черт выделяя патриархальность как главное истори­ческое зло, он призывал с ней «бороться всеми силами». Так, с одной стороны, народ представал как созидатель, Учитель жизни, с другой — как носитель «совершенно народного зла». Как же формулировались Бакуниным положительные черты этого идеала? «Всенародное убеж­дение, что земля, вся земля принадлежит народу... Право на пользование ею принадлежит не лицу, а целой общине, миру... Квазиабсолютная автономия, общинное самоуправ­ление и, вследствие того, решительно враждебное отно­шение общины к государству» (215).

Как же выглядело это самоуправление? Развивая мысли, высказанные в 1866 г. в письме к Герцену и Ога­реву, Бакунин писал, что само «общинное избирательство стало обманом, а лица, временно избираемые самим народом... превратились, с одной стороны, в орудие власти, а с другой — в подкупленных слуг богатых мужи­ков — кулаков. При таких условиях последние остатки справедливости, правды, простого человеколюбия долж­ны были исчезнуть из общин, к тому же разоренных го­сударственными податями и повинностями и до конца подавленных начальственным произволом» (216).

Какие же реалии оставались при этом у народного идеала? Одна вера в принадлежность земли всему наро­ду. «Бакунин увлекался не русской общиной, особенно в том виде, как она исторически сложилась, — справед­ливо замечал Ю. М. Стеклов, — а скорее, приписываемой народу идеей, что вся земля должна принадлежать тру­дящимся» (217).

Эта идея создавала будто бы враждебное отношение крестьян к государству. «Народ наш глубоко и страстно ненавидит государство, ненавидит всех представителей его, в каком бы виде они перед ним ни являлись». Пред­ставители власти, от которых крестьянин всегда ждал поборов и утеснении, действительно были ненавистны ему, но ненависть к государству исходила, скорее всего, из концепции Бакунина, чем из реальной жизни.

Однако при всей идеализации, противоречивости, недосказанности ряда положений, в размышлениях Ба­кунина о народе есть интересные плодотворные мысли. К последним относится проблема гения и народа. «Самые великие гении, — писал Бакунин, — не приносили и не могли приносить нового содержания обществу, и, создан­ные самим обществом, они, продолжая и развивая многовековую работу, принесли и приносят только новые формы для того же содержания, беспрестанно вновь воз­рождающегося и расширяющегося самим движением об­щественной жизни» (218).

Интересны мысли Бакунина о внутреннем развитии, прогрессе народной жизни: «Этот прогресс совершается... путем естественного нарастания опыта и мысли, пере­даваемых из рода в род... усовершенствующегося и обле­кающегося в свои формы» (219). Постановка вопроса о естест­венном пути развития народного сознания вытекала из его понимания всеобщей причинности и свидетельство­вала о попытках глубокого осмысления истории, жизни и быта народных масс.

Результатом подобного осмысления явились и сообра­жения Бакунина по поводу степени религиозного созна­ния народа. Вопрос этот он рассматривал еще в 1868 г. в первом номере «Народного дела», но тогда он связывал его лишь с невежеством крестьян. Теперь, глубже подходя к проблеме, он увидел, что истоки веры коренятся даже не в невежестве, а в «его нищете, в его материальных страданиях и в неслыханных притеснениях всякого рода... Религиозные представления и басни, эта фантастическая склонность к нелепому, явление еще более практическое, чем теоретическое, а именно не столько заблуждение ума, сколько протест самой жизни, воли и страсти про­тив невыносимой жизненной тесноты... Религиозность в народе, — верно заключал Бакунин, — можно будет убить только социальною революцией... Дайте широкую человеческую жизнь народу, и он вас удивит глубокою рациональностью своих мыслей» (220).

Важно здесь отметить попытки гуманного, бережного подхода к пропаганде среди крестьянства.

«Народа никогда и ни под каким предлогом и для какой бы то ни было цели обманывать не следует. Это было бы не только преступно, но и в видах достижения революционного дела вредно. ... Человек силен тогда, когда он весь стоит на своей правде, когда он говорит и действует сообразно своим глубочайшим убеждениям. Если мы будем стремиться к освобождению народа путем лжи, мы непременно запутаемся, собьемся с пути, по­теряем из виду самую цель, и если будем иметь хотя какое-нибудь влияние на народ, собьем с пути и самый народ, т. е. будем действовать в смысле и на пользу ре­акции» (221).

К числу в значительной мере новых для Бакунина проблем, представленных в Прибавлении «А», отно­сится вопрос о кооперации. В предыдущих программах он упоминал о сельскохозяйственных и рабочих ассо­циациях будущего, но здесь вопрос был поставлен конкретно, причем Бакунин проводил резкую грань между кооперацией при буржуазном строе и коопера­цией после победы социальной революции. «Коопера­ция во всех ее видах есть, несомненно, рациональная и справедливая форма будущего производства. Но для того, чтобы она могла достигнуть своей цели — освобождения всех работающих масс и полного вознаграждения и удо­влетворения их, необходимо, чтобы земля и капитал во всех видах сделались коллективной собственностью. До тех пор, пока этого не будет, кооперация в большем числе случаев будет раздавлена всемогущею конкурен­цией больших капиталов и большой поземельной собст­венностью... При существующих условиях общественной экономии кооперация рабочих масс освободить не может, тем не менее, однако, она представляет ту выгоду, что уже в настоящее время приучает работников соединять­ся, организовываться и самостоятельно управлять свои­ми собственными делами» (222).

Эту относительную пользу современной кооперации Бакунин видел лишь на Западе, в России же, считал он, кооперация может развиваться в самых незначительных размерах, «пока она останется незаметною и нечувстви­тельною для всеподавляющего капитала и для еще более подавляющего правительства» (223). Можно сказать, что пер­спектива кооперативного движения при самодержавии была намечена в общем верно. Сама проблема кооперации была поставлена Бакуниным для того, чтобы показать, что таким путем нельзя освободить народы и что единст­венный путь для этого — «организация народной оборо­ны», — так писал Бакунин о подготовке революции.

Весьма конкретно в Прибавлении «А» говорилось об организации восстания. Выше мы не раз отмечали то значение, которое он придавал сочетанию стихийности народного движения с его организацией.

«Отчаянное» положение крестьянства, приводящее к частым стихийным выступлениям, делало, казалось, ре­альным объединение этих вспышек. Дело было лишь за тем, кого Бакунин называл «умственным пролетариатом... классом, призванным ныне быть подготовителем, т. е. организатором народной революции». И ранее он призы­вал молодежь «утопиться в народной жизни», здесь же он пояснял, что «народ только тогда признает нашу об­разованную молодежь своею, когда он встретится с нею в своей жизни, в своей беде, в своем деле, в своем отчаян­ном бунте. Надо чтобы она присутствовала отныне не как свидетельница, но как деятельная и передовая, себя на гибель обрекшая соучастница» (224). Тогда только смо­жет она объединить разрозненные общины, проведя между ними «живой ток революционной мысли, воли, дела».

Те, кто пойдет «боевым, бунтовским» путем, должны были прежде всего ориентироваться на «передовых людей из крестьянства, а через них если не на весь народ, то по крайней мере на значительную и наиболее энергич­ную часть его». Этот актив следовало убедить в несокру­шимой силе народа, которая станет действенной только тогда, когда будет собрана воедино. Для этого же необ­ходимо, «чтобы села, волости, области связались и организовались по одному общему плану и с единой целью всенародного освобождения». Чтобы помочь людям орга­низоваться, нужно «устроить род народной печатной, литографированной, писанной или даже устной газеты». Такой орган будет содействовать и объединению, и росту солидарности, поскольку будет извещать о револю­ционном движении как в России, так и в Западной Евро­пе. Он нужен и для того, «чтобы наш крестьянин и наш фабричный работник не чувствовал себя одиноким, а знал бы, напротив, что за ним... стоит огромный бес­численный мир к всеобщему взрыву готовящихся черно­рабочих масс» (225).

В целом можно сказать, что Прибавление «А» в из­вестной мере отразило влияние опыта борьбы в Западной Европе. В последнем варианте русской программы более четко были определены моменты организации движения, упомянут и «фабричный работник», верно в целом оце­нена кооперация, нельзя не сказать и об эмоциональном звучании этого обращения, проникнутого уважением к народу, болью за него, призывающего к ответственно­сти за его исторические судьбы.

* * *

«Русская программа» Бакунина была органической частью созданной им теории социальной революции и социальной его доктрины в целом. Сама эта теория бази­ровалась на непоследовательном толковании материализ­ма. С попыткой некоторого учета экономических и поли­тических условий России он начал формулировать про­граммные требования с конца 60-х годов, оставляя в основе те положения, которые были созданы им для ре­волюционной борьбы в странах Западной Европы.

Участие Бакунина в революционной борьбе на Западе было связано с его отношением к русским делам. До осе­ни 1870 г. его надежды на близкое начало социальной революции в Европе были невелики. Это обстоятельство усиливало его настойчивый интерес к русскому движе­нию, обусловливало отчасти его тактику и деятельность по программному обеспечению грядущей русской рево­люции.

Крах его планов, связанных с Нечаевым, а главное, революционные события во Франции на время переклю­чили его основное внимание па Запад. Во время Париж­ской коммуны он сформулировал ряд верных положений о ведущей роли рабочего класса, взгляд же на движущие силы революции в России остался в основе прежним, что, впрочем, было всеобщим явлением для русских революционеров того времени. С усилением реакции на Западе после разгрома Коммуны Бакунин вновь обратил­ся к русской молодежи с призывом поднять народ на социальную революцию (Прибавление «А»). Опыт рево­люционного движения в Западной Европе дал ему новые мысли, усилил его внимание к вопросам организации борьбы.

Считая русскую революцию более реальной, чем в Западной Европе, Бакунин исходил не только из безграничной веры в революционные потенции народа, он полагал, что успех здесь будет обеспечен и отсутствием «промежуточного политического класса буржуазии». «С одной стороны, — писал он в 1871 г., — официальный мир, военная, полицейская и бюрократическая органи­зация... а с другой стороны — народ, десятки миллионов человеческих существ, пожираемых царем и его чинов­никами. В России революция выйдет прямо из народа» (226).

Ранняя стадия развития капитализма в России, пер­спектив которого он не увидел, порождала подобные представления. По если эти идеи были свойственны рус­скому утопическому социализму, то безгосударственная его форма явилась новым явлением в общественной мыс­ли России. Анархистская доктрина обусловила програм­мные требования и тактику Бакунина, последняя в сочетании с чертами его личности (не знающая границ энергия, склонность к абстракции, революционное нетерпение) порой принимала характер революционного авантюризма.

Анархистская социология Бакунина, переплетаясь с его философией, находила конкретное выражение в по­становке ряда теоретических вопросов, его программных документах. Теория прогресса, проблемы социальной революции, народа, федерации как принципа организации общества — все это отразилось и в построениях русской программы. Но то, что порой логично звучало в теории, далеко не всегда укладывалось в рамки дейст­вительности того времени. Таковы были требования от­мены права наследования, семьи, церкви и государства. Проблема неготовности русского крестьянства к соци­альной революции для Бакунина отсутствовала. Не учи­тывая всей совокупности общественных, экономических и политических явлений российской действительности, он исходил лишь из наличия двух факторов народной жизни: крайней нищеты и народного идеала. Утопизм подобных представлений в разной мере был свойствен и другим представителям общинного социализма в России.

 

1 Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. СПб., 1906. (Далее: Письма …). С. 265.

2 Народное дело (Женева). 1868. № 1. сент. С. 3.

3 Бакунин М. А. Программа общества международной револю­ции // Михаил Бакунин: Сборник. М., 1926. С. 101.

4 В марте 1864 г. Бакунин писал Герцену: «Где и что Утин (Ни­колай)? Передай ему словесно или письменно мой усердный пок­лон. Что делает он и чем занимается?» (Письма... С. 263).

5 Ралли 3. К. Из моих воспоминаний о Бакунине // О минувшем: Ист. сб. СПб , 1907. С 313.

6 Бакунин М Избр. соч. Т. II; М., 1921. Т. V. С. 141.

7 Письма... С. 293

8 Народное дело. 1868. № 1. Сент. С. 4.

9 Там же. С. 9. В литературе авторство этой программы приписывается иногда Жуковскому. Однако идеи и формулировки бес­спорно принадлежат Бакунину. Со стороны Жуковского могла быть лишь редакционная правка.

10 Бакунин М. А. Программа общества международной революции. С. 77-78.

11 Несостоятельность подобных идей представлена К. Марксом. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 16. С. 383-385.

12 Народное дело. 1868. № 1. С. 38.

13 Там же. С. 40.

14 Там же. С. 41.

15 Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. Же­нева, 1896. С. 185.

16 Народное дело. 1868. № 1. С. 43.

17 Там же. С. 46.

18 Там же.

19 Таи же. С. 47.

20 Бакунин М А. Избр. соч. Т. V. С. 141.

21 Народное дело. 1868. Окт. № 2/3. С. 3.

22 Там же. С. 25.

23 Там же. С. 39.

24 Козьмин Б. П. Русская секция первого Интернационала. М., 1957 С. 98.

25 Народное дело. 1869. № 7/10. С. 143.

26 Там же. С. 134.

27 Козьмин Б. П. Указ. соч. С. 179.

28 Стеклов Ю. М. Михаил Александрович Бакунин: Его жизнь и деятельность. М.; Л., 1927. Т. 2. С. 364; Горохов В. М. Русская секция I Интернационала. М., 1925. С. 24; Ульман Г. С. Маркс и Энгельс о Нечаеве и Нечаевском процессе // Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Л.. 1948. Т. 62. С. 235, 241; Итенберг Б. Первый Интернационал и революционная Россия. М., 1964 С. 37. Отчасти эту же точку зрения ранее разделяла и автор настоящей работы. См.: Пирумова Н. Бакунин. М , 1970. С. 265.

29 Козьмин В. П. Указ. соч. С. 98.

30 Литературное наследство. М , 1955. Т. 62. С. 687.

31 Там же. С. 688.

32 Литературное наследство. М., 1941. Т. 39/40. С. 522.

33 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т XXX. С 158.

34 Бакунин М. Избр. соч. Т. II; М., 1920. Т. III. С. 100-102.

35 Там же. С. 104.

36 Бакунин М. Избр. соч. Т. III. С. 108.

37 Там же. С. 122-216.

38 Н. Г. Вырубов также выступал на конгрессе.

39 Герцен А. И. Собр. соч. Т. XXIX. С. 451.

40 Там же. Т. XX. С. 382.

41 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 2 С. 365.

42 Речь здесь идет о перепечатке «Нашей программы» из № 1 «Народного дела».

43 К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия. М.. 1967. С. 167

44 Письма... С. 271-272.

45 Там же. С. 279, 286, 288.

46 В том же письмо он говорил и о «мнимом» освобождении крестьян, которое свелось к превращению «помещичьих крестьян в государственных; о том, что «самосохранение» эксплуататорского государства требует его военно-бюрократической формы, ко­торая, в свою очередь, сводится к тому, чтобы «теснить и разо­рять народ и т. д. » (Письма... С. 226).

47 На это обстоятельство в свое время обратил внимание Г. В. Пле­ханов (Плеханов Г. В. А. И. Герцен и крепостное право // Избр. философские и социально-экономические произведения. М., 1958. Т. IV. С. 616).

48 Письма... С. 280.

49 Там же. С. 293.

50 Колокол. 1866. 1 мая. Л. 219.

51 Письма ... С. 291.

52 Там же.

53 Бакунин М. А. Собр. соч. и писем. Т 3 С. 408.

54 Письма... С. 284.

55 Там же. С. 285.

56 Там же. С. 284, 285.

57 Там же. С. 174.

58 Герцен А. И. Собр. соч. Т. XX. С. 88.

59 Там же. С. 91.

60 Там же.

61 Там же. Т. XXIX. С. 322.

62 О первой и последующей редакции этой работы: Путинцев В., Черняк Я. Герцен и его письма «К старому товарищу» // Лите­ратурное наследство. Герцен и Огарев.

63 Герцен А. И. Собр. соч. Т. XXX. С. 72.

64 Подробнее об этих прокламациях см. дальше в этой же главе.

65 Подробнее полемика между Герценом, Огаревым и Бакуниным представлена нами в книге «Герцен. Революционер, мыслитель, человек» (М. 1988).

66 Герцен А. И. Собр. соч. Т. XX. С. 570-577.

67 Там же.

68 Огарев Н. П. Ответы «старому другу»//Литературное наследство. Т. 61. С. 196.

69 Бакунин М. К офицерам русской армии. [Женева], 1870. С. 38; Он же. Постановка революционного вопроса // Письма М. А. Ба­кунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. С. 474.

70 Письма... С. 204.

71 Герцен А. И. Собр. соч. Т. XX. С. 579.

72 Archives Bakounine. Leiden, 1967. V. III. P. 197.

73 Бакунин М. Избр. соч. Т. IV. С. 48.

74 Герцен А. И. Собр. соч. Т. XX. С. 581, 592.

75 Рудницкая Е. Л. Русская революционная мысль: Демократиче­ская печать, 1864-1873. М., 1984. С. 213.

76 Герцен А. И. Собр. соч. Т. XXX. С. 77.

77 Огарев II. П. Избр. социально-политические и философские произведения. М., 1956. Т. 2. С 535 -536.

78 Герцен и Запад: Литературное наследство. М., 1985. Т. 96. С. 499-522.

79 Там же. С. 500.

80 Там же. С. 501.

81 Рудницкая Е. Л. Н. П. Огарев в русском революционном движе­нии М., 1969. С. 387.

82 Речь идет о деньгах, оставленных в 1858 г. Герцену и Огареву для революционной пропаганды П. А. Бахметьевым.

83 Рудницкая Е Л. Н. П. Огарев в русском революционном движе­нии. С. 387.

84 Народное дело. 1869. № 7/10. С. 159.

85 Бакунин М. Несколько слов к молодым братьям в России [Жене­ва, 1869]. С. 3.

86 Слепцов В. А. Соч. М.; Л., 1932. Т. 1. С. 549.

87 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 24. С. 292.

88 Народное дело. 1869. № 7/10. С. 137.

89 Там же. С. 138.

90 Там же С. 158.

91 Герцен А. И. Собр. соч. Т. XXI. С. 531.

92 Гросул В. Я. Российские революционеры в Юго-Восточной Ев­ропе. Кишинев, 1973. С. 361.

93 Там же. С. 363.

94 Письма... С. 355. Бакунин называет Райнова — Raizeff.

95 Гросул В. Я. Указ. соч. С. 394.

96 ЦГАЛИ СССР. Ф. 2197 (Герцена и Огарева). Оп. 1. № 829.

97 Письма .. С. 359.

98 Важно отметить, что дети А. П. Герцена Наталья Александров­на и Александр Александрович не осуждали тогда Нечаева за этот поступок. Вот как описывала Н. А. Герцен разговор «об од­носторонности Нечаева» с братом: «Без этой односторонности, — говорил Саша, — ничего не сделаешь. А если он шпиона отправил на тот свет, за это можно его только похвалить. — Конечно, — подтвердила я. — Как интересно было бы узнать, что такое у них делается в самом деле в России! Существовал заговор или нет?» (Дневник Н. А. Герцен // Литературное наследство, Т. 96. С. 442).

99 Полностью текст письма см.: Пирумова. Н. Михаил Бакунин. М., 1966. С. 125-126.

100 Козьмин В. П. Из истории революционной мысли в России. М., 1961. С. 563.

101 Рудницкая Е. Л. Н. П. Огарев в русском революционном движе­нии. С. 389.

102 Бакунин М. Несколько слов к молодым братьям в России. С. 1.

103 Всесветный революционный союз социальной демократии. Рус­ское отделение. К русской молодежи. Женева, 1870. С. 17. Бро­шюра эта должна была по первоначальному замыслу автора стать программой русского отделения «Альянса», но, углубившись в историю Интернационала, Бакунин так и не успел выполнить своего намерения. Брошюра, как и многие другие его работы, осталась незавершенной.

104 Бакунин М. Наука и насущное революционное дело. Женева, март 1870. С. 21.

105 Там же. С. 1.

106 Там же. С. 29.

107 Там же. С. 20.

108 Стеклов 10. М. Указ. соч. Т. 3. С. 459.

109 Там же.

110 Литературное наследство. Т. 61. С. 196-197.

111 Бакунин М. К офицерам русской армии. Женева (февраль) 1870. С. 5.

112 Там же. С. 35.

113 Там же.

114 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 3. С. 627.

115 Литературное наследство. Т. 96. С. 456.

116 Там же. С. 501.

117 Рудницкая Е. Л. Русская революционная мысль: Демократическая печать, 1864-1873. М., 1984. С. 221.

118 Там же. С. 222.

119 Там же. С. 218.

120 Козьмин Б. П. Указ. соч. С. 568.

121 Там же.

122 Cahiers du monde russe et sovietique. Paris, 1966. V. VII, N 4 P. 594.

123 Катехизис революционера / Публ. А. А. Шилова // Борьба классов. М., 1924. С. 270.

124 Колокол. 1870. 2 апр., № 2. Факсимильное издание. М.,1933. С. 21.

125 Литературное наследство. Т. 96. С. 497.

126 Колокол. 1870. 16 апр. № 3. С. 33.

127 Там же. 2 апр. № 2. С. 22.

128 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 3. С. 523.

129 Karr Е. The Romantic exiles. L., 1933. P. 356.

130 Cahiers du monde russe et sovietique. V. VII, N 4. P. 581-690.

131 Archives Bakounine. Leiden, 1971. V. 4. P. 101-155.

132 Литературное наследство. Т. 96. С. 413-549.

133 Там же. С. 500.

134 Там же.

135 Там же. С. 527.

136 Там же.

137 Письма... С. 388.

138 Литературное наследство. Т. 96. С. 534-535.

139 Там же. С. 460.

140 Там же. С. 541.

141 Письма... С. 405.

142 Литературное наследство. Т. 61. С. 575-576.

143 Там же. С. 576-578.

144 Сажин М. П. (Арман Росс). Воспоминания, 1860-1880. М., 1925. С. 34.

145 Кантор Р. М. В погоне за Нечаевым. Л., 1925. С. 85-86.

146 Вперед! 1873—1877: Материалы из архива Валериана Николае­вича Смирнова. Dordrecht, 1970. V. 1. Р. 31.

147 Ibid.

148 Ibid. P. 34.

149 Ibid..

150 Письма... С. 403.

151 Там же. С. 396.

152 Там же. С. 406.

153 Там же. С. 396.

154 Там же.

155 Община. 1870. № 1. С. 8.

156 Guillaume J. L'Internationale: Documents et souvenirs. 1864-1879. Geneve, 1980. V. 4. Р. 63-64.

157 Литературное наследство Т. 96. С. 543.

158 Там же. С. 546.

159 Община. 1870. Сент. № 1. С. 8.

160 Письма... С. 408.

161 Там же. С. 447.

162 Литературное наследство. Т. 96. С. 507. См. Прибавление «А» к книге: Бакунин М. А. Государственность и анархия. 1872 // Революционное народничество 70-х годов XIX века: Сб. доку­ментов. М., 1964. Т. 1. С. 44.

163 Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. С. 313-355.

164 Там же.

165 Литературное наследство. Т. 96. С. 426.

166 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 3. С. 65.

167 Напомним, что похожую картину наблюдал он в середине 60-х годов в Италии. См. гл. III настоящей работы.

168 Литературное наследство. Т. 96. С. 512.

169 Там же. С. 512-513.

170 Там же. С. 502.

171 М. П. Сажин утверждал, что видел этот документ, написанный рукой Бакунина. Возможно, что последний по требованию Не­чаева и переписал его своею рукой. Это обстоятельство дозволя­ло Сажину утверждать авторство Бакунина. См.: Сажин М. П. Указ. воспоминания. С. 72.

172 Литературное наследство. Т. 96. С. 501.

173 Письмо редакторам «Колокола» // Archives Bakounine. T. IV. Р. 86.

174 Cahiers... V. VIII, N 4. Р. 583.

175 Ibid. P. 599.

176 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 4. С. 61, 62.

177 Письма... С. 400.

178 ЦГАОР СССР. Ф. 825. Оп. 1. Ед. хр. 301. Л. 107.

179 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 4. С. 17.

180 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 26. С. 49.

181 Меринг Ф. Карл Маркс: История его жизни. Пг., 1920. С. 348.

182 Там же. С. 347.

183 Гаагский конгресс Первого Интернационала. 2-7 сентября 1872 г.: Протоколы и документы. М., 1970. С. 322-425.

184 Там же. С. 396.

185 Литературное наследство. Т. 96. С. 481.

186 Guillaume J. Op. cit. P. 261-262.

187 К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия. С. 257.

188 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 4. С. 279.

189 Гаагский конгресс Первого Интернационала: Протоколы и до­кументы. С. 250.

190 Меринг Ф. Указ. соч. С. 397. По поводу исключения Бакунина из Интернационала Ю. М. Стеклов писал: «Писатели самых раз­личных направлений, не только анархисты и "беспартийные", но и марксисты разных оттенков — ревизионист Э. Бернштейн, левый Ф. Меринг, блюститель марксистской ортодоксии Д. Ря­занов, — согласны в том, что можно было обойтись без этого личного ошельмования Бакунина, который при всех своих не­достатках был все же крупной революционной фигурой с огром­ными политическими заслугами» (Стеклов Ю.М. Указ. соч. Т. 4. С. 277).

191 Меринг Ф. Указ. соч. С. 403. Меринг не точен. Из борьбы Баку­нин не ушел. Он изменил ее формы.

192 Там же. С. 388.

193 Впервые опубликована в нашей стране в 1919 г.

194 Первое издание (Цюрих; Женева, 1873) содержало ряд неточно­стей. Леннинг, ссылаясь на Сажина, пишет, что печатали Ралли, Росс, Попов, Яковлев по 14 часов в день. Там же. Р. XXIII.

195 Lehning A. Introduction // Archives Bakounine. V. III. Leiden, 1967. P. X.

196 Ibid. P. 104.

197 Ibid. P. 147-148.

198 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 53.

199-200 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18. С. 611-618.

201 Письма... С. 415.

202 Гильом Дж. Предисловие к книге Бакунина «Кнуто-Германская империя и социальная революция» // Бакунин М. Избр. соч. М., 1919. Т. 2. С. 10.

203 Там же. С. 13.

204 Там же. С. 10.

205 Oeuvres Bakounine. Paris, 1908. V. III. Оригинал хранился у Гильома до 1915 г., когда, уезжая из Парижа, он передал эту и другие рукописи Бакунина на хранение М. И. Гольдсмит, с тем чтобы она, если он не вернется, передала их в Национальную библиотеку (Париж). В начале 1930-х годов его желание было исполнено. (Письма М. Неттлау Т. А. Бакуниной от 27 июня и 11 июля 1935 г. Копии, присланные Т. А. Бакуниной, хранятся у автора этой работы. — Н. П.).

206 См.: Моисеев П. И. Критика философии М. А. Бакунина и сов­ременность. Иркутск, 1981; Он же. Философия М. А. Бакунина: Дис. ... докт. филос. наук. Л., 1982.

207 Бакунин М. А. Избр. философские соч. и письма. М., 1987.

208 Бакунин М. А. Избр. соч. Т. IV. С. 156.

209 Там же. С. 169.

210 Там же. Т. II. С. 49.

211 Guillaume J. Op. cit. P. 199.

212 Бакунин М. А. Избр. соч. Т. IV. 252.

213 Революционное народничество семидесятых годов XIX в. М., 1964. С. 39.

214 Там же.

215 Там же. С. 40.

216 Там же. С. 51

217 Стеклов Ю. М. Указ. соч. Т. 3. С. 316.

218 Бакунин М. А. Прибавление «А». С. 45.

219 Там же.

220 Там же. С. 45.

221 Там же. С. 46.

222 Там же. С. 41—42.

223 Там же.

224 Там же. С. 50.

225 Там же. С. 54, 55.

226 Bakounine М. Oeuvres. V. V. P. 340.

 

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

ИСТОРИЧЕСКИЕ СУДЬБЫ БАКУНИЗМА В РОССИИ В 70—80-е ГОДЫ XIX В.

 

1. БАКУНИЗМ И РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПРАКТИКА РУССКИХ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ В КОНЦЕ 60-х — В 70-е ГОДАХ

Идеи Бакунина в русском революционном движении конца 60-х гг. — Теоретическое соотношение бакунизма и нечаевщины — Русское отделение «Альянса». — Связи Бакунина с представителями русского народничества — Бакунистские кружки в России

 

Поиски программных установок растущего народни­ческого движения начала 70 v годов совпали с периодом наибольшей революционной активности Бакунина, на­правленной, как говорилось выше, не только на Запад, но и на Россию. Почва для восприятия бакунизма на его родине в тот период оказалась наиболее благоприятной: многомиллионное крестьянство, отягощенное пережитка­ми крепостничества, пролетариат, находившийся еще в стадии формирования, разночинная интеллигенция.

Русский вариант бакунизма, практическая сторона которого была обращена к общинному быту крестьянства и рассчитана на революционно-организаторскую деятель­ность молодежи, не мог не вызвать сочувственного отклика в ее среде. Народник Л. Шишко подметил, что пропаганда идей Бакунина «совпадала с тем главным выводом, к кото­рому пришла внутренняя подготовительная работа и уже имевшаяся революционная практика» (1).

Типы революционности могут быть различны. Как левые, так и наиболее умеренные варианты ее в русском освободительном движении начали складываться со вре­мен декабристов. Преобладание влияния того или иного варианта зависело от уровня социально экономических противоречий, степени самодержавного гнета, остроты социального конфликта. Последний же вызывал порой крайние формы революционного протеста. Порожденный самой жизнью, протест этот, в частности, получил теоре­тическое выражение в программных построениях Бакунина. Явная обусловленность появления этого течения об­щественной мысли делает неправомерной попытку объяс­нить успех его только революционным «нетерпением» русской молодежи.

Цитируя фразу М. Фроленко: «Несогласные ждать, ухватились за Бакунина», Б. С. Итенберг видит в этой формулировке одну из главных причин распространения бакунизма (2). Мы же полагаем, что «нетерпение» было обстоятельством скорее внешним.

Уже первые попытки создания Бакуниным тайного революционного общества нашли некоторый реальный отклик среди русских революционеров во второй половине 60-х годов. Речь идет об «Интернациональном братстве» (конец 1864-го — 1865 г.) и его программном документе — «Революционном катехизисе» (1865) (3). Идеи катехизиса в основном повторяли то, что впервые было сформулирова­но Бакуниным в рукописи «Международное тайное обще­ство освобождения человечества», о которой мы упомина­ли выше (гл. III). Во втором разделе катехизиса — «Орга­низация» — впервые весьма конкретно разработана прак­тическая сторона создания и деятельности тайного обще­ства, определен характер и предполагаемый ход гряду­щей народной революции.

Документ этот, предназначенный не только для членов братства, но и для пропаганды идей Бакунина, стал из­вестен достаточно широкому кругу людей и в том числе русским, находившимся в то время за границей. По сви­детельству Г. Н. Вырубова, Бакунин и его пытался ув­лечь своим проектом «федеративной лаборатории всемир­ной социальной революции. Тут были и теоретические соображения... и, в мельчайших подробностях, практи­ческая организация» (4). Но Вырубов был чужд революци­онным утопиям Бакунина. Не нашли они сочувственного отклика и у издателей «Колокола», которым он послал «полную программу: изложение начал и организации об­щества» (5). Но на часть наиболее значительной группы революционного подполья середины 60-х годов — ишутинцев идеи и практические наставления «Революцион­ного катехизиса» оказали известное влияние. Впервые на это обстоятельство обратила внимание Э. С. Виленская (6). Действительно, взгляд на социальное и одновре­менно политическое значение революционных преобра­зований, отрицание переворотов, осуществляемых без участия народа, идея всемирности революции, мысли об ассоциациях, сформулированные в катехизисе, повторились и в ишутинских документах, а организационные принципы Бакунина «послужили образцом при основании ишутинского "Ада" и "Организации"» (7).

Так, Э. С. Виленская пишет, что вслед за бакунин­ской «интернациональной» и «национальной семьей» «Ад» мыслился ишутинцами как российское отделение «Евро­пейского комитета». Задача же разъехаться по губерниям для повсеместной организации тайного общества «также перекликается с одним из положений бакунинского про­екта, в котором говорилось, что революция не должна начинаться большей концентрацией всех революционных сил в одном пункте» (8).

Права, очевидно, Э. С. Виленская и в своем предполо­жении о том, что именно И. А. Худяков, ездивший за границу в начале 1866 г., способствовал проникновению идейных новшеств в среду товарищей по тайному обще­ству. Отмечая ценные наблюдения автора книги о рево­люционном подполье, нельзя не возразить Э. С. Виленской, когда она утверждает, что идеи Бакунина о социаль­ной революции «послужили той самой почвой, на которой возникла идея цареубийства, тем более, что им проводи­лась мысль, близкая девизу ишутинцев: "Все средства хороши"» (9).

Политический террор, как известно, не входил в арсенал средств борьбы бакунизма; между ликвидацией монархии в виде народной революции и покушением Д. В. Каракозова общего было мало. Что же касается иезуитского принципа, оправдывающего благой целью все средства борьбы, то утверждение его в отдельных ре­волюционных документах (в частности, у ишутинцев), не имело аналога в «Революционном катехизисе» (10). На­против, документ этот даже в своей «разрушительной» части направлен был не столько против людей, представ­ляющих старый образ жизни, сколько против отжившего порядка вещей. После завершения революции ликвидация всех административных, военных, судебных и прочих ор­ганов, «составляющих жизненный элемент самого госу­дарства», а также конфискации имущества «всех реакцио­неров» враги ее, полагал Бакунин, «будут лишены раз и навсегда всех средств вредить ей и уже не будет никакой надобности чинить над ними кровавой расправы, которая уже потому нежелательна, что она рано или поздно вызы­вает неизбежную реакцию» (11).

В отношении же членов «Интернационального брат­ства» тем более не намечалось никаких правил, отвечающих принципу «цель оправдывает средства». В катехизи­се речь шла о строжайшей дисциплине для членов брат­ства, сдержанности, полном молчании относительно всех доверенных тайн о людях и вещах... отречении от себя­любия и... честолюбия», принесении в жертву революци­онному делу своего состояния, общественного положения и в случае необходимости — жизни. Член братства дол­жен был обладать «страстью и волей», он должен был быть атеистом и признавать, что «истина, независимая от какой-либо теологии и божественной метафизики, не имеет иного источника, кроме коллективной совести людей» (12).

Принципы эти, сформулированные во многих пунктах (за исключением атеизма), не без влияния известных Бакунину итальянских организаций подобного типа, были в тех условиях для тайного общества вполне естественны и не обусловлены иезуитством. Источники же идейных влияний на ишутинцев не исчерпывались бакунизмом. Не следует в этом случае забывать популярности в середи­не и конце 60-х годов личности и идей Макиавелли, одним из пропагандистов которых выступал известный революци­онный поэт И. И. Гольц-Миллер.

Не случайно, надо полагать, тезис «цель оправдывает средства» возник в 1868 г. в кружке Г. Е. Енишерлова — С. Г. Нечаева (13) и появлялся потом в других программах революционных организаций, к которым мы обратимся далее. Кстати, связь между ишутинцами — участниками «Ада» и нечаевцами была непосредственной. Это подтверждал сам Нечаев, говоря, что «начало нашего великого дела положено Дмитрием Владимировичем Ка­ракозовым».

 

* * *

 

В каком же теоретическом соотношении находятся бакунизм и нечаевщина? Вопрос этот достаточно запутан в литературе. В предыдущей главе мы попытались опре­делить ту роль, которую сыграл эпизод с Нечаевым в становлении русской программы Бакунина. Здесь же, где речь идет о месте бакунизма в русском освободитель­ном движении, определить степень его влияния на кружки, связанные с Нечаевым, затруднительно в связи с отсутст­вием в нашей литературе исследования как взглядов последнего, так и его довольно разнообразной деятель­ности.

Мемуары не являются, как известно, объективным источником. Так, возможно, что О. В. Аптекман несколько преувеличивал роль Нечаева до его отъезда за границу, рассказывая о связи между концом 60-х годов и «пово­ротным пунктом осени 1870 года, когда свежа была в памяти прошлогодняя буйная агитация Нечаева, звавшего прямо на улицу, без забрала и прикрытия. То была его первая политическая вылазка... Он, правда, встретил отпор со стороны широких кругов молодежи, но в мень­шинстве ее, в кружках мало-мальски уже обособленных... он встретил сочувствие: его "программа революционных действий" была в целом принята» (14).

Впрочем, Н. Морозов, автор введения к «Очерку кружка чайковцев», также отмечал заметную роль в это время агитации Нечаева. На вечерах и сходках 1869 г., рассказывалось в «Очерке», «более пылкие доказывали, что 19 февраля 1870 г. непременно должно вспыхнуть повсеместное восстание по случаю окончания девятилет­него срока временнообязанных отношений между кре­стьянами и помещиками... "Братцы, не потерпим!" — пла­менно гремел Нечаев и зажигал целые сходки... "Нам нужно выработать из себя революционно-социалисти­ческие кадры!" — отвечали те, которые не верили в целе­сообразность "вспышек" для переустройства существую­щего социального строя» (15). Тот же автор, подчеркивая наличие уже в то время двух направлений движения, писал, что тем, кто считал необходимым «только бросить искру в уже готовый к восстанию народ, чтобы ниспро­вергнуть существующий несправедливый строй... остава­лось действовать бунтом, организацией восстания, за­говором» (16).

Материалы, приведенные П. С. Ткаченко в книге «Уча­щаяся молодежь в революционном движении 60— 70-х гг.», также свидетельствуют о наличие этого направ­ления в среде студенчества и о роли в нем Нечаева (17). Однако они не дают ответа на вопрос о степени связи бунтарских настроений среди молодежи с учением Баку­нина.

Мы полагаем, что стремление к низвержению сущест­вующего строя путем крестьянского восстания вошло в русскую революционную традицию с конца 50-х — на­чала 60-х годов, что революционные взгляды самого Ба­кунина развивались в русле той же традиции, что и при­зыв «жить среди народа и бороться за его интересы» мог быть повторен Нечаевым (18) как вслед за Бакуниным (так считает П. С. Ткаченко), так и вслед за Герценом, впервые провозгласившим его на страницах «Колокола».

Интересно здесь наблюдение О. В. Аптекмана: «Свою основу — идеологию и программу — шестидесятники по­лучили от Герцена, Чернышевского и Бакунина. Они звали к борьбе, указывали путь к этой борьбе и способы, при помощи которых эта борьба может увенчаться успе­хом... Шестидесятники передали последующему поколе­нию всецело всю свою идеологию... Они принесли с собой и дух свой в целом, и некоторые характерные отголоски того времени в частности» (19).

Слова эти относятся к поколению молодежи в целом, они подтверждают еще раз известную истину о том, что идея крестьянской революции не была новой для студенчества конца 60-х — начала 70-х годов. Пути же и средства ее осуществления представлялись различными и каждый раз обусловливались подъемом или спадом общественной борь­бы в стране. Студенческое движение 1869-1870 гг. стало началом нового общественного подъема, создалась обста­новка, в которой живой отклик вызывали призывы к решительным действиям. Инициатором их одним из пер­вых выступил Нечаев. После краха его системы действий и арестов среди нечаевцев поиски программы и тактики среди студенческой молодежи заметно усилились.

* * *

Бакунин после разрыва с Нечаевым некоторое время скептически относился к русским делам, сосредоточив свою энергию на работе в Интернационале, создании книг, обобщающих теорию бакунизма. Однако перерыв в его «русской деятельности» был недолгим. Появление в Швей­царии новых русских, стремившихся к сотрудничеству с ним, изменило ситуацию. Еще в мае 1870 г. в Женеву приехал М. П. Сажин (Арман Росс). Вскоре он сбли­зился с Бакуниным, стал работать по изданию его сочине­ний, вошел в Юрскую федерацию, вместе со своим учи­телем стал участвовать в революционных делах в Италии и на Балканах. «Здесь я видел не бутафорию, а действи­тельные организации, которые были у Б. среди различных наций. Встреча с ним была для меня решающей в смысле окончательного определения моих взглядов, так как я стал самым ревностным последователем его мировоззре­ния», — вспоминал он позднее (20).

В марте 1872 г. Бакунина посетил В. А. Гольштейн, приехавший в Цюрих для продолжения медицинского образования и пытавшийся совместить интерес к науке с интересом к анархистской доктрине. Несколько позже в Цюрихе появились его приятели А. Л. Эльсниц и 3. К. Ралли. К последнему Бакунин вначале испыты­вая недоверие за его прежнюю связь с Нечаевым, но вско­ре все недоразумения были разрешены, и четверо русских (вместе с Бакуниным) создали русское отделение «Альян­са» (21).

В дневнике Бакунина за 26 апреля 1872 г. записано: «Объяснение между Гольштейном, Эльсницем и Ралли; 27 — союз заключен; 1 апреля: читал программу и устав с русскими; 3 — последний вечер с русскими; составил словарь (шифр для конспиративной связи.— Н. П.); 4 — все мои русские уехали» (22). Направились они обратно в Цюрих, где познакомились со своим пятым коллегой — Россом.

Молодые люди, полные горячего энтузиазма, приня­лись за работу. Задача их состояла в создании типографии, печатании анархистских изданий и транспортировке их в Россию. Одновременно ими среди студентов сербов и болгар в Цюрихе была основана славянская секция Юр­ской федерации Интернационала — «Славянский Завес» и предпринята попытка создания польской секции.

В типографии печатались «Государственность и анар­хия» Бакунина, «Историческое развитие Интернациона­ла», где почти все статьи были написаны им же, «Анархия по Прудону». В этой книге были изложены и частично процитированы две из последних работ П. Ж. Прудона: «Исповедь революционера» и «Общая идея революции XIX века». Особое внимание в ней уделялось проблемам федеративного переустройства государства раздроблени­ем его на самоуправляющиеся области, передачи ассо­циациям рабочих и служащих крупных предприятий промышленности и транспорта, установления договорных отношений между общинами и группами производителей, сотрудничающих в эквивалентном обмене. Обо всем этом Бакунин много говорил и спорил с Прудоном. Спустя несколько лет в кругу молодых русских Бакунин размыш­лял о развитии его идей.

Но ни дружеские беседы, ни работа в типографии, ни деятельность в Цюрихской библиотеке (членами которой было около 35 русских эмигрантов и которая собирала и объединяла до 150 человек, по словам Сажина, сторон­ников Бакунина), ни славянская секция не могли создать единства и примирить различные характеры и темпера­менты молодых бакунистов.

Ралли считал себя наиболее деятельным помощником Бакунина и убежденным анархистом. «Для меня лично, — писал он, — "анархия" Бакунина не представляла отнюдь одну теорию разрушения существующего военно-бюрокра­тического государства; я в ней дорожил в особенности ее созидательной стороной, которая признавала федерацию общин в области, а областей в союзы, основанные на на­циональностях, племенах или даже географических бас­сейнах. Кроме того, я был увлечен еще и практической стороной программы, предложенной Бакуниным и не признававшей не только макиавеллизма и обмана в дея­тельности революционеров, но, напротив, ставившего не­пременным условием самую кристальную чистоту как в частной, так и в публичной жизни каждого революцио­нера» (23).

Как Ралли, так и его товарищи обладали большей, чем Росс, эрудицией в вопросах теории. Росс же, как стар­ший, имеющий практический опыт, пытался руководить ими. Бакунин всеми способами старался сгладить конф­ликты в этом небольшом коллективе.

«Конечно, мы отвергаем всякую политику сделок и уступок, которые не имели бы прямой и непосредствен­ной целью торжество нашего дела, — писал он Ралли, — но разве, если того требует дело, мы не должны этим посту­питься?.. Каждый из нас должен быть священен для всех других, более священен, чем родной брат, но ведь, с другой стороны, для каждого из нас не должно быть ни дела, ни интереса, ни обязанностей более священных, чем служение нашему обществу. Вот это и оправдывает Росса, так как, будь он и приказчик от революции, как ты его обозвал, все же он считается прав перед нами, так как и ошибки его происходят от того, что он слишком узко смотрит на дело, поднять же его до нас... наша обязанность» (24).

После этого письма Бакунин приезжал в Цюрих и прожил там четыре месяца (с июня по октябрь 1872 г.). При нем «Братство» еще держалось, но в целом все по­пытки сохранить русское отделение «Альянса» были тщетны.

С появлением новой фигуры из России — Ф. Н. Лер­монтова — положение еще более усложнилось. П. И. Засодимский называл его «человеком с большими органи­зационными способностями, с замечательной энергией, с сильной волей, самоотверженно преданным одной идее освобождения народа» (25). Л. А. Тихомиров писал, что считает его одним из столпов кружка и едва ли не самым умным из всех чайковцев; Н. А. Чарушин, отвечая на вопрос о нем Ш. М. Левина, говорил: «Лермонтова я характеризую как незаурядного человека, но самолю­бивого, недостаточно искреннего и себе на уме» (26). Другие воспоминания в той или иной степени подтверждают при­веденные выше оценки. Ясно, по крайней мере, что ха­рактер Лермонтова был труден для работы в организации, требующей дисциплины и отказа от самолюбия.

Очевидно, поэтому он оставил общество «чайковцев» и создал свой бакунинский кружок. Но пока мы касаемся этого вопроса лишь в связи с его появлением у Бакунина, на которого он произвел самое лучшее впечатление. Осо­бенно ценным в новом адепте было его желание работать именно в России. Для укрепления его авторитета Баку­нин непременно хотел сделать его членом русского отде­ления «Альянса». Но для этого нужно было согласие участников этой секции. 28 мая 1872 г. Бакунин писал им: «Я жду с нетерпением от вас известия о вашем окон­чательном решении насчет 8 (Лермонтова). Приняли ли вы его в 79 (национальный русский комитет союза Альянса) или нет? Ведь мы все были согласны, остава­лось согласие 2 (А. Эльсниц), с которым он без сомнения встретился на 153 (конгрессе в Невшателе). Не думаю, чтобы 2-й мог быть против него. Что до меня касается, то я действительно убедился в его деятельности, предан­ности и полезности — жду вашего ответа» (27).

Не без колебаний Лермонтов был принят. После этого, по версии, изложенной Ралли, Бакунин решил, что «русская ветвь... впредь будет состоять из него, Феофана Никандровича Лермонтова, Росса и меня». Друзья же его Эльсниц и Гольштейн должны «перейти на второй план», Лермонтов — обосноваться в России, Росс — быть представителем русских дел за границей, Ралли — свя­зующим звеном между всеми (28).

Обиженное самолюбие молодых людей стало, по суще­ству, причиной их разрыва с Бакуниным. Инициатива его исходила от Ралли. Его друзья присоединялись к этому решению не без некоторого страха перед будущим. Письмо Гольштейна Ралли весьма характерно для той обстановки и для уяснения облика молодых протестантов.

«Подумай, дружище, что ведь мы поднимаем знамя раскола в бакунистской партии во имя истинно револю­ционных и человеческих притязаний и вследствие этого занимаем такое же положение, в каком находился Баку­нин и его приверженцы, делая революцию против Маркса... У старика с Россом есть в распоряжении некоторые, хотя и небольшие литературные силы, есть хоть какие-нибудь средства денежные, данные нами, и есть... умение к практической деятельности, есть связи. У нас этого почти нет... От нас зависит, окажемся ли мы совершен­ными щенками или инициаторами дела.

...Солидарность, полная солидарность, тысячу раз со­лидарность прежде всего. Мы должны удерживать друг друга от наших недостатков — тебя от горячки арабского коня, Попова от дебоша, нас с Сашкой (Эльсницем) от увлечения медициной и семейными делами... Положим же всю свою страсть и всю свою честность в наше дело и будем ею вести так, чтобы или победить, или умереть (я говорю в нравственном смысле» (29).

Пока Бакунин не знал о решении своих молодых соратников, он продолжал свои увещевания, демонстри­руя свою способность к компромиссам, показывал себя трезвым политиком. Наиболее выразительным было одно из его последних писем Ралли. 23 января 1873 г. он писал: «Мой милый Руль, помни всегда, что в революции три четверти фантазии и одна четверть действительности, или, другими словами... жизнь всегда, мой друг, шире доктрины; жизнь никогда нельзя уложить в какую-ни­будь доктрину, будь она даже столь всеобъемлюща, как наша анархия... Конечно, без принципов и убеждений нельзя жить и работать, но не нужно забывать того, что они имеют только относительное значение и могут быть применены в известных пределах. На принципах выезжа­ют только наивные люди, которые потому и погибают са­мым бесплодным образом для живого дела; они, друг мой, и есть то мясо живое, которое раздавливает тяжелая колесница истории. Мы же должны быть трезвыми рево­люционерами, а потому и не должны принадлежать к этой категории людей» (30).

Старания Бакунина сохранить «Русское братство» бы­ли понятны. Теряя его, он лишался как русской, так и славянской секций в Юрской федерации. Кроме того, с этой компанией молодых должна была уйти из его жизни и последняя надежда на регулярную связь с революцион­ной Россией. Последнее обстоятельство было ему особенно тяжело. Но и на этот раз в крахе «русских» планов была значительная доля его вины. Нельзя, в частности, было полагаться на личное влияние, на «прозрачность отноше­ний», которые не могли заменить строгого порядка поли­тической организации. С другой стороны, прав был С. Ф. Ковалик, когда (по другому поводу) говорил, что «революционная молодежь еще не получила в то время необходимой и достаточной подготовки для подчинения партийной дисциплине» (31).

Мы сказали о регулярной связи, подразумевая дейст­венное личное участие Бакунина в русском движении. Его он не смог добиться. Созданная же им система идей ушла из его рук и трансформировалась в соответствии с новыми условиями, новыми ее носителями. Бакунин сам неоднократно высказывал мысль, что идея, раз высказан­ная, становится общим достоянием и вообще личных идей не бывает, так как они появляются в итоге творчества самой жизни (32).

 

* * *

 

Однако контакты Бакунина с русскими революционе­рами ко времени разрыва с группой Ралли (33) (август 1873 г.) ничуть не ослабли. Напротив, именно в это время к нему приезжали из России не только Лермонтов, но и два других крупных деятеля народнического движения — Ковалик и Дебогорий-Мокриевич, приезжали в Локарно и многие русские из тех, кто бывал в Швейцарии и кто подолгу жил там; наконец, в Женеве, а особенно в Цюри­хе, во время его визитов туда, он встречал теплый прием молодежи. Напомним отзыв об этом В. Н. Фигнер. «Го­воря вообще, влияний личных на молодежь в Цюрихе было мало... С Петром Лавровичем все были далеки... К личности Лаврова относились с почтительностью, но при этом не было ни теплоты, ни горячности. Другое дело Бакунин. Его, как неукротимого борца-революцио­нера, а не мыслителя, лелеяли мы в своей душе. Он, а никто другой, возбуждал энтузиазм, и в общем можно сказать, что все мы, вплоть до Фричей, набиравших пер­вый том "Вперед", были антигосударственники в смысле бакунинском и увлекались поэзией разрушения в его листках и брошюрах. Под влиянием его статей мы верили в творческие силы народных масс, которые, стряхнув могучим порывом гнет государственного деспотизма, соз­дадут самопроизвольно на развалинах старого строя новые справедливые формы жизни, идеал которых инстинктив­но живет в душе народа... Ею колоссальную фигуру с львиной головой я видела лишь однажды мельком на улице. Но не беда: любовь и удивление к нему не пере­ставали жить в нас.

Так в истории русской революционной колонии в Цюрихе случилось, что бакунисты по идеям и темпера­менту группировались около Лаврова, а не около Баку­нина, и помогали изданию "Вперед", а не работали в типографии, печатавшей произведения Бакунина» (34).

Так случилось потому, что конфликт между Бакуниным и Лавровым объяснялся особенностями их программных установок, их направлений в рамках одной идеологии. Дальнейшие столкновения в цюрихской колонии происходили не между лидерами движения, а между их последователями. Останавливаться здесь на этом известном в литературе вопросе мы не будем.

Во время приездов в Цюрих Бакунин поддерживал обширные связи с русскими, многие из которых сыграли свою роль в народническом движении. В дневнике он перечисляет фамилии тех, с кем виделся во время пребы­вания в Цюрихе в 1872 г. Помимо членов его «русского братства», здесь значатся: С. Лаврова, Н. Смецкая, Симанович, К. Турский, С. Подолинский, В. Александров, В. Смирнов, Луканина, Окунькова, Хардина, М. Потоцкая, И. Пономарев, Трофимов, Богуславская, В. Ваховская, В.Озеров, С. Бардина, О. Любатович, А. Бутурлин, А. Линев, Р. Идельсон, Фронштейн, Южакевич, В. Алек­сандрова. Этот список, по мнению Ю. М. Стеклова, далеко не полон (35).

Дружеские отношения сложились у Бакунина с В. А. Зайцевым. В 1869 г. он уехал из России. Вступив в 1870 г. в Интернационал и примыкая там к сторонникам Бакунина, он создал в Турине итальянскую секцию Меж­дународного товарищества рабочих. В 1872 г. Зайцев по­селился с Бакуниным в Локарно, где писал под диктовку старого революционера его воспоминания, переводил на русский язык «Анархию по Прудону». Книга эта вышла в Швейцарии в 1874 г. без обозначения автора. Бакунин был весьма заинтересован в ее публикации. В начале 1873 г. он обращался к русскому публицисту, увлеченному Прудоном, Н. В. Соколову с предложением написать брошюру в защиту Прудона «против Марксовой "Нищеты философии"». «Ты знаешь немецкий язык, — говорил ему старый революционер, — я дам тебе все материалы, а чего не хватит, выпишем» (35а). Ю. М. Стеклов считал, что, ввиду несогласия Соколова этот план по просьбе Бакуни­на был осуществлен Гильомом. Присоединяясь к этому мнению, хочу заметить, что книга содержит много баку­нинских мыслей, возможно появившихся во время обсуждения ее содержания с Зайцевым, работавшим над ее переводом, а также имевшихся в тех материалах, которые, очевидно, дал Бакунин своему единомышленнику Гильому. При всем этом сомневаться в авторстве последнего нет оснований.

В отличие от молодежи, окружавшей Бакунина, Н. В. Соколов был человек зрелого возраста и сложившихся воззрений. Он был убежденным прудонистом, ничего, по существу, не добавившим к теории своего кумира. По мнению специально исследовавшего его взгляды Б. П. Козьмина, «склад мышления Соколова не сложен и довольно примитивен» (36). Однако оценка эта дана в сравнении с оригинальными мыслителями, «пролагающи­ми для человечества новые пути». Пропагандистские же заслуги Соколова и роль его в русской общественной мыс­ли не вызывали у Б. П. Козьмина сомнений.

Изложение и пропаганда анархизма в его прудонист­ском варианте составляли основное содержание творчества Соколова. Главной его работой в этой сфере стала книга «Социальная революция» (1869). Другая книга, принесшая ему большую популярность, — «Отщепенцы» — была написана вместе с В. Зайцевым (37) и представляла собой исторические очерки по утопическому социализму, в которые были включены отрывки из многих недоступных в то вре­мя для русских читателей произведений западноевропей­ских мыслителей. По характеристике цензора, книга эта представляла из себя «Сборник самых неистовых памфле­тов, имеющих целью подкопать все основы цивилизован­ного общества» (38). Именно эта книга и статьи Соколова в «Русском слове» «обратили многих в России в со­циализм», — писал П. А. Кропоткин» (39). «Отщепенцы» Со­колова «тогда гремели в Петербурге... ими зачитывалась молодежь» (40). Н. А. Морозов вспоминал, что эта книга, «полная поэзии и восторженного романтизма, возвеличи­вающая самоотвержение и самопожертвование во имя идеала, унесла меня на небо» (41).

В Швейцарию Соколов приехал после побега из ссыл­ки. Пробыв два месяца в Локарно у Бакунина и старого друга Зайцева, он перебрался в Цюрих, где примкнул к бакунистам и благодаря своему неукротимому нраву стал причиной конфликта с лавристами, приведшему к полному разрыву две эти группы эмиграции.

Интересно соображение Б. П. Козьмина о том, что Соко­лов мог быть одним из инициаторов этого разрыва. В до­казательство он приводит письмо Соколова к Огареву, в котором тот, рассказывая о событиях в Цюрихе, дейст­вительно, приписывает себе известную теоретическую роль в подготовке конфликта, умалчивая, впрочем, о практиче­ском финале, в котором он применил к своему оппоненту В. Смирнову метод физического воздействия, особенно возмутивший всю русскую колонию (42). Вину за все он перекладывал на программу журнала Лаврова, в которой будто бы «революция объявляется злом и проповедуется легальность». «Бакунину, Зайцеву, мне и лучшей здешней молодежи стало тошно, и мы решились отделаться, отщепиться от Лаврова...

Как ты думаешь, — спрашивал он Огарева, — правы мы или нет в своем отщепенстве?» (43) Можно считать, судя по этому письму, что гипотеза Б. П. Козьмина не лишена основания.

Несколько позже, в 1875 г., произошла у Бакунина встреча с С. М. Кравчинским. Росс в числе других русских революционеров (И. Дебогорий-Мокриевич, О. Габель, П. Енкуватов, С. Кравчинский) участвовал в восстании в Герцеговине. После поражения восставших он вместе с Кравчинским явился к Бакунину. Последний, по словам Росса, «произвел очень большое впечатление» ив гостя из России. Они много говорили «о тогдашнем революционном движении, о хождении в народ, о положении дел в Европе» (44).

Из всех течений народнической мысли более всего симпатизировал бакунизму в те годы Кравчинский. В октябре 1875 г. он резко обозначил свою позицию в двух письмах к П. Л. Лаврову. По поводу газеты «Вперед» он писал: «...чтобы руководить революционным органом нужно иметь революционный инстинкт. У Вас этого инстинкта нет. Вы человек мысли, а не страсти, ну, а этого недостаточно, Ваша партия — партия "слова'', мы же хотим "дела"». Далее он излагал свой взгляд на «дело», состоящий в том, что в перерастание бунта в победоносную революцию он, по существу, не верит и тем не менее призывает к бунту, который хотя и будет подавлен, но даст пример, поставит программу, возбудит страсти, «которые принесут больше пользы, чем целые десятилетия.. успешной пропаганды...» Итак, заключал он, «мы хотим действия более решительного, мы хотим непосредственного восстания, бунта... В Ваше же словоговорение мы не верим, это одно толчение воды в ступе» (45).

В том же письме, размышляя о дальнейшем движении, в обстановке массовых арестов и подготовки большого процесса он писал: «Разумеется, молодежь наша не сложит рук. В ней слишком много жизни, значит, она пойдет по другому пути. Какой же это будет путь? Очевидно, более крайний, более смелый, более решительный, т. е. путь прямого бунта... Вот к чему тяжелым путем личного опыта дошел я и многие из моих друзей».

В конце письма, возвращаясь к вопросу о пропаганде, в которой Лавров видел путь к революции, он писал: «Для Вас это умственное перевоспитание, для меня — вербовка солдат» (46).

Оказавшись в 1876 г. в Италии, Кравчинский и там не остался без решительного революционного дела. Исполь­зовав свое знание артиллерии, а также опыт герцеговинского восстания, он написал для итальянских бакунистов «небольшое руководство по ведению партизанской войны» (47). С итальянскими соратниками Бакунина Э. Малатестой и К. Кафиеро он познакомился в 1876 г. Теперь, в 1877 г., все трое по завету Бакунина решили осуществить акт «пропаганды действием», подняв восстание в провин­ции Беневенто на юге Италии. Кравчинский был аресто­ван в начале выступления, отряд во главе с Кафиеро, не поддержанный местным населением, был захвачен регу­лярными войсками на шестой день выступления.

«Бюллетень Юрской федерации Интернационала» был единственным органом, поддержавшим беневентское вы­ступление. Для нашего сюжета важно, что наряду с дру­гими материалами там была помещена статья П. А. Кро­поткина в соавторстве с французским анархистом П. Бруссом «Пропаганда действием», в которой приводились три примера такой пропаганды: демонстрация у Казанского собора в Петербурге (6 декабря 1876 г.), когда впервые в России было поднято Красное знамя, демонстрация в честь Парижской коммуны (18 марта 1877 г.) в Берне, когда из-за Красного знамени произошло столкновение с полици­ей, и выступление в Беневенто. Но к Кропоткину мы вер­немся позже. О Кравчинском же следует сказать, что по­сле освобождения из тюрьмы он продолжал свою деятель­ность в русле анархического движения (участие в 1878 г. в издании «Община» и т. д.) вплоть до того времени, когда логика движения обусловила его участие в других фор­мах борьбы с самодержавием.

Приведенные выше далеко не полные сведения о неко­торых фактах и взглядах, его деятельности в 70-х годах свидетельствуют о том, что в этот период он был одним из наиболее активных и решительных бакунистов (48).

 

* * *

Личные связи с русским движением, особенно активные в 1873 г., а также известное влияние позиции в русском движении Лаврова привели к появлению записки Бакуни­на, обращенной к русской молодежи: «Куда идти и что делать?»

Документ этот, опубликованный сравнительно недавно издателями «Архива Бакунина», свидетельствует о неко­тором изменении его тактических установок.

Приведем здесь отдельные фрагменты. «Иные, заметим, впрочем, к нашему немалому удовольствию, что число их значительно уменьшается, — пишет Бакунин, — иные ду­мают, что они призваны учить народ, и собираются не на шутку поделиться с ним своею мудростью и научить его всем наукам... Они издают журналы под названием "Вперед", в то время как всеми силами тянут назад» (49).

Наука требует всего человека, разъясняет далее Баку­нин, и революционное дело тоже, и поделить они его не могут. «Что же тогда делать? — задает он риторический вопрос. — Оставаться ли молодым людям "невеждами"?»

«Мы, напротив, скажем: читайте, учитесь во все сво­бодные минуты, оставляемые вам революционной дея­тельностью, которой, разумеется, вы должны посвящать большую часть вашего времени; расширяйте по возмож­ности ваше познание и вместе с ним расширяйте и ук­репляйте свою мыслящую способность, старайтесь раз­вить в себе... способность разобщения вопросов и фактов, способность, которой именно недостает у народа и которую вы должны принесть ему взамен того, что он дает вам. Будьте людьми образованными и хорошо знающими, толь­ко не учеными. Ученые учатся для науки, вы же должны учиться для революции» (50).

Тем же, кто «заботами правительства» пребывает «по разным частям и углам России», следует поставить себе задачу «изучения до последней и малейшей подробности, столько же в отношении нравственном и умственном, сколько и в материальном, того уголка, к которому его приковали. При этом главным образом... должно обра­щать внимание на жизнь чернорабочего люда, но не долж­но также терять из виду и других классов из чиновного мира, имеющих столь непосредственное влияние на судьбу пролетариата.

В этом изучении не пренебрегайте никакими мелочами. Мелочи, ежедневно повторяющиеся; нередко бывают важнее и замечательнее крупных факторов». Говоря далее о тайных мыслях городского, особенно деревенского народа, Бакунин призывает «вникнуть в этот тайный родник его нравственной и умственной жизни, уразуметь процесс на­родной мысли, узнать, что думает, как думает, что на­деется, ждет, хочет русский народ — вот главный и, ска­жем, единственный предмет живой революционной нау­ки в настоящее время. Когда мы овладеем им, мы будем несравненно сильнее» (51).

Материал в этом документе изложен конкретнее, гибче, уточнена тактика движения. Ясный ответ дан сту­денчеству, составляющему подавляющее число участников «хождения в народ». Иначе сформулирована задача рабо­ты в народе. О готовом идеале народной жизни Бакунин на этот раз не говорит, а призывает вникнуть в сознание крестьянина, понять, чего он хочет, и, лишь овладев этим «тайным родником», усилить свои позиции. Возмож­но, что в этой не свойственной Бакунину умеренности сказалась начинающаяся полоса разочарования в «рус­ском деле», которой ознаменованы последние два года его жизни.

 

* * *

Кружков, имевших первое время непосредственную связь с Бакуниным, в России было немного. В 1873-1874 гг. Ф. Н. Лермонтов и С. Ф. Ковалик действовали в Петербурге. В кружок первого из них входили: М. А. Рабинович, С. А. Лешерн-фон Герцфельд, В. И. Ваховская, Е. К. Судзиловская, К. Р. Милоглазкин. Членами кружка Ковалика были: И. П. и К. П. Бладзевичи, П. А. Леменц-Македон, К. Фрост, М. А. Гриценков, Н. И. Паевский, А. К. Артамонов и первое время И. И. Каблиц, который, отделившись, создал свой кружок (И. Я. Чернышев, Н. Я. Стронский, В. П. Рогачева, М. Ф. Цвилнева, сестры Т. и М. Щукины). Кружок В. К. Дебогория-Мокриевича (или «Киевская коммуна») был более многочислен.

Ковалик пишет, что при встречах в разное время с каждым из трех руководителей будущих кружков Бакунин инструктировал их, что они должны действовать лишь от своего имени, он же будет оставаться негласным центром, как это было в Италии и Испании. Не следовало также посвящать членов кружков в идею создания общей пар­тии, а устанавливать объединяющие связи только среди наиболее «авторитетных лиц» (52). Ковалик полагал, что подобная осторожность была вызвана боязнью «генеральства» и рецидивов нечаевщины среди молодежи. Возможно эта причина имела значение, но главное для Бакунине, было в создании групп «Альянса», связанных с ним и организационными формами.

Ковалик, по существу, подтверждает это, когда пишет что «Бакунин говорил нам об организации анархической партии и предлагал нам, не обнаруживая этого в револю­ционных кружках, фактически стать во главе движения» (53). Ковалик был рад подобному предложению, поскольку организацию сил считал делом необходимым, а к системе взглядов Бакунина пришел сам, еще не читая его сочинений «трактующих об анархии», и не встречаясь с их автором.

Лермонтов, который еще раньше пришел к анархизму и уже бывал у Бакунина, предложил Ковалику совместную поездку в Локарно. По пути в Цюрихе в начале 1874 г. они встретились с Ткачевым, Каблицем и Россом собиравшимися туда же. Все вместе они явились к Бакунину, причем последний очень хорошо принял Ткачева. «Не встречая с его стороны возражений на высказываемые им мысли, расстался с ним как с членом будущей анархистской организации; он не мог предполагать, что Ткачев в своем "Набате" будет скоро отрицать анархическое учение» (54).

Ковалик, создав кружок в Петербурге, принялся за организацию других кружков в провинции. Так, он побывал в Харькове, Киеве, Одессе, всюду и не без успеха агитируя в пользу бакунизма. В феврале 1874 г. он был уже в Киеве, откуда вернулся в Петербург, но тут же поехал на Волгу, где устанавливал связи в Ярославле, Нижнем Новгороде, Казани, работал вместе с другими бакунистами — с Д. Рогачевым и П. Войнаральским возвращаясь через Москву, встречался с бакунистским кружком в Петровской сельскохозяйственной академии. Эти поездки были одним из типичных примеров организационно-пропагандистской народнической деятельности, в данном случае связанной с бакунизмом.

Менее типичны были этапы революционной биографии Каблица, обладавшего склонностью к экстремизму. Уже в 1869 г. им в Киевском университете была создана тайная организация «Наблюдательный комитет», близкая по задачам к идеям Нечаева. Одним из первых он стал инициатором движения «вспышкопускателей», близкого к бакунинской «пропаганде действием». Однако устремления его пошли дальше Бакунина. В 1873-1874 гг. оп разра­ботал первый в истории народничества «динамитный план» уничтожения царской семьи (55).

К выводам нечаевского толка в 1871 г. после процесса над нечаевцами пришли два брата В. и И. Дебогории-Мокриевичи. Они признали верным принцип «цель оп­равдывает средства», а также все «арифметические» дока­зательства, которые приводил на суде Успенский, говоря о том, что один человек должен быть убит, если это спасает 20-30 других жизней.

В. Дебогорий дважды ездил в Швейцарию. После вто­рой поездки он, по словам Н. К. Буха, привез инструк­цию Бакунина «организовать, по возможности, всех нелегальных» (56), ускользнувших от репрессий. Так была создана «Киевская коммуна», куда вошли: Я. Стафанович, Л. Дейч, Ф. Донецкая, И. Ходько, М. Коленкина, В. Малинка, И. Дробязгин, С. Чубаров, В. Засулич, В. Костюрин, А. Макаревич, Н. Бух, М. Ковальская, Е. Брешко-Брешковская, Э. Студзинский, Н. Стронский, Дробыш-Дробышевский, И. Чернышев, Д. Рогачев и ряд других. Но «Киевская коммуна» не была изолированным кружком, она исполняла роль «революционной станции, места встреч». По словам Дебогория, «тут можно было слышать длинные речи Каблица, развивающего народнические принципы, так как к этому времени он уже... сделался анархистом-народником; тут раздавалось и энер­гичное искреннее слово Екатерины Брешковской и умное замечание Сергея Ковалика» (57).

Анализируя состав этой организации и приводя оценку ее современниками (П. Б. Аксельрод и Н. А. Чарушин), С. Н. Валк справедливо заключал, что в «Коммуне безраздельно господствовал бакунизм» (58). Однако «бакунизм» этот выходил порой далеко за рамки учения Бакунина. Еще до решения использовать процаристские настроения крестьянства отдельные члены коммуны высказывали полную неразборчивость в средствах борьбы, распространяли в народе призывы, обращенные к худшим человеческим инстинктам. Весьма показательна в этом смысле прокла­мация 1874 г. Е. Брешко-Брешковской, стоявшей, по словам П. Б. Аксельрода, «в центре радикального... крыла киевлян» (59): «Приказывает Господь, чтобы все здоровью и сильные люди взялись за оружие и дружно и смело бились бы с врагами своими притеснителями... Приказывает Господь народу своему напасть на города и жилища купцов, помещиков и жидов и разорять их до основания; поганых же злодеев вешать и резать и имущество их награбленное делить поровну между собой».

Прокламация кончалась призывом биться до конца, «пока не восстановите правду и счастье всего народа. Аминь» (60).

Крайний экстремизм «южные бунтари» считали прак­тическим революционным делом, и противопоставляли свою тактику другим организациям. Так, Дебогорий, подчеркивая родственность коммуны по идеалу «Земле и Воле», писал о меньшей активности последней. Исходный же пункт деятельности южных бунтарей он видел в созна­нии того, что «только жизнь могла научить чему-либо, что к практическому делу надо приступать немедленно» (61).

Через обстоятельные по материалу воспоминания про­сматриваются различные линии влияния бакунизма на на­родников, но особенно четко выделяется его бунтарская струя, ставшая для киевского кружка руководством к действию.

Говоря о том, что Бакунин хотел «выбить народную массу из ее индифферентного состояния», Дебогорий при­водил его слова о необходимости беспрестанных попыток восстания: «Пусть нас разобьют один, два раза, наконец, десять и двадцать раз, но если на двадцать первый раз народ поддержит и восстание сделается всеобщим — жерт­вы окупятся» (62).

Бунт был признан на этом основании «альфой и омегой всего». Революционная работа развернулась в Чигиринском уезде Киевской губ. Воспоминания крестьян о Корсуньском восстании 1855 г. Дебогорий и его товарищи приняли за революционные традиции. Народные стрем­ления к справедливому переделу земли они решили ис­пользовать в революционных целях, хотя, «по представ­лениям крестьян, царь уж давно бы осуществил это, если бы ему не противились паны и чиновники... Царизм яв­лялся в самой тесной связи с земельным идеалом кре­стьян. Свои желания, свои понятия о справедливости кре­стьяне переносили на царя, как будто это были его жела­ния, его понятия» (63). В 1875 г. было принято решение ис­пользовать надежды крестьян на царя и применить к делу подложные манифесты. Так родилось «Чигиринское дело».

«Бакунинское любимое изречение, что сила револю­ционной организации зависит не столько от количества, как от качества лиц, участвующих в ней, нам (членам "Киевской коммуны". — Н. П.) особенно казалось спра­ведливым» (64). Поэтому заботились главным образом о создании «надежного бунтовского ядра», так как народ дол­жен был подняться путем манифестов. 15 членов кружка расселились на юге Киевской губ. В 1876 г. «мы уже не думали об омужиченьи, а преследовали строго определен­ную практическую задачу, заключающуюся в организа­ции вооруженного отряда», который должен был начать действовать в момент смятения, вызванного манифес­том.

«Бунтарство, или, другими словами, бакунизм, довели нас до признания подложных царских манифестов, — сето­вал позднее Дебогорий. — Между тем, когда мы сообщили о нашем плане самому Бакунину... то он отнесся к этому плану крайне неодобрительно. "Ложь всегда шита белы­ми нитками", — говорил он лицу, служившему между нами посредником» (65). Отрицательным отношением Баку­нина пренебрегли так же, как желанием крестьян. Подго­товка к восстанию продолжалась до середины 1877 г., пока не была раскрыта властями и не привела к ряду серьезных репрессий.

Позднее Дебогорий понял, что, считая возможным в народе «только авторитарное движение», они косвенно признавали отсутствие в среде крестьян почвы для непо­средственной революционной деятельности. Использова­ние царистских иллюзий крестьянства, обман народа бы­ли осуждены в народнической среде. Бакунин не дожил до финала «Чигиринского дела».

Характерно, что оно так же, как «беневентская попыт­ка» в Италии, произошло в одно время и оба эти акта бы­ли вдохновлены идеями бакунизма. Это обстоятельство свидетельствует о типологии бакунинской революцион­ности, обусловливающей акции подобного типа, находя­щей в арсенале идей Бакунина достаточно материала для теоретического обоснования революционных действий, не обеспеченных достаточной подготовкой сил, средств, на­родного сознания.

«Чигиринская попытка» не нашла поддержки среди других народников бакунинского направления. Несколь­ко позднее Г. В. Плеханов, выражая мнение «Черного передела», писал: «Немыслима программа, ищущая в на­родных предрассудках опоры для социально-революцион­ной деятельности, видящая в них фундамент и основу народного освобождения. Чем скорее и полнее совершится разрушение политических идеалов народа, тем скорее пробьет час его экономической свободы» (66).

 

* * *

 

Другие кружки бакунистов, возникавшие в 1873-1874 гг. повсеместно в столицах, в провинции, в местах ссылки, были проявлением уже не непосредственного вли­яния Бакунина, а влияния его идей, достаточно распрост­ранившихся в России благодаря довольно широкому, по тому времени, проникновению анархистской литера­туры (67).

Большую роль в налаживании транспорта больших партий литературы играл Ф. Н. Лермонтов, а члены его кружка способствовали ее распространению в различных районах страны. Кружок этот был не единственным про­пагандистом бакунизма. Немало способствовали этому чле­ны «Киевской коммуны», «москвичи», С. Ф. Ковалик с его пропагандистскими рейсами и многие другие (68).

Основными бакунистскими изданиями, расходившими­ся по стране, были «Государственность и анархия» с При­бавлением «А», «Историческое развитие Интернационала» и «Анархия по Прудону». Б. С. Итенберг пишет также об очень широком распространении, особенно в Петербурге, прокламации молодых бакунистов, изданной за границей в 1873 г. общиной русских анархистов (69).

Речь здесь идет об издании «К русским революционе­рам. № 1. Сентябрь 1873 года». «Община русских анар­хистов» представляла собой группу 3. Ралли, состояв­шую, как говорилось выше, из него, В. Гольштейна и А. Эльсница. По свидетельству последнего, текст брошю­ры являлся не чем иным, как программой «Русского брат­ства», написанной Бакуниным и содержавшей весьма удачное изложение анархистских принципов (70). Во вся­ком случае, тираж ее, очевидно довольно значительный, Ралли удалось переправить в Россию (71).

Наряду с типографскими изданиями широко были распространены гектографированные (особенно Прибав­ление «А»), ходили по рукам и переписанные от руки тек­сты и конспекты. Таково, например, письмо Бакунина «Интернациональным братьям — рабочим Локля и Шо-де-Фона» (72), речи Бакунина на Бернском конгрессе Лиги Мира и Свободы, программа «Альянса». Два последних документа представляли собой конспекты, принадлежа­щие М. Г. Гвоздеву, ведшему пропаганду в 1875 г. среди рабочих арсенала в Петербурге. Приведем здесь изложе­ние Гвоздевым документа «Альянса».

«1. Альянс объявляет себя атеистическим. Он желает уничтожения религии, замены наукой веры и человече­ской справедливости справедливостью божественной.

2. Он желает прежде всего окончательное и совершен­ное уничтожение сословий и равенство политическое, эко­номическое и социальное всех личностей обоих полов.

Для этого он требует прежде всего уничтожения пра­ва наследства...»

«З. Он желает для всех детей... равенства в средствах их развития...»

«4. Как враг всякого деспотизма... он не признает никаких политических действий, не имеющих прямой и непосредственной целью торжества дела рабочих против капиталистов».

«5. Он признает, что все ныне существующие политиче­ские государства должны будут исчезнуть во всемирном союзе свободных ассоциаций как поземельных, так и про­мышленных».

«6. Так как социальный вопрос может быть решен толь­ко на основании солидарности рабочих всех стран, то Альянс отвергает всякую политику, основанную на пат­риотизме и на соперничестве наций.

7. Он желает всемирной ассоциации... через посредст­во свободы» (73).

Распространению бакунистских идей служили и члены петербургских кружков «самарцев», «оренбуржцев», «нижегородцев» и др., организованных по типу землячеств. Таков, например, был кружок Л. С. Городецкого, создате­ля сначала кружка саморазвития в Самаре, а затем круж­ка «самарцев» в Петербурге. .13 1873 г. петербургские «самарцы» прочли «сочинения Бакунина, Бокля, Флеровского... Мы пришли к заключению, что в России должна произойти революция, без всякого внешнего влияния, в силу просто исторического хода вещей». Отправившись «в народ», кружковцы должны были пропагандировать необходимость свободного общинного самоуправления, а «потому уничтожения существующего ныне правитель­ства и администрации» (74).

Кружок «оренбуржцев» был создан другим петербург­ским студентом — С. С. Голоушевым. О его направлении свидетельствуют письма Голоушева, где речь идет о на­роде. В народе, «в нем лишь самом и надо искать силы и возможность освобождения как из-под гнета внешнего пра­вительства, так и из-под гнета неразвитости... Надо но только сблизиться с народом, надо просто идти в него и слиться с ним... Народу надо добиться самому улучшения своего экономического положения, поймите, надо добить­ся, а не ждать от кого-либо, потому что и ждать ему этого не от кого» (75).

Отвечая на обвинение своего отца в том, что он повто­ряет мнение Бакунина, еще один член кружка «оренбуржцев», Л. М. Щиголев, писал: «Как рассуждать, пожалуй, и Бакунина, а пожалуй, и мое. Бакунина — потому, что часть я перенял из его сочинений, но если сказать — Бакунина, то надо сказать и других писателей... Моим же я могу назвать его потому, что вычитанное из книги обратилось во мне в кровь и плоть. Если не назвать мне­ния эти моими, то их нельзя назвать и мнениями Баку­нина, потому что Бакунин это не сам выдумал.

...Вы говорите, что Бакунин навязывает Европе свои убеждения, которые ни к чему не применимы. Нет... бакунинские убеждения принимаются и число их привер­женцев растет очень быстро» (76).

Приведенный отрывок интересен с точки зрения вос­приятия и усвоения его автором мыслей Бакунина. Сле­дующий же фрагмент из показаний Щиголева на следст­вии говорит об отстаивании им идейных позиций кружка: «Мы признали революцию, которая должна была устано­вить равенство между членами общества всего мира, при этом должно было быть уничтожено право собствен­ности... Подготовлением народа к восстанию против суще­ствующего порядка мы предполагали заняться немед­ленно.

...Цель наша состояла в том, чтобы весь народ понял свои права и, усвоив их идеи, сразу осуществил их идеал» (77).

Столь же определенны были позиции члена кружка «самарцев» А. И. Комова, когда он объяснял следствию разницу между политической и социальной революцией. «Мы были против политической революции», поскольку она означала лишь перемену правительственной власти и реорганизацию государства, в то время как принципы социальной революции «отрицают всякую государствен­ную организацию, т. е. организацию сверху вниз посред­ством административной власти; они признают только естественную организацию, т. е. совершенно свободный союз общин, долженствующий возникнуть сам собой из солидарности интересов» (78).

Серьезный по глубине изучения работ Бакунина кру­жок был в Нижнем Новгороде. Руководителем его был студент Технологического института в Петербурге А. И. Ливанов. По донесению  генерал-лейтенанта И. Л. Слезкина начальнику III отделения П. А. Шува­лову, на сходках, которыми руководил Ливанов, читали «Государственность и анархию» и «Историческое развитие Интернационала» и «рассуждалось о необходимости про­пагандировать социальную революцию. Читались рефе­раты по главным вопросам сходок... Так, Халтурин (не бывавший на сходках) написал реферат "О необходимости и возможности социальной революции в России", читан­ный в квартире Серебровского. На другой сходке читали реферат Ливанова "Какое положение удобнее для пропа­гандиста"... Вообще Ливанов, имея большой авторитет для проведения своих идей, старался на сходках подни­мать такие вопросы и выбирать такие книги..., которые бы прямо вели к убеждению в необходимости идти в народ пропагандировать революцию» (79).

В упоминаемом здесь реферате Ливанов говорил: «На­до убедиться, что никакая деятельность: легальная, от­крытая, совершающаяся в пределах закона (особенно у нас) и направленная на пользу всего народа, — невоз­можна и бесполезна, что одна деятельность необходима и полезна — это возбуждение и организация всенародно­го бунта, социальной революции» (80).

Близкие по смыслу призывы звучали на многих сход­ках 1873 и 1874 гг. в Харькове, Петрозаводске, Каргополе, Саратове, Чернигове и во многих других городах и уездах России (81). Большой радикальностью отличался ру­кописный журнал черниговского революционного круж­ка. В статье «Задача революционной партии» высказыва­лись требования об уничтожении всех неравенств: «отня­тие земли и орудий производства у привилегированных классов... передачи их в руки крестьянства и рабочего населения городов. Уничтожение права на личное владе­ние землею и орудием производства и замена его общин­ным пользованием этого рода имуществами.

Уничтожение права наследства... уничтожение прави­тельственной власти, хотя бы и избранной народом».

Вместо государства «искусственно соединенного выс­шею принудительною властью, мы выставляем идеал ге­ниального Прудона и его последователя Бакунина — анархию». Далее разъяснялось, что под анархией подра­зумевается свободный союз «личностей в общины и всех общин сообразно их экономическим и другим интересам».

Говоря о нищете, голоде, притеснениях и ненависти к помещикам, возбуждаемой ими, авторы статьи писали: «Присоедините к этой ненависти сознание народом своего права на землю и волю, мы имеем все данные, что наш народ готов к революции» (82).

Обобщающая картина распространения бакунинских идей дана в Записке III отделения о революционной про­паганде 1873 г., распространяемой народниками как про­пагандистский материал» (83).

Говоря об обществе «чайковцев» и других народниче­ских кружках, автор документа пишет, что все они «про­поведовали по бакунинским рукописям негодность суще­ствующего порядка, доказывали, что государство оконча­тельно задавило и развратило русскую общину и что де­визом... всех честных и благомыслящих людей должно быть разрушение всех государств, уничтожение буржуаз­ной цивилизации, вольная организация снизу вверх...» (см. Госуд[арственность] и ан[архия], стр. 38)... Бакунин указывает на те средства, с помощью которых можно провести начала социализма с уничтожением законных начал государственных. Средствами он признает пропа­ганду в народе "боевую бунтовскую"... Он доказывает далее, что народу необходимо выяснить его отчаянное положение, его силы для открытого восстания и тот спо­соб организации, с помощью которой учащаяся моло­дежь — умственный пролетариат — сольется с народом и чернью и сделается так[им] образом связующим звеном всех недовольных между собой... Одним словом, водворе­ние "анархии" – есть тот идеал, к достижению которого должны стремиться все люди, тем не менее сочинения Бакунина и проповедь его последователей имеет на моло­дежь положит[ельное] и страшное влияние. Не встречая нигде опровержения, сочинения эти интересовали моло­дежь, как все запрещенное, уважали ее, как льстящее ее инстинктам и стремлениям, и, наконец, разделялись и усваивались ею, как "разрешающие мучительный во­прос: что делать?"» (84).

Чувство социальной опасности заставляло пред­ставителей власти реалистически смотреть на успех самого левого течения в русском освободительном движе­нии.

В тех исторических условиях именно крайность теоре­тических позиций бакунизма содействовала его влиянию. Мы говорим «теоретических», поскольку практически дальше пропаганды революции дело не шло. Но сама пропаганда бакунистов, как верно заметил Б. С. Итенберг, придавала «"хождению в народ'' большой революци­онный накал и оперативность» (85).

 

2. БАКУНИЗМ В ПРОГРАММНЫХ ПОСТРОЕНИЯХ РУССКИХ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ 70-х ГОДОВ

«Записка» П. А. Кропоткина. — Отношение к программным положениям бакунизма в революционной среде. — Бакунизм в программе «Земли и Воли». — Бакунизм в периодических изданиях 70-х годов

 

В начале 70-х годов идеи бакунизма нашли свое отра­жение в программном документе общества «чайковцев» — «Записке» П. А. Кропоткина «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» (осень 1873 г.). Не все «чайковцы» были единодушны в ее оценке, далеко не все стали исповедовать анархистскую тактику (86), но, по свидетельству современников, документ был принят большинством членов общества. Н. А. Чарушин отмечал, что замечания в основном не затрагивали теоретической части «Записки», а касались главным образом раздела, посвященного революционной практике. Да и здесь, кро­ме небольших уклонений, изображение «нашего настрое­ния, наших мыслей, планов, чаяний и надежд сделано в общем и даже в частностях вполне правильно и с исчер­пывающей полнотой» (87).

С. Ф. Ковалик судил несколько строже. «После более или менее продолжительных обсуждений, — писал он, — они ("чайковцы". — Н. П.) принуждены были признать анархизм, но до самого последнего времени полного един­ства не достигли... Тем не менее и он (кружок "чайков­цев". — Н. П.) внес свою лепту, и не малую, в дело рас­пространения анархических идей» (88).

Проблема эволюции «чайковцев» в сторону бакунизма достаточно представлена в нашей литературе. И хотя Н. А. Троицкий (89) и Р. В. Филиппов (90) высказывали со­мнение в отношении влияния этой доктрины, но другие исследователи, мнение которых кажется нам более аргу­ментированным, утверждают обратное. Так, Ш. М. Левин в основательной статье «К характеристике идеологии "чайковцев"» пришел к выводу о том, что идея о соблюде­нии постепенности в переходе кружка «от этапа к этапу все более теряла власть над умами его членов... формиро­валась влиятельная левая группа, жаждавшая более или менее боевой практики» (91). Далее, говоря о провинциальных кружках, он писал, что «и здесь восприимчивость к усвоению, совершавшая свое победное шествие в кругах молодежи, бакунизма была, безусловно, значительнее, чем это принято иногда утверждать».

Считая проникновение идей Бакунина в среду «чайковцев» неизбежным, Ш. М. Левин высказывал вполне основательное предположение о том, что если бы кружок не был разгромлен, он бы целиком «эволюционировал к бакунизму» (92).

Если Левин, говоря о значении бакунизма, концентри­ровал свое внимание на влиянии его боевой тактики, то Б. С. Итенберг, более подробно останавливаясь на его теоретической стороне, приходил к заключению, что «чайковцы» «были сторонниками социальной революции и не признавали борьбы за политические свободы» (93).

Обратимся непосредственно к содержанию «Записки», рассматривая ее в соотношении с бакунизмом.

Безгосударственность, федерализм, аполитизм, идеи социальной революции и революционной организации, представление о народном идеале — все основополагаю­щие черты русской программы Бакунина присутствовали в «Записке» Кропоткина. «В принципе, — писал он, — мы вполне сходимся с отраслью федералистов в Интернацио­нале и отрицаем государственные принципы другой от­расли» (94).

Но, говоря о присоединении Кропоткина к определен­ной теоретической платформе, нет оснований искать пря­мых аналогий с бакунизмом в его тактике.

Вступив во время пребывания в Швейцарии в Юрскую федерацию Интернационала, изучив анархистскую лите­ратуру и периодику, Кропоткин попробовал приспособить теорию Бакунина к реальной революционной борьбе в России. Он не менял теоретических посылок своего учи­теля, но излагал их иначе, более гибко, с учетом фактора времени и наличия сил.

Обратимся к конкретному материалу. Аполитизм «За­писки» Кропоткина не встретил, да и не мог встретить возражений. Гнет самодержавия, нищета и неграмотность крестьянства, тяжелое положение рабочих не только в России, но и в тех странах, где существовали политиче­ские «свободы», представлялись русским революционерам убедительным аргументом бесперспективности борьбы за конституцию, свободу слова, печати.

«Всеобщее прямое избирательное право во Франции и Германии не мешает избранникам народа изменить ему на парламентской трибуне, — писали в 1874 г. члены Чер­ниговского революционного кружка. — Право сходок, свобода печати и т. д. нисколько не мешают европейской буржуазии преследовать рабочие газеты, наказывать штрафом и тюрьмой народных деятелей... посылать шпи­онов и полицейских на рабочие собрания» (95).

В разночинной среде вообще было принято считать борьбу за конституцию уделом либералов и всю полити­ческую деятельность называть буржуазной. Причем апо­литизм не был для начала 70-х годов явлением новым. В этом смысле Б. С. Итенберг не прав, утверждая, что поражение Коммуны поставило перед народниками во­прос: следует ли бороться за политические свободы? (96) Вопрос о значении политической борьбы был поставлен еще Герценом после трагического финала революции 1848 г. во Франции и был развит в 60-е годы.

Другое дело, что «толчок Коммуны, — как говорил П. Л. Лавров, — вызвал энергичное сплочение социально-революционных элементов» (97). Во всяком случае, наличие определенной традиции аполитизма в русском движении было бесспорным. Они и создавали благоприятную поч­ву для усвоения этого направления Кропоткиным.

«Обладание политическими правами содействует со всех сторон уменьшению революционного почина, — пи­сал он. — ...Нам говорят: чем свободнее обсуждение во­просов, тем лучше выяснять неясные стремления и тем легче будет их осуществить. В абстрактной форме это бес­спорно... Но где и когда? В будущем строе — да! В ны­нешнем — абсолютно нет... Если приобретение политиче­ских прав дает полную свободу высказываться социали­стам, то оно дает не меньшую свободу и их противникам, т. е. рядом с проповедью социальных идей идет проповедь антисоциальных. Но еще хуже: возникает проповедь це­лых миллиардов промежуточных воззрений, из которых каждое старается замаскировать ту или другую сторону общих язв, прикрыть ее тою или другою тряпицею, отвлечь от нее того или другого побрякушкою. Если бы все воззрения высказывались приблизительно искренне, они были бы почти безвредны. Если бы вся эта сеть побря­кушек предлагалась по заблуждению, а не с хитростью, если бы она предлагалась силою, равною умственной, то из борьбы выяснилась бы правда. Но при этих условиях она вполне достигает своей цели, она действительно ли­шает возможности людей менее развитых заглянуть делу в глаза».

И далее Кропоткин приводил примеры многотиражной и красочно оформленной буржуазной прессы, которая «ужасна... не мерзостью ее воззрений», а тем, что, вовсе не проповедуя своих воззрений, «опутывает человека ту­маном чуждого ему мира».

«Стоит вспомнить, сколько ежегодно развращает лю­дей каждая такая газета, чтобы проклясть эту свободу слова в современном обществе, без возможности социали­стического противовеса» (98).

Отказ от политической борьбы логически вел к обосно­ванию иного революционного пути. Так возникали темы социальной революции, решающей сразу вопрос экономи­ческого и политического освобождения народа.

Именно социальная революция, пути и время ее осу­ществления, ее цели, средства и движущие силы состав­ляли главное содержание 2-й части записки Кропотки­на (99). Считал ли он вслед за Бакуниным, что народ готов к революции? Нет, не считал. Вопрос о времени осущест­вления всеобщего равенства, которое должно последовать за победой народной революции, он решал иначе. Ему представлялось впереди еще много частных, может быть, даже общих взрывов. Но «чем полнее, чем шире будут поставлены требования масс с самой первой революции, чем яснее, чем реальнее будут выражены эти требова­ния, чем более будет уничтожено... культурных форм, мешающих осуществлению социалистического строя, чем более будет дезорганизовано тех сил и отношений, которы­ми держится теперешний общественный и государствен­ный быт, — тем мирнее будут последующие перевороты, тем скорее будут следовать друг за другом крупные усо­вершенствования в отношениях людей» (100).

В современное же ему время автор видел задачу рево­люционеров в том, «чтобы выяснить те надежды и стрем­ления, которые существуют у громадного большинства в неясных формах, чтобы можно было своевременно вос­пользоваться такими обстоятельствами, при которых взрыв мог бы иметь наиболее благоприятный исход, чтобы, нако­нец, самый взрыв произошел во имя ясно выраженных требований».

Вместо ясного для Бакунина народного идеала, вместо поставленной им задачи объединения крестьян всех дере­вень, проведения между общинами «живого тока воли, мысли, дела», ставилась задача выяснения «неясных стремлений», выжидания обстоятельств. Мало того, при отсутствии готовности к восстанию Кропоткин считал невозможным и революционную пропаганду, «открытую, повсеместную, обращенную ко всем и каждому» (101). Впе­чатление от подобных обращений к народу было бы без­результатным. Нужно, считал он, «оседлое влияние... настолько сильное и полное, чтобы по удалении деятеля из села оставшиеся отдельные личности продолжали бы объяснять своим односельчанам те же воззрения и про­должали бы подбирать лучших личностей для расши­рения дела.

...Народные агитаторы из интеллигенции или из самой народной среды отнюдь не ограничивались одним обще­нием между посвященными, а вместе с тем старались влиять на общее расположение умов во всей массе всяким способом» (102).

Так тактически преломлялись идеи Бакунина, форми­ровался бунтарски-пропагандистский тип бакунизма. Кропоткин отстаивал при обсуждении «Записки» анархо-боевые акции, говорил, по свидетельству Н. А. Чаруши­на, об организации крестьянских дружин для открытых вооруженных выступлений. Идеи эти не были приняты тогда большинством, но в дальнейшем развитие кружков «чайковцев», как отмечал Ш. М. Левин, пошло «в направ­лении усиления влияния "кропоткинских идей"» (103). В «Записке» же была оставлена лишь постановка вопроса о возможности и целесообразности того или иного мест­ного восстания, куда можно было бы направить все на­личные революционные силы. Хорошо понимая цену, которую придется заплатить за подобное выступление, Кропоткин писал: «Пусть хоть раз... реки крови, проли­тые в одной местности, не протекут без следа. Без рек крови социальный переворот не совершится, первых заменят последующие, лишь бы только первые ослабили наводнение будущего. А впрочем, эти первые реки, может быть, ручьи, льются уже теперь... и может быть, с нашей стороны было бы даже безумием мечтать о том, чтобы за­держать их, и может быть, для нас нет лучшего исхода, как самим утонуть в первой реке, прорвавшей пло­тину» (104).

Нацеленная на широкую пропаганду тактика Кропот­кина сочеталась со ставкой на возможность местных вы­ступлений, в определенной степени подготовленных и организованных. В целом программная «Записка», хотя и представляла бакунистское направление анархистской мысли, но была в достаточной мере теоретически и такти­чески самостоятельна.

В этом смысле важным представляется и определение автором отношения кружка «чайковцев» к эмигрантам, представляющим близкие идейные течения. «Глубоко ува­жая некоторых представителей нашей русской эмиграции и их деятельность в Интернационале, мы тем не менее ни с кем из них не намерены вступать в тесный организо­ванный союз, потому что не видим никакой возможности сделать этот союз реальным. Мы намерены развиваться здесь самобытно, вне всяких руководств заграничных партий, так как полагаем, что никогда эмиграция не мо­жет быть таким выразителем потребностей своего народа иначе, как в самых общих чертах» (105). Эти слова представ­ляли собой отказ от всех возможных акций организацион­ного толка, которые мог бы предложить Бакунин.

 

* * *

Характерно, что «Записка», написанная Кропоткиным примерно в то же время, что и Прибавление «А», являлась как бы ответом на крайности бакунизма. Причем боевой настрой Прибавления «А» оказался ближе русской моло­дежи, стремившейся к реальному революционному делу.

Один из примеров обусловленности успеха идей анар­хизма реальными требованиями революционной действи­тельности — кратковременная попытка пропаганды долгушиицев в 1872-1873 гг. (106)

Констатируя, что требования их представляли собой, по существу, программу буржуазно-демократического переворота, Ш. М. Левин считал, что в вопросах тактики они были «ранними провозвестниками бунтарства». Счи­тая, что народ готов, они выступали за немедленный при­зыв к восстанию (107). По свидетельству Л. А. Тихомирова, долгушинцы называли себя народниками. Их идея была — идти «в массу народа и делать попытки бунта» (108).

Господствующим в среде молодого поколения стремле­нием к революционному решению всех стоящих перед движением задач позднее объяснял С. Ф. Ковалик успех бакунизма в 70-х годах.

«Молодежь, — обобщал он, — особенно во времена дви­жений, не любит останавливаться на полдороге и следует за тем, кто доводит свою идею до логического конца. Она всегда рукоплещет решительному отрицанию старого и широким обобщениям, служащим основанием новому. Ее нельзя смутить сомнениями в осуществляемости идеи в данное время, на это сомнение она отвечает: приналяжем крепче, и цель будет достигнута» (109).

В. К. Дебогорий-Мокриевич в отличие от Ковалика, не склонен был к анализу опыта прошлого. Он в своих воспоминаниях ограничился констатацией, не лишенной известной доли субъективизма: когда русской молодежи пришлось выбирать между государственностью и анархи­ей, «она в громадном большинстве высказалась за анар­хию. Я не берусь указать здесь на причины этого явле­ния. Может быть, произошло это от того, что нам, рус­ским, успело надоесть к тому времени государственное вмешательство и в государстве мы видели скорее врага прогресса, чем пособника; а может, и потому, что мы не имели рейхстага и некуда нам было посылать своих депу­татов; как бы там ни было, но, повторяю, почти все вы­сказались за анархические теории» (110).

Сторонники анархистской доктрины, по весьма услов­ному разделению Ковалика, были двух категорий: «корен­ные и присоединившиеся» (111).

«Коренные» анархисты признавали, что молодежь, ус­воившая анархистское учение, уже готова к практиче­ской деятельности в народе, что сам народ не только готов к восприятию, но и имеет в своей среде людей, готовых к активной революционной деятельности, что агитация в этих условиях имеет большее значение, чем пропаганда, что мелкие бунты воспитывают народ и подготовляют его к общему восстанию, что летучая пропаганда целесообраз­ней оседания в определенных местах.

«Присоединившиеся» же соблюдали большую осторож­ность во всех суждениях и не без оснований упрекали «ко­ренных» бакунистов в незнании конкретных условий, в книжности представлений.

Характерно, что в полемике между двумя группами анархистски настроенной молодежи, возникавшей часто при обсуждении «Записки» Кропоткина, побеждала обыч­но более малочисленная и более левая группа «коренных». Взгляды этих крайних бакунистов доходили до «апофеоза мелких бунтов». Как представлявшего типичную умерен­ную точку зрения С. Ф. Ковалик называл Л. С. Городец­кого, показавшего на следствии, что члены кружка «самарцев» «были того мнения, что революция в России должна произойти сама собой в силу исторического хода вещей, вследствие чего считали своею задачей содейство­вать посредством... пропаганды сознанию народом идеала своего будущего устройства... Идти в народ... развивая и выясняя устно пли чтением существующее уже недо­вольство, указывать на возможность выхода из настоящего тяжелого положения лишь при условии единодушного образа действий со стороны народа, в доказательство чего ссылаться на бунты Стеньки Разина и Пугачева. Затем изъяснять, что, действуя совокупными сипами всего на­рода, следует добиваться общинного землевладения... и самоуправления, и уничтожения правительства и адми­нистрации» (112).

«Будущее устройство» вызывало много вопросов и не­доумении. «В конце концов, — сообщает Ковалик, — моло­дежь приняла программу русской секции Юрской феде­рации, выбросив из нее пункт об атеизме. Программа бы­ла приложена к книге "Государственность и анархия". Программа была краткая и не входила совершенно в не­разрешимые теорией подробности» (113).

Последнее утверждение Ковалика, очевидно, относит­ся лишь к одной из сходок, на которой он присутствовал. В целом же речь шла о принятии «Записки» Кропоткина, а не написанной Бакуниным программы русской секции Юрской федерации Интернационала. Но общее впечат­ление от быстроты распространения идеи бакунизма зи­мой 1873/74 г. было передано верно.

В Москве бакунинское влияние отразилось на «Все­российской социально революционной организации» (1874), иначе называемой кружком «москвичей». Деятель­ность их была относительно широкой. Она охватывала около двадцати фабрик и мелкие ремесленные мастерские. Отделения были созданы и в других городах. «Москвичи» пытались создать централизованную организацию с про­граммными документами. Устав их предполагал опреде­ленные боевые действия как в «мирное время», так и «во время бунтов». Если в последнем случае члены органи­зации должны были «направлять» их, то в мирной обста­новке им следовало создавав вооруженные отряды (не­удачно названные в уставе «шайками» (114)), имеющие на­правление «чисто социально революционное». Они долж­ны были наводить страх на правительство, поднимать дух народа, приобретать денежные средства, помогать осво­бождению заключенных (115). «В этом росте и постоянном расширении движения мы усматривали роковую необхо­димость, которой ни обойти, ни избежать было решитель­но невозможно, так как она являлась результатом закона общею развития всей органической жизни» (116).

Вот как применялась философская доктрина Баку­нина его русскими последователями. Если из общего за­кона развития делался вывод о неизбежности всеобщего восстания, то срок его приурочивался к 1874 г., когда, по слухам, широко распространенным в Киевской и По­дольской губерниях, ожидался всеобщий подушный пере­дел земли между людьми всех званий и сословий (117), ко­торый должен будто бы произойти по воле царя.

«В этом желании народа, показывавшем его отрица­тельное отношение к личной поземельной собственности, мы усматривали, с одной стороны, социалистический идеал будущего, с другой — во имя этого идеала надеялись вы­звать народное восстание» (118).

Можно ли говорить о каких-либо новых чертах про­граммного характера, проявившихся в деятельности кружков анархического толка в 1873-1875 гг.? Пожа­луй, нет. Речь здесь может идти лишь о приспособлении тактики к теоретическим положениям бакунизма или его смягченного Кропоткиным варианта.

* * *

Несмотря на видимую неудачу «хождения в народ» и массовые репрессии, движение народников продолжало развиваться. Его известным пиком явилось создание «Зем­ли и Воли» (119), названной В. И. Лениным превосходным образцом «боевой централизованной организации» (120). Про­граммные документы ее свидетельствуют о принятии землевольцами основополагающих положений Бакунина и вместе с тем о некотором переосмыслении его теории, вызванном изменившимися обстоятельствами. «Програм­ма землевольцев, — справедливо замечает В. А. Твардов­ская, — опиравшаяся на ряд основных положений движе­ния 70-х годов, по своему характеру бакунистских, за­крепляя их, в то же время уже отразила начавшийся их пересмотр» (121).

Бакунистская направленность землевольческих доку­ментов не вызывала сомнений и у предыдущих исследо­вателей. По мнению Ю. М. Стеклова, «Земля и Воля» «в общем стояла на бакунинской позиции» (122). Программа «Земли и Воли» отводила «центральное место в деятель­ности общества задачам агитации и организации револю­ционных сил в деревне», — писал Ш. М. Левин (123). Убе­дившись в результате «хождения в народ» многих сотен людей, что влияние их оказалось «поверхностно и не­глубоко», народники бакунистского толка, несмотря на это, продолжали верить, что «везде достаточно горючего материала» (124). Поэтому программа «Земли и Воли», имея целью народную революцию, призывала к агитации во имя ее не только словом, но и делом (бунты, демонстрации, стачки).

Обратимся к первой редакции программы (1876), срав­нивая ее там, где это необходимо, с редакцией 1878 г., для того чтобы выделить конкретные черты бакунизма.

Конечная цель в обоих документах однозначна: «Из всех родов западноевропейского социализма мы всецело сочувствуем федералистскому интернационалу, т. е. анар­хистам» (1876); «конечный политический и экономический наш идеал — анархия и коллективизм» (125) (1878). Вторая формулировка лаконичней и целеустремленней, но смысл ее, так же, как и редакции 1876 г., не вызывает сомнений.

«Часть организаторская» в обоих вариантах програм­мы почти во всех пунктах бакунистская. Прежде всего о самой организации революционеров. Именно Бакунин и в теории, и на практике утверждал необходимость стро­го законспирированной, нейтралистской организации (см. гл. III настоящей работы). «Земля и Воля» повторила этот принцип. Однако в литературе распространено иное представление. Уже в 1928 г. С. Ф. Ковалик, отвер­гая его, писал, что «вопреки тому, что принято думать об анархистах... Бакунин и его последователи признава­ли строгую централизацию наилучшей формой организа­ции, которая только и могла быть противопоставлена сильной и тоже нейтралистской организации современного государства» (126).

Принятое мнение тогда было обусловлено недавним опытом гражданской войны, в которой участвовали совсем другие анархисты или те, кто себя за них выдавал. По­следующие же историки оперировали не документами Бакунина, а материалами о кружках бакунистов. Такти­ка же последних определялась исторически оправданным неприятием молодежью идей централизации. Нельзя в связи с этим признать удачной формулировку С. С. Вол­ка о «не признающих авторитетов бесшабашно удалых "бунтарях"» (127).

Связь с рабочими, работа среди крестьян, сближение с сектантами, враждебными правительству, привлечение разбойничьих шаек «типа понизовой вольницы», «агита­ция в самом широком смысле этого слова» — все это из арсенала бакунизма. Оттуда же признание «сект религиозно-революционного характера, а подчас и разбой­ничьих шаек» выражением активного протеста русского народа против существующего порядка; провозглашение насильственного переворота единственным путем не толь­ко обеспечения народа землей и волей, но и спасения его от «разных язв буржуазной цивилизации», разрушения общины, искажения народного миросозерцания (128).

«Устав организаций» (1878) в общих чертах похож на бакунистские построения «Интернационального братства» и «Альянса». Общей является и ближайшая цель: «осу­ществление народного восстания в возможно ближайшем будущем» (129).

Однако здесь есть элементы небакунистского толка. Это прежде всего тезис «цель оправдывает средства», про­тив которого в 70-е годы не раз выступал старый револю­ционер; контроль за личной жизнью каждого члена ор­ганизации (130). Есть небакунистские пункты и в програм­ме. Это пункт «в» «части дезорганизаторской» о «система­тическом истреблении наиболее вредных или выдающихся лиц из правительства и вообще людей, которыми держит­ся тот или другой ненавистный нам порядок» (131). Форму­лировка эта напоминает нечаевские брошюры. Впрочем, порождены они были не влиянием С. Г. Нечаева, а ужесто­чением правительственных репрессий.

Своеобразно в землевольческих документах поставлен вопрос об общине. Слова о народном идеале, об общинном владении землей, о мирском самоуправлении везде со­хранены, но очевидность процесса разложения общины, возможно, заставила авторов программы в пункте 1 ого­вориться в скобках: «Мы убеждены, что две трети России будут владеть землей на общинном начало», а признав (в пункте 2) политическим идеалом самоуправление об­щин, добавить: «по нашему мнению, каждый союз общин определит сам, какую долю общественных функций он отдаст тому правительству, которое каждая из них обра­зует для себя. Наша обязанность только стараться умень­шить возможно более эту долю» (132).

Так же своеобразно был поставлен вопрос о федератив­ной организации будущих форм жизни. Вместо привыч­ного для бакунизма утверждения их в программе речь шла лишь о содействии «разделению теперешней Росс[ий­ской] империи на части соответственно местный жела­ниям». Так нарушалась бакунинская схема, усиливался элемент эклектизма, свойственный народнической идеологии.

В целом программа землевольцев, перенимая и разви­вая русский вариант бакунизма, в то же время отражала и опыт народников-пропагандистов, последователей Лаврова. Программные построения «Земли и Воли» возникли в итоге обобщения опыта предыдущего периода борьбы, о чем свидетельствовали многие его участники. Причем бакунизм, занимавший видное место в русском народни­честве с начала 70-х годов, продолжал занимать те же по­зиции и в новой организации. Представления о бакунистском характере «Земли и Воли», подтверждаемые анали­зом ее документов, письмами, воспоминаниями и другими источниками, прочно утвердились в нашей исследователь­ской литературе. Противоположную точку зрения выска­зал Р. В. Филиппов, отрицающий влияние бакунизма во всем русском народничестве и в том числе в программе «Земли и Воли».

В основе доказательств Р. В. Филиппова находится одностороннее представление о бакунизме как об учении, «ограничивающем задачи революции исключительно "раз­рушительными" тенденциями», основывающееся на пол­ном отделении этого направления от народничества как такового (133). Опровергать последнее утверждение — зна­чит повторять общеизвестные положения. Содержанию русского варианта учения Бакунина в значительной мере посвящена настоящая работа. Здесь же приведем лишь конкретные примеры того, как Р. В. Филиппов без всяких доказательств отвергает присущие бакунизму черты. «В самом деле, — пишет он, — по логике программы "Земли и Воли" народная революция представляется как широчайшее движение социальных низов. В этом нет решительного ничего от бакунизма» (134).

Ничего от бакунизма, по автору, не оказывается и в фе­дерализме землевольцев, хотя для доказательства этого тезиса автор приводит и слова В. И. Ленина о том, что «из мелкобуржуазных воззрений анархизма федерализм вытекает принципиально» (135), и сведения о федералист­ских взглядах Герцена и Огарева. Последние, вопреки действительности, оказываются совершенно чуждыми Ба­кунину. Непричастен, по Р. В. Филиппову, Бакунин и к лозунгу «Земли и Воли», который он пропагандировал наряду с издателями «Колокола» с начала 60-х годов. Еще более удивительно, что общинное землевладение и самоуправление, идея «права на землю», организация жизни на началах коллективизма — все эти характерные черты воззрений Бакунина связываются Р. В. Филиппо­вым только с Герценом и Чернышевским и категорически противопоставляются бакунизму. Невольно возникает вопрос о степени знакомства автора с объектом его критики. Односторонность и субъективизм в оценке тех или иных явлений общественной жизни никогда еще не при­носили пользы исторической науке.

 

* * *

Идеи бакунизма в их переработанном землевольцами варианте, так же как и частично идеи других направле­ний народничества, были представлены в ряде периоди­ческих изданий. «Земля и Воля» и «Черный передел» от­ражали и порой конкретизировали программы своих пар­тий, другие — как газеты «Работник» или в меньшей сте­пени «Община» — сообщали ряд бакунистских положе­ний, не будучи органами той или иной определенной ор­ганизации.

Первая русская газета для рабочих — «Работник» вы­ходила в Женеве с января 1875 по март 1876 г. Редакция ее состояла из последователей Бакунина, хотя и разо­шедшихся с ним, но оставшихся верными системе его взглядов; в нее входили 3. Ралли, А. Л. Эльсниц, В. А. Гольштейн, Н. И. Жуковский. Инициативу издания Ралли считал принадлежащей его группе. «Задумав из­давать газету для рабочих за границей, группа наша предполагала, конечно, создать лишь образчик таковой газеты, а также указать, в каком именно направлении сле­дует подобную газету редактировать» (136).

Г. В. Плеханов не отрицал подобного происхождения «Работника». Говоря о настоятельной потребности рабо­чих в таком издании, он сообщал, что «выходившая в 1875 г. в Женеве анархическая газета "Работник" была первой попыткой удовлетворения этой потребности» (137).

Однако источники сообщают и о других участниках издания. Н. А. Морозов пишет, что «Петербургское об­щество пропаганды дало средства на издание и распрост­ранение журнала и назначило его редакторов» (138). Часть денег на издание, по свидетельству И. С. Джабадари, дала «Всероссийская социально-революционная орга­низация» (группа «москвичей») (139).

Поскольку идея издания рабочей газеты была дейст­вительно общей, то, очевидно, следует согласиться с И. С. Вахрушевым, считающим, что к делу ее основания «в равной степени причастны "москвичи", петербург­ский кружок пропагандистов и ... группа женевских эмигрантов» (140).

В издании газеты действительно принимали участие многие революционеры: Н. А. Морозов, Н. А. Саблин, Л. Б. Гольденберг, Н. А. и 3. И. Жебуневы, А. И. Иванчин-Писарев, В. П. Обнорский, С. Н. Халтурин. Сотруд­ничали в «Работнике» П. Б. Аксельрод, Д. А. Клеменц, С. М. Кравчинский (141). Основным организатором, оче­видно, был Ралли, М. К. Элпидин в несколько эпической форме сообщает о его роли: «Ему одному честь и слава, он вынес все хлопоты по изданию, как литературные, так и денежные, на своих плечах» (142). Действительно, Ралли был автором многих статей, занимался сбором средств, транспортировкой газеты через границу. Тираж «Работника» в 1875 г. был весьма значителен — 5000 экз., в 1876 г. — 2500 экз. В декабре 1875 г. на бессарабской границе было задержано 4062 экземпляра (143). В России газета распространялась довольно широко среди рабочих сахарных заводов под Киевом и Одессой, на текстильных фабриках Москвы, Серпухова, Богородска. И. С. Вахрушев сообщает, что полиция находила газету в обращении даже в конце 1878 г. (144) Г. В. Плеханов отмечал, что из­данием «Работника» «деятельно интересовались многие из рабочих, вошедших потом в "Северо-русский рабочий союз"» (145).

Программные положения издания сводились к про­паганде антигосударственности, аполитизма, анархист­ской революции, объединения рабочих, бунтов, стачек, лозунга «Земли и Воли». Газета обосновывала неизбеж­ность борьбы народа против государства, пропагандиро­вала идеал общественного устройства — общинный со­циализм, но с поправкой, что все общины должны быть уравнены по качеству и количеству земли, иначе возмож­ны конфликты между самими общинами. «Работник» вос­производил бакунинскую схему федеративного устройст­ва (союз общин в области, союз областей, состоящий из самостоятельно живущих и тесно друг с другом связан­ных общин, и т. д.).

Главными темами газеты были: положение рабочих и крестьян в России и постоянная рубрика «Как живет и трудится чужеземельный рабочий»; рассмотрение раз­личных форм государственного устройства для доказа­тельства, что все они служат интересам «сытых»; расска­зы о стачечной борьбе на Западе с выводом, что пора и русским рабочим «начать делать стачки»; объяснение не­обходимости объединения крестьян с городскими фаб­ричными и заводскими рабочими (146). Кратко и вырази­тельно формулировался основной призыв газеты: «Само­державие надо долой! Долой и благодетелей, которые народ обмануть хотят всякими конституциями! На себя надейся!» (147)

Бакунистская сущность программы газеты и основных ее материалов не вызывает сомнений. Однако В. Ф. Захарина отрицает этот факт на том основании, что издание носило пропагандистский характер (148). Исследователь­ница нелегальной революционной печати упускает из виду, что бакунизм — это определенная общественно-политическая доктрина, повторение которой ее адептами делает возможным назвать их последователями Бакунина, а издание — бакунистским. Что же касается пропаган­ды, то это естественная функция газеты. Да к тому же сама В. Ф. Захарина вспоминает о тех специфических условиях, в которых «вся деятельность нашей револю­ционной партии ограничилась, по словам С. Кравчинского, одной пропагандой» и даже «"вспышкопускатели" в сущности вовсе не бунтовали, а вели пропаган­ду» (149).

В 1877 г. в Женеве группа бывших редакторов и со­трудников «Работника» приступила к выпуску нового жур­нала — «Община». Главную роль в организации издания играли 3. К. Ралли, Н. И. Жуковский, Д. А. Клеменц, П. Б. Аксельрод и С. М. Кравчинский. Но среди сотруд­ников не было идейного единства. Достаточно сказать, что наряду с В. Н. Черкезовым, Л. Р. Дейчем, Я. В. Сте­фановичем в журнале участвовал и автор совсем иной политической ориентации — М. П. Драгоманов.

В «Объявлении» об издании «Общины» и в ряде после­дующих материалов определенно звучали основные тео­ретические посылки бакунизма, учитывающие опыт борь­бы последних лет. Так, «организации протестующих сил народа, возбуждение протестов» должны были теперь сочетаться с социалистической пропагандой. Для подго­товки «боевой организации борцов для революции» нужно слиться с народом, «жить его жизнью, изучить его быт, миросозерцание, характер и потребности» (150).

Ралли считал «Общину» «органом  федеративного строя». В соответствии с такой установкой будущая ор­ганизация общества представлялась издателям «в сво­бодном союзе автономных общин, при коллективном и равноправном пользовании орудиями труда и средст­вами к всестороннему развитию личности, при порядке общежития, гарантирующем полную свободу лица в груп­пе и группы (общины) в союзе равноправных групп (об­щин). Мы смотрим на вольную федерацию общин как на первый шаг, с которого должна начаться новая фаза общественного развития» (151).

В обстановке начавшихся террористических акций Аксельрод пытался отстаивать идеи аполитизма. Он при­зывал употребить все усилия, «чтобы политическая борь­ба не сбила нас с социалистического пути и не дезорга­низовала бы окончательно социалистические элементы в России» (152). Степень опасности для судеб бакунизма на­чала террористических актов еще не была ясна боль­шинству народников, воспринимавших их как средство самозащиты. Но преобладающему влиянию идей аполи­тизма приходил конец.

К 1878 г. зарубежная революционная литература, по словам В. Н. Фигнер, «уже перестала удовлетворять настоятельным нуждам революционного движения — она отставала от него» (153).

С созданием типографии в России начала выходить первая подпольная газета — «Начало» (154), не имевшая большого успеха вследствие неопределенности программ­ных установок. «Предполагалось, — писал Н. К. Бух, — что социалисты разных оттенков примут в ней участие и общими усилиями выяснят программу революционных действий» (155). Через несколько месяцев «Начало» прекра­тило свое существование. Подлинно революционным ор­ганом русских революционеров стала «Земля и Воля» (1878-1879), объединившая лучшие публицистические силы народничества. К ней целиком можно отнести харак­теристику революционной публицистики, данную В. А. Твардовской: «Отражающая своеобразие этого не­повторимого времени революционная публицистика 1878-1879 гг. переполнена противоречиями, казалось бы, не­совместимыми: с одной стороны, решительное отрицание политической борьбы, проповедь анархизма, безразличие к формам существующего строя; с другой — освещение фактов начавшейся политической борьбы, которая тем самым как бы пропагандировалась» (156).

И действительно, «Земля и Воля» писала о примере, «единственном во всей истории», когда «горсть смелых людей объявляет войну... всемогущему правительству». «Если мы прибегли к кинжалу, — говорилось далее, — то значит... не осталось других средств уважать наши свя­щенные, человеческие права» (157). И наконец, в адрес груп­пы Ткачева звучали слова о том, что «деятельность яко­бинцев, как дезорганизаторов власти, встретит всегда сочувствие с нашей стороны» (158).

Так, хотя газета видела роль революционеров в орга­низации народа «во имя его стремлений и требований», в том, чтобы, поднимая массы на борьбу, «содействовать ускорению того революционного процесса, который по не­преложным законам природы совершается в данный пе­риод» (159), хотя и другие бакунистские тезисы пропаганди­ровались в передовых статьях (160), орган этот по сравне­нию с «Работником» нельзя было назвать целиком бакунистским.

«Черный передел», напротив, был более ортодоксален в этом смысле. Особенно это относится к его первым но­мерам, в которых обосновывалась его преемственная связь с чисто "народническим смыслом лозунга «Земля и Воля» и с одноименной организацией.

В «Письме к бывшим товарищам», написанном О. В. Аптекманом (опубликованном в первом номере «Черного передела»), полемизирующем с народовольца­ми, широко аргументировалось превосходство социальной революции над политической. «Исторический опыт учит нас, что реорганизация общества на более справедливых основаниях возможна лишь при помощи экономической, социальной революции, политические перевороты нигде и никогда не могли обеспечить народу экономическую и политическую свободу».

И далее, анализируя опыт Западной Европы, Аптекман задавал вопрос: «Разве может быть прочна система та, которая основана на принципе "все для народа, но ничто при посредстве самого народа"? Люди, исповедующие этот принцип, само собой, отрицают всякую инициативу в народе, считают массу совершенно индифферентною, безразличною средой, над которой позволительно проде­лывать всевозможные фокусы-покусы. Как бы ни были такие люди преданы народу, как искренни ни были бы их ... стремления, способ их реализации должен непре­менно и роковым образом приводить к диаметрально про­тивоположным результатам» (161).

В том же номере в заявлении «От редакции», объясняя определение «орган социалистов-федералистов», следовав­шее за названием «Черный передел», Г. В. Плеханов за­являл, что «лишь федеративный принцип в политической организации освободившегося народа, только полное устранение принудительного начала, на котором основа­ны современные государства, и свободная организация снизу вверх может гарантировать нормальный ход раз­вития народной жизни» (162).

В передовой статье он же настаивал на постоянной пропаганде и агитации в народе с целью подготовки его к решительной борьбе за землю и волю. «Все другие пути действия, как бы ни казались они радикальны... предпо­лагают не только сохранение государства, но и действия с его помощью» (163).

Русская же история, по мнению Плеханова, «есть про­тивоборство двух начал: народно-общинного и государст­венно-индивидуалистического» (164).

Два первых номера «Черного передела» составляют отдельную страницу его истории. После отъезда за гра­ницу Г. В. Плеханова, Л, Г. Дейча и В. И. Засулич (в начале 1880 г.), а затем и П. Б. Аксельрода к руко­водству изданием пришли А. П. Буланов, К. Я. За­горский, М. М. Шефгель. Следующие номера появились уже после 1 марта 1881 г., и в них явственно отразились мысли о сочувствии политической борьбе (165).

Одновременно, в 1881 г., чернопередельцы выпускали для рабочих листок «Зерно», пропагандировавший общест­венное владение землей, фабриками, заводами, артель­ный труд, выборное самоуправление. Тираж доходил до 1500 экземпляров, 1000 из которых, по сообщению Л. Г. Дейча, расходилась среди рабочих Петербурга. Часть тиража чернопередельцы передавали для распро­странения народовольцам (166).

Говоря о распространении периодической печати в на­родной среде, следует упомянуть и нелегальную литера­туру для народа, распространяемую пропагандистами-народниками. Вопрос этот в целом проанализирован В. Ф. Захариной (167). Она утверждает, что в популярной литературе антигосударственные идеи появляются лишь к началу 1875 г., когда они стали господствующими в под­полье. В качестве примеров В. Ф. Захарина приводит брошюры («Паровая машина», «Сказка о копейке», «Сы­тые и голодные», «Про хлеборобство»), в которых эти идеи определенно выражены (168).

С нашей точки зрения, нельзя согласиться с тем, что господствующими бакунистские идеи стали лишь после массового «хождения в народ», что ранее подобных идей в народной литературе, по существу, не было (169). Опро­вержением тому служит прежде всего статья П. А. Кро­поткина «Народничество», в которой он предлагает взгля­нуть на издания кружка «чайковцев»: «... "Мудрицу Нау­мовну", "Историю Французской революции", "Пугачев­щину" с приложением, написанным мной, где я излагал, к какому анархическому строю должно бы привести крестьянское восстание» (170).

Да и сама В. Ф. Захарина цитирует место, очевидно вставленное Кропоткиным в текст Тихомирова: «Одно средство помочь горю, чтобы народ сам управлял всеми до единого своими делами, без всяких начальников, сам бы за всем смотрел и все дела сам решал по деревням и городам» (171).

Хотелось бы заметить, что проблема исследования ли­тературы для народа поставлена в настоящее время толь­ко со стороны анализа самих популярных произведений, вопрос же их восприятия, непосредственно связанный с сознанием народа, ждет еще своих исследователей. Неразработанность проблемы заставляет и нас ограничивать­ся изучением влияния идей бакунизма лишь в революцион­ной среде.

3. БАКУНИЗМ В ОСВОБОДИТЕЛЬНОМ ДВИЖЕНИИ КОНЦА 70-х — 80-х ГОДОВ

Бакунин, Лавров, Ткачев: соотношение их теорий. — Бакунизм в «Черном переделе» и «Народной воле». — Бакунин и бакунизм в оценке Плеханова. — Бакунин и Кропоткин

Не ставя своей задачей сравнительный анализ трех направлений революционной мысли, основоположниками которых были Бакунин, Лавров и Ткачев, попытаемся выделить черты, сближающие и разделяющие бакунизм в его русском варианте с учениями и практикой Лаврова и Ткачева.

Многое сближало революционные программы Баку­нина и Лаврова. В области теоретического обоснования общие черты прослеживаются по ряду принципиальных вопросов: отношению к конечным целям движения, феде­рализму, общинному социализму, народу, политической борьбе. Приведем в связи с этим несколько примеров из «Нашей программы», помещенной в первом номере «Впе­ред!».

«Социальный вопрос есть для нас вопрос первостепен­ный. Мы видим в нем самую важную задачу настоящего, единственную возможность лучшего будущего... В уста­новлении нового общественного строя на развалинах промышленно-легальных государств и сословий настоящего мы видим единственное средство осуществить это бу­дущее.

...Вопрос политический для нас подчинен вопросу социальному и в особенности экономическому.

...Все нынешние централизованные политические про­граммы нам прямо враждебны. Все политические партии с их конституционными идеалами более или менее либе­рального свойства, всякая попытка заменить централи­зованную и буржуазную империю централизованной и буржуазной республикой... — все это нам враждебно» (172).

Основополагающее положение народничества — «не только для народа, но и посредством народа» — было об­щим для Лаврова и Бакунина (173).

«Развить нашу общину в смысле общинной обработки земли и общинного пользования ее продуктами, сделать из мирской сходки основной политический элемент рус­ского общественного строя» — таковы для Лаврова «спе­циально русские цели» (174), которые органически про­должали теорию «русского социализма» Герцена и под ко­торыми подписался бы и Бакунин. Еще один важный мо­мент объединял двух русских революционеров — не­приятие бланкизма Ткачева. Приглашая к сотрудничеству все направления революционной мысли, Лавров и в этом случае делал исключение для тех, кто отстаивает захват власти путем заговора революционного меньшинства. В программе «Вперед!» он оспаривал «устарелое мнение, что народу могут быть навязаны революционные идеи, выработанные небольшой группой более развитого мень­шинства, что социалисты-революционеры, свергнув... центральное правительство, могут стать на его место и ввести законодательным путем новый строй, облагоде­тельствовав им неподготовленную массу» (175).

Впоследствии, вспоминая свою полемику с бакунистами на страницах «Вперед!», Лавров замечал: «Что касает­ся принципиальных статей, в них близость точек зрения обеих социалистических фракций была такова, что многие из этих статей могли бы быть одинаково удобно приписа­ны как той, так и другой» (176).

Наличие общих точек зрения не исключало, однако, и серьезных теоретических и тактических разногласий между двумя революционерами.

Так, не могла импонировать Бакунину линия, при­нятая Лавровым по отношению к государству. «Государст­ва, — писал он, — так как они существуют, враждебны рабочему движению, и все они должны окончательно раз­ложиться, чтобы дать место новому общественному строю... Между этим идеалом будущего свободного общежития, в котором исчезнет всякий след государственной принудительности, и теми централизованными государст­вами мира, которые давят на большинство населения... лежит целый ряд посредствующих политических форм». Эти формы, по Лаврову, уже развиваются, «начала го­сударственное и централизованное все более уступают началу свободной федерации все более мелких общест­венных единиц» (177). Поддерживать эти тенденции госу­дарств, относиться к ним «сочувственно» и должен был журнал «Вперед!».

«Посредствующие» политические формы и поддержка будто существующих федералистских тенденций госу­дарств не соответствовали анархистской доктрине (178). Да и слишком разны были характеры и склад ума у обоих мыслителей.

Л. Б. Гольденберг вспоминал, что Лавров по воспита­нию и по манерам «представлял полную противополож­ность Бакунину, который был прост и непосредственен в обращении... Лавров был утонченный аристократ, кор­ректный в обращении, так же как в манере говорить, и в своих поступках. Но его холодная отшлифованная внешность производила меньше впечатления, чем простые, непосредственные, товарищеские манеры Бакуни­на» (179).

О чисто внешних, субъективных впечатлениях совре­менников можно было бы не вспоминать, если бы они не придавали известного колорита столкновению двух деятелей революционного движения. Добавим к этому разницу характеров. По свойству своей натуры, считал Б. П. Козьмин, Лавров был «человеком, предпочитающим примирять крайности и сглаживать разногласия» (180). Ба­кунин же, напротив, склонен был к чрезмерным преуве­личениям, резкостям, непримиримости к тому, что про­тиворечило его убеждениям.

Главная же, идейная линия их размежевания опре­делялась различной типологией революционности. В рус­ском освободительном движении 70-х годов Лавров был ближе к линии Герцена. Разум, понимание, чувство исто­рической ответственности обусловливали его тактику подготовки народа к революции.

«Лишь тогда, — писал он в программе "Вперед!", — когда течение исторические событий укажет само минуту переворота и готовность к нему народа русского, можно считать себя вправе призвать народ к осуществлению пере­ворота» (181).

«Лишь уясняя народу его потребности и подготовляя его к самостоятельной и сознательной деятельности для достижения ясно понятых целей, можно считать себя дей­ствительно полезным участником в современной подготов­ке лучшей будущности России» (182).

Типология революционности Бакунина, выступавше­го против подготовительной тактики Лаврова, определя­лась не революционным нетерпением первого из них, а глубоким убеждением в том, что крестьянин, «социа­лист по инстинкту», готов к социальному перевороту. Это обстоятельство хорошо объяснил Плеханов. Противо­поставляя программу «так называемых пропагандистов», страдающих «заметным идеализмом», анархистской про­грамме в работе «Наши разногласия», он писал: «Не так рассуждал Бакунин. Он понимал, что воздействие рево­люционной интеллигенции на народ возможно лишь при наличии известных исторических условий, лишь при су­ществовании в самом народе более или менее сознатель­ного стремления к социалистическому перевороту. По­этому он исходил из сравнения "народных идеалов" с идеа­лами нашей интеллигенции, конечно, анархического тол­ка» (183).

В инстинктивно сознаваемом народном идеале, сложив­шемся веками исторического развития, были, по Баку­нину, и потребности развития, и сознательная самостоя­тельность народной мысли.

Оценка потенциальных возможностей народа, основан­ная на его исторически сложившемся сознании, находи­лась в центре разногласий двух революционеров. Именно эта оценка вела Лаврова к мысли о необходимости учить народ, а Бакунина — учиться у народа.

С ретроспективных позиций ясно, что Лавров так же, как ранее Герцен, был прав, говоря о неготовности масс к социальной революции. Однако возможно, что рацио­нальное зерно было и в мыслях Бакунина, по крайней мере в части оценки им народного сознания. Если бы на­родного идеала не было, считал он, «то надо было бы от­казаться от всякой надежды на русскую революцию, по­тому что такой идеал выдвигается из самой глубины на­родной жизни, есть непременным образом результат ис­торических испытаний, его стремлений, страданий, про­тестов, борьба и вместе с тем как бы образное и общепо­нятное, всегда простое выражение его настоящих требо­ваний и надежд» (184).

Конечно, живущие в крестьянстве надежды на землю и волю были далеко не однозначны готовности их к со­циальной революции. В этом вопросе срабатывала баку­нинская типология революционности. Но попробуем взглянуть на связь народного идеала с народным движе­нием глазами Г. В. Плеханова-бакуниста.

Вот как представлял он непрекращающуюся борьбу народных масс, принимающую лишь разнообразные фор­мы: «Разбредаясь розно и заселяя пустынные степные окраины и лесные тайги северного Поморья и Сибири; образуя шайки понизовой вольницы под предводительст­вом своих любимых "атаманушек"; оплакивая "древнее благочестие" в глухих раскольничьих скитах, народ вез­де и всюду отстаивал одни и те же стремления, боролся за одни и те же идеалы общежития. Свободное общинное самоустройство и самоуправление» (185).

Из подобных обобщений рождались иллюзии; подъем же освободительной борьбы во второй половине 70-х годов приближал, казалось народникам, срок революции.

Бакунина уже не было в живых, когда Лавров в во­просе о грядущей революции сблизился с точкой зрения своего недавнего идейного противника. «Мы сознаем, — писал он в 1876 г., — что прежде считали эпоху народного восстания несравненно более отдаленною, чем находим теперь. Враги казались сильнее, убежденные социали­сты — малочисленное, народ — менее восприимчивым, чем оно было в действительности... о минуте наступления народной революции, когда она будет вызвана течением исторических событий... казалось, можно было говорить в неопределенном лишь будущем. Но теперь мы признаем, что тогда ошиблись. Сложные процессы совершились, и данная минута должна вскоре наступить. Естественным и фатальным путем приближается момент, когда попытки взрывов произойдут, должны произойти. Революционное движение уже вызывается положением России в настоя­щую историческую минуту» (186).

По поводу этого заявления Лаврова Ткачев справедли­во заметил, что изменилось не историческое положение России, а «настроение революционных кружков, стоявших за "Вперед!"».

Концепция Ткачева до конца 70-х годов занимала обо­собленное положение в русской революционной мысли. Естественно, что в пору господства бакунизма и широко­го распространения лавризма бланкистские идеи Ткачева не могли иметь успеха у русской молодежи. Мало общего могло быть у него и с учением Бакунина.

Ближайшей целью революции Ткачев считал захват политической власти и создание революционного государ­ства. Этот акт он называл прелюдией революции, которая должна осуществляться революционным государством. Деятельность последнего «должна быть двоякая: револю­ционно-разрушительная и революционно-устроительная» (187).

Считая «всего легче и удобнее» совершить революцион­ный переворот путем заговора и создания централизован­ной, дисциплинированной «боевой организации», Ткачев отвергал все другие пути и подвергал беспощадной крити­ке системы мыслей и действий Лаврова и Бакунина. По поводу последнего в «Набате» были опубликованы статьи «Анархия мысли», «Анархическое государство», «Накану­не и на другой день революции», а еще до выхода первого номера журнала в объявлении о нем, помещенном в газете «Volksstaat», было сказано, что одна из целей издания — борьба с анархизмом (188). Понятия народного идеала, живу­щей в народе революционной потенции были абсолютно чужды Ткачеву. «Мы должны навсегда вычеркнуть из сво­его словаря пошлые и бессмысленные фразы о каком-то народном гении, — писал он. — ...Мы не должны, мы не имеем права возлагать на народ чересчур больших надежд и упований» (189).

Участие народа в революции представлялось Ткачеву как действие «бурной стихии, все уничтожающей и разру­шающей на своем пути, действующей всегда безотчетно и бессознательно» (190).

Во всех основных оценках, расходясь с Бакуниным, отказывая народу в исторически сложившемся мышлении, Ткачев в одном был близок к представлениям теоретика анархизма: он считал, что в силу тяжелого положения и лежащего на нем гнета народ всегда готов к революции, русскому крестьянину свойственны «коммунистические инстинкты» и в силу этого он «стоит гораздо ближе к со­циализму, чем народы Западной Европы» (191).

Расходясь с бакунистами по вопросу о практической борьбе, Ткачев совершенно сходился с ними в основных взглядах на социально-политическое положение нашего отечества, писал Плеханов. Он рассматривал его через ту же призму русской самобытности и «прирожденных коммунистических наклонностей русского народа» (192).

Бакунину дважды и на разных уровнях пришлось встретиться с явлением русского бланкизма. Первый раз именно эти идеи в значительной мере способствовали его разрыву с Нечаевым. С Ткачевым было иначе. Во время единственной их встречи, о которой мы упоминали выше, Ткачев ничем не обнаружил своих взглядов. Когда же вышел первый номер «Набата» (1875), Бакунин фактиче­ски отошел от всех дел, был тяжело болен, и у нас нет данных о его отношении к новому направлению русской революционной мысли. Но группа, издававшая «Общину», решительно высказалась против «всяких попыток осно­вать свою деятельность на захвате власти, на претензиях управлять народом и навязывать ему свою волю» (193). Ре­дакционная же статья первого номера «Земли и Воли» высказала несогласие с программой «Набата» в целом (194).

* * *

Остановимся теперь на крупной народнической орга­низации 80-х годов — «Черном переделе». В его состав вошли те, кто после раскола «Земли и Воли» (август 1879 г.) остался верен ее программным установкам. Наи­более видную роль при создании организации играли Г. В. Плеханов, О. В. Аптекман, Л. Г. Дейч, В. Я. Стефа­нович, В. И. Засулич, П. Б. Аксельрод, Г. Н. Преобра­женский, М. Р. Попов и др.

История «Черного передела» мало привлекает внима­ние исследователей. В общих работах историки касаются главным образом той группы основателей этой организа­ции, которая быстро перешла на позиции марксизма (Г. В. Плеханов, В. И. Засулич, Л. Г. Дейч, П. Б. Ак­сельрод).

В работах по истории печати упоминались лишь газе­та «Черный передел» и листок «Зерно». Ш. М. Левин ут­верждает, что «к началу 1882 г. существование "Черного передела" как организованной партии в сущности прекра­тилось и он распылился на отдельные кружки, более или менее родственные по духу» (195). Е. Р. Ольховский конкре­тизирует и значительно расширяет эту оценку. С нашей точки зрения, вполне справедливо он отмечает, что в силу принципа децентрализма «Черный передел» с самого на­чала не представлял из себя стройной организации в от­личие от «Земли и Воли» и «Народной воли» (196). Все это порождало множество программ в чернопередельских кружках, которые, однако, были объединены общими принципиальными положениями.

Одним из первых программных документов «Черного передела» Е. Р. Ольховский считает программу и объяснительную записку, написанные П. Б. Аксельродом в ноябре — декабре 1879 г. для одесского «Южнорусского рабочего союза», где по-бакунистски сформулирована ко­нечная цель союза и преобразования общественного строя. Вместе с тем документы эти требовали всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, свободы слова, сокращенного рабочего дня и формулировали дру­гие положения, совсем не носящие анархистского харак­тера (197).

Интересные и важные моменты эволюции народниче­ских воззрений чернопередельского толка отразились в других программах: программе «Великорусской партии "Земли и Воли"», написанной Аксельродом в 1880 г. (198), в «Южнорусском рабочем союзе» (1880), «Программе На­родной партии» (Минск, 1881), «Программе Донского об­щества» (1881-1882), «Опыте обоснования программы на­родников» (1884) и в ряде документов кружков и органи­заций 1880-х годов. Большой интерес для изучения этого направления народнической мысли представляют неле­гальные издания этого времени (журнал «Свободное сло­во» (1883-1884), «Сборник № 1. Социальный вопрос. Издание народников» (1887), а также некоторые легаль­ные публикации — статья Н. Ф. Анненского «Социализм и народничество» и др.).

Под чернопередельским направлением Е. Р. Ольхов­ский верно, с нашей точки зрения, понимает по существу все ненародовольческое революционное народничество 80-х годов.

Еще в 1880 г. К. Маркс писал Ф. Зорге по поводу из­дателей «Черного передела», что они полагают «одним ма­хом перескочить в анархо-коммунистический рай! Пока же они подготовляют этот прыжок нудным доктринерст­вом, так называемые принципы которого вошли в обиход с легкой руки покойного Бакунина» (199). Впоследствии В. И. Ленин заметил по этому поводу, что «...анархиче­ские элементы в их взглядах верно схвачены Марксом» (200).

Бакунистское направление с годами все более теряло свое влияние. Все более утверждались идеи политической борьбы у части членов организации, происходила эволю­ция от народничества к марксизму, были и отступления от революционности к либерализму, к культурничеству. Но до конца 80-х годов чернопередельческое направление революционного народничества сохранило ставку на со­циальную революцию крестьянства при участии рабочих и социалистической интеллигенции (201).

Пропаганда бакунистской, хотя и модернизированной чернопередельцами идеи социальной революции, подчер­кивание ими роли народных масс в условиях преобладаю­щего влияния либерально-народнической идеологии име­ли положительное значение.

Проблема соотношения бакунизма и народовольчества в литературе обычно решается однопланово. «Народная воля» представляется высшим этапом освободительного движения, прямо противоположным господствовавшему до того анархическому учению Бакунина. И действитель­но, признание государства и политической борьбы сразу ставило народовольцев на иную, высшую ступень раз­вития освободительного движения. Однако так ли прямо­линейно происходило это размежевание? Не сохранилось ли в народовольческой идеологии (о тактике мы не гово­рим) черт народнического бакунизма?

Обратимся к специальной теоретической работе В. А. Твардовской (202), в которой высказаны весьма опре­деленные суждения по интересующей нас проблеме. Бес­спорно соглашаясь с автором в том, что преодоление анар­хизма имело «немалое значение для развития русской социалистической мысли», мы полагаем, что речь должна здесь идти прежде всего об отношении к государству и формам борьбы с ним. Однако В. А. Твардовская начина­ет с пренебрежения Бакуниным революционной теорией, отрицания им положительной программы послереволюци­онного устройства общества. Для Бакунина, считает она, «революция была прежде всего актом разрушения», «хо­рошим и спасительным беспорядком». Ничего не приемля от старого мира, он хотел заменить разрушенное «други­ми, новыми, совершенно противоположными формами», но весьма смутно представлял, какими именно. Он считал «всякие рассуждения об этом туманном будущем преступ­ными, потому что они мешают чистому разруше­нию» (203).

Проследив в предыдущих главах (гл. III и IV) за про­цессом складывания социальной концепции и революци­онной программы Бакунина, вряд ли можно будет упрек­нуть его в пренебрежении к первой и в полном отсутствии последней. Да и чем можно было бы объяснить успех ба­кунизма в 70-х годах, если сбросить со счетов основную установку его позитивной программы — федерацию об­щин по принципу «снизу вверх»? При полном всевластии самодержавия антиавторитарный характер федерализма, достаточно полно (и в рамках его доктрины логично) представленный Бакуниным, способствовал успеху его учения не менее, чем призыв к бунту (204).

Известно, что стиль статей, книг, речей и писем Баку­нина, обусловленный его неукротимым революционным темпераментом, изобилует преувеличениями, порой но­сящими гротескный характер, что острие его полемиче­ского пера прежде всего направлено на призывы к разру­шению эксплуататорской власти, собственности, всех форм угнетения, связываемых им прежде всего с институ­том государства. По анархо-коммунистической утопии, создаваемой Бакуниным, разрушение было необходимым условием созидания (205). Частью положительных построе­ний его программы были и его размышления о народном идеале, о судьбах и путях развития общины, к которым мы обращались выше.

Народовольцы, считает В. А. Твардовская, отказались от бакунинских убеждений в наличии готового социали­стического идеала у народа (206); отношение их к общине вообще было весьма скептическим (207). Но как быть с по­следующим утверждением автора о том, что народовольцы верили в развитие в результате революции «старых тради­ций и принципов народной жизни: права народа на зем­лю, общинное и местное самоуправление, зачатки федера­тивного устройства»?

И далее, по поводу принятого народовольцами термина «социалисты и народники»: под народничеством понима­лось «стремление к осуществлению народных требований, народных желаний, народного идеала в том виде, в каком они существуют в настоящую минуту...»

«Народовольцы были убеждены, что осуществление народного идеала, его дальнейшее свободное развитие приведет народ ближайшим путем к социалистическим формам общественной жизни». Они называли себя «социа­листами по убеждению» и «народниками на практике» (208).

Из приведенных текстов, кажется нам, следует, что народный идеал представлялся народовольцам (очевидно, в их большинстве) в весьма близком к традиционно народ­ническому варианту, разделяемому Бакуниным.

Что же касается владения землей, то и здесь, согласно примерам, приведенным В. А. Твардовской, не все наро­довольцы были едины в утверждении, что земля должна быть государственной собственностью; часть их отстаива­ла принцип общинного владения (209). Да и в «Программе рабочих членов партии "Народной воли"», документе, наиболее четко формулирующем социалистические идеалы, община как организационная и производственная единица жизни общества (в рамках государственной феде­рации) занимает основное место (210).

Наконец, в отстаивании политической борьбы с само­державием народовольцы обращались к старому народни­ческому аргументу о том, что свержение царского прави­тельства дало бы новое направление всей истории в духе «общинно-федеративного мировоззрения» (211), восстановило бы «в их первобытной чистоте старые традиционные основы народной жизни», обеспечило бы народу развитие его форм общежития, его идеалов (212).

Приверженность к общинным идеалам сохранилась, по словам Твардовской, у многих народовольцев. «Мы по убеждению анархисты, — говорил А. А. Квятковский, — не в том пошлом, бранном значении этого слова, которое придается ему в обыкновенном разговоре и в нашей школьной литературе, но в том прекрасном значении, которое относится к представлению идеала будущего об­щественного устройства» (213).

Сама В. А. Твардовская пишет, что «в народных идеа­лах общинного устройства», в «политической способности» народных масс народовольцы видели «блестящую будущ­ность» демократии (214).

Из всего сказанного, нам кажется, следует, что при всем прогрессе социалистической мысли народовольцев они сохранили со старым бакунистским народничеством естественную генетическую связь.

Связь эта сказалась и в том, что, значительно разрабо­тав теорию утопического социализма, изменив метод борь­бы с самодержавием, вступив с ним в острую политиче­скую борьбу, стремясь захватить государственную власть, они полагали вручить ее народу, содействуя развитию новой жизни на принципах общинного строя, самоуправ­ления, федерации.

Именно эту черту народовольчества имел в виду Пле­ханов, когда писал об их «очень длинной бакунистской косе» и когда прямо определял программу «Народной во­ли» как поставленный «на голову бакунизм с его славяно­фильским противопоставлением России Западу, с его идеализацией первобытных форм народной жизни, с его верой в социальное государство революционных организа­ций нашей интеллигенции. Исходные теоретические поло­жения программы остались неизменными, и только прак­тические выводы оказались диаметрально противополож­ными прежним. Отрекшись от политического воздержания, бакунизм описал дугу в 180 градусов и возродился в виде русской разновидности бланкизма, основывающей свои революционные надежды на экономической отстало­сти России» (215).

 

* * *

 

О Плеханове-бакунисте нам приходилось говорить вы­ше. Здесь мы обратимся к его личному восприятию этого учения, к анализу и критике его с позиций марксизма.

Весьма важно заметить, что Плеханов первый из рус­ских мыслителей обратил внимание на философскую сто­рону учения Бакунина, на его материализм. «В народни­ческий период моего развития, — писал он, — я, как все наши народники, находился под сильным влиянием сочи­нений Бакунина, из которых я и вынес великое уважение к материалистическому объяснению истории» (216).

Говоря о наибольшем влиянии бакунизма на движение 70-х годов, он подчеркивал, что Бакунин оставил «свой отпечаток» на взглядах «многих из тех наших социали­стов, которые никогда не были его последователями или даже выступали в качестве его противников» (217).

Те же, кто, как Плеханов, сочувствовал бунтарству и отрицанию политики, «из всех революционных течений Запада» выбирали анархизм. «Анархизм казался нам по­следним словом западноевропейского социализма». Казал­ся не тем, кто не знал западной политической жизни, а напротив, и людям, с ней вполне знакомым. «Если припомнить, что влияние Бакунина сказывалось не толь­ко в России, но и за границей: в Италии, в Испании, в Швейцарии и отчасти во Франции, то станет понятно, почему даже те из наших "бунтарей", которые не на сло­вах только изучали социалистические теории Запада и старались познакомиться с его рабочим движением, неле­гко приходили к мысли о теоретической и практической несостоятельности народничества» (218).

Несостоятельность отрицания политической борьбы показала народникам не западная, а именно российская действительность, утверждал Плеханов.

Критику бакунизма Плеханов-марксист вел прежде всего по главной линии социальной утопии Бакунина — доказательству им «антигосударственных стремлений» русского народа, подтверждаемых «народным идеалом». Отрицательные стороны этого «идеала» состояли, как упо­миналось выше (гл. IV, § 5), в патриархальности, поглощении лица миром и вере в царя; положительные — в вере в право на землю, самоуправлении общины, вражде с государству.

В этом сочетании положительного и отрицательного Плеханов видел ключ для понимания взглядов бакунистов и большей части народников. Сам же Бакунин, счи­тал Плеханов, достаточно был знаком с диалектикой Ге­геля, чтобы попытаться изучить черты «идеала» в их раз­витии и взаимоотношении. Однако при определении со­циально-политического идеала народа вместо экономиче­ских факторов он обратился к произвольному толкованию им же сформулированных черт. Так «вместо ожидаемой диалектики явилась на сцену софистика».

В своем критическом анализе он обратился еще к одно­му важному программному положению бакунизма: роли общины, ее замкнутости, разъединению крестьянских ми­ров. Объясняя, что именно это и делает невозможным всеобщее крестьянское восстание, Бакунин призывал ре­волюционную молодежь разбить эту замкнутость, прове­сти между отдельными мирами «живой ток революционной воли, мысли, дела». Плеханов видел здесь «вопиющее про­тиворечие», «окончательный разрыв с логикой». Казалось бы, определенная логика у Бакунина была. Ставка на крестьянское восстание (которое признавалось тогда впол­не реальным не только Бакуниным, но и многими другими революционерами) делала вполне логичной его организа­цию, а замкнутость крестьянских миров в этом случае естественно должна была бы быть разрушена. Но все это построение было логично лишь в теории. Практика же показала беспочвенность расчетов на организацию революции путем объединения крестьянских миров. Говоря же о «вопиющих противоречиях», Плеханов, очевидно, имел в виду противоречия утопической теории бакунизма с реальной действительностью и в этом был прав.

Критически анализируя отказ анархистов от полити­ческой борьбы, Плеханов воспроизводит ряд обстоя­тельств, обусловливавших субъективное восприятие по­литики. Здесь и констатация социально-политического склада русской жизни, и отрицательный пример превра­щения «обывателя» в «гражданина» в Европе, и несостоя­тельность соображений о политическом воспитании наро­да путем участия в общественной жизни страны, которое в действительности может лишь «развратить народ», вну­шив ему веру в государство.

В итоге Плеханов следующим образом конструирует основной смысл русской программы Бакунина: «Поможем народу в его антигосударственной борьбе, сольем в один революционный поток его разрозненные усилия — и тог­да неуклюжее здание государства разлетится в прах, открывая своим падением новую эру социальной свободы и экономического равенства!» (219). Основной смысл утопии Бакунина и ее вопиющее несоответствие реалиям русской жизни схвачены здесь удачно.

Следует заметить, однако, что о Бакунине Плеханов писал не только в плане критики его социальной теории. Интересен  сравнительный анализ П.-Ж. Прудона и М. А. Бакунина и вывод о радикальности взглядов рус­ского мыслителя. Верно отмечено, что артельная и общин­ная организации мыслились Бакуниным не в смысле прудоновской взаимности, а скорее в духе аграрного комму­низма. Но когда тут же возникал вопрос о бакунинском понимании будущей организации общества, Плеханов от­рицал наличие каких-либо программных соображений у Бакунина и его последователей. Вместе с тем взгляды на организацию общества были важнейшей чертой соци­альной утопии Бакунина, без анализа которой не может быть полного представления о сущности бакунизма и его роли в России.

 

* * *

Влияние бакунизма на массовое революционное дви­жение казалось прервалось в России к концу 80-х годов. Однако анархистская доктрина продолжала существо­вать, и с первых лет XX в. число ее сторонников стало расти.

Первое место среди них принадлежало П. А. Кропот­кину. Выше мы останавливались на его первом анархист­ском программном документе, имевшем определенное вли­яние на судьбы бакунизма в 70-х годах. Теперь же обра­тимся к развитию им модели анархизма, далеко не во всем совпадающей с учением Бакунина.

Анархизм вообще не был единой системой идей. На­против, этим термином объединялись порой прямо проти­воположные системы взглядов — от крайнего индивиду­ализма и признания неограниченной свободы для силь­ных, проповедуемых М. Штирнером. до анархо-коммунизма, основанного на полном равенстве, взаимопомощи и солидарности всех — П. Кропоткина; от идей насильственного, революционного переустройства мира М. Баку­нина до отрицания насилия в безгосударственной утопии Л. Толстого.

Бакунин и Кропоткин принадлежали в целом к одному направлению, рассматривавшему анархизм как форму ес­тественнонаучного мировоззрения (220). Все построения в области общественной жизни они старались обосновать объективными законами природы.

По Бакунину, естественные законы в соединении и последовательности явлений как физического, так и со­циального мира составляют основу и самые условия су­ществования жизни: «...Лишь в силу этих законов мы живем, дышим, действуем, мыслим... Перед лицом естест­венных законов для человека есть лишь одна возможная свобода: это — признавать их и все в большей мере при­менять их сообразно с преследуемой ими целью освобож­дения или развития как коллективного, так и индивиду­ального» (221). Жизнь в соответствии с этими законами и есть анархия. Приведем здесь близкую по смыслу форму­лировку Кропоткина: «Анархия есть миросозерцание, основанное на механическом понимании явлений, охваты­вающее всю природу, включая сюда и жизнь человече­ских обществ. Ее метод исследования — метод естествен­ных наук; этим методом должно быть проверено каждое научное положение. Ее тенденция — основать синтетиче­скую философию, т. е. философию, которая охватывала бы все явления природы, включая сюда и жизнь челове­ческих обществ и их экономические, политические и нрав­ственные вопросы» (222).

Оба мыслителя в поисках синтеза и гармонии мира были не одиноки. Эти проблемы занимали естествоиспы­тателей и философов. Известную роль сыграл здесь и по­зитивизм. Бакунин по сравнению с Кропоткиным более глубок был в своей критике О. Конта. Кропоткин при создании теории взаимопомощи и солидарности как фак­тора эволюции основательнее привлекал естественно­научный материал, интересно и плодотворно использовал теорию Ч. Дарвина. Последний подчеркивал необходи­мость широкого толкования понятия «борьба за сущест­вование», включая в нее зависимость животных друг от друга. Он предупреждал «своих исследователей от слиш­ком узкого понимания этих слов», — говорил Кропоткин. Дарвин, как утверждал его русский последователь, вы­яснил истинный широкий смысл этой борьбы. Он показал, как в бесчисленных животных сообществах «борьба за существование между отдельными членами... совершенно исчезает и как вместо борьбы является содействие (коопе­рация), ведущее к такому развитию умственных способ­ностей и нравственных качеств, которое обеспечивало данному виду наилучшие шансы жизни и распростране­ния» (223).

Развивая вслед за Дарвином мысли об общественном инстинкте, свойственном животным, Кропоткин говорил, что «нравственное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общительности, свой­ственного почти всем живым существам и наблюдаемого во всей живой природе» (224).

«В способности реагировать на противообщественные поступки... — писал он в другом месте, — коренится есте­ственная сила, которая неизбежно поддерживает нравст­венное чувство и привычки общительности в человеческих обществах... причем эта сила бесконечно более могуча, чем повеление какой бы то ни было религии или каких бы то ни было законодателей» (225). Этика привлекала и Баку­нина, но он не успел ей заняться. Разработка же Кропот­киным этических проблем (начатая им в 900-е годы), стала плодотворным направлением его системы взглядов.

В области антигосударственных идей своим прямым предшественником Кропоткин считал Бакунина. «Мно­гие... пытались нарисовать идеальную республику, ос­новывая ее то на принципе власти, то, в редких случаях, на принципе свободы.

Роберт Оуэн и Фурье дали миру свой идеал свободно­го, органически развивающегося общества в противопо­ложность идеальной общественной пирамиде, внушенной Римскою империей и католической церковью. Прудон продолжал работу Фурье и Оуэна, а Бакунин применял свое ясное и широкое понимание философии истории и критики современных учреждений, создавая в то же вре­мя, как разрушал. Но все это было подготовительной работой» (226).

Позднее, впрочем, он заметил, что работа его предше­ственника была мало конкретна. Так, В. Н. Черкезову он писал: «С твоим мнением о писаниях Бакунина я бе­зусловно согласен. С тех пор воззрения настолько опреде­лились, сама жизнь так определила их, что его писания для нас ужасно общи, неопределенны» (227).

Однако при отсутствии той определенности будущего строя в теоретических построениях Бакунина, которую пытался создать Кропоткин в книге «Поля, фабрики, мастерские» и ряде других работ, основные контуры об­щественной жизни — автономию и федерацию «снизу вверх» — Кропоткин первоначально воспринял у Баку­нина (228). От него же, в значительной в мере, исходили и идеи коллективизма и кооперации, по-своему развитые далее Кропоткиным.

Есть у обоих теоретиков анархизма общие и различные черты в теории революции. Оба согласны в утверждении необходимости революционного союза рабочих и кресть­ян, в отрицании революционного правительства, но на непосредственные причины революции смотрят они по-разному. Для Бакунина главный повод к восстанию на­рода — его нищета и отчаяние; «надежда, — считает Кро­поткин, — а вовсе не отчаяние... порождают успешные революции» (229). Причем он отличает стихийный бунт от со­знательной революции: «Если отчаяние и нищета толкали народ к бунту, то надежда на улучшение вела его к рево­люции. Как и все революции, революция 1789 года со­вершалась благодаря надежде достигнуть тех или иных крупных результатов» (230).

Иными были взгляды Кропоткина на сроки и органи­зацию революции. В конце XIX — начале XX в. он не считал народ готовым к революционному выступлению, а ставил вопрос о создании анархистской партии для «тихой подготовительной идейной работы». Ставить во­прос о социальных преобразованиях, по мысли Кропот­кина, можно лишь тогда, когда в рабочем классе достаточ­но развит элемент взаимопомощи, взаимной поддержки, солидарности, инициативы. Лишь тогда можно присту­пать к осуществлению идеалов.

Одним из серьезных оснований системы Кропоткина был его революционный гуманизм. «Во всех социальных вопросах, — писал он, — главный фактор — хотят ли того люди? Если хотят, то насколько хотят они этого? Сколько их? Какие силы против них?» (231).

Так внутри антиавторитарной утопии мы видим опять различную типологию революционности, причем черты гуманизма, стремление к научному обоснованию, извест­ная рационалистичность приближают Кропоткина более к Герцену и Лаврову, чем к Бакунину.

 

* * *

 

В главе рассмотрено место и роль идей Бакунина в России как во время подъема народнического движения бакунистского толка, так и в период его спада. Начало главы отнесено к середине 60-х годов для того, чтобы про­следить определенную непрерывность присутствия в рус­ском освободительном движении бакунистского направле­ния, в разные эпохи по-разному себя выявляющего.

Революционная эмиграция частично включена в текст этой главы, в той степени, в которой она была связана как с Бакуниным, так и с революционерами, приезжав­шими из России. Важно к тому же было выявить продол­жавшуюся вплоть до 1874 г. линию Бакунина на создание русской секции «Альянса». Создание теми, кто побывал у Бакунина в 1873 г., реально действующих бакунистских кружков в этой связи представляет особый интерес. Даль­нейшая же волна распространения идей Бакунина оказы­вается тесно связанной с непосредственной практической деятельностью членов первых значительных центров бакунизма (кружки Лермонтова, Ковалика, Дебогория-Мокриевича).

Наряду с этим идет как бы теоретическая линия, свя­занная с широким проникновением бакунистских изданий в среду революционных кружков в столицах, в провин­ции, в ссылке. Масштаб распространения бакунизма в России был не меньший, чем в ряде романских стран За­падной Европы.

Наряду с революционной практикой в главе проана­лизированы вопросы теории бакунизма в приложении к программам революционных организаций в России. На­чиная с программы общества «чайковцев» в русском дви­жении намечается своеобразие в восприятии бакунинских идей и тактики, отличительной чертой которых являлась ставка на пропаганду. Приведем свидетельство Кропот­кина: говоря о сравнении условий России и Западной Евро­пы, к которому прибегали его товарищи в 1872-1873 гг., он пишет: «Мы понимали... что в России, где 90 % населе­ния крестьяне, земельный вопрос преобладает над осталь­ными, как было в 1793 г. во Франции, и что революция, если бы она была построена, только или хотя бы только, преимущественно на фабричном населении, была бы обре­чена на полную неудачу. И мы понимали еще, что для успеха крестьянской революции нельзя являться в дерев­ню со своими идеалами, почерпнутыми из книжек, хотя бы и самых умных. Нужно проникнуться теми началами, которые выработались самим историческим развитием народа.

...Склад общественной мысли идет среди населения по совершенно другому направлению — полного социального строительства. Эту строительную часть, бессознательную — государственную, мы и считали нужным узнать изучить на местах раньше, чем навязывать народу вычитанные у Кабе и Бабефа чиновно-коммунистические идеалы коммунизма» (232).

По существу вся практика бакунизма и свелась к то­му, чтобы «узнать и изучить» народное сознание на ме­стах. Наличие призывов к народному восстанию, бунту (в Прибавлении «А», в программе «Земли и Волн»), акти­визируя и организуя самих народников, не доходило, как правило, до народа.

Программные положения разрабатывались и пропаган­дировались периодической печатью бакунистов. Учиты­вая, что отдельные из них (газета «Работник», листок «Зерно») частично попадали в руки рабочих, можно счи­тать этот вид пропаганды наиболее действенным.

Успех бакунизма не был и не мог быть долговечным. Он так же, как и другие направления народничества, изживал себя. Для определения места идей Бакунина в освободительной борьбе в настоящей главе предпринята попытка их сравнения с другими течениями народниче­ской мысли; кратко определено их значение для «Народ­ной воли» и «Черного передела». В итоге мы полагаем, что бакунизм с его идеей социальной революции, народ­ным идеалом, общинным социализмом, федеративным устройством общественной жизни органически вошел в идейный мир революционного народничества, подготов­ленного к его восприятию предшествующим развитием. Его успех в России был связан с массовым пробуждением к общественной жизни разночинной интеллигенции, с обус­ловленным социально-экономическими условиями стрем­лением ее к активной, действенной позиции, выражавшей и отстаивавшей интересы крестьянства. С концом массово­го движения народничества, с утверждением примата политической революции неизбежно должен был потерять акции бакунизм с его расчетом на социальный переворот путем народной революции. Элементы теории Бакунина еще продолжали жить в программе чернопередельцев, неоднозначно были представлены Кропоткиным, жившим в эмиграции и, по существу, не связанным в эти годы с русским движением. Революционное народничество, не сошедшее со сцены в 80-х — первой половине 90-х годов, в основе своей держалось на позициях народовольчества. Растущее рабочее движение, освобождаясь от народниче­ских иллюзий, ориентировалось на социал-демократию.

Либеральное народничество создавало, свою социальную утопию, принципиально отличную от левой революцион­ности Бакунина. Быстро меняющаяся социально-экономи­ческая и политическая реальность, растущее влияние других политических направлений не оставляли уже к началу 90-х годов места для широкого влияния анар­хистской идеологии в России.

1 Шишко Л. Собр. соч. Пг., 1918. Т. IV. С. 218.

2 Итенберг Б. С. Движение революционного народничества. М., 1965. С. 218.

3 См.: Тайный интернационал Бакунина // Михаил Бакунин: Сб. Неизданные материалы и статьи М., 1926: Ю. М. Стеклов (Михаил Александрович Бакунин. М., 1934. Т. 2. С 337-341) и за ним Э. С. Виленская (Революционное подполье в России М., 1965. С. 383) не правы, указывая 1866 г. как дату создания «Революционного катехизиса».

4 Вырубов Г. Революционные воспоминания // Вестн. Европы. СПб , 1913. № 2. С 49.

6 Письма М. А. Бакунина к А. И Герцену и Н. П. Огареву (Да­лее: Письма ...) СПб , 1906. С. 278.

6 Виленская Э. С. Указ. соч. С. 371-386.

7 Там же. С 384. Обращает на себя внимание и совпадение у ишутинцев и Бакунина термина «организация».

8 Там же. С. 384-385.

9 Там же.

10 Нельзя не отметить здесь полную неаргументированность утверждений Ю. М. Стеклова о том, что «Революционный катехизис» послужил для С. Г. Нечаева в 1869 г. «источником при вы­работке "Катехизиса революционера"» (Стеклов Ю. Михаил Александрович Бакунин. М.; Л., 1927. Т. 2. С. 347).

11 Тайный интернационал Бакунина. С. 87.

12 Там же.

13 Пирумова Н. Бакунин или Нечаев // Прометей. М., 1966. Вып. 5. С. 215.

14 Аптекман О. В. Зачатки культурного народничества в 70-х го­дах // Историко-революционный сборник. Л., 1924. С. 12. «Программа революционных действий», о которой говорит Аптекман, была написана П. Н. Ткачевым совместно с Нечаевым.

15 Революционное народничество семидесятых годов XIX века. М , 1964. Т. 1. С 203 204.

16 Там же. О значении деятельности С. Г. Нечаева в конце 1860-х годов см. также: Засулич. В. Воспоминания. Л., 1931; Чудновский С. Из давних лет. М., 1934.

17 Ткаченко П. С. Учащаяся молодежь в революционном движении 60-70-х гг. М., 1978. Гл. III: Участие студентов в общественно-политическом движении 60-70-х годов. С. 114-167.

18 Ткаченко П. С Указ. соч. С. 124. Известно, что «Колокол», так же как № 1 «Народного дела», читался Нечаевым, что, впрочем, не означает, что истоки его воззрений исходили только из тео­ретических источников, хотя нельзя не учитывать и того, что именно Герцену прислал свою прокламацию Нечаев, именно с ним хотел вначале наладить контакты.

19 Аптекман О. В. Указ соч. С. 11, 12.

20 Сажин М. П. (Арман Росс). Воспоминания. М., 1925. С 34.

21 Бакунин называл его иногда «Русским братством», иногда «Рус­ским национальным комитетом Интернационального союза».

22 Стеклов Ю. Михаил Александрович Бакунин. М.; Л., 1927. Т. 4. С. 206.

23 Ралли З. К. Из моих воспоминаний о М. А. Бакунине // О ми­нувшем: Ист. сб. СПб., 1909. С. 288.

24 Там же. С. 309

25 Засодимский П. И. Из воспоминаний. М., 1909. С. 209.

26Чарушин Н. А. О далеком прошлом. М , 1973. С. 295

27 Ралли З. К. Указ. соч. С. 304. Шифр, который употребляет Ба­кунин, расшифрован в скобках Ралли.

28 Там же. С 335.

29 Там же. С. 340-341.

30 Там же. С. 333 334.

31 Ковалик С. Ф. Революционное движение семидесятых годов и процесс 193-х. М , 1928. С 61.

32 См.: Стеклов Ю. Указ соч. Т 4. С. 241.

33 Ралли в своих воспоминаниях излишне драматизирует послед­ствия для Бакунина разрыва с его группой. Он пишет, что пуб­ликует письма участников этого события с некоторым смущени­ем: «Даже теперь, после нескольких лет... тяжело отряхнуть пыль с этих исписанных листочков бумаги, где читаешь столько горечи, обиды и досады людей, которые если бы не разорвали в то время с Бакуниным наверное сумели бы сделать его смерть не столь одинокой, его последние годы не столь обидно ничтожными по своей душевной пустоте» Ралли З. Н. Указ соч. С. 340).

34 Фигнер В. Н. Студенческие годы. М., 1924. С. 26.

35 Стеклов Ю. Указ. соч. Т. 4. С. 224.

35а Там же. С. 306.

36 Козьмин Б. П. Н. В. Соколов: Его жизнь и литературная деятельность // Козьмин Б. П. Литература и история. М., 1969. С. 374.

37 Этот факт, сообщенный Д. Гильомом, подтвердил Б. П. Козьмин, получив исчерпывающие сведения от еще жившего тогда М. П. Сажина. См.: Козьмин Б. П. Указ. соч. С 393.

38 Там же. С. 395.

39 Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1966. С 362.

40 Джабадари И. С. Процесс 50-ти // Былое. 1907. № 9 С. 170.

41 Морозов Н. А. Повести моей жизни. М , 1933. Т. 1. С. 119.

42 Конфликт этот вызвал большой интерес у заграничной аген­туры III отделения, однако освещение он получил самое фантас­тическое. В донесении сообщалось, что Смирнов и Хрусцинский получили от общества «Всеобщей социальной революции» приказание «избавить Россию от ее монарха». Оба не желали этого, а потому Хрусцинский отправился в Париж, Смирнов же, как не подчинившийся приказу, был избит Ралли и Святловским, ЦГАОР СССР. III отд., 3-я эксп. Ф. 109. 1873. № 491. Л. 15 - 16 об.

43 Письма... С 448.

44 Сажин М. П. (Арман Росс) Указ. соч. С. 105.

45 Былое. Париж. 1912. № 14 С. 58.

46 Таратута Е. С. М Степняк-Кравчинский — революционер и пи­сатель. М., 1973. С. 133.

47 Впервые об этом сообщил Джемс Гильом (см. об этом: Таратута Е. С. М. Степняк-Кравчинский — революционер и писатель. С. 137).

48 В связи с этим неудачной представляется формулировка Е. А. Таратуты: «Теоретические взгляды Кравчинского были расплывча­ты, он привыкал то к лавристам, то к бакунистам» (СИЭ. Т. 8. С. 19).

49 Archive Bakounine. Leiden, 1967. V. III. P. 192.

50 Ibid. P. 195.

51 Ibid. P. 199-200.

52 Ковалик С. Ф. Указ. соч. С. 120.

53 Там же. С. 18.

54 Там же. С. 171.

55 Там же.

56 Дебогорий-Мокриевич Вл. От бунтарства к терроризму. М.; Л., 1930. Предисловие С. Н. Валка. С. 8.

57 Там же. С. 144.

58 Там же. С. 4.

59 Аксельрод Л. Б. Пережитое и передуманное. Берлин, 1923. С. 119.

60 ЦГАОР СССР. ОППС. Ф. 112. Оп. 2. 1874. № 496. Л. 9, 10.

61 Дебогорий-Мокриевич Вл. Указ. соч. С. 146.

62 Там же. С. 126.

63 Там же. С. 174.

64 Там же. С 261

65 Там же. С. 244-245.

66 Плеханов Г. В. Собр. соч. М , 1923. Т 1. С 130.

67 Фонд 112 ОППС в ЦГАОР СССР, фонд 1410 Министерства юсти­ции в ЦГИА СССР содержат значительное количество вещест­венных доказательств в виде бакунистской литературы, чаще всего гектографированной, а также выписки из работ Бакунина или их конспекты. Широко распространен и иконографический материал. Так, например, любопытный набор портретов пред­ставлен в деле братьев Зубриловых: Пугачев, Фурье, Чернышев­ский, Прудон, Бакунин — два портрета, один из которых под­писан: «Герцен (Искандер)», другой «Михаил Бакунин». ЦГИА СССР Ф. 1410. Оп. 1. № 74 Конверт № 4.

68 Так, в квартире Н. А. Грацианова в Нижнем Новгороде были работы Бакунина в нескольких экземплярах, привезенные из Петербурга А. И. Ливановым «под видом геологических инстру­ментов» (Революционное народничество ... Т. 1. С. 275).

69 Итенберг Б. С. Указ соч. С. 221.

70 Стеклов 10. Указ. соч. Т. 4 С. 240.

71 Однако, очевидно, не весь тираж дошел до Петербурга, поскольку, по сведениям Б. С. Итенберга, в Подольской губернии 27 ноября 1873 г. был арестован В. Ф. Донецкий, у которого было обнаружено 200 экз. этой брошюры (Итенберг Б. С. Указ соч. С. 221).

72 ЦГАОР СССР. Ф. 112 ОППС. Оп. 2. № 698. Письмо четвертое. Текст переписан от руки и не полон. Документ отобран у М. Г. Гвоздева при обыске па его квартире в Саратове.

73 Там же № 687. Л. 13-14.

74 Революционное народничество ... Т. 1 С 301, 302.

75 Там же. С 165.

78 Там же. С 169

77 Там же. С. 252, 253.

78 Там же. С 259,260.

79 Там же. С 275-276.

80 Там же. С. 147.

81 О пропаганде бакунизма в Олонецкой, Новгородской, Вологод­ской и Архангельской губерниях см.: Михайлов Б. Г. Револю­ционная пропаганда крестьян на европейском Севере России в 70 е годы XIX века // Исторические записки. М , 1981. № 106; Он же. Предвестники бури. Архангельск, 1977; О пропаганде в Ярославской губернии: Широчин П. М. Революционный пропа­гандист Иванчин-Писарев // Вопр. истории. 1974 № 9; Архив «Земли и Воли» и «Народной воли». М , 1938: Памятники агита­ционной литературы Пг., 1922. Т. 1; Революционное народни­чество... М., 1964. Т. 1.

82 Революционное народничество... Т. 1. С. 140.

83 Название документа «Экспедиция шефа жандармов № 101». Переписано Ф. И. Цвиленовым и др.

84 ЦГАОР СССР. Ф. 112. Оп. 2. № 280. Л. 3.

85 Итенберг Б. С. Указ. соч. С. 229.

86 Вспоминая впоследствии о первом времени своего участия в кружке «чайковцев», Кропоткин писал: «Анархистов в нашем кружке было очень мало. Ободовская, я, отчасти Перовская, вот и все. Три-четыре из нас занимали промежуточное положение, остальные же держались скорее с[оциал] демократического] направления, яркими выразителями которою были две сестры Корниловы» {Кропоткин П. А.  Народничество // ЦГАОР СССР. Ф. 1129. Оп. 1. Д. 763. Л. 52-53).

87 Левин Ш. М. К характеристике идеологии «чайковцев»; Чарушин Н. А. О далеком прошлом. С. 300.

88 Ковалик С. Ф. Указ. соч. С. 69, 70.

89 Троицкий Н. Большое общество пропаганды, 1871-1874. Са­ратов, 1963. С. 70-71.

90 Филиппов Р. В. Идеология Большого общества пропаганды (1869 1874). Петрозаводск, 1963.

91 Левин Ш. М. Указ. статья. С. 332.

92 Там же. С. 337.

93 Итенберг Б. С. Указ. соч. С. 241.

94 Революционное народничество... Т. 1. С. 115.

95 Там же. С. 138.

96 Итенберг Б. С. Указ. соч. С. 128.

97 Там же. С. 120.

98 Революционное народничество... Т. 1. С. 82-83.

99 Там же. С 84.

100 Там же.

101 Там же. С. 97.

102 Там же. С 97, 99-100.

103 Левин Ш. М. Указ. статья. С. 331.

104 Революционное народничество... Т. 1. С. 114.

105 Там же.

106 Кружок А. В Долгушина (Л. А. Дмоховский, Н. А. Плотников, И. И. Папин, А. Васильев-рабочий и др.) пытался вести пропа­ганду в Петербурге и Москве в 1872-1873 гг. Им были изданы прокламации Долгушина «Русскому народу» и «К интеллигент­ным людям», а также листовки В. В. Флеровского «О мученике Николае и как должен жить человек по закону природы и правды».

107 Левин Ш. М. Общественное движение в России в 60 -70-е годы XIX в. М., 1958. С. 304.

108 Каторга и ссылка. 1926. № 3 (24). С. 115.

109 Ковалик С, Ф. Указ. соч. С. 116.

110 Дебогорий-Мокриевич Вл. Указ. соч. С. 108.

111 К первым он относил три петербургских и один киевский кру­жок, ко вторым — всех остальных («чайковцев», кружки Волховского, артиллеристов и др.). См.: Ковалик С.Ф. Указ. соч. С. 114, 115.

112 Там же. С. 119-120.

113 Там же. С. 119.

114 И. С. Джабадари писал по этому поводу: «Мы просто хотели... найти такое название... которое даже по имени не напоминало бы правительственные военные организации» (Былое. 1907. № 10. С. 85).

115 Революционное народничество... Т. 1. С. 122.

116 Дебогорий-Мокриевич Вл. Указ. соч. С. 160.

117 «И мужику, и пану, и попу, и жиду, и цыгану — всем поровну» (Там же. С. 172).

118 Там же.

119 На причинах изменения тактики народников мы не останавли­ваемся ввиду наличия большой литературы вопроса.

120 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 135.

121 Твардовская В. А. Социалистическая мысль в России на рубеже 1870-1880 гг. М., 1969. С. 11.

122 Стеклов 10. Указ. соч. Т. 4. С. 216.

123 Левин Ш. M. Указ. соч. С. 388.

124 Прибылева-Корба А. П., Фигнер В. Н. А. Д. Михайлов Л., М., 1925. С. 101.

125 Революционное народничество... Т. 1. С. 27, 31.

126 Ковалик С. Ф. Указ. соч. С. 114.

127 Волк С. Предисловие // Революционное народничество. Т. 2. С. 5, 12.

128 Там же. С. 30, 31.

129 Там же. С. 34.

130 Там же. С. 35-36.

131 Там же. С 33. Характерно, что в первой редакции этот пункт звучал несколько иначе и состоял из пунктов «в» и «г». В послед­нем «массовое истребление» относилось к «дням расчета», но о «систематическом истреблении» говорилось уже и в 1876 г.

132 Там же. С. 31.

133 Филиппов Р. В. К оценке программных основ «Земли и Воли» 70-х годов XIX века // Вопр. истории. 1982. № 5. С. 16-30.

134 Там же. С. 21.

135 Там же.

136 ЦГАОР СССР. Ф. 70, 26 (3. К. Ралли). Оп. 1. № 3. Л. 8.

137 Плеханов Г. В. Соч. Т. III. С. 202.

138 Морозов Н. А. Повести моей жизни. М., 1965. Т. 1. С. 337.

139 Джабадари И. С. Процесс 50-ти // Былое. 1907. № 10. С. 179. Об этом же свидетельствовали Л. Г. Дейч, В. Н. Фигнер, Я. В. Стефанович.

140 Вахрушев И. С. Очерки истории русской революционно-демо­кратической печати 1873-1885 гг. Саратов, 1980. С. 55

141 Там же. С. 56, 57.

142 Элпидин М. К. Библиографический каталог. Профиля редак­торов и сотрудников. Женева, 1906. С. 13.

143 Вахрушев И. С. История периодической печати революционного народничества, 1873-1886: Дис. ... д-ра ист. наук. Саратов, 1984. С. 126.

144 Там же.

145 Плеханов Г. В. Соч. Т. III. С. 202.

146 «Русскому рабочему одному не освободиться: ему надо сгово­риться промеж себя, ему надо сговориться со своими братьями в других государствах... Чтобы бунтовать, да чтобы из бунта вышел толк, надо сговориться» (Работник. 1875. № 4. С. 5).

147 Работник. 1875. № 4. С. 1.

148 Захарина В. Ф. Голос революционной России. М., 1971. С. 160.

149 Былое. Париж, 1912. № 14. С. 60.

150 Объявление о выходе с 15 января 1878 г. социально-революцион­ного журнала «Община». Женева, 1877. С. 2.

151 Там же.

152 Община. 1878. № 8/9. С. 32.

153 Фигнер В. Н. Указ. соч. С. 16.

154 Издание это исследовано 3. А. Покровской (Типография газеты «Начало» // Труды Рос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина. 1978. Т. 14).

155 Бух Н. К. Из автобиографии // Энцикл. словарь «Гранат». Т. 40. С. 50.

156 Твардовская В. А. Указ. соч. С. 30.

157 Революционная журналистка 70-х годов XIX в. С. 73.

158 Там же. С. 70.

159 Так, например, статья А. А. Тихомирова (№ 5) повторяла из­вестные основы бакунизма об общинном идеале, выработанном пародом, полном местном самоуправлении и федерации, необходимости «разбить государственную машину». В статье Г. В. Пле­ханова (№ 3 и 4) речь шла о вспомогательной роли рабочих в борьбе крестьянства, об их единении для «успеха социального переворота, о создании боевой народно-революционной орга­низации» как ближайшей задаче социальной революции // Ре­волюционная журналистика... С. 237, 147.

160 Там же. С. 120.

161 Аптекман О. В. Общество «Земля и Воля» 70-х гг. Пг. 1924. С. 413, 414.

162 «Черный передел» 1880-1881 гг. M.; Л., 1923. С. 105.

163 Там же. С. 115.

164 Там же. С. 109.

165 «Террористическим актам, подобным 1 марта, мы сочувству­ем, как борьбе против деспотизма... но мы протестуем против сосредоточения сил на этой борьбе» (Там же. № 3. С. 267).

166 Вахрушев И. С. Указ. соч. С. l46.

167 Захарина В. Ф. Указ. соч. С. 160.

168 Там же. С. 215.

169 Бакунинские идеи «отвергались популярной литературой» и прошли лишь в двух рассказах Иванчина-Писарева (Захарина В. Ф. Указ. соч. С. 161).

170 ЦГАОР СССР. Ф. 1429. Оп. 1. № 763. П. А. Кропоткин. Народ­ничество. Л. 52.

171 Захарина В. Ф. Указ. соч. С. 212.

172 Революционное народничество... Т. 1 С. 23, 25, 26.

173 Лавров П. Л. Наша программа // Революционное народничест­во... Т. 1. С. 28; Бакунин М. А. Собр. соч. СПб., 1907. Т. 2. С. 249—250.

174 Революционное народничество... Т. 1. С. 27.

175 Там же. С. 29.

176 Лавров П. Л. Народники-пропагандисты, 1873-1878. Л., 1925. С. 241.

177 Там же. С. 25.

178 В связи с этим нельзя согласиться с утверждением Ш. М. Леви­на о наличии во «Вперед!» анархистской линии, от которой «лишь постепенно сам редактор издания начинал осторожно от­ходить... выставляя, по его собственным словам, теорию «необ­ходимого», но все «уменьшающегося минимума» государствен­ной власти в разные эпохи» (Левин Ш. М. Указ. соч. С. 360).

179 Гольденберг Л. Воспоминания // Каторга и ссылка. 1924. № 5. С. 12.

180 Козьмин Б. П. От «девятнадцатого февраля» к «первому марта» М., 1933 С. 120.

181 Революционное народничество... Т. 1. С. 31.

182 Там же.

183 Плеханов Г. В. Соч. Т. II. С 134.

184 Бакунин М. Прибавление «А» // Революционное народничество... Т. 1. С. 22.

185 Черный передел: Орган социалистов-федералистов. М.: Л., 1923. № 1. С. 111.

186 Вперед! 1876 № 37. С. 430-431; Ткачев П. Н. Минута настала // Набат. 1876 № 9. С. 2-3.

187 Ткачев П. Н. Избр. соч. М., 1933 Т. 3. С. 225.

188 Вахрушев П. С Указ соч. С. 221.

189 Ткачев П. Н Избр соч. Т. 3. С 267.

190 Ткачев П. Н. Задачи революционной пропаганды. С. 7-8.

191 Ткачев П. Н. Избр. соч. Т. 3. С 90-91.

192 Объявление о выходе с 15 января 1878 г социально-революционного журнала «Община». Женева, 1877. С. 3.

193 Плеханов Г. В. Соч. Т. I. С. 62.

194 Революционная журналистика... С. 70.

195 Левин Ш. М. Указ соч. С. 489.

196 Ольховский Е. Р. «Черный передел»: (Из истории общественной мысли и революционного движения в конце 70-х и в 80-х гг. XIX в : Дис. ... канд. ист. наук. Л., 1968. С. 65.

197 Аксельрод П. Б. Пережитое и передуманное. Берлин, 1923. Кн. 1. С. 330.

198 В этом документе сформулированы, в частности, организационные принципы чернопередельцев: «В состав партии социалистов-федералистов входят все сторонники нашей программы и такти­ки. Но центр партии должен быть строго конспиративной и замк­нутой организацией» (Аксельрод П. Б. Указ. соч. С. 354-355).

199 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 34 С 380.

200 Ленин В. И Поли собр. соч. Т. 15. С. 247.

201 Ольховский Е. Р. «Черный передел»: (Из истории общественной мысли и революционного движения в конце 70-х и в 80-х: гг. XIX в ) Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Л., 1968. С. 10.

202 Твардовская Н. А. Социалистическая мысль в России на рубеже 1870-1880 гг.

203 Там же. С 107. Автор ссылается при этом на книгу М. Бакунина «Речи и воззвания» (СПб, 1906. С. 245. 240). Аналогичным обра­зом трактует этот вопрос В. Ф. Захарина: «Бакунин главным считал ненависть народа к существующему строю и именно во имя этой ненависти, во имя разрушения считал возможным под­нять народ на революцию ... Отсюда и бакунинское понимание революции как акта разрушения» (Захарина. В. Ф. Голос револю­ционной России. М., 1971. С. 156).

204 Вспомним признание Аксельрода в письме к Плеханову (от 16 февр. 1898 г.) о побудительных причинах его бакунистской революционности 70-х годов: «Я иду в революцию не из любви к тому будущему строю, который рисуется мне как идеал (под­черкнуто мною — Н. П.) … Внутренним двигателем моего иде­ализма, всей моей общественной деятельности служила и служит мысль о бесконечном... прогрессе человеческой породы, говорю бесконечном, а не непрерываемом » (Переписка Г. В. Плехано­ва и П. Б. Аксельрода. М., 1925. Т. 1. С 192, 193).

205 В этой связи неприемлемым представляется нам утверждение В. А. Твардовской о том, что многие поколения русских рево­люционеров «вопреки Бакунину воспринимали революцию как созидательный акт» (Твардовская В. А. Указ. соч. С 107 108).

206 Вспомним, что сам Бакунин весьма критически относился к го­товности этого идеала (гл. IV), видя в нем затемняющие его черты.

207 Община представлялась им «в крайне грубом первобытном виде» (Твардовская В. А. Указ соч. С. 47).

208 Там же С 100. В цитатах, приведенных здесь, автор ссылается на кн.: Народоволец А. И. Баранников в его письмах. М., 1930. С. 134

209 Твардовская В А. Указ. соч. С. 114.

210 Революционное народничество ... Т. 2 С. 184.

211 В. А Твардовская, приводя эти слова, считает, что здесь «впер­вые поставлен вопрос о слиянии политического и социального переворота» (Указ. соч. С. 133).

212 Литература партии «Народная воля». М , 1930 С. 5, 25.

213 Красный архив. 1926. № 1. С. 17; Твардовская В. А. Указ. соч. С. 186.

214 Там же. С 187.

215 Плеханов Г. В. Избр. философские произведения. Т. 1. С. 125.

216 Там же. С. 20.

217 Там же. С. 156.

218 Там же. С 86.

219 Там же. С. 61.

220 К этому же направлению можно отнести Элизе Реклю, Ж Грава, Д Гильома, Э. Малатесту и некоторых других анархистов Западной Европы.

221 Бакунин М. А. Избр. соч. М., 1919 Т. 2. С 164, 165

222 Кропоткин П. А. Современная наука и анархия. Пг.; М., 1921. С. 41

223 Кропоткин П. Взаимная помощь как фактор эволюции. СПб., 1907. С 14.

224 Кропоткин П. Справедливость и нравственность. Пг.; М., 1921. С. 19.

225 Кропоткин П. А Современная наука и анархия С. 26.

226 Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1966 С. 368.

227 Каторга и ссылка. 1926. № 24. С. 18

228 О развитии федеративных воззрений Кропоткина см.: Ударцев С. Ф. О взглядах Кропоткина па федерацию // Изв. АН Ка­захской ССР Серия общественных наук. № 5. Алма-Ата, 1983.

229 Кропоткин П. А. Речи бунтовщика. СПб., 1906. С. 141.

230 Кропоткин П. А. Великая французская революция 1789-1793. М., 1979. С 18.

231 Петр Кропоткин: Сб. посмертных статей Пг.; М., 1922. С. 10.

232 ЦГАОР СССР. Ф. 1120. Оп. 1. 1918 г. № 763. Л. 53-54.

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Социальная концепция Бакунина выражала одно из направлений мировой социалистической мысли. Базиро­валась она на реалиях экономического и политического развития современного ему мира. Система взглядов, во­шедшая в историю под названием бакунизма, была созда­на замечательной личностью, понять которую можно, лишь обратившись к истокам и сути его мировоззрения. Анализ становления и эволюции его философской докт­рины привел нас к выводу о том, что мысль Бакунина, начиная с его ранних работ (особенно «Гамлета») и кончая вершиной его творчества — «Рассуждением о божествен­ном призраке, реальном мире и человеке», основана на по­нимании и ощущении единства вселенной и человека, полновластии законов природы и природоестественном праве; его социальная концепция — продолжение его понимания мироздания; его политическая борьба — по­пытка претворения в жизнь антиавторитарной социаль­ной доктрины.

Исследование социальной и политической мысли Ба­кунина без ее философского обоснования представляется нам неполным. Американский ученый Ричард Б. Солтман — один из немногих обратившихся к исследованию теоретической стороны бакунизма и создавший серьезное исследование именно о социальном и политическом воззре­нии Бакунина (1), уделил мало внимания философскому аспекту проблемы. Объективных монографических иссле­дований советских историков, по существу, в этой обла­сти нет.

Теоретические основания бакунизма были широки и многообразны. Неизбежность анархо-революционной перестройки общества он выводил из объективных форм бытия материи. Бесконечное взаимодействие миров все­ленной, природа как всеобщая причинность, логика как естественное следствие развития всего живого; объектив­ные природные законы, объединяющие и организующие человечество, — все служило для Бакунина доказатель­ством конечного торжества антиавторитарных форм общежития, основанных на принципах солидарности, взаимопомощи, свободы и равенства.

Противоречивость была одной из черт мировоззрения Бакунина. Признавая значение экономических факторов как базовых явлений, он в то же время сводил человече­ское развитие к взаимодействию социальных инстинктов. Философские его представления переплетались с социо­логией. Теория прогресса, социальной революции, про­блема народа, федерации и многие другие рассматрива­лись как звенья всеобщей причинности.

Несоответствие отдельных построений реальной дей­ствительности порождало и такие противоречия, как сочетание теоретического отрицания необходимости под­готовки революции с фактическим ее признанием. Са­мо тайное общество служило цели «обеспечения участия в революции всего народа» и заговорщической, по сущест­ву, подготовки революционного взрыва.

Такое же соотношение существовало между ставкой бакунизма на стихийность и признанием необходимости «человеческой дисциплины», разумной организации, по­рядка.

Остановимся на последнем несколько подробнее. В пункте шестом «Программы международного социали­стического альянса» содержались рекомендации о созда­нии после победы революции коммуны, причем указыва­лось, что «совет коммуны сможет выбрать из своей среды исполнительные комитеты, особые для каждой отрасли революционного управления коммуны». Так, в центре анархистской организации общества должны были нахо­диться органы управления. Это отметили К. Маркс и Ф. Энгельс. Однако их анализ, в известной мере, был обус­ловлен авторитарной системой мышления. Они полагали, что система организации общества, предложенная Бакуниным, предусматривает «целый федеральный парламент, главной задачей которого должна быть организация этой силы общественного принуждения. Этот парламент, так же как и совет коммуны, должен будет передать исполнитель­ную власть одному или нескольким комитетам, последние в силу одного этого факта приобретают авторитарный ха­рактер, который в процессе борьбы должен все более и более усиливаться. Таким образом, постепенно восстанав­ливаются все элементы "авторитарного государства" и то, что мы называем эту машину "революционной ком­муной", организованной снизу вверх, имеет мало зна­чения» (2).

Исторический опыт показывает, что классики марк­сизма недооценивали значения в будущем федерализма как системы, которая не только не должна была восста­навливать авторитарную организацию жизни, а напро­тив — противостоять ей. Перспективы и реальные возмож­ности федерализма, сочетающегося с самоуправлением, еще и теперь недостаточно исследованы, но внимание и интерес к ним растет как в нашей, так и в ряде других стран мира. Бакунину же наряду с Прудоном принадле­жит первая наиболее серьезная попытка обоснования этой модели. И хотя время для усвоения подобных идей в про­шлом веке еще не наступило, но и теоретическая поста­новка вопроса внесла вклад в историю общественной мысли, способствовала успеху его пропаганды в тех стра­нах Европы, где антиавторитарные формы утопического социализма имели еще, по словам В. И. Ленина, «боль­шую прочность» (3). Объясняя этим успех идеи Бакунина, нельзя сбрасывать со счетов и такой субъективный фак­тор, как его организаторская деятельность. При всей внешней неорганизованности своей натуры (явно в этом смысле недооцениваемой Герценом) он сумел создать весь­ма прочные и широкие связи во всей романской части Европы. Даже современный его сторонник М. Вюллемье на коллоквиуме в Париже, отмечая, что «"Альянс" слу­жил орудием осуществления проектов Бакунина внутри и вне Интернационала», говорил об «очень прагматичной, идеализируемой порой, его практике» (4).

Революционная практика Бакунина своими небыва­лыми масштабами, отчаянной смелостью, организацией уже при жизни сделала его имя легендарным. В 1906 г. А. Блок назвал его «нераспылавшимся костром». В годы гражданской войны в России, в боях с фашизмом в Испа­нии, да и в наши дни в разных странах мира искры этого костра продолжали и продолжают зажигать сердца тех, кто склонен к подобному типу революционности. Славе о его революционной практике способствуют прежде все­го антиавторитарные идеи, на которых она зиждется.

Предвидение Бакуниным путей и судеб государствен­ного социализма, пережитый рядом стран негативный его опыт заставляют по-новому взглянуть на принципы де­централизации, организации общества «снизу вверх», на федерацию как наиболее целесообразную форму объеди­нения народов. Научное значение наследия Бакунина приобретает в наши дни подлинную актуальность. Однако не все в нем равноценно. Так, уроки его левой революционности, оставившие свой след в истории, могут послужить материалом для размышлений о типологии революционно­сти и о том, что «власть разума и понимания» должны быть выше революционного нетерпения. Но здесь следует вспом­нить и об общественном темпераменте Бакунина, его пыл­кой, буйной, противоречивой натуре, его стремлениях к немедленному осуществлению того, что в тот или иной момент казалось ему необходимым. Нельзя не учитывать и того, что революция сродни войне и не может вестись с соблюдением всех норм мирного времени. Но и при уче­те всех обстоятельств некоторые призывы и действия Ба­кунина представляются ныне по меньшей мере лишними. Не будем приводить примеров, которых достаточно в этой книге. Напомним лишь своеобразные этические нормы Бакунина: «Правда, честность и доверие» — только в отно­шении единомышленников; для врагов же: «ложь, хитрость, опутывание... насилие». Именно таким путем предполагал он «морализовать» русскую молодежь, создать в ней «един­ственную всепоглощающую страсть всенародного осво­бождения», «новую религию революционера». Сам Баку­нин в конце 60-х — начале 70-х гг. достиг апогея своей революционной активности. По свидетельству В. К. Дебогория-Мокриевича, Бакунин призывал его десятки раз поднимать крестьян на восстания, пока оно не сделается всеобщим, и жертвы его окупятся.

В разгар Парижской коммуны он писал: «Пусть гиб­нут парижане... Пусть положат с собой по крайней мере пол-Парижа». И все это без надежды на победу, а лишь для того, чтобы «поставить вопрос» социальной революции.

Подобная решимость жертвовать чужими жизнями действительно, как пишет Р. Б. Солтман, «имеет некото­рое сходство с аргументами «левого социализма», разви­тыми позднее «марксистами вроде Р. Люксембург, Д. Лукач и, возможно даже, Л. Троцким» (5). Сравнения эти, конечно, можно было дополнить длинным рядом других политических деятелей. Увы... «религия революционера» требует человеческих жертвоприношений и Бакунин здесь не был оригинален. Впрочем, можно согласиться со сло­вами Солтмана о том, что Бакунин в своих представлениях о социальной революции не был «чрезвычайно кровожа­ден» (6) и что насилие предполагалось направлять против государственных институтов, а не против людей. Нельзя, однако, как это делает Солтман, отрицать известную причастность русского революционера к «пропаганде действием», которая при жизни Бакунина не имела, конечно, тех жестких форм, как в конце ХIХ и особенно в XX веках.

Бакунин «во многом виноват и грешен...», говорил в свое время В. Г. Белинский. Но в число его грехов никак нельзя зачислить раскол Интернационала. Многие десятилетия легенда эта насаждалась в сознание учащейся молодежи и просто читателей. Но раскол был вызван исключением по ложному обвинению Бакунина, органи­зованным Марксом.

Борьба Генерального совета против влияния Бакунина объяснялась как идейными: разногласиями, так и практи­ческой стороной дела. В. И. Ленин увидел и третью не­маловажную причину. «Ни одна принципиальная борьба групп, — писал он, — внутри социал-демократического движения не обходилась нигде на свете без ряда личных и организационных конфликтов. Вылавливать специально "конфликтные" выражения — дело пакостников. Сму­щаться этими конфликтами, отмахиваться от них без­надежно и пренебрежительно, — дескать, все там скло­ка! — могут лишь слабонервные дилетанты из "сочувст­вующих". Серьезно интересующиеся рабочим движением люди всегда научатся, — этому можно и должно научить­ся, — изучая хотя бы историческую роль великих дея­телей рабочего движения, отличать "конфликтную" сторону борьбы идей, борьбы течений со стороны прин­ципиальной. Люди суть люди, и без "конфликтного" материала, без "склоки" не обходились исторические столкновения течений марксистского и анархистского (Маркс и Бакунин), гедистского и жоресистского, лас­сальянского и эйзенахского и т. д.» (7).

Борьба в Интернационале, исключение Бакунина не ослабили его влияния в тех странах, которые шли в фар­ватере бакунизма. В Италии и Испании анархистское дви­жение не только продолжалось, но и росло. «Как это ни парадоксально, — пишет Ц. И. Кин, — именно анархи­сты... создали в Италии первую партию, в современном значении этого слова, действовавшую на всей территории страны, имевшую местные организации, списки своих членов, собиравшую членские взносы, регулярно прово­дившую свои съезды... 1 июля 1876 г. умер Бакунин, с его смертью кончилась целая эра. Конечно, было бы неверно думать, что... анархизм в Италии также фактиче­ски умер. Сохранились традиции, сохранились иллю­зии... тут масса... связанного с историческим опытом Рисорджименто... Необходимо, однако, заметить, что развитие анархистской мысли в Италии в последней четверти прошлого века было обусловлено не только национальной спецификой, но и закономерностями, общими для истории рабочего движения в других... в частности в романских странах» (8).

В России 70-х годов XIX в., стране с неразвитыми классовыми противоречиями капиталистического общест­ва, бакунизм сыграл в целом крупную роль в развитии революционного движения. Его страстная бескомпромис­сная ненависть к самодержавию, глубокая вера в народ, вне которого он не мыслил «ни жизни, ни дела, пи будущ­ности», соответствовали стремлениям разночинной интелли­генции к непосредственной, безотлагательной революци­онной деятельности, наиболее активной по форме. Стрем­ление покончить одним ударом со всеми формами экономи­ческого и социального гнета в тех конкретных условиях означало массовый протест против малоземелья крестьян, крепостнических пережитков и социального гнета ца­ризма. Успеху идей Бакунина содействовало также и то, что наиболее привлекательная для народников идея готовности народа к революции и возможности немед­ленного социального переворота переплеталась в их со­знании с общинной теорией Герцена и Чернышевского, с идеями долга народу Лаврова.

Аполитизм бакунистов не сочетался с нарастающей к концу 70-х годов волной политической борьбы наро­довольцев; в 80-х гг. движение в народ приняло иные просветительские формы. Но в 90-х — начале 900-х гг. анархистское движение вновь стало оживать. Уже тог­да, а особенно в периоды революций (1905-1907, 1917 г.) и гражданской войны, анархизм, распавшись на ряд течений и групп, потерял связь с бакунизмом и даже с учением Кропоткина.

Ленин проявлял определенный интерес к антиавторитарной модели общества, нашедший свое отраже­ние в работе «Государство и революция». Однако в целом главная линия Ленина выражалась в противо­поставлении анархизма «научному социализму». При этом в послереволюционные годы наряду с изучением всех на­правлений революционной мысли он требовал исследова­ния и анархизма. Так, летом 1920 г. им было поддержано предложение М. П. Сажина об издании 15-томного собра­ния сочинений Бакунина на основе его архива, находив­шегося в то время в Швейцарии. Резолюция В. И. Ленина А. В. Луначарскому гласила: «Я за разрешение. Прошу отзывы ВЧК и НКПроса» (9), а когда почти через год по причинам финансового порядка Сажин не смог выехать в Швейцарию, В. И. Ленин потребовал: «...1. Ускорить дело, 2. Предать суду виновных за волокиту (11 меся­цев!!!)» (10).

Однако ни тогда, ни позже собрание сочинений Бакуни­на целиком издано не было. Пять небольших томов Избран­ных сочинений (1919-1921 гг.), изданных кооперативным издательством «Голос труда», представили лишь часть его работ, не всегда удовлетворительно переведенных и содержавших ряд пропусков в текстах. Следующая бо­лее серьезная попытка издания Собрания сочинений и пи­сем Бакунина была предпринята Ю. М. Стекловым в из­дательстве Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. В 1934-1935 гг. вышли прекрасно подго­товленные, снабженные обширными научными коммента­риями четыре тома. Последний из них был посвящен пе­риоду тюрем и ссылке Бакунина.

Более пятидесяти лет продолжалась пауза в издании работ русского идеолога антиавторитарного социализма. В 1987 г. с грифом «для научных библиотек» вышел том Избранных философских сочинений Бакунина, подго­товленный В. Ф. Пустарнаковым. Им же через два года издана книга произведений М. А. Бакунина «Философия, социология, политика», в которой впервые наряду с дру­гими работами опубликованы полностью «Государствен­ность и анархия» и «Кнуто-германская империя и соци­альная революция». Можно считать, что запрет с научного наследия Бакунина снят, хотя ждать полного собрания его сочинений придется, очевидно, еще долгие годы.

О самом Михаиле Александровиче следует сказать, что в конце жизни он многое понял и оценил иначе. Его ре­волюционность ушла в прошлое. На вопрос старого дру­га А. Рейхеля о том, когда же он напишет свои воспоми­нания, тяжело больной Бакунин отвечал: «Если я поправ­люсь, то я, пожалуй, напишу этику, основанную на прин­ципах коллективизма, без философских и религиоз­ных фраз».

Он не поправился. Незадолго до смерти он написал письмо одному из друзей. Приведем его полностью.

«Спасибо за письмо, за дружбу и братство. Мне в са­мом деле очень худо. Ревматизм сочленений с поражением сердечной оболочки, 12-ый день лежу, как колода с колодо-образной ногой. Не могу ничего сказать — не знаю, лучше или хуже, хотя опухоль уменьшается. Страдаю сильно. Я не деморализован окончательно, только огля­дываясь на окружающие нас события и явления момента, в который мы живем, на подлость, мелкоту, трусость, бездушие характеров; на полное отсутствие честных стремлений (в большинстве), на тупость, эгоизм, на бур­жуазность и беспомощность пролетариата, на стадность, на самолюбишки и проч... на весь современный склад нравственной личности, на социалистическую развращен­ность рабочего, испорченного болтовней и утратившего даже инстинкт — я ничего не жду от современного поко­ления. Знаю только один способ, которым еще можно слу­жить делу революции — это срыванием масок с так назы­ваемых революционеров. Почва наша до того засорена, что много надо трудов, чтобы только очистить ее от вся­кой дряни, и то что бы ни посеялось, все заглушится сор­ной травой и бурьяном. Пример всюду: во Франции, Ита­лии, Испании, в Швейцарии. Могу назвать тысячи. Про­израстание бурьяна и сорных трав — вот период, в кото­ром мы живем. Суемудрие, скажете вы. — Какой чорт, суемудрие, разве вы не знаете, что в революционной пар­тии на 100 человек наверно 90 подлецов и негодяев, вре­дящих делу. Это между интеллигенцией, а в народе? Вот с каких пор я наблюдаю и вдумываюсь в народ, после Парижа, Лиона, после французской войны и Коммуны, везде вижу одно — лишь полное отсутствие человечности, а одну лишь цивилизационную гангрену буржуазных стремлений. Исключения редки и даже, по-моему, не объяснимы. Что же делать? Ждать. Ждать, что, может быть, обстоятельства европейские сложатся круче, т. е. совокупность экономических и политических условий. Индивидуальная же деятельность, организаторская, аги­таторская ни приблизит, ни изменит ничего. Поле не за нами, а за сорной травой.— Все Марксы, Утины, все прак­тические подлецы могут еще действовать, т. е. исполнять свое назначение — развращать человеческую мысль и во­лю. Тут поприще готовое и подготовка богатая и задатки громадные. Наш же час не пришел» (11).

1 Saltman Richard В. The social and political Thought of Michael Bakunin Westport (Conn.) L, 1983.

2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 е изд. Т. 18. С. 447.

3 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 9 С 408.

4 Bakounine М. Combats et debats, Paris, 1979, p. 128.

5 Saltman Richard B. Op. cit , p XI.

6 Ibid.

7 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 21. С. 419.

8 Кин Ц. И. Указ. соч. С. 82.

9 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 53. С. 70. 10 сентября 1921 г. Н. П. Горбунов в «Дневнике поручений В. И. Ленина» записал: «Поймать волокиту в деле командировки Сажина за границу для издания трудов Бакунина». Волокиты, по существу, не ока­залось. Сажин выехал за границу в начале января 1922 г. Вы­данных ему денег (5 тыс. руб.) для издания было недостаточно. В 1923 г. М. Н. Покровский отказал Сажину в дальнейшем фи­нансировании. Литературное наследство. Т. 80. С. 302.

10 Искра. 1903. 1 мая.

11 ЦГАОР СССР, ф. 7026, Оп. I, ед. хр. 3.

 

Текст приводится по изданию:

Пирумова Н. М. Социальная доктрина М. А. Бакунина – М.: Наука, 1990 – 319 с.